Зайнаб

Крапива

Осень, конец ноября. То время, когда человеческий организм еще тоскует по теплу угасшего лета, и всеми фибрами души чувствуешь, осязаешь холод наступающей зимы. С юга над селением нависали высокие горы, с запада на восток подковой переходящие в несколько рядов высоких холмов, соединяющих друг с другом какой-то невидимой цепью. Солнцем освещаемая сторона холмов с востока на север обросла густыми кустами орешника, кизила, низкорослого дуба, постепенно к западу и югу переходящие в густые заросли смешанного леса, где преимущественно росли граб, бук, липа, ясень, белоствольные благородные ивы. С западной стороны, из-за грузной белой шапки Джуфдага, вдруг выглянула луна. Ее холодные, мерцающие серебром лучи вдруг выхватили в селении и заиграли на стеклах окон и крытых оцинкованным жестом кровлях домов. Со двора одноэтажного дома, стоящего чуть поодаль от селения, с северной стороны, раздался надрывающий собачий вой, переходящий на горестное завывание. Ишрабика долго не могла усыпить сынишку. Наконец, посасывая свой большой палец, уснул. На постель, скорчившись, час назад прикорнула и сама. Только успела сомкнуть глаза и на тебе — опять во дворе завыла эта злосчастная собака! Она головой накрылась одеялом, но собака не перестала выть, а перешла на скулеж. Не вытерпела, встала в постели, села, обе клешни злобно запустила в давно немытые сальные волосы на голове, зачесала, осыпая руганью собаку, ее ненавистного хозяина. Брюзжа слюной, через голову натянула на себя мешковатое платье, встала и вышла в коридор, включила свет.

— Чтобы ты издохла, дьявол! Чтобы дом твоего хозяина сгорел! Чтобы его отец и дед в гробу перевернулись! Что за напасть эта собака! Ни дня, ни ночи от тебя покоя! Чтобы Аллах с небес ниспослал на тебя свою божью кару!

В дальнем углу коридора, завернувшись в тавлинскую шубу, лежала ее падчерица Мериям. Она стонала. Завидев мачеху, она за узкой детской локотью запрятала заплаканные глаза, осунувшее лицо. Оно пылало огнем.

— Смотри, смотри на эту змею ползучую! Какая же ты притворщица, тварь! Чтобы конец твой стал черным! — с ненавистью плюнула на нее, пнула ногой, отвернулась и направилась к лестнице, спускающейся в хлев. — О Аллах, когда же Ты избавишь меня от присутствия этой черной змеи? Хоть бы сдохла эта маленькая сучка!

— Ой, моя спина… — взахлеб заплакала Мериям. — Кто же маленькую девочку пинает в спину?.. Чтобы отсохла твоя нога, мачеха… — из глаз ручьями хлынули слезы. — Это ты и ползучая змея, и гиена, и бестия!.. Это ты сдохнешь, — не переставая плакала девочка, — Аллах знает, кого из нас наказать!

Услышав, как заплакала, запричитала Мериям, во дворе собака на привязи заскулила, горестно завыла, встала на дыбы, пытаясь освободиться от цепи, на которой сидит.

Мачеха в хлеву свою злость вымещала на корове, которая не давала молоко. Зло хлопнула дверью в коровнике, с парным молоком в ведре тяжело поднялась по лестнице.

Проходя мимо падчерицы, злобно взглянула зелеными глазами и резко зыкнула:

— Что ты, бестия, мерзнешь здесь? Чтобы мне досадить? Встань, крапива жгучая, иди в комнату! — фосфором сверкали ее зеленые глаза. — Все делаешь, чтобы мне было больно? Чтоб молния сразила тебя.

— Прежде молния сразит тебя и твоего гадкого сына… Не пойду… В той комнате, в тепле и в пуховой постели наслаждайся сама с сынишкой.

— Что, змея подколодная, до тебя не дошло? Сделать так, чтобы до тебя дошло? — размахнулась, чтобы ударить. — Пока я еще раз не сбросила тебя с лестницы, делай то, что тебе говорят! — он от злобной волны, накатившей на нее, крикнула так, что девочка вздрогнула и чуть не свалилась с ног.

От этого крика собака во дворе, Мериам назвала ее Тарзаном, подняла такой вой, такой визг, он, порываясь помочь Мериам, так прыгал на цепи, создавалось впечатление, она вот-вот оборвется, ворвется в дом и растерзаем мучительницу Мериам.

— Тарзан, мой любимый Тарзан! Как мне жаль тебя! — простонала она.

Тарзан заскулил, завилял хвостом, заглядывая в окна, чтобы увидеть Мериам, гремя цепью нервно задвигался по двору. То заходил в свою конуру, то выходил, жалобно скулил, звал Мериам, подпрыгивал вверх, чтобы заглянуть в окно, точно понимал, что с ней что-то случилось.

— Говоришь, не войдешь? — выходила из себя мачеха.

— Сказала же, не войду. Я шага не сделаю в комнату, где спишь ты со своим сыном-зверенышем! А если у тебя желание есть еще раз сбросить меня с лестницы, сбрось! Хоть на том свете избавлюсь от твоих мук! — высохшие будто глаза опять увлажнились, она головой укрылась шубой.

— Говоришь, не пойдешь? Пойдешь, еще как пойдешь, паршивая сучка! — вдруг набросилась на девочку, за шкирку вытащила из-под шубы, приподняла, ударом ноги приоткрыла дверь в комнату, закинула ее, как мячик и снаружи закрыла. — Нет, не войдешь ты!..

— Паршивая сучка это ты! — девочка, порываясь выбить дверь изнури, навалилась на нее и стала барабанить кулочками.

Мачеха услышала, как она захныкала, а потом заплакала взахлеб. Во дворе заскулил Тарзан, а потом завыл долго, душераздирающе. Мериям думала, как больно уколоть мачеху.

— У тебя растут усы, как у кошки и борода, как у паршивой козы! — взвизгнула девочка.

Действительно усы, которые у Ширинат не ожиданно выросли и поросль на подбородке ей доставляли мучительные неудобства.

— У, ты ублюдка! — взревела Ишрабика так, что она затряслась от злобы. — Убью сучку, убью! — под лестницей подобрала полено.

В это время Тарзан во дворе так злобно заревел и зарычал, что готова была порвать цепь, броситься в прихожку, напасть и растерзать врага.

Терпение Ишрабики лопнуло, она бросила полено, выскочила во двор и подобрала большой сучковатый жердь.

Тарзан присел на землю, ненавистными глазами заглянул ей в глаза, утробно зарычал, показывая желтые клыки, с которых на грудь стекала слюна, встал, низко опустил морду, презрительно поджал губы, повернулся к ней боком, готовясь к прыжку. Он злобно рычал, готовый к атаке.

Но не тут-тобыло! Ишрабика опустилась на четвереньки, бесстрашно из-подлобья взглянула в глаза Тарзану, искривила губы, показала клыки и злобно зарычала. С шестью в руке боком-боком вокруг Тарзана сделала полукруг, утробно рыча и роняя слюну. Тарзан не отступил, повернулся на другой бок, из-подлобья заглядывая ей в глаза, искривляя губы, сверкая клыками-кинжалами, злобно рыча на цепи сделал полукруг. В точке соприкосновения сделал бешеный скачок, но Надежный сук в руках Ишрабика сделал молниеносный оборот, взлетел и опустился на голову Тарзана. Собака взвизгнула, взлетела с цепью в воздух, цепь петлей сомкнулась на ее шее, упала на спину.

Тарзан вскочил на ноги, от злости и напряжения задрожал на ногах, дрожь молнией прошла по спине и холке, готовясь к прыжку и нацелившись на шею, задом начаа отступать назад. Но вдруг Ишрабика так уничижительно взглянула ему в глаза и так издевательски рассмеялась, что он от унижения заскулил, приподнял заднюю лапу и запустил в ее сторону оранжевую струю. Ишрабика, нервно трясясь от смеха, делая вид, что его даже не замечает, боком вошла в тамбур.

Из всех мучений, которые проделывала Ишрабика над Тарзаном, самое унизительное и нетерпимое был ее этот смех, металлический, хлесткий, уничтожающий. Как только она ехидно показывала зубы, он весь взъерошился, шерстка на спине становилась дыбом, противный холодок пробегал по телу, он, толчками пуская оранжевую струю, отступал назад, скулил, прятал глаза и задом заползал к себе в конуру.

Так случилось и сегодня. Это было самое страшное оружие, которое применяла Ишрабика против своего врага. Так поступала она осознанно или неосознанно, но он результат давал сокрушительный. Против такого лома Тарзан пока не находил никакого приема…

Мачеха, противно хихикая и через окна бросая уничижительный взгляд во двор, вошла в семейную комнату. Даже не взглянув на Мериям, съежившись сидящей у печки, с себя стащила мешковатое платье непонятной расцветки, рядом с сыном приподняла край одеяла и скользнула в постель. Зевая, выгнувшись вперед, потянулась наверх, всем телом растянулась в постели.

Мериям, злобно поддакнув губы, стрельнула в ее сторону ненавистными глазами:

— Жду такого дня, когда мой папа этот твой змеиный зев запечатает расплавленным свинцом, любезная мачеха!

Мачеха, засыпая, издевательски рассмеялась, повернулась на другой бок, глубоко задышала. Сначала она, всасывая нижнюю губу в рот противно сопела, потом захрапела, как мужик.

— Медведица, противная хрюкающая медведица! — маленькими кулочками затыкала себе уши. — Какое же ты противное животное! Как я ненавижу твое усатое, с растительной порослью лицо, мачеха! Знала бы ты, как ненавижу! — противный комок подступил к горлу, глаза засверкали, на шее выступили сонные вены, кадык нервно задвигался.

Она мыслями ушла во вчерашний вечер, перед ее глазами стала разъяренная мачеха.

Мериям училась в четвертом классе, после обеда. Она пришла со школы, даже не успела переодеться, перекусить, мачеха наказала в кладовке рассортировать картошку. К тому времени, когда сельское стадо пастух пригнал с пастбища, она завершила работу. В хлеву привязала коров, накормила, подоила корову, накормила кур, овец. Когда голодная, замерзшая в одном платье, заходила домой, на улице полностью потемнело. Мериям не успела подойти к печке, отогреться, как мачеха подтолкнула ее к каталке, наказала отбить масло. А сама с сыном развернули скатерть, сели, перед ее глазами стали смачно откусывать и обсасывать только что пожаренное на печке мясо.

От голода и запахов мяса, которое она давно не ела, у нее во рту потекли слюнки, в глазах помутнело. Стараясь не замечать мать и сводного брата, она привычными движениями рук стала подвязывать за веревку, висящую на кольце под потолком, глиняную каталку с простоквашей. Но обессиленные пальцы рук не выдержали ее тяжести, каталка выпала из рук, упала на пол и разбилась.

Мариям на мгновение не поняла, что случилось. У нее екнуло сердце, оно упало в пятки. Она растерянно взглянула в глаза мачехи и ужаснулась. Только теперь до нее дошло, что случилось страшное и сейчас с ней что-то будет.

Она заплакала, прося прошение, упала в ноги мачехи. А та, как кашалот, пока большими глотками набирала в легкие воздух, а в поджелудочное железо желчь.

— Милая мама, прости меня, прости!.. — умоляла Мериям. — Я не нарочно, не нарочно… Каталка сама выскользнула из рук!.. Я не нарочно! — умоляла девочка.

Глаза мачехи округлялись, в них засверкали молнии, вдруг изо рта загрохотал гром:

— Чтоб ты сдохла, чтоб конец твой обернулся черным саваном! — напала на падчерицу, стала больно щипать ее к руки, ноги, живот. — Чтобы отсохли твои руки и ноги, вражье отродье! Чтобы разорвались они на куски! Ты что, бестия, вместо рук носишь безжизненные плети! — схватила ее за руки, по разлитой на полу простокваше потащил наверх лестницы и сбросил ее оттуда…

Девочка при падении инстинктивно съежилась мячиком, покатила вниз. Первая ступенька лестницы была из цельного камня, и девочка, как на зло, ударилась о нее головой. Из глаз полетели искры, перед глазами закружили черные круги, может, на мгновение, она потеряла ориентир. Приподнялось, упала. Села у лестницы, зарыдала. Нет, не от боли, боль она не почувствовала, а от обиды, от горькой и подавляющей ее волю обиды. Она долго сидела в тамбуре и плакала. Во дворе стонал, скулил, плакал Тарзан. Он ползал по двору, заглядывал в тамбур и плакал как человек, горько, безостановочно.

Мериям не выдержала скулеж и завывания Тарзана. Встала, где-то в груди стало очень больно, она упала.

— Что же делать, что же делать? — причитала Мериям.

Ей до такой степени стало жалко Тарзана, что она поползла во двор. Обняла Тарзана за шею, прижалась к нему и заплакала.

Тарзан, прижавшись к к своей подруге, то плакал вместе с ней, то шершавым языком облизывал ее горячие слезы. Так они во дворе просидели до темной ночи. Никто не подумал беспокоиться о девочке, как будто она не человек, ее никогда не существовало.

Мериям не помнит, как она приползла обратно в тамбур, как поднялась и очутилась на тавлинском тулупе в коридоре. Когда она очнулась, в коридоре на табуретке горела керосиновая лампа. «Как всегда, наверное, отключили свет», — подумала она. Сильно болела голова, так сильно, что без боли не могла открыть глаза. Не знала, сейчас который час и скоро ли наступит утро. Страшные боли отдавались из-под правого бока, болела правая нога. Так она просидела до рассвета. Когда на востоке разбрезжил рассвет, ей показалось, что боль немножко уняла. И она уснула тревожным сном.

Не помнит, через какое время, но вруг кто-то сильно дернул ее за руку. Она от нестерпимой боли закричала и приподнялась. Перед ней, злобно пожав губы, стояла мачеха.

— Ты что, курица, забыла, что сегодня наступила очередь, нам ходить пастись общественный скот? Встань, сукина дочь! Видишь, как растянулась, бесстыжая, в коридоре, запрокинув голые ноги, открытые до пупка! — стянула с ее живота подол тулупа. — Хлеб с тандыра, сахар, сливочное масло, молоко, простокваша — все основные продукты находятся в шкафе под замком. С шкафа хоть крошка хлеба пропадет, ответишь своей башкой. В коридоре на столе находится кружка с молоком, рядом хлеб. В обед накормишь моего сына, — брюзжа слюной, заглянула ей в глаза и рассмеялась. — Тебе повезло, крапива, что вчера упала с лестницы! Иначе не миновать тебе сегодня пастушкой пасти сельских баранов! — только теперь заметила, та бесстыжими глазами с какой ненавистью буравит ее лицо. — Рано радуешься, крапива, рано! С утра до вечера и ты не останешься без дела!

— А мои уроки, моя школа? — попыталась возразить девочка.

— Твой отец десять лет ходил в школу, что, он стал большим начальником? Его начальниками стали строительный молоток и мастерок! Ха-ха-ха! Каков начальник, а? — кашляя и плеваясь, засмеялась ей в лицо. И ты со своей школу гору, что напротив, не перевернете. Все, хватить, надоели мне твои капризы! Я сказала, и точка! Распустила язык. Как старая бабушка! Закрой свою пасть и слушай! Когда проснется мой сын Али, его оденешь, соберешь постель, сложишь на свое место. Потрусишь паласы, пол в комнатах, в коридоре покрасишь речной черной краской, так, чтобы внутри все блестело и сияло. На ковре завяжешь тринадцать рядов узлов. В кладовой все кукурузные початки почистишь от листьев… Все наказы я тебе дала? А, чего молчишь? Не вздумай увернуться… Да, сегодня в селении решили, коров не выгонять в общее стадо. Их выгонишь за дом, пастись. Коровник почистишь от коровьих лепешек… Кур сейчас я сама накормлю, а вечером их накормишь… — вышла водвор. — «Ципа, ципа, ципа!» — позвала кур, бросила им две горсти зерна, посчитала, с овчарни выгнала овец, взяла посох и выгнала их за порог двора. — Эй, ты, девочка? — крикнула, что есть мочи.

Мериям не отозвалась. Она еще громче позвала Мериям. Мериям, открыла окно и тихо отозвалась.

— Чтобы ты оглохла! Почему не отзываешься? Накормишь этого своего дьявола! — зло взглянула на собаку, которая на нее зарычала. — Сваришь похлебку, обойная мука в кладовке. Сына моего голодным не оставляй. Молоко и простоквашу, что оставила в коридоре на столе, дашь ему. Если молоко или простоквашу выпьешь сама, убью, сын мне все расскажет!.. — повернулась и погнала барашек в сельское стадо.

Столько наказов было дано мачехой падчерице на больную голову, что та растерялась, не зная, с чего начать и чем закончить. Она, сидя на лестнице, навзрыд заплакала. Но что бы там не было, наказы надо было выполнить, иначе она не знала, что с ней будет, когда мачеха пригонит сельских овец с пастбища.

Она выгнала коров за дом на поляну, вычистила коровник, собаке приготовила похлебку, накормила, пол дома покрасила черной речной краской, потрусила паласы. Время было далеко за полдень.

Мериям решила пообедать вместе с братом. В простоквашу накрошила хлеба и поставила перед сводным братом Али, а молока решила попить сама.

Но не тут-то было. Когда Али увидел, что молоко пьет сестра, обиделся, бросил ложку, надулся и отвернулся:

— Что, крапива, забыла наказ матери? И молоко мое… Не хочу я есть твою кислую простоквашу! — рукой оттолкнул миску подальше от себя. — На, и это себе скушай!

— Мама, как твоя, так и моя мама, мой милый брат. Не обижайся, со вчерашнего дня у меня во рту крошки хлеба нет… Неужели ради своей сестры тебе жалко стакан молока, тем более у меня голова, все тело болит…

Мальчик все злился и отворачивался.

— Не хочешь, не надо, на забирай, жри, подавись, жадина!

Когда перед собой увидел миску с молоком, вдруг глаз Али заблестели каким-то пламенем, поднял миску, выпил содержимое до дна. Мстительно заглянул в глаза сестры, со скатерти поднял ложку и стал впихивать в рот хлеб с простоквашей. Вдруг он взглянул на сестру, что-то вспомнил, перестал жевать.

— Нет, мама не твоя, а моя мама. Мой папа твою маму выгнал из дома.

— Кто тебе сказал такую чушь? — слова сводного брата кинжалом вонзились в ее сердце, на глазах показались слезы.

— Моя мама!

— Мой папа, когда вернется с заработков, из дома выгонит и твою маму.

— За что? — зеленые головки соплей, свисающих с верхней губы, вытер тыльной стороной руки.

— За то, что она два раза сбрасывала меня с лестницы.

— А ты разбила масловыбивалку.

— Это не я, она сама разбилась… Она разбилась, — вдруг ее осенила какая-то мысль, — за то, что мама ее непрочно привязала к веревке, свисающей с потолка.

— После тех тумаков, которые вчера от мамы получила, следующий раз будешь осторожней.

— Это, присмекающийся, — скрипнула зубами, — уже не твоего ума дело! Пока от меня еще не получил по затылку, сядь и замри!

— А я все расскажу моей маме.

— Я в этом не сомневаюсь! — сжалась девочка, — ты всегда был ябедой. А впрочем, я тебя и твоей матери не боюсь, — пока Али продолжал есть, отодвинула его миску, убрала скатерть и еще раз с метелкой прошлась по комнате.

Хотя со вчерашнего утра у нее во рту не было макового куска хлеба, и сейчас Мериям сколько не старалась, через ее горло не прошло ни куска хлеба. Сильно болела голова, ныло тело, болела нога. Свой кусок хлеб она накрошила в айран и дала Тарзану. Немножко поиграла с ним, его погладила, почистила. С трудом, ползком, поднялась по лестнице. Надо было что-то делать, чтобы забыть про боль в теле, сердце. Она села за ковровый станок…

К тому времени, когда мачеха пригнала с пастбища гурт барашек, Мериям коров уже привязала к своим стойлам, накормила, загнала в курятник кур, еще раз с метлой прошлась по всему дому, с родника чайниками принесла воды, заполнила кувшины, затопила печку и связала тринадцатый ряд узлов на снованном ковре.

Как только Али услышал сварливые голоса матери, раздающие во дворе, побежал к ней ябедничать.

Мачеха, начиная со двора, тамбура дома оценивающим взором разглядела все. Увидела, что все чисто прибрано, и узлы завязаны на ковре ровными рядами, экономя нитки, и печка весело гудит, хотя во дворе, предусмотрительно заглядывая в окно, сын долго шушукался с ней, она не нашла причины, придраться к падчерице. А когда она спустилась в кладовку и увидела, что кукурузные початки не вычищены от шелухи, подняла такой скандал, было наговорено Мериям столько гадостей, что та все это не выдержала и со слезами на глазах легла на пол и навзрыд заплакала.

— Сколько можно, — запричитала девочка, — сколько можно надо мной издеваться и мною понукать. Я же вам не рабочая лошадка.

Мачеха выдержала паузу и вдруг выпалила:

— Пока я готовлю ужин, попробуй в кладовке все не сделай так, как я наказала, крапива, тогда увидишь, что я с тобой сделаю.

Али, выглядывая из-за спины матери, показал Мериям язык. Мериям поняла, откуда исходит источник всех ее бед. Поклялась в душе, жестоко отомстить ябеде.

Мериям в кладовке, сидя на ящике, подстеленной овчиной, вычищала кукурузные початки от шелухи. Вдруг она наткнулась на журнал с цветными фотографиями красивых женщин, киноактрис, когда спрятанный ею в комоде кладовки от мачехи и брата. Она так увлеклась разглядыванием звезд телеэкран, что не заметила, как туда тихо пробралась мачеха. Та из-за спины девочки сделала попытку вырвать журнал. Но не сумела. Мериям намертво вцепилась в журнал и не отпускала.

— Выпусти журнал, гадина! — просвистела мачеха.

— Нет, журнал мой, он мне папа подарил! — за журнал ухватилась обеими руками, прижала его к груди и животом легла на пол.

— Я сказала, ты отдашь журнал, крапива!

— Журнала не получишь, мачеха!

— Так?

— Да, так!

Мачеха всем грузом навалилась на девочку, придавила к земле, вырвала журнал из ее рук и разорвала на куски.

Когда увидела такой вандализм, Мериям стало до такой степени обидно, она так горько заплакала, что даже испугался Али, который стал свидетелем всего этого. Мериям встала, вытолкнула из проема дверей Али, выбежала во двор к Тарзану, обняла его за шею и безутешно заплакала.

— Папа, мой милый папа, зачем ты оставил меня с этими шакалами, а сам уехал, — запричитала Мериям. — Они ни днем, ни ночью мне покоя не дают. Сами ничего не делают, сидят, едят самое вкусное и жиреют. Мачеха мне дает только черствый хлеб с айраном. Что мать, что сын меня ненавидят, как змею. От того, что я иногда от них защищаюсь, мне дали кличку «крапива». Что им плохого я сделала? Бьют, ненавидят за то, что с утра до глубокой ночи на них ишачу? Папочка, родной мой, милый, скорей приезжай и забирай меня отсюда! Я умоляю, заклинаю тебя!.. Забирай меня, куда хочешь, только увези меня с Тарзаном от этих ползучих тварей подальше, хоть к собакам, хоть к гиенам, только здесь нас больше не оставляй…

Вдруг из-за высокой горы с востока выглянула луна. Тарзан взглянул на луну и забеспокоился. Он высоко поднял морду над плечом Мериям и завыл. Завыл так, что вдруг в селении замолкли все звуки, замолчали собаки, даже притих ветерок, беспощадно хлещущий ветвями яблони по стене дома, растущий рядом с ним. Долго выли Мериам с Тарзаном, лежа вобнимку во дворе, глядя на луну, бесстрастные звезды. Она даже не успела заметить, как остывает ее тело, как поднимется температура, как мурашки по нему бегают.

Когда она очнулась из бредовых мыслей, вдруг почувствовала, как горит ее лицо красным пламенем, как болит тело, как будто оно проколото тысячью иголками, перед глазами вертелись черные круги. Она не чувствовала ни рук, ни ног, они ее не слушались.

Она на локтях и животе поползла в сторону тамбура. Долго выбиралась по лестнице наверх, в коридор. Заползла в тавлинский тулуп, завернулась в него, вдруг помутился разум, ее затошнило, она упала в темную пропасть…

В этой семье не нашелся ни один живой человек, который сжалился над этим бедным существом, поинтересовался, где она, что с ней случилось. Она в беспамятстве лежала на тулупе, перегорала, как свеча, в это время из спальни мачехи слышен был ее надсадный храп, а во дворе на цепи рвался и жалобно скулил Тарзан…

Мериям, перегорая в бреду, обрывками видела сон, как отец с посыльным отправляет ей юбку-гармошку, именно ту, какую она просила. В письмах, отправляемых почтой отцу, она всегда просила одно, чтобы тот прислал ей юбку-гармошку, с вшитыми блестками и вышитую золотыми нитями. Чтобы она под лучами солнца сверкала радугой, играла и горела огнем! Любуясь своей юбкой во сне, Мериям радовалась, смеялась колокольчиком, звала подружек и хохотала…

Папа выполнил просьбу своей дочери. Недавно он почтой домой отправил посылку. В посылке была юбка-гармошка, с вшитыми блестками и золотой вышивкой, как она просила, небесного цвета с мириадами сверкающихся звезд. Когда она надела ее, покружилась, все комната заполнилась ярким сиянием, под лучами солнца на ней загорали и гасли ярко-красные огни. Мериям смеялась, ее голос звенел колокольчиком. Казалось, она обрадовалась так, что перед нею залегли все красоты и богатства земли. В это время счастливее девочки не было на свете.

На радость ее была краткосрочной. Мачеха отобрала у нее юбку и спрятала у себя в сундук под замком. Тогда, прося у мачехи свою юбку, Мериям проплакала трое суток. За это время они не спала, не ела, обливалась горькими слезами. Ни какие, слезы, ни какие стоны, мольбы не разжалобили сердце мачехи. Ни только не разжалобили, она подслушала, как она в одно время тихо переговаривала со своей младшей сестрой, показывала ей юбку, заверяла, что скоро она к ним приедет в гости и в подарок ей принесет эту юбку.

Перед Мериям во сне явилась младшая сестра мачехи в ее юбке. Как она ей шла: юбка, яркая, как голубое небо, сверкала сине-красным пламенем. А когда она в ней крутилась, казалось, что все краски радуги играют на ней.

Она была агонии. Держась за стенку коридора, встала, качаясь на больных ногах, сделала несколько шагов в сторону дверей в общую комнату. Она знала, где мачеха прячет ключ от сундука. Из потайного места мачехи вытащила ключ, тяжело опустилась перед сундуком, вставила ключ в замочную скважину и покрутила. Замок с трудом поддался ее ослабевшим рукам.

Мачеха юбку прятала на самом дне сундука. Она вытащило ее, прижалась губами к ней и тихо всплакнула. Вдруг ей в голову пришел какой-то план. Она подошла к ковровому станку, там где хранятся все ткацкие инструменты, дрожащей рукой нащупала острые, как бритвы, ножницы. Юбку еще раз прижала к своему лицу и стала резать ее, повторяя: «Посмотрим, как ты, мачеха, подаришь юбку своей сестре! Вот будет потеха!» — вдруг дико закричала и захохотала Мериям.

В это время мачеха вместе с сыном ворвалась в общую комнату и включила свет.

— Ух ты, гадина! Что ты вытворяешь, звереныш? — из рук дочери вырвала ножницы, отбросила их в сторону и стала ее лупить. — Убью, убью собачью дочь! — выходила из себя мачеха.

Она стащила со своей ноги тапочку с твердой подошвой, швырнул дочь на пол, навалилась на нее и стала нещадно избивать. Девочка не понимала, где она, что с ней делают. Она не сопротивлялась, то смеялась, то плакала, то стонала.

— Убью, убью тебя, гадину! — теряя человеческий разум, лютовала мачеха. Она схватила падчерицу за волосы, оседлала ее, затем принялась таскать ее по всей комнате.

Вдруг мачеха застыла под пристальным взглядом своего сына. В его глазах она прочла, то, что до сих пор в глазах обычных людей не замечала: стекляный холодный блеск, холодеющий душу. И что-то такое, стойкое, угнетающее, немигающее, как будто перед ней стоит не человек, а биоробот. Нет, нет, он на все это он смотрел немигающими глазами и смеялся, скорее, наслаждался. Да, да, наслаждался. Он получал удовольствие от того, как мать издевается над его сводной сестрой. Она под этим взглядом ужаснулась, холодная волна прошлась по всему ее телу. Она остепенилась и стыдливо отвернулась от сына.

— Что ты здесь делаешь, Али, иди к себе, ложись спать! — что-то вроде этого пробубнила мать.

— Как что делаю? — удивился мальчик. — Смотрю, как ты убиваешь Мериям! — не понял сын.

— А кто тебе сказал, что я собираюсь убивать Мериям? — в свою очередь удивилась мать.

— Как кто? Ты. Сейчас ты же избивала ее, приговаривая: «Убью, гадину, убью!»

Мать от таких неожиданных слов сына застыла на месте: «Если этот щенок будет ходить по улицам и на каждом углу докладывать: «Моя мать убивала Мериям!», что же скажу людям?»

Ее волосы встали дыбом, мурашки пошли по коже.

Она хаотично придумывала, как выйти из этой ситуации малыми потерями. «Конфеты! Его любимые конфеты! Как же я не догадалась?» — она достала из сундука большую горсть конфет, разложила по всем карманам сына, за руку вывела в спальню, уложила в постель и сама легла рядом.

Мериям непонимающе оглядела комнату, тихо рассмеялась, встала: «Мачеха, — прошептали ее восполенные губы, — мачеха, я тебе покажу, кто такая крапива! Мачеха, ты на своем горбу почувствуешь, что такое божья кара! Кара! Кара! Кара» — повторялись слова в ее воспаленном мозгу.

Она, держась за стенки комнаты, на непослушных ногах выходила в коридор. Вот она стоит у лестницы. Все это ее мозг воспринимал, как во сне. Она села на верхнюю ступеньку, держась за поручни лестницы, стала тихо спускаться вниз. Вышла в тамбур, беззвучно приоткрыла двери во двор. «Ты еще увидишь, мачеха!» — шептали ее губы, выходя их двора. «Ты еще увидишь, мачеха!» — дрожали ее губы, стоя над пропастью под селом.

Тарзан, когда увидел Мериям во дворе в таком состоянии и в такое время, сразу почувствовал неладное. Она даже не подошла к нему! Он выл, рвался на цепи, прыгал на стенку дома, гряз цепь зубами, скулил, задыхался, надрывался воя. Никто на это не обращал внимания, никто на него не кричал. Через полчаса вой собаки замолк, все затихло. Только откуда-то издалека, под селом раздался какой-то предсмертный крик…

Тело Мериям случайно увидел односельчанин на кромке скалы под селом. Он на санях, запряженных быками, рано утром собирался в лес за дровами. Тарзан лежал рыдом, скуля, плача, облизывая ее окровавленное лицо. Если бы не его скулеж, беспрерывный вой и плач, в этом глухом месте, окруженном со всех сторон скалами и деревьями, застрявшем в щели за падающей сверху речкой, ее тело никогда не нашли бы…

Мериям похоронили тот же день. Тот же день исчез Тарзан. Только, когда наступала глубокая ночь, его бесконечный вой, причитания до утра не прерывались на кладбище.

На пятые сутки, когда родственники, близкие пошли на могилу Мериям, на могиле Мериям нашли Тазана мертвым. Он лежал, передними лапами обняв надмогильный камень Мериям. Могила до наклонных каменных плит, прикрывающих тело усопшей, была разрыта передними лапами.

1996 г.