Зайнаб

На мельнице

Ночь дано перевалила за вторую свою половину. Нарингуль видела плохой сон. Вдруг она в постели вскочила вся в поту. Переворачиваясь с бока на бок, сколько не старалась, не могла уснуть — сон покинул ее. Бледный лик луны печально заглядывал к ней в окно, отражаясь в ее глазах свои холодными серебристыми лучами. В ее чувствительном сердце, как предыдущие ночи, черные думы, заползая, как черные змеи, чернили ее душу.

Все печальные мысли, трудности, которые доставали ее еще будучи подростком, как будто договорились, проснулись разом, напали на Нарингуль, терзали ее душу, сердце, царапались глубоко внутри, порываясь вырваться наружу.

Отец Нарингуль Эстенгер юношей был задирой и драчуном, Женитьба, рождение детей, роль главы семьи не образумили Эстенгера. На одной из сельских свадеб напился, смертельно обидел и оскорбил первого парня в селении, устроил с ним драку, зарезал его ножом. Его осудили пожизненно, отправили этапом в Сибирь. Восемь лет от него не было никаких вестей. Недавно Нарингюль от него получила весточку, что он сидит в тюрьме в одном из городов восточной Сибири.

Не успели еще раны, нанесенные отцом, зарубцевать на сердце Нарингуль, как мать принесла в семью новую беду. Через три года, как осудили отца, она загуляла с другим мужчиной, понесла от него ребенка. Опозорила себя и семью так, что она перестала выходить за порог своего двора.

Мать, чтобы смыть с себя позор рождения незаконного ребенка, она сразу же после рождения задушила его, и на рассвете, пока никто из сельчан не увидит, в плетеной корзине для навоза вместе с навозом вынесла его на сельскую свалку, вырыла яму и закопала. Сельские собаки, почуяв запах мертвечины на свалке, туда собрали всю свору с ближайших сел. От их нервозной возни, воя, стычек и драк на свалке поднялась такая канитель, что до зари проснулось все село. Женщины, вынесшие корзины навоза на свалку столкнулись с такой ситуацией, что на свалке в навозной куче лежал новорожденный ребенок, и вокруг его посиневшего тела стояли, ходили, бесились разъяренные собаки. На их крики, плачи в считанные минуты на свалку собрались жители всего села. Вызванные из района следователи милиции в тот же час вышли на след убийцы.

Мать Нарингуль садилась в милицейскую машину в гробовом молчании собравшихся сельчан, не выронила слезинки, даже не оглянулась на плачущихся дочерей. Ее быстро, в течение двух недель, осудили, отправили в тюрьму, а про осиротевших, беспризорных детей все позабыли, как будто и не было их.

С того злополучного дня сельчане сделали эту семью изгоем. Даже если кто-нибудь из сельских ребятишек, не дай бог, на минутку поиграет с младшими сестрами Нарингуль, на улицу выбегала его мать, ругая, избивая своего ребенка, затаскивала его в дом. Нахохлившись, как индюшка, вся злая и красная от негодования, оборачивалась в сторону дома Нарингуль, плевалась, проклинала сестер и родню всякими словами.

Такой изумительной девушки, как Нарингуль, сложно поискать в этом селении, да и не только в этом селении. Она была выше среднего роста, белолицая, голубоглазая, с тонкими чертами лица, прямым тонким греческим носом, с первого же разу вызывающая к себе симпатию и душевную теплоту. Сегодня ей исполнялось ровно двадцать девять лет.

Она сидела у окна мрачнее черной тучи, откуда просматривался весь южный склон холмов напротив селения, озаряемый луной. «Неужели моя будущая жизнь будет такой же тяжелой, горькой, несветлой, как эта? — внутри ее, где-то на дне желудка, катался какой-то колючий комок, который, поднимаясь выше, душа и давя на нее, застрял в гортани невыплаканными горячими слезами. — Двадцать девять лет, двадцать девять лет! Какая дремучесть? Умереть можно… — Глаза ее затуманились, нервно заморгали и заискрились. — Без брата, способного защитить меня от напастей. Без старшей сестры, подружки, с которой бы отвела истомившую душу. Дорога, ведущая к моему дому, заросла травой… Какой же дурак из женихов переступит порог моего дома? Даже дурак не переступит… Сельчане, как прокаженных, сделали нас изгоями. Ни тебе привета, ни ответа. А за что? В чем и перед кем мы с сестрами провинились? Кого мы можем обидеть? Я тоже, как другие сельские девчата, хочу жить ни кого не таясь, ничего не боясь. Я тоже имею право петь, танцевать на праздниках, ходить на девичники, с кувшином за плечом пробежаться на родник, секретничать со сверстницами, любить, ненавидеть. Я просто хочу быть сама собой!.. А какую же горькую долю я на сегодняшний день имею? Когда все женщины села покидают родник, как воровка иду на родник за водой. Когда сельская молодежь на концерт, в кино, просто так, поболтать собираются в сельском клубе, я на них пугливо смотрю из-за угла… О Аллах, кто лишил меня всего этого? Я умираю от тоски, помоги, защити меня! О Аллах, прошу, умоляю Тебя, дай мне хотя бы десятую долю частички счастья, которым Ты наделила сельских девчат!» — когда все эти мысли роем пчел проснулись у нее в сердце, ей так сильно стало жаль себя, что упала на постель. И чтобы не разреветься, дрожащие губы прикрыла тонкими длинными пальцами, и горькие слезы глотками пыталась проглотить во внутрь. Она задыхалась от слез, но горькая обида, громом разорвалась на части. От ее воплей задрожали стены спальни, зазвенели оконные стекла. Она с головой укрылась одеялом и задыхалась в рыданиях.

Возможно, вот так, борясь со своими сомнениями, бедами, страхами, она проплакала бы до утра, но к рассвету со стороны соседей кто-то настойчиво постучал ей в окно. Она вздрогнула, долго не могла понять, где она, что с ней. Нарингюль перекрутила фитиль керосиновой лампы — увидела, что за окном обозначилось лицо дочери соседки Пери.

— Тетя Нарингуль, моя мама заболела, у нее жар… Она попросила, если ты можешь, если у ты не боишься, чтобы ты отнесла мерку зерна к брату на мельницу… Она сказала, чтобы меня забрала с собой напарницей… — видя, что Нарингуль проплакала всю ночь, и глаза полны слез, девочка полностью растерялась, не зная, куда девать себя.

— Бедная тетушка Пери! Где она могла так сильно простуживаться? Что, ты, лапочка, конечно, пойду на мельницу и ничего не боюсь… Чего же мне бояться, если все сельчане меня сторонятся, — чтобы девочка не заметила, тыльной стороной руки вытерла слеза, быстро оделась и вышла во двор к девочке.

Нарингуль, как бы не боялась темноты, своих ночных страхов, оставила девочку с больной матерью, а сама с меркой зерна с переносным фонарем пустилась в путь на мельницу…

Грозовые тучи, которые поднимались из густого леса с северной стороны села, закрывали половину неба. Вдруг на небосклоне зигзагом сверкнула молния, через мгновение прогремел гром. Со стороны леса с крупными каплями дождя подул ветер. Он срывал с ресниц Нарингуль крупные капли слез и вместе каплями дождя они печатались на ее лице. Ветер срывал ей дыхание. Когда Нарингуль была уже у мельницы, тучи бешено наскакивая друг на друга, из своего нутра выбивали такой сноп молний, гром так сильно гремел, что казалось, вот-вот в долине Рубасчая на нее упадут скалы и раздавят ее. Когда Нарингуль достигла порога мельницы, вдруг зарядил такой ливень, что сплошная стена дождя проглотила всю речную долину.

На мельнице, хотя горела лампа-керосинка, Расула, припорошенного мукой с головы до ног, Нарингудь сперва не узнала. Только когда Расул подошел к ней, снял с ее спины мешок с зерном, мягко заговорил и заулыбался, показывая ровный ряд зубов, она догадалась, что он Расул. Стыдливо протянул девушке руку, подвел и усадил ее на тавлинском тулупе у горящего очага.

Нарингуль, краснея в лице, стыдливо приподнимаясь:

— Расул, твоя мать лежит больная, поэтому меня попросили.

— Я догадывался, Нарынгуль, что дома что-то случилось… Спасибо тебе. Как видишь, из-за отсутствия зерна мельница стоит. Час прошел, как я отвел воду от желоб мельницы. Еще вчера вечером на арбе должны были привезти зерно. Если бы не ты, я не знал уже, что делать.

Нарингуль вежливо прощаясь, направилиась к выходу.

— Я уж пойду, Расул, мои младшие сестры не знают, что я здесь. Вдруг, если проснутся и увидят, что они одни, испугаются и поднимут шум. А это нам не к чему…

— Что ты, что ты говоришь, Нарингуль, я что не человек, чтобы тебя отпустить в такой ливень? Ты хоть лопнешь, пока не выпьешь чаю, не отогреешься, не высушишься, я тебя никуда не отпущу. Даже не думай! — мягко улыбаясь одними глазами, приложил руку к ее плечу и усадил на прежнее место.

Вдруг в его ноздри ударил запах девичьего пота, исходящего от ее красивого сильного тела. Его тело задрожало, он стал через ноздри быстро и шумно вдыхать воздух.

Нарингуль почувствовала волну, пробежавшую по телу Расула. Она засмущалась, по лицу поплыли розовые, бело-молочные краски, на ложбинке между лопатками на спине образовалась влага, сверху вниз поползла одна горячая капля, вторая, третья. Почувствовала, что они, объединившись, устремились к копчику и дальше. Она, засуетилась, не зная, куда девать никому не нужными ставшие руки, глаза, которые заискрились за туманом и голову, которая поплыла в тумане.

Расулу надо было как-то выйти из этого неудобного состояния и нашел выход:

— Ты, Нарингуль, пока посиди, выпей чаю. Вот чайник с кипятком, вот заварный чайник, заварку, сахар, кружки найдешь вон в том шкафчике, — протянутой рукой указал напротив шкаф. — А я быстро пойду и подведу воду к желобам, ведущим к мельнице, — с крючка снял плащ-накидку с капюшоном, надел, низко наклинился в низком и узком проеме двери и вышел в темноту.

Вдруг обернулся и крикнул из темноты:

— Если заработает мельница, сыпь зерно, ты знаешь как, думаю не впервой! — и быстро растворился в темноте.

Нарингуль взглянула на его широкую, враз ставшую какой-то родной и близкой спину, в ее глазах зажегся свет, а в сердце тепло, которое она до сих пор ни к кому из мужчин не испытывала. «Где же, Нарингуль, до сих пор были твои глаза? — упрекнула себя. — Каков джигит, а? Красивое тело, сильные руки, темные, как уголь, глаза… Просто мечта всех влюбленных девушек!»

В речной долине гремел гром, с грохотом неслась вспучившаяся грозная речка. Вдруг заработала мельница. Нарингуль машинально насыпала немножко зерна в корыто с маленьким прорезом под дном, пропускающим зернышки в тонкий желоб, который подталкивал зернышко за зернышком в узкое углубление жернова.

Но Расул почему-то не шел, вызывая в сердце девушки тревогу за него. Какие только мысли не приходили к Нарингуль по поводу Расула, одна мрачнее другой. Вдруг она представила разбушевавшую речку, с грохотом и и треском катающую огромные глыбы камней по руслу, огромные деревья, с корнями вырвавшимися из земли и несущей их на своих волнах и Расула, мелькающегося среди них. Она вздрогнула и вскрикнула: «О Аллах, помоги и береги его!» — он ей становился таким родным и близким, казалось, они с детства росли, играли вместе, их сердца давно объединяла одна их заветная и трепетная тайна.

Она в тревоге встала, забегалась в четырех стенах мельницы, не зная, что делать и какие меры предпринять. Машинально села у очага, сняла чулки, принесла калоши с порога и повесила на жердях их сушить.

Она съежилась у камина, вся дрожала, зуб на зуб не падал. Встала, открыла дверь — там все гремело и грохотало. Глаза пугливо искали место, за что можно зацепиться в темноте за стеной дождя. На нее наступала стена дождя, страшный грохот и рев беснующей реки внизу. Она с ужасом отскочила от двери и с грохотом захлопнула ее и с нутри закинула деревянный засов.

Она потеряла ориентир места и времена, голова шла кругом, тело застыло как перед ощущением грядущей беды. Она встала, не зная, зачем встала, почему-то подошла к жернову, который, издавая монотонный шум, бешено крутился вокруг своей оси. Она тупо уставилась на него, машинально вычерпнула горсть зерна из мешка и высыпала в корыто, еще раз повторила это движение.

Вдруг из лавины дождя во внутрь мельницы в капюшоне, весь мокрый, но счастливый, забежал Расул. Нарингуль не поверила своим глазам, быстро заморгала глазами, не наваждение ли это. Но Расул почему-то не исчезал, наоборот улыбался во весь рот и что-то бормотал беспрерывно. Нарингуль вдруг поняла, что это не сон, не наваждение, широко раскрыв объятия, сделала пару неуверенных шагов в сторону Расула. Но, когда между ними расстояние сократилось до пару шагов, она инстинктивно остановилась. Расплакалась и, не сдерживая ручьями хлынувшие из глаз слезы, отскочила назад.

Расул растерялся, не зная, какие слова сказать Нарингуль, чтобы она успокоилась.

— Зачем же ты так расстроилась, Нарингуль? Испугалась, что меня проглотила разбушевавшаяся река? Или ударил гром? Или на меня упала сорвавшаяся с кручины скала? Бедная, бедная Нарингуль? Золотая ты моя! Какая же ты трусиха! А как же ты в такую кромешную темноту одна сюда осмелилась приходить? А вдруг, если на тебя напали волки? Успокойся, прошу тебя! — по-братски за плечи обнял девушку и привлек к своей груди.

Наринуль не владела своими эмоциями: то рыдала, то истерично хохотала. Губы ее то обиженно надувались, то расплывались в улыбке. Вдруг до нее дошло, где она находится и что своим поведением перед молодым и незнакомым человеком она выходит за рамки приличия. Краски гагустились на ее лице, она стыдливо отвернулась от Расула и горсточками стала сыпать зерно в корыто. Когда она опускалась и поднималась, из-под подола ее платья выглядывали бело-молочного цвета икры красивых, стройных, сильных ног. Расул застыл, по телу, как удар молнии, пробежала дрожь, оно сильно напряглось, вспотел лоб, задрожали ноги, перед глазами завертели черные круги, сердце бешено заколотило в груди.

Глаза у Расула осоловели, задрожала челюсть, потекли слюнки. Он заговорил с дрожью в голосе:

— Ты не утруждайся, Нарингуль. Эта работа не для тебя. Все сделаю сам, сам… Ты сиди, грейся у очага. — он никак не мог оторвать удивленный взор от красот Нарунгуль, шаря глазами за пазухой, под подолом платья, на заалевшем от смущения лице.

Под пристальным и изучающим взглядом Расула Нарингуль обернулась, приподняла голову, пугливо вскинула глаза. Вдруг между ними пробежал разряд молний. Она не знала, куда оторвать свой взгляд, на чем остановиться. У нее подогнулись ноги, затуманились глаза, мелко-мелко задрожал подбородок. Она понимала, надо поскорей уйти отсюда, раствориться в тумане, спрятаться под дождем, лишь бы как можно быстрей отсюда уйти. Но она не то, что уйти, один шаг в сторону делать не могла, как будто у нее к ногам привязаны пудовые гири.

Испепеляющие и стыдливые взгляды, бросаемые друг на друга, электромагнитные бури, создаваемые их сердцами, невидимые глазом, разряды молний, возникающие вокруг их тел, разжигали их страсти до такой степени, что вот-вот они готовы были воспламениться и превратиться в пепель. Молодое тело искало разгоряченное тело, губы устремлялись к губам и слиться в одном дыхании.

Нарингуль вздрогнула, выронила из рук кружку с горячим чаем. Она привстала, разгоряченное сердце горячими волнами толкала кровь по кровеносным сосудам и пульсировала где-то в животе, отдаваясь вниз, в ноги, она толкалась по сонным артериям к губам, вызывая в них дрожь, к вискам и в головной мозг, возбуждая и туманя разум, вызывая греховные мысли, отнимая у глаз свет.

Наргингуль с головы до ног обливалась потом. Она с плеч скинула жакет. Красивое алое платье из тонкого арабского бархата тонко облегало ее высокую грудь, тонкий стан, атлетически сложенные ляжки ног. Ее грудь не знающая ласки мужчин в возбуждении высоко поднималась и опускалась, губы были приоткрыты, как будто ей не хватало дыхания. Она была в стопоре, тело как будто застыло от неописуемых чувств, она не могла даже шевелиться.

От неописуемого стыда краски менялись на лице одна за другой, она как будто попала турболентность, то как будто падала в воздушную яму, то на краю пропасти выныривала из тумана. Она тянулась трясущимися руками то к вискам, то к трясущимся губам, то к рассыпанным по плечам, спине, на груди волосам.

Она чувствовала блуждающий страстный и неотступный взгляд Расула на своем разгоряченном лице, груди и трясущихся руках. Разгоряченная кровь, бешеным ритмом устремляясь по кровеносным сосудам, то билась в груди, стремясь вырваться наружу, то пульсировала на сосцах, то нагубах, то на висках. Она дрожала, она стонала, она металась, как в бреду, то царапалась. Ее с ног до головы бросало в жар. Она теряла силы, готовая вот-вот упасть к его ногам. Подогнулись ноги, она руками потянулась к Расулу. Вдруг с его разгоряченного тела в ее ноздри ударил запах мужского пота и еще чего-то дурманящего, сводящего с ума. Ноздри ее тонкого носа затрепетали, глаза, раняя искры, расширились и вылезли из орбит, кодык пошел ходуном, не хватая воздуха, сердце затрепетало и забилось в груди, готовое вот-вот вырваться наружу. Руки, ноги не слушались ее, ниже лобка что-то стыдливо крутилось внутри, все горело. Она теряла разум и контроль над собой.

Нарингуль, как во сне, стала на не слушающиеся ее ноги, держась руками за стены мельницы, пододвинулась к жернове. Метелкой неуверенными движениями собрала муку с краев жерновы в одну кучу. И скинула в лунку, где собирается основная масса муки.

Расул тыльной стороной руки вытер дрожащие губы. Тяжело ступая на непослушных ногах, пододвинулся к Нарингуль и стал за ее спиной, тяжело дыша. У Нарингуль сердце кувалдой стучало в ушах. Она, теряя силы, обернулась лицом к Расулу и, падая, упала ему на успевшие подхватить ее руки…

Нарингуль быстро пришла в себе. Теперь, чтобы успокоить Расула, она горячими губами целовала его губы, мягкими руками ласкала его лицо, руки. Она пило его дыхание, глотками, как нектар, как пьянеющее вино. Она слизывала с его лица, губ каждую частичку его любви, его души. Она от неожиданно выпавшего счастья то смеялась, то плакала. Она долгое время даже от самой себя глубоко, на самом дне сердца, прятала чувств, счастья. Теперь они хлынули из ее сердца огненными вспышками, разрядом молний, тепловыми вихрями. Расул пил ее искрами огня, каплями нектара, ручейками, гейзерами. Расул, тяжело дыша, теряя контроль над собой, шепотом пытался просить ее, то, чего просить стыдился. А Нарингуль, понимая и чувствуя, чего он хочет, громко смеялась над его беспомощностью, претворяясь, что его не понимает, упиралась и отталкивалась, доводя до умопомрачения его и себя. Но большая любовь и безграничная страсть покорили Нарингуль, она стыдливо поддалась его напору, крепко-крепко обняла, мягко потянула на тулуп и стала его раздевать…

Все свершилось так быстро, что, Нарингуль не успела опомниться, а когда опомнилась, было уже поздно. Только теперь она начала понимать, какой позор она совершила, равный позору матери. Она задрожала от страха и совершенной непоправимой ошибки. Глаза заполнились слезами, от стыда она даже не могла взглянуть на Расула, все время плакала:

— Что я наделала, дура! Что я наделала?! — прятала она лицо в руках, — что теперь мне скажут люди?! Что я скажу людям?! — рыдала она горькими слезами. Теперь как мне жить с таким позором?! О, горе мне, горе! — неутешно плакала Нарингуль.

— Я в ближайшее же время к тебе пошлю сватов! — утешил ее Расул. — Даже если все село станет против меня, я засватаю тебя, клянусь! — успокаивал ее Расул.

Она верила, она радовалась таким словам Расула. Сквозь слезы она улыбалась, смеялась ему, обнимала, целовала в губы:

— Конечно же пошлешь сватов, Расул! Я так рада, так рада нашему неожиданному счастью. Мы будем самыми счастливыми людьми на свете, правда, милый? — от неожиданно нагрянувшего счастья и того, что так быстро и непонятно совершилось, один глаз у нее наполнялся счастливыми, другой глаз горькими слезами.

Когда уходила, она стыдливо обернулась к Расулу и страстно выпалила:

— Если после этого… меня не забудешь, в следующую пятницу ночью после восхода луны я жду тебя за стогом сена у нас в огороде. Ты не знаю как, но у меня вряд ли до этого времени от тоски сердце выдержит, Расул! — вдруг от избытка чувств у нее из глаз ручьями хлынули слезы. Она улыбнулась ему сквозь слезы и скрылась за горизонтом.

Влюбленные, если в неделю хоть один раз по каким-то причинам не могли встречаться, в это время им казалось, что Земля перевернулась, ее проглотил океан, небо упало на Землю, Солнце и Луна перестали светить. После заверений Расула и бессонных ночей, проведенных Нарингуль в раздумьях, она успокоилась, не только успокоилась, но от неожиданного счастья, нагрянувшего на нее, как гром средь бела дня, она засияла. Впервые за последние годы сегодня застукала себя за песней, мелодию которой она бубнила сегодня под нос. Впервые в жизни она почувствовала себя личностью, кому-то нужной, желанной. Это чувство переполняло ее душу, давало ей силу духа, которую до сих пор никогда не испытывала. А большего счастья в жизни она не хотела. Она жила от пятницы до пятницы, любуясь Расулом, веря, доверяя ему свою жизнь, свою судьбу, живя его жизнью, дыша его дыханием, видя день и ночь его глазами. Она понимала, чувствовала, что их счастье находится в их руках, поэтому берегла, лелеяла его как нежный цветок, от неосторожного прикосновения который может погибнуть. Двадцать девять лет она в своем сердце надежно берегла его, не позволяя никому к нему прикоснуться. Ждала своего часа, и вот этот час настал.

Ослепленная любовью, не видела, не чувствовала Нарингуль, какие грозовые тучи сгущаются над ее головой, какой силы гром и молнии они там собирают адскую силу. Влюбленные, сколько не старались скрыть от посторонних глаз свой секрет, он стал достоянием для сельских сплетниц. Оказывается, враг не дремал, враг следил за каждым ее шагом, каждым движением. Теперь, когда у сельского родника как только встречались сельские женщины, охочие до острых ощущений, с чего бы не начинал их разговор, а заканчивался Нарингуль и Расулом:

— Ты тоже скажешь, соседка, — смачно начинала одна, — яблоко от яблони далеко не падает! Нарингуль — дочь Убийцы Эстенгера и проститутки Хадижат. Что мать, что дочь не упускают своего. Фу, гадина! — стали плеваться они, — какая же ты бессовестная.

— Как бы эта сучка наших мужей не совратила! — подчеркнула другая. — Мой муж, что не стреноженный конь. Боюсь, не успею отвернуться, как он прыгнет ей в постель.

Они вплотную приблизились, чуть ли губами не касаясь друг дружки. Оглянулись по сторонам, нет ли лишних глаз и ушей, убедившись, что все спокойно, стали шушукаться. Вдруг разразились таким громовым смехом, что вздрогнула, завизжала собака, лежащая под арбой, стоящей рядом. Оглянулась на сплетниц, трусливо убежала за дом и легла в тени.

В последние дни вдруг Нарингуль стала замечать, что Расул стал какой-то непонятный, рассеянный. Разговаривал с ней шепотом, оглядываясь по сторонам, не подслушивает ли их кто? Что-то он долго собирался и с сватовством, оттягивал, выжидал чего-то. И ласкал, целовал любимую как-то по-другому, без страсти, с холодком. Она думала, это ей просто так показалось или она напрасно о нем плохо думает. Когда по ночам к ней приходили такие мрачные мысли, она дрожала от стараха за свою судьбу, судьбу младших сестер, до утренней зари не смыкала глаз, тихо плакала, чтобы не услышали рядом спящие сестры.

Поведение сына в отношении своей любимой обескуражило не только Нарингуль. В этом случае для матери Расул открылся совсем с непонятной стороны. Она не ожидала, что сын может поступить так подло, а потом уйти в кусты. Она понимала, что сын вдруг мог испугаться, свою судьбу связать с дочерью такой семьи, людской молвы. Пока не поздно нужно было действовать. Она решила засватать Нарингуль за своего сына и о своем решении сказала своим родственникам. Хотя вся родня была против, сегодня она пойдет сватать эту девушку. Виноват был ее сын, и его ошибку надо было исправить.

Более часа, запершись в одной из комнат дома Нарингуль, она тихо говорила с ее дядей. Нарингуль вместо того, чтобы радоваться, вся бледная, испуганная, подслушивала переговоры старших за дверью. Она не знала почему, но вся дрожала, от страха и волнения зуб не попадал на зуб, пи спине бегали мурашки. Она была в тревоге, в предчувствии того, что вот-вот сейчас случится что-то страшное, непоправимое. Вдруг в ее серце проснулась страшная догадка: «Расул испугался! Испугался людской молвы. Действительно, с кем он связывает свою судьбу?! Эй, дура, за каким счастьем ты гоняешься? Сперва ты посмотри на свою семью! Отец убийца, мать прелюбодейка! Забыла, какая молва идет о твоей семье по всему округу? Забыла, что при каждой встрече сельские сплетницы обсуждают твою семью, посылают ей проклятья? И ты стала, как мать! Хочешь, чтобы сельские зубоскалы вместе с тобой обесчестили благородную семью тетушки Пери? Бедная, сельские сплетницы сначала тебя обмазали дерьмом, а теперь лишают последней капли счастья!»

Действительно, Расул испугался людской молвы. Дома сидел сам не свой, сомневался, правильно ли он поступил, разрешив матери пойти на сватовство. Сидел, ругал себя за минутную слабость тогда, на мельнице… Сидел и гадал: «Хочу, не хочу, хочу, не хочу!»

Из сердца Нарингуль вдруг вырвался страшный стон, она заревела так, что ее дядя и тетушка Пери выскочили в каридор. Она упала на колени перед тетушкой Пери: «Забирайте свои вещи, уходите! Уходите, прошу вас! Я та девушка, которая потеряла свою честь, достоинство! Мы изгои в селении, я не хочу, чтобы сельчане изгоями не сделали и вас! Я тряпка, тряпка, тряпка! Я не достойна чести вашей семьи. Действительно, у бесчестных родителей бывает бесчестная дочь, и она достойна смерти! Прошу вас, тетука, соберите все свои вещи и уходите. Я не за кого замуж выходить не собираюсь, тем более за вашего сына! Он, он, он…» — не договорила и рыдания, переходящие в горькие спазмы захлестнули ее голос. В ее глазах было такое неописуемое горе, в словах такая решительность, что она тихо, со слезами на глазах собрала в узелок все подарки невесты, закинула его за спину и плача покинула этот дом. А Нарингуль выбежала и закрылась в одной из комнат.

Когда мама с подарками для невесты, печальная, чуть ли не плача, вошла в дом, Расул не удивился исходу этой затеи. «Так и тебе надо, трус!» — поругал себя. А когда мать рассказала, что не дядя, а Нарингуль отказалась выходить за него замуж, он обиделся. «Как, Наригуль?! — возмущался он. — После всего того, что между нами случилось?! — не верилось ему». Она задела его самолюбие, самолюбие мужчины, горца. «Выходит, она со мной играла, играла, как актриса на сцене? Теперь как жить с таким позором, позором отказника? Как смотреть людям в глаза? Как так жить? Может, у Нарингуль завелся другой парень? Что стоит женщинам из этой семьи мужчин менять, как перчатки? Ведь не успел же дядя Эскендер даже отогреть тюремные нары, как его жена завела другого хахаля?»

Он мучился на открытом балконе, своими шагами отмеривая его длину, на втором этаже, напротив дома Нарингуль. Вдруг из-за высоких холмов выглянула луна, удивленно заглянула к Расулу на балкон, мол что же он в это неурочное время там затеял? Расулу показалось, что луна поняла, что Нарингуль ему отказала. Она лукаво посмотрела на него так, этак, с прищуром заглянула ему в глаза, ему показалось, даже усмехнула: «Так, так, так».

— Здесь кроется что-то другое, глубокое, тонкое, которое, быть может, я не понимаю. Надо проверить! — по деревянным колоннам на веранде соскользнулся во двор. Через крышу коровника, который стоял рядом с верандой дома Нарингуль переметнулся на веранду и затаился. Чуть передохнул, освоился, он знал, что двери на веранду Нарингуль никогда не закрывает, приоткрыл дверь и воровато на цыпочках вошел в коридор.

Двери спальни Нарингуль были прикрыты, но Расул почему-то был уверен, что они не закрыты на засов. Он тихо толкнул одну створку, она мягко поддалась. В углу на столе слабо горела керосиновая лампа, фитиль был пркручен до предела. Мелком бросил взгляд, на первый взгляд он ничего не успел разглядеть. Около заправленной постели замелькала чья-то согнувшаяся тень. Он осмелился, более увереннее осмотрел комнату. Да, Нарингуль не спала. Она на корточках сидела на молитвенном коврике, что лежала рядом с постелью. Спрятав лицо за дрожащими тонкими пальцами, она горько плакала. Слезы каплями просачивались сквозь пальцы и падали на молитвенник. Ее густые длинные волосы копнами падали на грудь, плечи, спину. Они были такие густые и длинные, что за собой скрывали ее лицо, верхнюю часть тела. Когда она на коленях поднималась и опускалась, волосы, как ручьи стекали с ее груди, плеч и спины на молитвенник, собирались там в лужицы. Она была в одном ночном платье зеленого цвета, грудь была распахнута, оттуда выпирали наружу тугие девичьи груди с небольшими коричневыми сосцами окаймленные синевой вокруг них.

Девушка приподнялась на корточки, почувствовала, что кто-то за ней следить откинула густую прядь волос от своего матово-бледного лица и бросила взгляд в сворку дверей. Расул вовремя успел отойти и затаиться. Девушка решила, что ей показалось, она стала прикрывать дверь. Расул на четвереньках приблизился к створке дверей. Его поразил мертвецкую бледность лица Нарингуль. Глаза от слез опухли, под ними лежали синие тени, но даже в этом состоянии она была прекрасна, как мадонна.

Расул знал, что Нарингуль помимо своей божественной красоты его поражала своим чутким, мужественным сердцем. Но когда увидел, как жестоко расправилась со своей любовью и как горько она переживает свою утерю, запершись в спальне, одна, обливаясь горячими слезами, у него дрогнуло сердце, к горлу подступил комок.

«Что же могло случиться за день, два, чтобы Нарингуль так изменилась и восстала против него? Она же умная, здравомыслящая девушка. Так отказаться от своего счастья она могла только под воздействием каких-то факторов, которые враз подавили ее волю».

Вдруг он представил Нарингуль с кувшином за плечом идущей на родник за водой. А за ее спиной увидел хохочущих, гогочущих сельских сплетниц. Он представил, как они взяли ее в свой оборот, дергают за руки, таскают за волосы, щипают, издеваются. Теперь до него стало доходить значение ее отказа. Он задрожал, холодок прошелся по всему телу, почувствовал, как он краснеет от стыда и позора, которую принес на голову бедной девушки. Ноги стали ватными, опираясь спиной о стену, он соскользнул на пол. Приподнял руки, они дрожали, ему показалось, на них алела кровь. Он задрожал от страха.

«Теперь я твердо знаю, Нарингуль почувствовала, что я испугался сельских сплетниц и отступил от нее, и мне нет пощады! Это я загубил нашу любовь, обрубил все тропинки, ведущие к ее сердцу. Нет предела моей подлости и трусости! Что я наделал, что я наделал! О боже, покарай меня!»

Он подполз к проему дверей, еще раз взглянул на мертвецки бледное лицо Нарингуль. Его глаза наполнялись слезами, чтобы не разрыдаться у дверей спальни покинутой им девушки, он вскочил, выбежал на веранду, спрыгнул к себе в огород и растворился в темноте.

Утром по селении пошла страшная весть, что Нарингуль повесилась у себя дома на веревке, к которой привязывают каталку для сбивания простокваши.

2000 г.