Зайнаб

Клык змеи

Вот и сегодня солнце закатывает за седловину Малого Кавказского хребта. На морщинистом увядающем лице старухи, с утра до вечера проводящей время на протертой до блеска годами камне, сама ставшая похожей на живой камень, догорали лучи слабо греющего зимнего солнца. На теле, лице сгорбленной старухи остались еле заметные признаки жизни, только иногда хлюпанье тонких губов, похожие на горские лаваши, запавших в беззубый рот и непонятные звуки, одновременно похожие на плач и скулеж зверя, издающие из этого чрева говорили о том, что она еще не превратилась в живую каменную глыбу.

Наверное, в ее потухшем сознании вдруг проснулась какая-то живая искра, потому-что она вдруг, поддев грязные крючковатые пальцы, вытащила из-под что-то, похожего на чохто, и прислушалась. Она из-за кроваво-красных восполенных век взглянула на солце, оседающее за холмистую гряду, гноящимся с красными прожилками на глазном яблоке одним глазом; то ли из беззубого рта, то ли из носа с вырванного одну ноздрю она издала животный звук. И, поддевая под себя одну и другую дугообразные ноги, одновременно опираясь на змеевидную трость, скрипя костями, как старая, полуразрушенная арба, оно чуть приподняла свое неестественное тело и покатило к лестнице, ведущей с веранды на второй этаж.

Это живое существо, не похожее ни на человека, ни на животное, внушало ужас любому увидевшему и услышанному. А если присмотреться к ней без страха, то можно было увидеть в ее теле, на вытянутом вперед лице признаки доживающего последние дни бешеной волчицы. Она, когда, тяжело дыша, передвигалась сгорбленно, на четвереньках, за ней по земле, как жидкий, облезлый хвост волчицы, потерявший шерстку местами, тянулся хвост ее длинного чохто.

Не успела она сделать три-четыре шага, как ее скрюченные ноги вдуг ослабли, не находя опоры, за которого можно было удержаться, подкосилась, как загнившая коряга, и упала на землю. Крючковатыми худыми пальцами ухватилась за ушибленное место, и от боли изо рта издала звуки, похржие на скулеж простуженной волчицы. За селом, из бескрайнего черного леса, состоящего из одних вековых буковых, грабовых деревьев, ей вторил один волк, к нему то с одного, то с другого концов леса стали присоединяться волки, казалось, в этих местах обитают всего лишь одна сумасшедшая старуха и волки.

Сегодня эта старуха, почему-то, как правило направилась ни в свою грязную вонючую каморку на первом этаже, а направилась к лестнице, ведущей на второй этаж, где более тридцати лет не побывала ее стопа. Скользя по лесенкам на коленях, упирая в лесенки, тросточку, поддерживая свое подковообразное тело, которое скрывало место расположения своей головы, она долго и сложно добиралась на второй этаж. Что страсти проснулись в ее давно потухшем сознании и что мысли проснулись в ее давно застывшем сердце, которые заставили ее подняться на этот давно забытый и заброшенный этаж: воспоминания молодости, боль по прожитым так бесславно годам или еще что-то?

Старуха где-то достала факел, подожгла, освещая себе дорогу, почти прикасаясь к полу длинным крючковатым носом, поводя ноздрями, покатывалась из комнаты в комнату. Языки пламени бледно отражались на богатоубранном оружии, доспехах, серебренной, медной, оловянной посуде, больших подносах, висящих на стенах, золотых, серебряных кубках, стоящих рядами в старинных шкафах с распахнутыми створками. Ее взгляд бессмысленно скользил по дорогому оружию, ворсовым коврам, съеденным местами, вдруг он остановился и замер на пыльной фотографии шестнадцатилетней девушки, висящей на стене напротив дверей. Вдруг живой и острый блеск в глазах девушки привел старуху в какое-то замешательство. С ее лица, из почти невидящего глаза стали исчезать признаки сумасшествия, на лице стали отражаться откуда-то наплывшие воспоминания, в потухшем глазе вспыхнули и погасли живые огни. За последние тридцать лет впервые в жизни она тяжело и болью вздохнула, из другой пустой глазницы ручьями потекли слезы, она всем телом задрожала и, размазывая слезы детскими кулачками по грязному лицу, навзрыд заплакала.

Когда немножко успокоилась, старуха, опираясь на трость, вскарабкала на большой сундук, стоящий под портретом девушки, затем опираясь на трость, потянулась по стене к портрету, подолью грязного бешмета стряхнула пыль с него. Из-за рамки из слоновой кости, расписанной золотом, ей в глаза заглянули глаза удивительно прекрасной и живой девушки. Эти глаза увели старуху в воспоминания ее девичества и за один день погасшей молодой жизни…

Между родами Махмудов и Рамалданов десятки лет не продолжалась кровная месть. Да и в их селении не было сил, способных посадить их за стол переговоров и поставить конец этому кровопролитию. Только ненависть между родами каждый год становилась все острее, а надмогильные памятники на кладбище, которые ставили молодым ребятам с этой и той стороны, все больше…

В горах из ножен вытаскивают кинжалы только в том случае, если задета честь мужчины, матери, женщины. Как в далекие, древние времена, в горах честь сестры, дочери до сих пор берегут, как честь всего рода. И нету большего позора для семьи, рода, чем опозоренная честь девушки, которую с рождения учат блюсти свою честь.

Любые другие распри: из-за межи, потравленного участка скотом, нарушенных границ родовой земли, если роды между собой не в состоянии договариваться, подключают сельских аксакалов, имамов мечетей, приказчиков, — все равно решают миром. А если мужчиной задета честь женщины, не дай бог, девушки, то громы и молнии тому, кто нарушил границы недозволенного! Если виновник не наказан, честь семьи, рода не восстоновлена, пока месть мужчины оскорбленной стороны не отомстят обидчику, жены, матери не кормят своих мужей и сыновей, пока честь рода не восстановлена. Если мужчины рода оскорбленной стороны не хотят, чтобы их сельчане, роды соседних сел не вычеркнули их из состава уважаемых людей, чтобы приходили сватать их дочерей и сами могли находить невест своим сыновья в других родах и населенных пунктах, честь должна быть восстановлена кровью. Здесь заканчивается магическая сила влияния языка, в острые дискуссии вступают кинжалы.

В небольшом горном селении, не случись там исключительное происшествие, жизнь, как и пятьдесят, сто лет тому назад, протекала бы ровно, по-обычному: престарелые бы люди умирали, на их место приходили внуки, правнуки, утром они выгоняли бы свой скот пастись в общественное стадо, вечером их обратно пригоняли на свое место, по малейшим причинам женщины, дети друг с другом сорились бы, тут же мирились, смеялись над своей глупостью, а седобородые аксакалы, как свои отцы и деды, с утра до вечера своими «мягкими местами» протирали бы длинное бревно испокон веков, лежащее во дворе мечети.

Жизнь в этом населенном пункте протекала по привычке, без сор, драк, как небольшая речка протекала бы мимо села, не увеличиваясь, не уменьшаясь, если бы несчастное происшествие, которое произошло между родами Рамалданов и Махмудов. Неожиданный слух, который распространился как пожар в лесу, разбудил сельчан. Они, шушукаясь, жужжа, роем разбуженных пчел в неурочное время устремились по переулкам села…

В Стране Гор, в небольшом селении, у мусульман бывает очень мало веселых праздников, свадеб. Но если случится свадьба, для отца с матерью большего веселья в мире нет, чем женитьба сына, а для сельской молодежи нет большего веселья, чем гулянье на свадьбе. В этот раз, после многих переговоров, уговоров сельскому старшине со многими старшинами соседних сел удалось погасить вражду между враждующими сторонами. И в знак примирения и вечной дружбы род Махмудов засватал невесту из рода Рамаданов. Семь дней и семь ночей продолжалась свадьба, звучала зурна, били барабаны, вино лилось рекой. Невесту ввели в дом на седьмые сутки вечером. На следующий день на рассвете на роднике среди вездесущих женщин раздался слух о том, что род Махмудов с позором выгнала невесту из дома. Этот слух сначала взбудоражил нижний магал села. А потом через считанные минуты видно было, как этот слух густой волной прокатывается по верхнему магалу села.

С древних времен в горах существует такой обычай, если в первую брачную ночь молодая невеста не докажет свою невинность, на следующий день рано утром ее из дома жениха выгоняют раздетой или раздетой сажают на осла и его, понукаемый всяким встречным, погоняют по проселочным улочкам. То там, то здесь ей навстречу выходят женщины, проклиная ее, обливают нечистотами, а дети осыпают камнями. Так ее выгоняют из селения, и туда ей обратную дорогу закрывают навсегда.

С этого злополучного утра вражда между этими родами возобновилось с новой силой, она приняла совершенно другие обороты: друг на друга нападали, убивали, резали всю мужскую часть, не щадя и детей. Из большого рода Махмудов из мужчин в живых остались только глава рода дядя Мурад и его сын. Сын давно жил в Дербенте и потерял всяческие связи с родными и близкими. До отца иногда доходили слухи, что он держит какой-то караван-сарай, иногда с караванами выезжает в Бухару, Самарканд.

После скандального случая с опозоренной и выгнанной из дома невестой, возобновленной кровной враждой дядя Мурад впервые жини растерялся, не зная, что делать, как сохранить продолжателей его рода. Если продолжить кровную месть с родом Рамалданов, если собрать кровь в о дно место за то время, которое продолжалась кровная месть, образовался бы небольшой кровавый пруд. А как же останешься без мести за сына, убитого кровниками на той недели?! С другой стороны, он нес ответственность за внуков, правнуков, ожидающихся прихода будущих праправнуков. Если он сегодня потеряет бдительность, его род мог исчезнуть с лица земли.

После долгих размышлений дядя Мурад решил прекратить кровную месть, выдав свою дочку Зайнабат за косоглазого Курбана из рода Рамалдана. Если выполнять их это условие, Курбан обещал стать гарантом прекращения кровной мести. Мурад был вынужден пойти на такой ултиматум. По обычаю гор с хлебом и солью принял сватов от косоглазого Курбана, от них приняли все подарки для невесты и по лунному календарю назначили день свадьбы…

Зайнабат о том, что ее засватали за Курбана из враждебного рода, не знала, даже хоть и знала, ничего изменить не могла. Горянка, зависящая от воли, желания отца, возразить ему никак не могла. Даже если осмелилась ослушаться, ничего бы не изменила. Так было в горах тысяча лет тому назад, так есть, так и будет через тысячу лет. Во время кровавых столкновений между враждующими сторонами Мурад от греха подальше тайно от всех отправил свою дочь в Дербент, к вдове его покойного друга к Ашаханум. Там ей будет спокойней, за одно самая искусная ковровщица в Дербенте научит Зайнаб ткацкому мастерству.

Тетя Ашаханум была крутого нрава, женщиной очень злобной и беспощадной. Когда она начинала злиться, а зеленые глаза метать молнии, язык плеваться желчью, из дома все убегали и прятались кто куда. Говорят, «яблоко от яблони далеко не падает». Так и Зайнаб, когда Ашаханум зря ее ругала и тревожила, с надутым красным лицом, выпячивая вперед грудь, жуя губы, с храпом дыша через чувствительные ноздри, покачивая бедрами, юзом шла на нее. Острие и боль шип языка Зайнаб Ашаханум не раз испытывала на своей шкуре, поэтому в таких случаях она пыталась не обострять отношения, пыталась превратить ее злость в шутку. Инстинктивно чувствуя, что девушка с таким волевым характером и напористостью — редкость, и когда-нибудь она ей может оказать услугу, выделяя из других своих учениц, пытались поощрять, кормить ее вкусными лакомствами, дарила дорогие подарки.

Хотя тете Ашаханум исполнилось сорок лет, судя по розовому гладкому лицу, глазам, осанке тела, энергичной походке не больше двадцати пяти лет никто не дал бы. Злые языки говорят, что она из той породы женщин, которые никогда не старятся.

И Зайнаб по горячему нраву, внешней красоте, красивому подтянутому телу, даже цветом ярко-зеленых глаз походила на Ашаханум. Некоторые иногда путали их, считая двойняшками, другие были уверены, что они старшая и младшая сестра. Это подогревало самолюбие и высокомерие Ашаханум, она становилась придиртистой, заносчивой. Рас в сорок лет она сохранила такую сногосшибательную красоту, то ею можно пользоваться, получать определенные баллы, играть на нервах многих людей, особенно мужчин. О том, что она имеет колоссальное влияние на мужчин, пользуется огромным успехом в их среде, даже иногда доводит их до слез своей жестокостью, она знала и этим очень гордилась. Но это была ее тайна, это была ее скрытая пружина, нужное время поражающая всех мужчин. Особенно глаза, огромные зеленые продолговатые глаза, один мимолетно брошенный взгляд которых поражало сердце мужчин.

Когда природа наделяла красотой роз и девушек, Зайнаб не оставила своего действенного внимания. Девушка стройная, выше среднего роста, шея словно из мрамора выточенная, плечи круглые, груди чашообразные, крепкие, всех поражала своей легкой скользящей походкой, казалось, она не ступала по земле, а мягко скользила по гребнистым волнам утреннего тумана. Ее очень выразительное и живое лицо, в зависимости от настроения и внутренней энергии, поминутно меняло свое выражение, цвет лица менялся от бледного, до молочного и молочно-розового, нос прямой, тоненький. Самыми красивыми в ней были искрящиеся темно-зеленые глаза такой огромной величины, казалось, что все ее тонкое овальное лицо занимали эти глаза, в зависимости от яркости света и места нахождения меняющие свой цвет до бирюзового, серого, небесно-голубого, то зовущие, то манящие, то брызги студеного дождя колючие. На ее прямом тонком высоком лбу, как два крыла горной ласточки, трепетно бились тонкие дугообразные брови, подчеркивая матовость кожи ее лба, хрупкость ее красоты; на тонких щеках с бело-бархатной кожей то и дело менялся румянец, подчеркивая ее неповторимую красоту, когда она приоткрывала губы для улыбки, свет пронзал ее кожу лица так, лучи солнца играли на ее матовой эмали так, что они, как жемчуга, отбрасывали от себя пучки света; а в ее глазах солнечный свет играл так, что в них отражался полмира. А когда они высматривались из-под густых длинных черных ресниц, полуоткрывающихся лепестками черной розы, они казались двумя яхонтами, обрамленными черным пурпуром золота в искрящейся лазури неба.

Когда всматриваешься в зеленую глубину этих бездонных глаз, в их глубине разгорались такие горячие снопы света и блики распаленного жара, что невольно приходилось отвести взгляд, не выдерживая эту горящую волну. Не дай бог, если кто-нибудь заденет ее самолюбие: глаза вмиг превращались в две головки зеленой гадюки, кусаясь ярким снопом искр, метущихся из раскрытых пастей, они впивались в его плоть, вгрызаясь ядовитыми клыками. Глядя на ее чуть припухшие губы, тонкие в основании, трудно было определить, какую печать они несут на себе: тонкой насмешки, презрения или самовлюбленности.

Ребята, боясь своей неуклюжести и корявости языка, при встрече с ней или застывали, или обходили ее стороной. А девушки, понимая, какой бы красивой не была луна, при встрече с солнцем как затмевает ее красоту, красота Зайнаб тоже затмевает их красоту, сторонились ее как можно дальше.

В упорных трудах достижения своего мастерства, в один из дней Зайнаб выросла в знаменитую ковровщицу. Слава ковров, сотканных ее руками, перешагнула далеко за рынки Ферганы, Бухары, Самарканда. Ей стали делать заказы индийские махараджи, турецкие султаны, иранские шахи. В ее коврах непонятным образом оживала природа, небо становилось еще выше и ярче, реки, озера, моря глубже, на их волнах играл ветер, отражались солнечные блики, леса становились дремучей.

Девушки, ученицы, которые учились у мастерицы Ашаханум, видя, как их ковры блекли перед произведениями искусства Зайнаб, теряли дар речи, в изумлении, в знак величия, падали к ее ногам.

Почти всех девушек, достигших определенных вершин мастерства, сегодня тетя Ашаханум с родственниками, родными, близкими отправляла к себе по домам. А Зайнаб, как мастера — ковродела высочайшего класса, оставил а в своей мастерской, передав к ней все бразды правления и права приема новой партии учениц…

В обществе девушек-сверстниц, быстро позабыв о сельских проблемах, став мастером ковроделия высочайшего класса, Зайнаб даже не заметила, как она остепенилась, как характер стал терпимым, уживчивым, а сама веселой и беззаботной. Теперь она все свое время проводила в мастерской, передавая свой опыт и мастерство молодым, неопытным, неокрепшим девушкам. Вдохновенный труд приносил ей огромную радость, поэтому она часто и ночи проводила совместно с ученицами, работая с ними иногда до утренней зори. С зарей они засыпали, на коврах, постеленных на полу, обнявшись, чтобы сохранить тепло, не остыть.

Жизнь Зайнаб, как у любой простой горянки, прошала бы, сидя за ковровым станком, не заметно, как у речки, загнанной в кювет, и протекая в одну сторону, если бы не случай, перевернувший ее, ударивший ее лицо об землю так, что из искры полетели, глаза ослепли…

Зайнаб вошла в колею, проявляя исключительные организаторские способности, работу в мастерской поставила так, что все ученицы, сасма Ашаханум были поражены ее талантом, умением пепевоплощаться, войти в доверие для достижения главной цели — поставка ковров на лучшие рынки Востока. Но со временем, хотя очень красиво и изящно одевалась, встречалась с интересными и творчески одаренными людьми города, ходила на творческие вечера, в лучших домах города слушала музыку, ей стало казаться, что она потеряла что-то очень важное, значимое, без чего ей очень грустно, тоскливо. Чем бы она не занималась, она к нему быстро теряла интерес, никак не могла его завершить. Чего же ищет ее душа, чего ей не хватает, она никак не могла определить, такая меланхолия подтачивала ее сердце, такая апатия охватила ко всему в ее душе, что по ночам зарывалась куда-нибудь, в дальний угол дома, там, где нет людей, и долго горько плакала. Сердце себя вело так, что она ждет чего-то, кого-то, того, кого сама не знает, оно постоянно ныло, готово было разорваться на части, рвалось куда-то. Теперь ее прекрасное лицо, большие, выразительные глаза, чувственные губы поблекли так, что казалось, она потеряла интерес ко всему на свете, даже к жизни. В мастерской ее ученицы между собой шепотом рассуждали, не заболела ли Зайнаб неизлечимой болезнью?

Один раз вечером Зайнаб по поручению Айшат пошла к старой меняле за новой партией тонкорунной пряжи. Она по дороге в темном углу парка под платаном увидела крадущуюся в кусты пару. Ее ноги, как под гипнозом, потянулись за парой. То, что она там увидела, ошеломило ее: парень с девушкой в кустах лежали на зеленой травке и целовались. Вдруг ее сердце выскачило из груди, из глаз полетели искры, с ног до головы, захватывая ноги, бедра, ложбинку между ног, крутя в животе, кусаясь и дергаясь в груди, по телу поползло что щемящее, горячее, которое до сих пор она в жизни никогда не испытывала, отнимая силу, разум, она поползло ввех, к шее, губам, душа и кусая ее. Она стояла как вкопанная, матово-бледное лицо покрылось испариной; глаза смотрели так, что, казалось, она их гипнотизирует. Пока молодые соображали что-то делать, Зайнаб вдуг очнулась, вскрикнула и под разразившимся хохотом молодых убежала в глубь парка. Не успела прибежать домой, она, не замечаяникого, прямо направилась к себе в комнату и закрылась. Девушки рядом услышала, как вдруг заплакала, вдруг встала, разьяренная, все, что попадалось под руки, разбивала о стенки дома и крушила. Через определенное время успокоилась, подумали, наверное, устала и уснула…

Зайнаб не помнит когда, но вдруг проснулась с тайной тревогой в душе, каким-то огнем в руках и ногах, казалось, будто они были связаны какой-то силой, она находилась в оцепенении, внутри горел огонь. Она попала в плен каких-то, до сих пор ей неизвестных сил, страстей, утро ее горели, внизу живота что дергалось, горело, от чего ей было стыдно, она теряла разум. Она переворачивалась с боку на бок, прятала лицо под одеялом, от кого-то отстранялась, жаловалась, то смеялась, то плакала, то кого-то звала, называла ласковыми именами. «О, Аллах, скажи мне, что со мной стало? Что за силы напали на меня, не давая мне покоя?» — жаловалась Зайнаб. Она тянулась то к ногам, то к животу, то к груди, пытаясь избавляться от невидимых петель, которые сжимали ее тело, опутали его, не давая двигаться, глубоко дышать, даже повернуться.

Знала бы Зайнаб, что она созрела как женщина, что в своем физиологическом развитии перешла новый психологический барьер, что это созревший плод внутри нее восстал против нее, требует своих прав и освобождения из запретного плена. Знала бы, что от этого воспламенило ее тело, все горит внутри, все восстало против нее. Она не знала, не понимала, что происходит с ней, какой джин открыл тайные кладовые ее души, нарушил ее покой, от этого страдала, мучилась. Вдруг перед ее глазами стала картина с целующейся влюбленной парой в парке; она вздрогнула, неожиданно вскочила, испуганно оглянулась по сторонам, не заметила ли кто-нибудь из девушек слабость ее души. Зайнаб, разгоряченная непонятной страстью, переборов девичий стыд, душевную слабость, готова была выскочить на улицу, кинуться на шею первому встречному мужчине, повалить, подмять его под себя, срывать с него одежду, все, до гола, и целовать, кусать, рвать его плоть, царапать грудь, живот до крови, упасть перед нм на колени, плакать, умолять, просить, только чтобы он освободил ее от пут, сковывающих ее, превративших ее в свою рабу.

Первое, что пришло ей в голову — тетя Ашаханум, захотелось крадучись подняться по лестнице на второй этаж. Хотя Зайнаб долго жила в доме тети Ашаханум, она ни разу не была у нее на втором этаже. Она всем учащимся коврового училища запретила, что бы ни случилось, под страхом самого сурового наказания, подняться к ней на второй этаж. Зайнаб нарушила все запретные границы, за что на всю жизнь поплатилась за свою ошибку.

Зайнаб переборола свой страх перед тетей Ашаханум — перешагнула запретную зону. Двери веранды были не заперты, а полуоткрыты. Еще в полутемном коридоре Зайнаб почувствовала, что тете Ашаханум в комнате не одна. Оттуда слышно было тяжелое сопение мужчины, шорохи свежего белья, чмоканье губ, тихий, приглушенный смех тети Ашаханум, переходящий на шепот двух пар губ. Зайнаб остолбенела, нутром понимая, что она попадает в какую-ту страшную историю, нарушает и вскрывает самую запретную для девушки тайну тети Ашаханум, задрожала от страха. Но ноги вместе того, чтобы повернуть обратно и как можно дальше унести своего хозяина подальше от этого стыдливого места, они двинулись дальше, поближе к приоткрытой двери, откуда в коридор бросало узкое окно слабого света. Двери были занавешены прозрачными шторами, через которые был видно нутро комнаты.

Зайнабат, чувствуя опасность, передвигалась по коридору на цыпочках, неслышно, как кошка, пытаясь не дышать, не дай бог, на что-то наступить или опрокинуть. За дверью рядом были слышны звуки, казалось, кто-то из взрослых посасывает соску-пустышку, вдруг эти звуки прерывались надрывным нервным смехом, переходящим на какие-то ритмические движения двух сомкнувшихся в наитии тел, лежащих в постели, они прерывались щемящими сердце греховным хихиканьем и шлепками по голым телам.

У Зайнаб голова пошла кругом, она все видела и чувствовала, как в тумане. Сердце колотилось так, что его стук в ее ушах отражался, как бой колокола, от этого, боясь, что ее застукают за дверью, опускалась все ниже и ниже, пытаясь сравниться с полом. Не соображая, что она делает, крепко ухватилась за створку двери, чтобы не упасть. Теряя волю, падая, чтобы у нее из нутрии не вырвался душераздирающий крик, она плотно закрыла рот ладонью, заглянула во внутрь. Сердце, готовое разорваться, бешено качало кровь по ее кровеносным сосудам, которые упирались, напрягали, прыгая и пульсируя в огнедышащем теле. Руки, ноги, сердце, все тело перестало ее слушаться, они затягивали ее во внутрь, в комнату. Не понимая, что она делает, она дрожащей рукой отодвинула занавеску, и то, что она увидела в постели, ошеломило, оглушило ее так, что на мгновение в ее глазах потемнело, она потеряла дар речи. В постели, совершенно голые, обнявшись, переплетясь друг с другом, как белые змеи, лежали мужчина и женщина. Этой женщиной была тетя Ашаханум. У нее невольно вырвался глухой «ах», и, не чувствуя ног, выскочила на веранду, не замечая, что находится у нее впереди, бросилась через лестницу на первый этаж, ворвалась в свою комнату, не понимая, откуда вырвалась, что делает, куда попала, инстинктивно закрылась изнутри, в чем была одета, легла в постель и головой накрылась одеялом. Она заплакала, заплакала так, что задрожали, зазвенели стекла в окнах. От ее воплей вдруг проснулись девушки в соседних комнатах, боясь нарушить ее покой, войти к ней в комнату, кругом стали у дверей и вместе с ней хором заплакали.

Когда она наплакалась, чуть упокоилось сердце, стала понимать, что за колдовская сила, что за греховные страсти заполонили ее, куда рвалось ее сердце, от каких пут хотелось освободиться ее тело. Теперь она знала, где, как, с кем утолить жажду своего тела, к чему же все это время стремилось, в каких поисках истосковалось ее бедное сердце.

От того, что свою тайну, которую до сих пор от всех скрывала Ашаханум, стала явью для Зайнаб, ее особо не расстроило. Она знала, что Зайнаб умная девушка, умеющая хранить тайны, никому раскрывать не будет. Да, ее тайна ошеломила девушку. Ну и что? Поплачет немножко, понервничает. Может, на некоторое время замкнется в себе, перестанет с ней встречаться, пройдет время, рана затянется и успокоится. На всякий случай, чтобы девушка не рыпалась, знала, кто дома хозяйка, она незаметно для нее затянет в такой омут, откуда долго будет выкарабкиваться.

Один раз, после того, как приняла и выпроводила своего «друга», попросила Зайнаб, чтобы та помогла ей принять ванную. При ней, не стесняясь, до гола разделась, опираясь на ее плечи спустилась в ванную. Девушка, стеснялась, от смущения краснела до корней волос, отворачивалась или на нее не поднимала голову. Приняла ванную, большим банным полотенцем вытерлась досуха, опираясь на руку девушки, подошла к трюмо, то касаясь по-девичьи тугих и красивых грудей с небольшими коричневыми сосцами и коричневыми кругами вокруг них с маленькими точечками, разглядывая себя, то руками поднимала их, то гладила, то тянулась к упругой девичьей высокой шее, то играла большими зелеными глазами, спрятанными в тумане ее коварных мыслей. Вдруг Ашаханум заметила, как девушка из-под густых ресниц бросает на нее косые, заинтересованные взгляды, в которых она затаила такую неподдельную страсть, что от нетерпения по ее спине пробегал нервный дрожь, дрожали руки. Когда Зайнаб заметила, что за ней через отражение зеркала за ней неотступно следят большие зеленые глаза, она засмутилась. Чтобы Ашаханум не заметила ее смущение, она повернулась боком и стала щелкать косточками пальцев.

От Ашаханум она не могла скрывать ни одного своего неловкого движения: слишком опытной и коварной была женщина, чтобы не раскусить эту сопливую девчонку. В глазах Ашаханум загорелась злая и мстительная мысль: «Другое не обещаю, деревенская дурочка, но в то болото, в котором я давно с такими, как я жабами обитаю, тебя тоже обязательно затащу. Только для этого нужно время, я подожду, я ни куда, тем более, как ты, сучка, я замуж не стремлюсь. Я свободная женщина, кого хочу, того и затащу в постель! Тебя тоже затолкаю в постель к мужикам, тогда ты у меня будешь стрелять своими зелеными глазами. Именно с того дня ты превратишься в мою марионетку, куклу для игр в кошки, мышки, моей рабыней, моей тенью!»

Тетя Ашаханум — тонкий знаток человеческой души, женской, девичьей натуры, с тех пор стала обрабатывать душу Зайнаб. Понимая, зная ее импульсивный характер, стремление знать тайный кладезь человеческой души, видя и понимание ее стремление к мужчине, она издалека, сужая круги, стала вводить в паутину, где прячется большой и ядовитый паук, откуда эта девчонка никогда не выберется. Поэтому она часто читала в ее присутствии древнеиндийский трактат о любви «Камасутру».

Первые дни Зайнаб страшно стеснялась, когда тетя Ашаханум читала такие вещи, от которых от стыды у нее уши вяли, она не выдерживала душевной нагрузки и выбегала из комнаты. Но со временем она стала привыкать к ровному, магнетическому голосу тетушки, напрягая все свое внимание, вслушивалась в каждое слово, вдруг ей стало открываться тайное значение и предназначение этого трактата, стала вникать и понимать в самое сокровенное и заветное трактата, в тайный смысл подтекста. Об этом открыто говорили ее горящие жажадой любви глаза, горящие в огне и пересохшие губы, трепетно раздувающиеся ноздри, в которые то и дело с шумом вдыхала очередную порцию кислорода, насыщающего кровь, даже огромная копна волос, своими кончиками обращенные в сторону источника любовной информации.

Через пару недель эти зеленоглазые фурии вошли в такое доверие друг другу, входили и разбирали такие детали тайных человеческих отношений, что «Камасутра» иногда перед их разборчивостью и потерей стыда краснела. Когда они говорили, так близко приближали друг к дружке лица, что стороннему человеку казалось, и лица, и руки, и ноги, и мысли их объединялись воедину. Казалось, что не они разные женщины, со своими коварными мыслями, разными понятиями любви и ненависти, добра и зла, а один организм со множеством рук, ног, глаз, стремящейся к одной общей цели — унизить, раздавить, упаковать и выбросить.

Рассказы Ашаханум, откровенные высказывания о сексе, о своих любовных похождениях перевернули душу Зайнаб. На те тайные вопросы, которые на себе задавала и не находила ответов, теперь тайную книгу любви, которую ей открыла тетя Айханум, давала исчерпывающие ответы. Зайнаб для далекого плавания хотелось открыть открытые просторы голубого океана, вместе этого кормчий завел ее в непролазные болота.

Зайнаб стала чувствовать и понимать, теперь, если даже ее закуют в железные цепи, она найдет в себе силы их разорвать и помчится туда, где она найдет пищу для душевного и телесного успокоения.

С того дня Зайнаб нашла утеху для телесных наслаждений, забаву для души. Когда она приходила домой с очередной «вечеринки», единственное, что выдавало, что она пришла с «буйно проведенной ночи» это были темные тени под глазами и желтоватый, не отдохнувший вид лица. Да и глаза, которые неестественно блестели. Только на следующий день, после «активно» проведенной ночи, с ее дрожащих, обессилившихся рук выпадала любая работа. Так проходили дни… недели…

А тетя Ашаханум, претворяясь, делая вид, что ничего не замечает, игриво подходила к Зайнаб, гладя рукой по ее густым растрепанным волосам, говорила:

— Доченька моя, что же ты изводишь свой молодой организм? Я же не просила тебя, чтобы ты днями и ночами работала за ткацким станком? Ковры, сотканные таким непосильным трудом, мне пользы не принесут! Работай в свое удовольствие, доченька… Молодая, прекрасная пери, каковой являешься ты, обязана беречь свою красоту… У тебя, моя роза, впереди большая и интересная жизнь… А ее тебе придется испить по капелькам…

Только Ашаханум хорошо знала, где Зайнаб по ночам проводит свое время, где она встречается с «друзьями», в какую грязь она ступает. Только каждый вечер, проведенный Зайнаб в таком обществе, поднимал Ашаханум в своих глазах в более высокую степень своего совершенства.

Вот Зайнаб и сегодня вечером, к концу рабочего времени в мастерской, искусно претворяясь перед тетей Ашаханум, что ей неловко за себя, готовясь куда-то… уходить, искала удобный подход к ней и, как лисица делала вокруг нее круги. С ее видения, вот и тот удобный случай настал.

— Тетя Ашаханум, — обратилась к ней, не смея смотреть ей в глаза, — если не возрожаете, то сегодня на ночь я хотела пойти проведать невесту моего брата. Мне сообщили, что она захворала, и она нуждается в моей помощи… Завтра утром, до начала рабочего времени, я буду в мастерской… Если что-то срочное у нас есть, я останусь, никуда не пойду…

Она была одета во все черное, на лице красовалась и черная вуаль, невинно, чинно, благородно.

— Что же ты ворочаешься, извиняешься, доченька? Конечно же иди, я слышала, у вас невеста такой котеночек! — показывая ровный ряд жемчужины зубов, от души рассмеялась. — Разве я ограничивала свободу твоих передвижений? — а ее глаза, впившиеся в ее лицо колючками, говорили совершенно другое: «Я знаю, путана, куда ты собираешься! Меня, бывалую волчицу, ничем не обманешь! Иди, иди, к своим ненасытным мужчинам! Вот так легко попадают в мою паутину любопытные насекомые. Ха-ха-ха, какая же ты дурочка! Я слышала, что тебя засватали за парня из рода ваших кровников, чтобы приостановить кровную вражду. Какая же будет потеха, когда ваш кровник узнает, что ты не невинная девица? Вот тогда будет настоящая бойня! Это тебе, во-первых за любопытство, во-вторых, за свою близорукость! Угораздило же ему жениться на этой твоей расфуфыренной мамочке, благородно уступив меня своему полоумному другу. Пора и честь знать!» — еще раз улыбнулась Зайнаб своей дежурной, ставленой улыбкой, поцеловала ее в губы и подтолкнула:

— Иди, иди, моя хорошая, — приподняла темную вуаль с ее лица, поцеловала ее в губы, подтолкнула к порогу дома, — поцелуй «невесту брата…» и за меня, крепко, крепко, резко обернулась, чтобы не рассмеяться ей в лицо, закрыла за собой двери своей комнаты.

А Зайнаб, как только перешагнула другую улицу города, вдруг изменилась неузнаваемо. Все эти строгие наряды, черная вуаль на лице, поддельная невинность, неприступность — все это была внешняя оболочка для глупцов. Теперь общество видело истинное лицо этой наряженной и напыщенной особы.

В первую очередь она убрала с лица черную вуаль, пышные черные волнистые волосы, прикрывающие легкой черной косынкой, кокетливо выставила напоказ. Потом нашла безлюдное место, осмотрелась, не следят ли за ней кто-нибудь, вытащила из сумки любимые духи, перед запахом которых из мужчин мало кто устоит, надушила шею, за ушами. Положила скляночку с духами обратно в сумку, вытащила небольшое зеркальце в перламутровой оправе, разглядела в зеркало себя с ног до головы. Каа бывалая женщина, моргнула своему отражению в зеркало, подчеркивая: «Замечательно, сногосшибательно!» — опустив вуаль на свое лицо, вышла на самую людную часть города.

На улице она изменила и свою походку, она стала плавной, заманчивой, искусительной. Из-под вуали бросая цепкие и оценивающие взгляды на мужчин на проходящих мужчин, при ее виде которой от изумления разевали рты, в целом «море мужчин» ее большие зеленые любвеобильные глаза выбирала одного, самого сильного, самого ненасытного, самого сексуального мужчину. Одним брошенным взглядом она из сотни и тысячи мужчин безошибочно выбирала темпераментного, самого горячего, самого неотступного.

Наконец, вот встретились голодные глаза с зовущими глазами, из тех и других полетели искры, переходящие в столбовые свечения, остановились, пригляделись. Да, это он, она выбрала «свою жертву». Еще раз оглядела его с ног до головы и последовала за ним, вернее, он за ней, которая стремительно направилась вперед.

Когда, она прислушиваясь к стуку шагов за своей спиной, вышла в безлюднйю часть города, Зайнаб неожиданно повернулась к своей «жертве», легким движением руки закинула вуаль на голову. Когда мужчина увидел манящие огромные зеленые глаза, занимающие половину ее лица, ее матово-бледное лицо с бархатистой кожей, зовущие губы, почувствовал скрытую силу глаз, дрожь в теле он остолбенел от такой красоты. Взгляды их глаз еще раз скрестились, между ними пробежала электрическая дуга. Его сердце так подпрыгнуло от увиденного, кровь в кровеносных сосудах так закипела, что у него вдруг помутнело в глазах, он пошатнулся и задрожал. Она почувствовала, а не услышала, как шептали его губы: «Ох, какая женщина! Какая женщина, мне бы такую… святую…»

Эффект неожиданности девушкой был произведен, «жертва» повержена к ее ногам. Она незаметным движением руки скинула с головы на лицо вуаль, не произнося ни слова, повернулась и уверенными шагами ступила вперед. «Жертва, как ручной теленок, последовала за ней».

Зайнабат свою «жертву» уверенно повела к самому концу города, в небольшой невзрачный домик старой, на первый взгляд, незрячей еврейки не определенного возраста. По тому, как она принимала посетителей, можно было догадаться, что это ее работа. Зайнаб в ее грязную, немытую руку с большими черными ногтями положила «зеленую бумажку». Вдруг из-под бровей на денежную купюру, как головы двух зеленых ящериц, стрельнули два узких зеленых глаза, на секунду в них загорело любопытство, пряча денежную купюру в широкий рукав старого грязного бешмета, она открыла калитку и пропустила во двор своих посетителей.

Как только вошли в грязный, нехоженый дом с низкими потолками, невзрачными окнами, но с широкой массивной тахтой посредине, заправленный не первой свежести бельем, Зайнаб стала быстро и бесшумно с себя платье, калготки, быстро сняла с себя нижнее белье, разделась догола и быстро юркнула в постель. Мужчина тоже последовал ее примеру. В постели они бросились в объятья, готовые задушить друг друга, на мгновение отстранились и начали магнетически, не моргая, смотреть друг другу в глаза. Опять обнялись, заплетая замками руки и ноги, как две змеи, так крепко, что кости хрустнули, стали целоваться взасос. У мужчины разогрелась кровь, она со свистом пульсировала по кровеносным сосудам, поднимаясь выше выше, забилась на шее, ударилась в виски, он задышал тяжело и часто, впился губами в ее шею, в дрожащую по его руками нежную грудь. Зайнаб, возбуждаясь, застонала, еще крепче, нежно водя руками по телу мужчины, возбуждая его, они остановились между его ног. Она томно застонала, еще крепче прижалась к мужчине грудью, через ноздри задышала быстро, с негой, в наитии бормоча путанные, несвязанные слова. Так, Зайнаб до утра не давала своему «другу» покоя. К утренней заре мужчина, полностью выбившийся из сил, упал в постель, уснул и больше не проснулся.

Спящий, вдруг он вздрагивал, отбивался от женщины руками, бормоча: «Змея!.. Ненасытная, бездонная змея! Оставь меня в покое! Я умираю, у меня больше нет сил… Уходи, оставь меня!..» — вдруг кричал, вскакивал в постели, отбивался от кого-то, освобождался из каких-то пут. А в это время Зайнаб, насытившись до отвала, прячась от встречных одиночных людей, пробиралась к себе в ковровую мастерскую…

Зайнабат у себя сразу же приняла душ, расчесалась, надушилась, переоделась в самое красивое платье небесно-голубого цвета, надела перламутровое ожерелье, золотые серьги с такими же камнями и перстень с таким глазом и вышла на работу.

Сколько бы она не старалась скрыть следы с лица после бурно проведенной ночи, от внимательного взгляда Ашаханум она не смогла многое скрыть. Лицо пожелтело, под глазами виднелись большие темные круги, нервно сомкнутые губы неожиданно вздрагивали, глаза от недосыпания блестели как неживые зеленые стекла. Зайнаб, чувствую, что Ашаханум изучает каждую морщинку на лице, которой вчера не было, каждую черточку, изгибы шеи, поблекший цвет лица и щек, движение рук, движение ног, не выдержала душевной нагрузки и отвернулась. Отводя взгляд в сторону от прямых ударов глаз Ашаханум, похожих на уколы булав, промолвила, что всю ночь помогала невесте убирать дом к их будущей свадьбе.

Так она проводила дни, недели… месяцы… двулично, теряя все качества красивой и обольстительной девушки, падая вниз, вниз…

В горах говорят: «Смех сопровождают слезами». В один из дней, когда Зайнаб была в пике своих бесконечных «свадеб», как весной гром в горах, в Дербенте прогремела весть о том, что Зайнаб просватана за Курбана из враждебного рода. Не успела она еще испугаться, как до нее дошла новая весть о том, что в следующую пятницу будет свадьба. А на следующий день на арбе в город за свадебными подарками и другими необходими вещами на свадьбу из селения примчали папа и его двоеродные братья. К вечеру она посадили в арбу и укатили в горы.

Зайнаб никак не ожидала такого поворота в своей судьбе, испугалась до смерти, запаниковала, с утра до вечера плакала, причитая, что за косоглазого Курбана она замуж не пойдет, не пойдет и все! В море утопится, под поезд бросится, себе вскроет вены, но за этого косоглазого черта она замуж не пойдет! Она бросилась отцу в ноги, плача, умоляя, заклиная его. Не подействовало. Тогда она сделала попытку убежать из дома, тоже не получилось. На лошадях погнались, догнали, вернули домой с полдороги. Теперь дома ее держали под зорким оком двоеродных братьев, теток и племянниц. Она плакала каждый день, не останавливаясь, била головой о стену, кидалась на ножи, кинжалы, на последней грани смерти успевали уберечь ее.

Отцу, который выгорал от горя за дочь, ничего не осталось, чем принять к ней самые крутые меры. Зайнаб цепями приковали к стене дома. Она поняла: это конец! Конец всем: ей, отцу, брату, всему роду. Если она, опозоренная, обесчещенная выйдет замуж за этого косоглазого черта, то на второй день на них с оружием пойдут их кровники, нападут, вырежут всех, не исключая женщин и детей. Надо было любой ценой отвести от рода эту беду, ценой пожертвования жизнью нескольких двоеродных братьев, ценой убийства ненавистного косоглазого Курбана, ценой своей крови. Если даже эти жертвы не помогут, тогда она вынуждена будет пойти на самую крайную меру: признаться родным, что она обесчещена и она, в целях сохранения рода, не может вы ходить замуж за Курбана. Да и чтобы поговорить по душам, открыть свой секрет, поделиться со своим горем, у нее рядом из подружек, близких никого не было. Куда бы она не смотрела, она упиралась в глухую стену.

Она теряла разум, она теряла память. «Да, надо убежать! Любой ценой мне надо убежать. Если сейчас, когда все старшие заняты свадебными приготовлениями, не найду такую возможность, мой отцовский дом перевернется. О, Аллах, что же мне делать, куда мне деться? Кто меня выручит из этой беды? Кровь… вижу кровавые реки! Слышу проклятия отца, звон кинжалов, огни, кровавые огни, кровавые молнии… Род Рамалдановых вырезают наш род с коней… — бредила Зайнаб. — Нет, нет, нет, я должна остаться с холодными мозгами, расчетливыми направлениями. Ни в коем случае нельзя забыться, иначе все мои планы рухнут, как песочные крепости» — в этих размышлениях она не заметила, как в комнату вошла ее двенадцатилетняя кузина Сунаханум из Дербента с едойи изумленно стала перед ней.

Девочка никак не ожидала увидеть невесту, привязанной к цепям. Она не знала, никак не ожидала, что в горах невест перед свадьбой привязывают цепями к стене.

«Эта девочка ко мне судьбой послана. Она мне или поможет освободиться из этих оков, или поможет моим палачам накинуть на мою шею петлю» — подумала Зайнаб и, пока она еще не успела освоиться, надо было быстро действовать.

— О, Сунаханум, какая радость, что ты ко мне пришла. От этих цепей у меня раскалываются руки и ноги. Богом прошу, освободи меня от этих кандалов. Понимаешь, милая, чуть передохну, с тобой поиграю, а потом опять, до прихода людей со стороны жениха, ты опять закуешь меня в эти цепи.

— А мне в городе рассказывали, это у одного из африканских народов невест перед тем, как забирают со стороны жениха, привязывают к столбу цепями. Оказывается, такой обычай соблюдают у нас тоже, как интересно?

Зайнаб быстро смекнула, как ей следует действовать.

— Пока из старших дома никого нет, хочешь попробовать, как интересно! Тем более, ты будущая невеста… Заранее, раньше всех своих сверстниц, будешь знать секреты невесты!

Девочка не удержалась от искушения, соблазн был так велик залезть в кандалы, что она с помощью рук и зубов сняла застежки с ее запястий.

Освободившись, Зайнаб быстро выговорила:

— Я через окно выпригну, пойду в талет, моя хорошая, а ты за это время тренируйся. Я мигом, — быстроприкоснулась щеки девочки губами, через окно пересела на ветки груши, растущей напротив, бесшумно спрыгнула вниз и растворилась в кукурузе, растущей в огороде…

С одноухим мужчиной как она оказалась в Дербенте у себя в комнате дома тети Ашаханум, Зайнаб никак не может припоминать. Сегодня она чувствовала, что последний раз в жизни позволяет мужчине руками ласкать и нежить высокую лебединую шею, круглые плечи, крутые бедра ног, целовать свои бездонные зовущие зеленые глаза, нежные, тугие губы, гладкие щеки, сосать соски ее упругих красивых грудей, круглых, выпуклых, к которым никогда не прикоснутся молочные губы малыша. После тех трех бокалов вина, которыми напоил ее этот безухий мужчина, она видела и чувствовала все, как в тумане, чувства ее обострились, краски различимые ее глазами приняли совсем другие цвета, она то и дело путала, где и с кем она находится, куда ушли его отец, близкие, почему во дворе не горят костры, не варится бастурма, не готовят плов, не жарятся шашлыки и где, наконец, музыка — ее любимый чунгур?

Вместе этого перед ее глазами маячили картины вчерашней жизни, лица мужчин, с кем она спала, делила ложе. Вот они эти лица: обросшие шерсткой до крыльев носа, желтые, красные, кирпичные, усатые, безусые, красивые, как у женщин, хищные, как морды животных. Вот и глаза: черные, карые, голубые, зеленые, серые, узкие, круглые, выпученные, впалые, — одни лица и глаза мелькали перед ней.

«Кто же меня тискает так, как в железных клещах, кто так упорно меня душит? Что, успели прийти по мою душу? — сколько бы не вспоминала Зайнаб, никак не могла припомнить, в чьих же обътиях она сегодня находится. — Где-то рядом колотят двери, готовые вот-вот вырваться. Стук, стук, стук! Этит стуки эхом отражалось и в моей голове: скок, скок, скок… Хотелось бы знать, что явижу: сон или все это на самом деле происходит наяву… Старая, безухая собака! — вдруг вспомнила она, с кем находится. — Как противно воняет из твоего рта, как со свалки мусора?.. Ой, что за свет?.. Женщина… Тетя Ашаханум?.. Нет, все это сон, я вижу плохой, многосерийный сон с трагической концовкой! Безухий встал, как-то быстро одевается и куда-то спешит…»

— Встань, сука! — кто-то из женщин некрасиво крикнул и сдернул с нее одеяло. — Хватит, чтобы ты валялась в постели со старыми корягами, и протирала своими своими грязными ляжками мои помтели! Ту на тебя, бесстыжая! — и пока Зайнаб определяла, что же с ней случилась, та плюнула ей в лицо.

Зайнаб, как будто ее ошпарили кипятком, резко вскочила в постели и не поверила своим глазам. Перед ней, упершись тыльными сторонами рук в бока, стола тетя Ашаханум. Она с ног до головы — вся была одета в зеленое, — зеленое бархатное платье, зеленые калкготки, зелены дымчатый наплечник. Но больше всего к себе привлекали внимание ее зло прищуренные зеленые глаза, казалось, брызжущие из себя зелеными искрами огня. Зайнаб, все дальше понимая, в какой дерме эта ведьма нашла ее, сначала задрожала от страха, переходящего в нервный тик. «Безухий мужчина, наверное, давно улизнул отсюда» — почему-то такая мысль пришла ему в голову.

Она молниеносно сообразила, как вести себя в присутствии этой сутенерши. Она брезгливо оглядела комнату, женщина напищенно стоящую перед ней, желтые пятна на простыне, на котором она лежит, протянула руки вверх, и, сладко зевая, как блудливая кошка, подтянулась. Высунув кончик языка между полуоткрытых губ, стала нежно гладить свои груди, соблазнительно дыша через ноздри. Встала, подняла с пола ночную рубашку, через голову напялила на себя. Вдруг, полуобернувшись назад, в ответ запустила сгусток плевка в лицо Ашаханум.

Ашаханум грязно выругалась, размахнулась, стремясь влепить в лицо этой потаскушки пощечину. Но встретившись со взглядом утробно ревущей рыси, остановилась. Теперь пошла борьба глаз, они, рыча и ревя, как волчицы делали круги, не мигая глядя врагу в глаза, все сужали круг.

«Как прекрасна эта мигера, как обоятельна, как будто только что сошла с картины Рафаэля, — усмиряя свою злобу, рассуждала Зайнаб, — подумаешь, она шахиня… Только вот никак не понимаю, с какой целью эта какаду с длинным клювом шастает по моей спальне? Фу, черт! — вдруг лицо ее стало матовым, губы зло сомкнула, глаза сузила. — Да эта же змея приползла смеяться над падшей женщиной?! Сначала она сняла с меня все платья вместе с нижним бельем, а потом меня толкнула в лапы вонючих блудливых собак!..»

«Так тебе надо! — отвечали ей хитро прищуренные глаза Ашаханум, — кто тебя просил совать свой грязный хвост во все любопытные места? — Теперь умирай! Я тебя превратила в блудливую суку, на которую не обратит свои взоры даже самая дряхлая собака», — шептали ее губы.

У Зайнаб больно подпрыгнуло сердце, наполненное горькими слезами высоко, аж в самое ее горло. Оно раскрылось, оттуда брызнули слезы так, что ими заполнились глаза. Они, разрываясь от слез, шарили по стене, где висит старинное холодное оружие. Вдруг за какое-то мгновение холодная острая сталь оказалась в руках Зайнаб. Развернулась, чувствуя, место расположения этой женщины, за какие-то минуты ставшей ей врагом, из глаз брызнули искры, вокруг нее завертелись окна, двери, большая широкая тахта и все затянуло туманом. Перед атакой пружинисто прилегла, готовясь к прыжку, взвизгнула, подпрыгнула, размахнулась с плеча, опустила острое холодное жало клинка на ее шею…

Теряя сознание, она развернула кинжал острием к себе, прицелила в сердце, упала на него, но мимо… Теряя сознание, она почувствовала, как отец вошел в комнату, у нее сердце бешено заколотило, она упала наспину, задергалась руками и ногами, в гортань запал язык, нечем стало дышать, на губах появилась пена, закатили глаза…

Отец Зайнаб Мурад, как только обнаружилась пропажа дочери заниматься ее поисками в акватории родного и соседних сел не стал, а прямо, по следам дочери, направился в Дербент. Он еще с улицы дома услышал какие-то женские крики, ругань. Он сначала этому особого значения не придал, зная склочный характер Ашаханум, он подумал, скорее всего, отчитывает нерадивых учениц. Не вошел в дом, прошелся по улице. Но, почему-то, вдруг на сердце стало неспокойно, в голове зашумело. Развернулся назад и устремился к дому Ашаханум. Он чуть ли не ворвался в дом.

То, что он увидел на полу, ошеломило и испугало его так, что он страшно крикнул. Схватился за сердце, пошатнулся и упал. Сознание не покинуло его. Он подумал, наверное, ему показалось. Того, чего вдруг ему почудилось, не может с его дочерью случиться! Он усилиями рук и ног чуть повернулся в сторону увиденной сцены. Когда он увидел перерезанное горло Ашаханум, не чуть ли наполовину, понял, случилось самое худшее. Из-под нее растекалась целая ужа крови. Рядом с телом Айшат в неестественной позе, в нижнем белье лежала дочка. Она не дышала, но крови на ней он не заметил. В правой руке был зажат кинжал с кровью на клинке. Понял, между женщинами случилась перебранка, перешедшая в кровавую драму.

Рядом была не убрана постель, грязная помятая, с нижним бельем мужчины. Вся простыня в постели была покрыта какими-то желтыми пятнами, каплями крови. Мурад все понял, он схватился за бороду, застонал, крупные слезы брызнули из глаз. Теряя сознание, он оперся на руки, держась за стенки дома, попытался отодвинуться от этих двух сучек, опозоривших его седую бороду, шаркая ногами, сделал два-три шага и упал, как подрезанный. Вруг захрапел, с трудом сделал два неполных вдоха и выдоха, глаза закатились, голова упала набок. Он перестал дышать…

Зимняя снежная ночь. Мороз такой, что в состоянии треснуть козлиный рог. Со двора полуразрушенного дома аксакала Мурада, куда за последние двадцать лет не ступала человеческая нога, вдруг раздался вой. Нет, не собачий, а волчий. Волчица, потому что завыла альтом, пара раз длинно, гортанно завыла, сорвалась с воя, вой перешел на жалобный скулеж. Вдруг волчица опять завыла, более уверенно и растянуто. Вой раздавался то с опустошенного дома аксакала, то со двора, то с помещений, где в былые годы держали скот. Вдруг с воем залетевшей метелью этот вой вырывался за пределы дома, двора, пугая людей, домашний скот, собак по проселочным дорогам, носился вдаль, за околицу села, вызывая неподдельный интерес к себе волков, мерзнущих в лесах, горах, долинах, рыщущих в поисках пищи.

На следующую ночь, поближе к полуночи, одиночный вой волчицы, скорее всего похожий на плачи женщины, опять раздался с того же места. Через какое-то определенное время характер и тембр воя изменился: казалось, это навзрыд плачет, подвывает женщина. То, казалось, плачет, то вдруг плач переходит на хохот гиены, то скулит, как младенец, то скорбно жалуется.

Сельчан это непонятное явление испугало так, что даже взрослые по ночам перестали выходить из дома. Без особой нужды днем тоже особо не выходили за пределы своих дворов. А мужчины зарядили ружья, во двор, на переулок, за пределы села даже днем не выходили по- одному.

В селении мало кто верил, что в селении вдруг ни с того объявился волк. Все были уверены, что это дух аксакала Мурада, не найдя покоя на том свете, разгуливает по его осиротевшему дому. Ведь духи способны перевоплощаться в кого угодно. Его дух, без сомнения, перевоплотился в волка. Или, может быть, вернулся дух Зайнаб, сбежавшей из-под венца и потерявшей из виду людей с тех пор.

В один из вечеров аксакал, вышедший во двор, потревоженный воем волчицы, увидел во дворе покойного Мурада волчицу в облике старой оборванной женщины, стоящей на ногах, воющей на луну, стоящей на макушке ближайшего холма. Через некоторое время она или оно, опустилась на четвереньки, захватом лап отбросила подол непонятного одеяния на спину, приоткрыв совершенно голый зад, без шерстки, почесала когтистой лапой, заскулила, подпрыгнула на пружинистых лапах. Заметив слежку за собой, полуобернулась к тому месту, где прятался аксакал, зашумела, со скрипом хохотнула и забежала в дом.

Когда наступила полночь, со двора аксакала Мурада опять раздался волчий вой. Набирая голос, вой волчицы становился выше и выше, вдруг где-то на мгновение застрял и завис, только стали слышны одни скрипы и порывы ветра, вдруг и метель упал, стало совсем тихо. Все замолкло, на секунду слышно было, как дышит природа за окном. Вдруг волчица опять завыла, завыла так, что в селении подумали: завтра же надо всем скопищем аксакалов, мудрых женщин и детишек с молитвами и жертвоприношениями пойти на священные «Курма- пир».

Вой волчицы растекался по пустым снежным переулкам. Ветер, усиливаясь, набирая силу, подхватил вопли волчицы. Он, крутя, вертя, мчался по сельским переулкам, скручивая сгустки колючек, обрастая снежным комом. Он, сбитые в угол, на мгновение как-то сиротливо застыл, но вдруг, откуда не возьмись на село с гор пошли такие страшные порывы ветра, что ком, обрастаемый снегом, собрался в огромный снежный шар. Под дуновением ветра, катился по переулочкам, выкатился, выпрыгнул за околицу села и там застыл в снежной стуже…

Обезумевшая старушка еще раз прошлась чумазой лапой по портрету девушки. С сундука со скрипом скатилась на пол, испуганно подпрыгнула мячиком, завыла. Вдруг вспомнила, что ей, когда исполнилось три года, отец сказал: «Доченька, как ты умна, как ты красива! Когда ты станешь большой, за тебя я буду молиться!»

Она заплакала, заплакала человеческим голосом, так что все в селении, разбуженные воем волчицы застыли от ужаса. Опираясь на трость, поддевая под себя ушибленную и другую дугообразную ногу, тяжело и косолапо передвинулась в сторону дома. Вышла во двор, почему-то приоткрыла скрипучие ворота, с украдкой оглянулась по сторонам, повернулась мордочкой в сторону луны, замерла. Вдруг затянула такую песню, что горы приклонили головы, речка застыла, луна закатила свой лик за холм…

1994 г.