Золотой дикобраз

Глава 4

Луи никак не мог этого понять. Его, как бычка на бойню, неумолимо волокут к свадебному алтарю. А никто и пальцем не хочет пошевелить, чтобы ему помочь. Да и никому, похоже, нет до него никакого дела. Граф Андре, к которому Людовик пришел за советом, был уже настолько дряхл, что даже не мог понять, о чем идет речь. Единственное, что он мог посоветовать Людовику, так это собрать вещи и отправиться в Милан — единственный цивилизованный город в Европе. Граф Андре даже собирался ехать туда вместе с Людовиком, если погода, конечно, позволит.

Де Морнак только ободряюще улыбался и повторял, что не надо терять надежды. Мария-Луиза часами просиживала у окна, ничто ее не интересовало, она думала о Пьере. Кардинал де ла Круа возносил за Людовика молитвы. Все остальные родственники ему сильно сочувствовали, но никакой конкретной помощи ждать от них Людовику не приходилось.

Мать иногда плакала вместе с ним, но разве это помощь, тем более что уже в следующий момент она смеялась каким-то шуткам де Морнака. Мария стыдилась своего счастья. Дети страдают, а она счастлива — это ужасно. Но де Морнак, как всегда, нашел ответ.

— Дети и родители и не должны быть счастливы одновременно, — убеждал он ее. — Их время еще придет, и они будут счастливы. И тогда они совсем не будут думать о том, как тяжело сейчас их старым и немощным родителям.

Она наслаждалась своей любовью. Они старались быть вместе так часто, как это только было возможно, а ее зависимость от него становилась все сильнее и сильнее. Марию не оставляла мысль о том, чтобы выйти за него замуж.

Но сейчас было не время, совсем не время для таких дел. Зря Людовик считал, что мать для него ничего не делает. За эти четыре года, что медленно прошли, проползли мимо, семья герцогов Орлеанских чего только не предпринимала, как только не извивалась, чтобы избежать женитьбы Людовика на Жанне. Мария снова и снова обращалась к королю, но это было более чем бесполезно. Она надеялась, что он умрет, но он упорно отказывался это сделать. Ангулем и Дюнуа, как и предполагал король, в это дело ввязываться не стали.

У молодого герцога Эжена Ангулемского были свои проблемы. Он мечтал жениться на прекрасной Марии Бургундской, дочери Карла Смелого, но король решил, что Ангулем будет более счастлив с принцессой Луизой Савойской.

У Дюнуа планов на брак не было, а он желал бы иметь такие планы. Он был потомком побочной Орлеанской ветви, и, хотя покойный король пожаловал его графством Дюнуа, перспективы на блестящий брак у него не было.

Оба кузена хотели помочь Людовику, особенно Дюнуа, но они мало что могли ему предложить, только свое горячее желание и обещания на будущее.

Мария-Луиза тоже была очень несчастна, но вела себя со странным безразличием к окружающим. Пьер так в Блуа ни разу и не появился, так они больше и не встретились. Она получила от него одно письмо с неуклюжими объяснениями, и это все. «Нам лучше не встречаться, — писал он, — сейчас это будет для нас обоих слишком тяжело». Мысль о том, что он имел в виду то, будто немного погодя все будет не так болезненно, что боль от их разлуки со временем рассосется, исчезнет, словно ее и не существовало вовсе, была для Марии-Луизы невыносима. Постоянно думая об этом, она сыпала себе соль на рану.

Любые предложения выйти замуж она встречала с такой враждебностью, что мать об этом больше и не заикалась. Все чаще Мария-Луиза заговаривала о своем намерении удалиться в монастырь, и, хотя Марии подобное решение было не по душе, порой у нее опускались руки, и она думала, что это выход.

А время шло, неумолимо приближая роковую дату. Время и место для двух свадеб было уже назначено. Милой причудой короля явилось желание, чтобы обе его дочери вышли замуж одновременно. И случиться это должно будет 8 сентября 1476 года в замке Монришар. Анна выйдет замуж за Пьера, и одновременно Жанна станет женой Людовика.

Монришар, небольшой замок на Луаре, служил пристанищем только для королевской семьи, не для всего двора. Выбрав его, король, видимо, решил обойтись небольшим количеством свидетелей этой странной двойной свадьбы.

Вечер накануне отбытия Людовика в Монришар был невеселым. В его комнате находились мать и де Морнак, сам же Людовик был подобен пороховой бочке, к которой уже поднесли спичку. Он говорил с ними, не выбирая выражений, а словарь его, надо сказать, повзрослел вместе с ним.

Ну, во-первых, он не собирается ехать ни в какой Монришар, тем более жениться на уродине. Будь проклят он, если поедет! Все люди кругом — жалкие трусы, и они, наверное, думают, что и он таков. Если королю нужно, пусть приходит и берет его, но он не женится ни на ком, кроме Анны.

Право сражаться с Людовиком Мария предоставила де Морнаку.

— Я знаю, вы думаете, что мы ничего не сделали, чтобы спасти вас от этого брака, — начал де Морнак.

— А разве это не так? — прервал его Людовик.

— Мы сделали все, что было в наших силах, но если бы нам удалось сделать в тысячу раз больше, все равно бы это ни к какому результату не привело. Мы одни! Понимаете, одни! Нет никого, кто оказал бы нам военную помощь.

— А это потому, что вы и не собирались сражаться! — яростно завопил Людовик. — Вы плакались и умоляли, но, в конце концов, подписали все, что вам приказали. Как может кто-нибудь прийти вам на помощь, если вы легли на брюхо и позволяете вытирать о себя ноги? Кто захочет помогать таким трусам? Если бы вы сразу же отказались…

Мария набралась мужества вмешаться:

— Он тут же бросил бы тебя в тюрьму.

— А что такого страшного в тюрьме? — презрительно воскликнул Людовик. — Это было бы для нас самым лучшим выходом. За нас были бы все герцоги — Бретань, Бургундия и даже Бурбоны. Они пришли бы к нам на помощь просто потому, чтобы защитить самих себя. Да что там, уже поздно об этом говорить.

Людовик снова повернулся лицом к де Морнаку.

— В Монришар я не поеду!

Де Морнак помолчал несколько секунд, а затем кивнул в сторону окна.

— Вы знаете, что там делается во дворе?

— Знаю, — высокомерно ответил Людовик. — Я знаю, что король прислал солдат. Он называет это почетным эскортом. Этот эскорт должен сопровождать меня в Монришар. Ну и что? Там только две сотни солдат или около этого. Наших здесь не меньше.

Заметив улыбку де Морнака, он добавил:

— А стоит только свистнуть, явится много больше.

— Но не успеют, — отозвался де Морнак. — А вы знаете, что сейчас происходит вот в той деревне?

Между темными бровями Людовика пролегла складка — выражение крайней озабоченности. Он отогнул обшлаг своего верхового костюма и правой рукой начал массировать левое запястье. Он делал это по привычке, чаще всего, когда волновался. Людовик сломал левую кисть, упав с коня, с того самого красавца, которого ему подарил король. Кости срослись немного неправильно, и, когда он уставал, запястье болело. Чтобы унять боль, он массировал его, и это вошло в привычку.

Сейчас же он это делал вовсе не потому, что был очень озабочен тем, что говорил ему де Морнак. Де Морнак и раньше много говорил. Например, он говорил, что этот ужасный день придет еще не скоро, что до него еще далеко. Но вот он пришел, этот ужасный день. И де Морнак снова его уговаривает не сопротивляться.

Широко раскрыв глаза, он вопросительно посмотрел на де Морнака.

Де Морнак ответил на его вопрос:

— Части королевской армии случайно проходили мимо и решили остановиться. Место им, наверное, приглянулось. А возможно, король предвидел, что у вас вдруг пропадет желание приехать в Монришар. Вот он и решил его немного подхлестнуть.

Затем он отбросил свой иронический тон и добавил уже серьезно и грустно:

— Людовик, вы должны жениться. Ваша матушка страдает не меньше вас, но выхода нет. Вернее он есть, но неприемлем. Вы, конечно, можете сражаться, если пожелаете. Любой может попробовать сражаться. Но победить вы не сможете. Если вы сегодня откажетесь ехать в Монришар, завтра эта комната… — он оглядел большую обжитую комнату Людовика, охотничьи трофеи на стенах. Все было в беспорядке разбросано на кожухе над камином. Стены были обшиты резными панелями и разукрашены яркими вымпелами и знаменами, привезенными Людовиком с турниров. Рассматривая предметы, находящиеся в этой комнате, можно было прочитать всю жизнь Людовика. Вот сломанная рапира, беспечно заброшенная в угол, рядом с ней старый мяч, огромный охотничий пес лег у огня и спит. На столе миниатюры матери, сестры и Анны. Было видно, что столом этим пользовались крайне редко. На внутренней двери гардероба виднелись гротеск и довольно грубые стишки на короля…

— Эта комната, — повторил де Морнак, — перестанет существовать. Здесь будут дымиться угли среди руин. Вся Орлеанская земля будет лежать в руинах. Ваша матушка будет мертва. Сестра тоже. И вы тоже будете мертвы. От вашей смерти король получит много больше, чем от вашей женитьбы. Последний герцог Орлеанский будет обвинен в государственной измене, а земли эти будут конфискованы в пользу короны. Если вы этого хотите, то тогда идите и сражайтесь!

Он пригласил Марию вместе с собой, и они вышли, оставив Людовика обдумывать услышанное.

Когда де Морнак вернулся через полчаса, то спрашивать, какое решение принял Людовик, необходимости не было. Тот стоял в центре комнаты, медленно натягивая кожаные рукавицы для верховой езды. С отсутствующим взглядом он взял свой плащ и войлочную шляпу с конусообразной тульей.

Де Морнак облегченно вздохнул. Полной уверенности, что все обойдется именно так, у него не было.

— Не так уж все будет и плохо, — тихо произнес он. — Вы и не почувствуете, что женаты. Видеть ее вы будете редко. Полагаю, король не будет настаивать на частых визитах.

Дело в том, что после долгих торгов и препирательств было решено — сразу же после бракосочетания Жанна возвращается в Линьер и остается там. Завести свой дом она и не могла, и не хотела. Жанна взмолилась, чтобы ей дали возможность вернуться в свой дом, и король неохотно пошел на такое облегчение их участи.

Де Морнак продолжал, стараясь открыть Людовику все преимущества этого брака:

— Ее приданое позволит вам жить в роскоши…

Людовик вскинул голову.

— Я даже пальцем не прикоснусь к ее приданому!

— Господи, почему же нет?

— Потому что у меня есть план, — серьезно объявил Людовик. — Есть много разных способов охоты на кабана. Я предпочел бы прикончить его одним ударом, но у меня нет поддержки.

Людовик вздохнул.

— Я загоню его в угол и уморю голодом.

Де Морнак озабоченно посмотрел на него, а Людовик, слегка улыбнувшись, продолжил:

— Не беспокойтесь, все будет очень тихо, никто не пострадает.

— Но что это, — начал было де Морнак, но Людовик решительно замотал головой.

— Я не скажу вам. Это будет долгое сражение, но победителем из него выйду я.

Жанна надела свое свадебное платье из золотой парчи, посмотрела на себя зеркало и рассмеялась.

К ней вошла Анна, платье на ней было почти такое же. Она увидела измученное уродливое лицо сестры и попыталась увести ее от зеркала. Но та сопротивлялась. Так и застыли они плечо к плечу, отражаясь в зеркале. Контраст был разительный. Возможно, впервые в жизни Анне не захотелось выглядеть такой свежей и привлекательной. Темный блеск ее волос и глаз подчеркивал белизну кожи. Это была даже не белизна, а скорее сплав слоновой кости с лепестками роз. Надо ли говорить о том, что кожа к тому же была и атласно-гладкой.

Рядом с ней уродство Жанны казалось еще более отталкивающим. Длинный нос нелепо смотрелся на одутловатом лице, покрытом болезненной желтизной. Но это еще можно было бы как-то терпеть, если не начинать сравнивать молодое стройное тело Анны с безобразной раковиной, в которой принуждена была жить бренная плоть ее несчастной сестры.

Невыносимой пыткой было все это для Жанны. Вырванная из своего тихого существования в Линьере, где при виде ее никто в ужасе не застывал, привезенная в этот жуткий замок, где, кроме нее, красивы все, наряженная в сверкающие одежды, словно в насмешку, она была вытащена на середину сцены для жестокого изуверского обряда, чтобы, глядя на нее, зрители вздыхали, обменивались понимающими взглядами, посмеивались и жалели ее, жалели, жалели…

Она умоляла избавить ее от этого брака. Никогда не рассчитывала она выйти замуж и не хотела этого. Страшная новость неожиданно ворвалась в ее тихую жизнь и вмиг перевернула все. Она ревела день и ночь, но все было бесполезно. И вот она здесь. А через несколько часов ее обвенчают с молодым человеком, который, увидев ее, с отвращением отвернет голову. И она его за это не осуждала, ибо сама нередко, только подумав о своей внешности, содрогалась.

Нет, это была изощренная пытка и для нее, и для него. Он был средоточием всех лучших качеств, которые она видела в мужчинах. Душу бы свою она отдала, не задумываясь, чтобы быть для него подходящей невестой, чтобы он, хотя бы раз, с нежностью, с желанием посмотрел на нее.

У Анны тоже было тяжело на душе. Как насмешку, воспринимала она сейчас и свою красоту тоже. Брак с Пьером был для нее не просто неприятен, он был ей глубоко отвратителен. Но она была реалисткой от рождения и по воспитанию (не забудем, кто был ее воспитателем). Когда отец раскрыл перед ней свой план, она была вынуждена признать его практическую целесообразность, хотя сожалела, что осуществлять этот план придется именно ей. Отец сказал, что это неизбежно, и она покорилась, хотя тяжело, очень тяжело было примириться с мыслью о том, что на смену любезному ее сердцу другу детства придет скучнейший Пьер. Она плакала, вспоминая, какие планы они строили вместе с Людовиком. Все тщетно теперь, все тщетно.

Жанна резко отвернулась от зеркала и своими слабыми тонкими пальцами с истерическим хохотом начала рвать свадебное золотое платье.

— Как это жестоко, это слишком жестоко, Анна! Пошли кого-нибудь за нашим отцом, объясни ему, что это чересчур жестоко. Я не смогу этого пережить! Я уйду в монастырь, я умру — все, что угодно, только бы не тащиться вдоль длинного ряда сидений в соборе, мимо придворных, которые с усмешками будут меня разглядывать. Это слишком…

Анна пыталась успокоить сестру, но истерика Жанны зашла слишком далеко, чтобы какие-то слова могли ее прекратить. Она продолжала рыдать и рвать на себе платье, пока наконец не разодрала его от горла до плеча. Испугавшись, Анна побежала за мадам де Линьер. Увидев рыдающее дитя, добрая женщина преисполнилась жалости. Мадам де Линьер растила Жанну с младенчества, и горько было ей видеть эту истерику. Она прижала Жанну к себе и заговорила так, как обычно говорила, когда отвращение самой к себе вдруг доводило Жанну до подобных приступов. В знакомых руках, слыша знакомые слова, девочка скорчилась и затихла. Мадам де Линьер сделала знак Анне оставить их одних.

Обычай был таков, что перед венчанием и жених, и невеста должны были в течение часа находиться в одиночестве, воздавая молитвы Господу и размышляя о серьезности шага, который им предстоит совершить. Разумеется, это была пустая формальность, а в данном случае больше походила на фарс. Да, в других случаях тоже. Поэтому можно было предположить, что Жанна проведет этот час «одна» с мадам де Линьер, Людовик, наверное, со своей матерью, Анна, скорее всего, будет одна, поскольку король всегда занят. Пьер, единственный из этой компании, кто действительно желал брака, тоже будет один.

Анна вошла в приготовленную для нее небольшую комнату. Рассеянно оглядевшись, она задумалась, чем бы занять этот час. О предстоящем венчании лучше не думать. Она попробовала представить, о чем сейчас думает Людовик, но вскоре оставила это занятие, ибо отец ее был бы весьма недоволен, если бы она явилась к алтарю с красными заплаканными глазами.

А Людовик и вовсе не предавался никаким размышлениям. Он искал Анну. Ему, хоть на мгновение, нужно было увидеть ее одну. Но с момента прибытия в Монришар это так и не удалось осуществить. Он догадывался, что она должна быть в одной из комнат рядом с часовней, и обшаривал их все подряд. Королевские стражники, получившие приказ задержать его в случае, если он попробует покинуть замок, недовольно наблюдали за его действиями, хотели было его остановить, но, прежде чем они решались что-либо предпринять, он исчезал из поля их зрения. В конце концов, они решили, что, поскольку он не пытается скрыться из замка, пусть делает, что хочет.

И наконец он нашел Анну. Она сидела выпрямившись на софе, расправив вокруг себя сияющую пену свадебного наряда. Большие испуганные глаза ее были прекрасны. Людовик быстро закрыл за собой дверь и задыхаясь подбежал к ней.

— Анна, у меня есть чудесный план. Я верю, в конце концов мы поженимся.

Она была испугана настолько, что даже не соображала, о чем он говорит.

— Что ты здесь делаешь, Людовик? — спросила она тревожно. — В любую минуту здесь может появиться мой отец. Он придет в бешенство, застав тебя со мной. Возвращайся назад в свою комнату.

— Для размышлений? — рассмеялся Людовик. — Я уже поразмышлял, и вот послушай, что я придумал. Мы должны действовать вместе. Придет время, мы станем старше и поженимся, как и собирались.

Анна беспокойно смотрела на него, во взгляде ее появилась надежда.

— Что это значит, Людовик?

Он заговорил быстро, захлебываясь от восторга:

— Я принял решение не прикасаться к приданому Жанны и к ней, разумеется, тоже. Придет день, и я разведусь с ней. Ты можешь сделать то же самое. Откажись жить с Пьером и разведись с ним при первой же возможности. И тогда мы сможем пожениться. Понимаешь, поженимся, как с самого начала и собирались, — победно закончил Людовик.

Анна внимательно на него посмотрела.

— Ты хочешь сказать, что собираешься развестись с Жанной? Ты думаешь об этом еще до того, как женился?

Людовик с жаром кивнул.

— Я не могу избежать женитьбы на ней. Но никто не может заставить меня жить с ней. Анна, ты должна отказаться делить постель с Пьером и тогда тоже сможешь с ним развестись!

Рассудок Анны медленно заговорил.

— Наверное, это возможно для тебя, я имею в виду Жанну. Но я? Как мне избежать этого?

Они уже давно, не краснея, откровенно обсуждали друг с другом вопросы любви, а тут эти же самые слова вдруг начали значить для них нечто совсем иное, и это их смутило. За четыре года они повзрослели, и многие слова для них наполнились смыслом. Брак означал сейчас для них гораздо большее, чем продолжение детской дружбы. Анна, разумеется, была девственницей, но Людовик уже имел небольшой опыт половой жизни. Развлечения с молоденькими миловидными служанками и зрелыми, но менее приятными фрейлинами были частью образования молодого герцога. Глядя сейчас на Анну, он сходил с ума от одной только мысли, что она может принадлежать Пьеру как жена.

— Скажи Пьеру, что ты его ненавидишь, — выпалил он. — Скажи ему, что я убью его, если он только посмеет поцеловать тебя.

Анна не отвечала. Потупив взор, она только качала головой.

— Скажи ему, что ты еще слишком молода.

— Но он знает, что это не так.

У Людовика перехватило дыхание.

— Но ведь ты же терпеть его не можешь. Или я не прав? Анна, прав я или нет? Или ты забыла все, о чем мы мечтали?

Глаза Анны наполнились слезами.

— Я ненавижу его, — прошептала она, — и ничего я не забыла.

Он улыбнулся с явным облегчением.

— Тогда все в порядке. Скажи ему что-нибудь, придумай что сказать, но главное — не давай ему прикоснуться к себе. Это не продлится слишком долго.

Он, конечно, не сказал ей главного, что надо подождать, пока умрет король, и Людовик станет регентом.

— Ты должна это сделать, Анна. Обещай мне. Обещай!

Анна посмотрела вниз на пышную пену, которую свадебное платье образовывало вокруг нее. Она подумала об отце и о его важном плане, частью которого был и Людовик. Она была воспитана на идеалах, которые внушил ей король, и не могла отделить себя от них. Да, Пьер противный, и она любит Людовика. Это правда. Но она любит также и отца, и Францию. Сможет ли она сделать то, что от нее требует Людовик? Она не знала. Идеи Людовика всегда такие сумасшедшие…

Анна глубоко вздохнула и собиралась уже дать отрицательный ответ, в том смысле, что, мол, ничего при данных обстоятельствах сделать не может, как почувствовала руки Людовика. Он прижал ее к груди и поцеловал. Это было в первый раз и получилось неловко. Губы его попали в уголок рта. Но затем, осмелев, он крепко ее обнял и поцеловал уже по-настоящему.

Франция была тут же забыта, там же оказался и отец. Забыто было все. Поцелуй Людовика удивил и потряс ее. Раскрасневшаяся, она трепетала в его руках до тех пор, пока он не отпустил ее.

— Анна, — взмолился Людовик, — ты должна это сделать. Мы предназначены друг для друга! Мы должны выполнить это предназначение.

Она кивнула в знак согласия. Сейчас это показалось ей разумным. Они давно обещаны друг другу, и это неправильно, если они не будут вместе.

— Я сделаю это, Людовик. Я сделаю это. Обещаю тебе.

Удовлетворенный, Людовик расслабился.

— Это будет не так легко, — предупредил он. — Это будет трудно и тебе, и мне. Но если мы проявим твердость, нас им не одолеть. Помни это.

— Я буду об этом помнить. Ничто меня не поколеблет, обещаю!

Они улыбнулись друг другу, как еще никогда не улыбались прежде. Как будто все трудности уже преодолены, как будто сегодня это их свадьба.

Но тут в распахнутых дверях вырос король. Он остановился на пороге и с недовольным удивлением оглядел их обоих. Ничто не укрылось под его взглядом. Анна застыла в глубоком поклоне, утонув в своих юбках, склонившись так низко, что драгоценное ожерелье почти касалось колен. Ей хотелось навечно застыть так, чтобы никогда больше не распрямляться и не поднимать глаз. Людовик тоже поклонился, но перед поклоном встретился взглядом с королем.

— А мне казалось, — произнес король, — что моему послушному крестнику хорошо известны правила.

Людовик поклонился снова.

— Да, известны.

— Но у тебя, конечно, есть готовые объяснения. Не сомневаюсь, — насмешливо продолжал король, — тебя привела сюда любовь.

Анна залилась краской, а Людовик выглядел явно смущенным. И то, и другое не прошло мимо внимания короля.

— Ты, Анна, конечно, думала о своем женихе, а ты, Людовик, о своей невесте. Вас настолько переполнили чувства, что захотелось поделиться ими друг с другом. Ну как? Я угадал?

Этот небольшой по размерам камешек королевской жестокости как раз острым уголком попал в открытую рану Людовика. Он сморщился от боли, но, упрямо сжав зубы, решил поддержать эту злую игру.

— Да, монсеньор, вы угадали. Так оно и было, — произнес Людовик, глядя в глаза королю. — Не каждому жениху достается такая красавица невеста. А когда я подумал, какой чудесной матерью она будет, как будет учить моих детей чести и достоинству, которые она унаследовала от своего отца, я решил поделиться этой радостью со своей крестной сестрой.

Людовик страстно желал, чтобы король кликнул стражу и приказал связать его. В теперешнем состоянии это было бы самое лучшее.

Но на лице короля не дрогнул ни один мускул, он не подал вида, что слова Людовика его задели.

— Перечисляя достоинства своей невесты, мой юный кузен забыл упомянуть ее матушку. А она всегда славилась примерной добродетелью, которая среди женщин Орлеанского семейства кажется большой редкостью.

Людовику, конечно, были известны сплетни о его матери, но никогда они не трогали его так сильно, как сейчас, в ситуации, когда он был совершенно бессилен. Он поглядел на короля, и ему захотелось его убить. Какое счастье быть потом повешенным, даже насажанным на кол, четвертованным, только бы сдавить руками эту тощую мерзкую шею и, услышав вначале восхитительный хруст, наблюдать далее, как он давится этими жестокими гнусными словами.

— Отправляйся в свою комнату, Людовик. Епископ может прийти в любую минуту.

Людовик медленно двинулся к двери, а король проскрипел ему в спину:

— Хочу, чтобы ты понял — я не потерплю никаких сцен, никаких скандалов. Никаких слез, слышишь, Анна? Это тебя тоже касается. Не хочу, чтобы вы стояли с опущенными физиономиями. Наоборот, я желаю улыбок, и чтобы вы все выглядели пристойно. Вернее, трое из вас, по крайней мере. От Жанны я ничего не жду. А теперь иди, Людовик, и помни, что я сказал.

Людовик бросил беглый взгляд на Анну и вышел. В комнате его уже дожидался епископ, как всегда недовольный поведением Людовика. Тот плюхнулся в кресло и, пригорюнившись, выслушал формальный вопрос епископа, предполагающий один единственный ответ. Сознает ли Людовик всю серьезность шага, который собирается предпринять, вступая в брак? Идет ли он на это по доброй воле?

Ответ Людовика вряд ли понравился епископу.

— А что же еще мне остается делать, святой отец. Я не могу поступить иначе. Начни я сопротивляться, то очень скоро окажусь трупом, и это в лучшем случае, ведь вам известно, с кем мне приходится иметь дело.

Он сказал это умышленно, надеясь, что в будущем эти его слова зачтутся и помогут обрести свободу. Удовлетворившись услышанным, епископ благословил Людовика и повел в часовню.

Событие, конечно, было знаменательное — две принцессы одновременно выходят замуж. Но несмотря на это обряд венчания проходил необычно быстро и без необходимой в таких случаях роскоши. Сам король на церемонии отсутствовал, хотя любой, кто его знал, мог быть уверен, что он откуда-то сейчас следит за всем происходящим. Скряга по натуре и в данном случае лишенный необходимости производить впечатление на иностранных гостей, он решил не устраивать дорогое представление.

Если он действительно наблюдал, то должен был остаться доволен. По-видимому, — почти единственный из немногих присутствующих, кто испытывал подобные эмоции. Никто из придворных не мог понять брака Анны с Пьером. Если король хотел выдать ее в пределах Франции, то неужели не нашел никого, кроме пятого сына Бурбонов. При взгляде же на вторую пару глаза присутствующих в ужасе застывали. Глубокая жутковатая тишина установилась в часовне. Все были возмущены, что такое позволили сделать с одним из знатнейших баронов Франции. Какую же силу приобрел сейчас король! Какую мощь! Если он, забыв о всяких приличиях, нанес такое оскорбление герцогу Орлеанскому, то как же он может поступить с нами? Если бы в этой церкви нашелся кто-то, кто собрал бы этот гнев в единый кулак, превратив его в оружие, Людовик был бы спасен. Но такого человека здесь не нашлось.

Вступил орган, и старшая дочь короля Франции, пройдя вдоль рядов, встала у алтаря рядом с Пьером. Анна уставилась в пол, не взглянув на своего будущего мужа, ни на Людовика, который с белым, как мел, лицом ждал свою невесту. Затем к алтарю приблизилась младшая королевская дочь. Рядом с ней вплотную шла мадам де Линьер, и слуги окружали ее таким плотным кольцом, что ее уродства были почти не видны окружающим. Сопровождающие отступили только тогда, когда она заняла место радом с Людовиком.

Небольшая часовня была переполнена. Затаив дыхание, следили придворные за несчастным существом, с одним плечом выше другого, с горбом, поднимавшимся почти вровень с головой. Когда она двигалась к алтарю, то одну ногу тащила за собой. Марию обуял такой ужас, что она с трудом удерживалась на ногах. Ей показалось, что сейчас она впервые поняла, о чем шла прежде речь. Только сейчас до нее окончательно дошел весь ужас происходящего. При взгляде на эту жуткую картину боль и запоздалое раскаяние, как молнией, пронзили ее. Людовик был прав. А все остальные не правы. Людовик понимал это лучше всех. «Да пусть бы он лучше был сейчас мертв, — думала Мария, — пусть бы лучше все мы были мертвы, а Блуа сравнен с землей, чем терпеть такой позор и унижение. Этот плевок в лицо соскоблить, стереть не удастся. Никогда. Подумать только, стоять здесь, перед лицом Бога, на виду у всех людей и участвовать в осуществлении этого дьявольского замысла короля». Мария называла это благоразумием, но у Людовика было другое слово для обозначения подобного поведения — трусость.

Она встала коленями на молитвенную скамеечку и закрыла лицо руками.

Среди гостей выделялась своими нарядами семья герцога Бурбонского, а в центре стоял сам герцог. Он был подавлен. Пытался убедить себя, что все хорошо, что все в порядке, но безуспешно. Бурбон слышал слова епископа, происходящее делало его членом королевской семьи. С презрением глядел он в спину Пьера и сожалел, что их так легко купили. Он поглядел на Марию, примостившуюся на коленях, рядом с этой горевавшей женщиной он чувствовал себя лучше, чем с радостно ликующим своим семейством.

Мария-Луиза не пришла вовсе, но два младших кузена Людовика, Эжен де Ангулем и Дюнуа, присутствовали. Эжен угрюмо следил за происходящим, а сам думал, что скоро и ему придется против воли встать у алтаря с Луизой Савойской, в то время как та, которую он любит, Мария Бургундская, стала женой Максимилиана, императора Священной Римской империи.

Дюнуа злился на себя и ничего с этим не мог поделать. Рядом с Дюнуа сидел еще один друг Людовика, Жорж де Амбуаз, и тоже очень злой. Но он говорил себе, что ничего, наступит когда-нибудь день, их день, и тогда они, не такие уж беспомощные, как сейчас, возьмут свое, скажут веское слово.

Церемония была почти закончена, ее участники устали сдерживать себя. Какого они мнения по поводу этого бессердечного действа — увидеть было не сложно. Вопреки инструкциям короля, двое из четверых плакали. Жанна открыто рыдала, а Анна тихо хлюпала в платочек. Людовик, не скрывая своего отчаяния, трепетал, как натянутая струна. О чем думал Пьер, сказать было трудно. Вряд ли он вспоминал Марию-Луизу. Он стоял и широко улыбался глупой, бессмысленной улыбкой.