Золотой дикобраз

Глава 7

Орлеанскому дому удалось как-то поправить свое финансовое положение, и это с помощью Марии-Луизы, ее неиспользованного приданого. Во всяком случае, много земли продавать не пришлось.

Жила она, как в тумане. Пьер женился, а значит, жизнь кончилась. Это она понимала, но как-то вяло, незаинтересованно. Пыталась его забыть поначалу, но, просыпаясь по утрам, не могла найти в себе ни малейшего желания подниматься с постели. Занимавшийся день представлялся ей сплошным грязно-серым пятном. Никто ей не был нужен, и никому она не нужна. Ну сколько можно было вести такую лишенную всякого смысла жизнь.

И вот, в мае она сложила все свое приданое в огромный сундук, а сама отправилась пешком в Фуальский монастырь, где, надев рясу послушницы, начала готовиться к пострижению.

Мария все это время наблюдала за дочерью и вначале пыталась отговорить ее от этого шага, но, будучи сама глубоко религиозной, в конце концов одобрила выбор Марии-Луизы. В служении Господу тоже можно обрести свое счастье.

Уход Марии-Луизы знаменовал собой некую завершенность. Хотя никому от этого легче не стало. И еще она оставила им все свои деньги, что были отложены для приданого. Теперь можно было раздать самые необходимые долги. Денег было не так уж много, роскошествовать они по-прежнему позволить себе не могли, но, поскольку Людовик осознал необходимость экономии, жизнь их была вполне сносной.

В апреле Людовик задумал посетить Рим вместе с Дюнуа. Эжен де Ангулем обещал присоединиться к ним, если те согласятся подождать его до середины мая. У Эжена были свои причины для встречи с Папой, он хотел расторгнуть помолвку с инфантой Луизой Савойской. Правда, на успех он рассчитывал мало, не то что Людовик.

Теперь эта троица часто собиралась за столом, склонившись над картой. Они горячо спорили, обсуждая грядущее путешествие. Дюнуа уже был в Риме и со знанием дела мог говорить, по какой дороге безопаснее всего ехать и где лучше гостиницы. В Риме их уже ждал получивший там приход Жорж де Амбуаз. Всего набиралось двенадцать человек: их трое, еще трое наиболее надежных камердинеров, три человека охраны и три конюха с запасными лошадьми.

От своего нового камердинера, Поля Каппоретти, Людовик в восторге не был, хотя лучшего слуги у него никогда не было. Но, находясь с ним в одной комнате, Людовик все время чувствовал его присутствие. Куда бы он ни повернул голову, его взгляд неизменно наталкивался на грустные глаза слуги.

И, самое главное, этот человек много говорил, даже слишком. Главной темой его разговоров были женщины. О чем бы ни шла речь, касалось ли это костюма, который наденет Людовик, или его прически, не важно — все в конце концов сводилось к женщинам. И не то чтобы женщины Людовика совсем не интересовали, этого сказать было нельзя. Как раз наоборот. И поговорить о них он был не прочь, например, с Дюнуа, Эженом и даже с Жоржем, хотя священник Жорж не мог похвастаться обилием опыта. Но то, как говорил об этом Поль, почему-то было Людовику неприятно. Это даже было трудно объяснить, ведь Поль никогда не использовал грубых выражений и не вдавался в интимные подробности, но его тихий, вкрадчивый, какой-то маслянистый голос всегда создавал невероятно вязкую чувственную атмосферу. Рассказ его развивался в соответствии с правилами классической драматургии — вначале завязка, затем развитие сюжета и наконец в кульминационный момент он всегда делал паузу, давая время разыграться воображению Людовика.

Тот слушал его, испытывая какое-то странное беспокойство, но эти рассказы помимо воли захватывали его, видимо, потому, что он был молод, имел горячую кровь, а на дворе благоухала весна.

Поль, похоже, считал, что жизнь Людовика тоже изобилует любовными приключениями. Во всяком случае, он всегда намекал на это. Подавая Людовику камзол или расправляя складки на рукавах его костюма, он никогда не забывал вздохнуть по поводу того, как счастлива будет та дама, которая проведет эту ночь в объятиях герцога Орлеанского. Когда же Людовик смеясь говорил, что сейчас у него таких счастливых дам вроде нет, Поль улыбался, но с легким скептицизмом в глазах. Эта твердая вера слуги в его несуществующие любовные приключения одновременно раздражала и льстила Людовику, ибо всякому мужчине приятно считаться опытным на любовном поприще.

Хотя Людовик и был женат, но хранить верность супруге вовсе не намеревался, даже если бы это действительно была его жена. Изменить Жанне (если представится такая возможность) — что же здесь плохого. А возможности у герцога были, и немалые. С ним флиртовали красивые дамы из свиты королевы, открыто намекая на более интимное продолжение флирта. Дома тоже в окружении его матери было немало привлекательных молодых женщин, их взгляды, когда они смотрели на Людовика, говорили о многом. Но, как бы соблазнительны они ни были, связываться с какой-либо из придворных дам Людовик опасался. Это было слишком близко к Анне, она могла узнать. Людовик не хотел, чтобы она страдала. Кроме того, подобная связь могла осложнить его развод. Не лучше ли удовлетворять свои потребности с миловидными девушками в гостиницах, они готовы ко всем услугам, или с сочными городскими дамами. Их можно щедро одарить и быстро забыть. Никаких сложностей.

Но даже и такие необязательные любовные интрижки (если их можно так назвать) в практике Людовика были нечастыми. Он желал, желал постоянно. Но желал только Анну, ее одну. С трудом склонялся он к замене ее какой-либо другой женщиной. Поэтому ему до смерти надоело слушать бесконечные истории Поля. Про себя он уже решил, что в Италию он его с собой не возьмет, найдет какой-нибудь предлог. Но все решилось гораздо раньше, когда камердинер однажды утром зашел слишком далеко в своих словах.

Он ловко брил Людовика длинной обоюдоострой сверкающей бритвой из испанской стали. При каждом движении его руки под хлопьями белоснежной пены появлялась дорожка смуглой кожи, похожая на тропинку, протоптанную в снегу. Людовик сидел, откинувшись на спинку кресла, и старался не слушать. Он благодарил Бога за то, что через несколько недель избавится от этого типа. Сегодня он собирался поговорить с Гревином, ведающим всеми слугами в замке, чтобы тот подобрал ему подходящего слугу для поездки на юг. Трудно было с этим Полем. С одной стороны, он хорош по многим причинам, но с другой стороны, терпеть его рядом сил уже не было. Даже когда он не работал языком, говорили его коричневые бархатные глаза. Гревин пристроит к нему кого-нибудь, например, старика д’Арманьяка. Тот глухой, и ему будет все равно.

Как Людовик ни старался, но все же начал слушать голос Поля. Молчание Людовика тот принял за интерес к своему рассказу и начал расписывать подробности своей удивительной связи с одной некрасивой горбатой девицей.

— Она выглядела, прошу прощения Вашего Высочества, ну прямо вылитая принцесса Жанна. Но все ее физические недостатки компенсировались невероятной страстностью…

Не помня себя, Людовик вскочил на ноги и вырвал бритву из рук камердинера.

— Вон! Вон отсюда! — дико заорал он на испуганного человечка. — Вон отсюда, и чтобы я тебя больше здесь не видел!

— Но, Ваше Высочество…

Не в силах находиться в одной комнате с этим человеком Людовик выскочил в прихожую и с треском распахнул дверь. Поль на коленях пополз за ним.

— Ваше Высочество, простите меня! Я был глуп, я не понял, как я вас обидел, простите меня!

Губами он коснулся сапога Людовика, но тот отдернул ногу, едва сдерживаясь, чтобы не ударить распростертого перед ним человека. Если бы он не брезговал к нему прикоснуться, то непременно бы ударил. В руке Людовик все еще сжимал бритву, и его снедало горячее желание полоснуть ею по горлу этого мерзкого венецианца, чтобы избавить мир от подлого шпиона, подосланного королем. Этот негодяй пытался настроить его таким гнусным образом, чтобы мысль о выполнении супружеских обязанностей по отношению к Жанне у него вызывала не рвотные позывы, а воспринималась как новый поворот в его любовных познаниях.

Поль прочел эту мысль на лице Людовика и на четвереньках проворно пополз к двери.

— Вон из этого дома! — кричал Людовик ему вслед. — И чтобы я никогда больше не видел твоей мерзкой рожи!

Людовик стоял у двери, его всего трясло. Он вспомнил то утро, когда в его комнату вошел Поль, заменив Леона. Ну конечно же, король воспользовался смертью Леона, чтобы внедрить своего шпиона к Людовику… а может быть, Леона убили, чтобы создать такую возможность? Людовик вспомнил маленькую часовню, где на мраморной скамье лежало тело Леона. Он тогда молчал, как и вообще при жизни. Две смертельные ножевые раны зияли в его боку. И у того, другого человека в боку были такие же две раны. Ни один из конюхов ничего определенного рассказать не мог. Они услышали чьи-то крики, шум, возню. Вбежав в конюшню, увидели два истекающих кровью сплетенных, уже мертвых тела. Считается, что они убили друг друга, но Людовик чувствовал, что здесь что-то не так. Скорее всего, эти два ни в чем не повинных человека должны были умереть, чтобы король мог послать Поля. Сейчас уже ничего не докажешь и разузнать тоже ничего нового не разузнаешь. Слишком поздно. Но скорбеть о смерти этих людей, прогнать прочь мерзавца Поля и еще больше (казалось бы, куда уж больше) возненавидеть короля — это сейчас еще пока возможно.

Теперь надо искать нового камердинера и как-то закончить бритье. Тут в коридоре появился слуга в ливрее камердинера. В руках он держал мужской плащ и направлялся к апартаментам монсеньора Бове.

— Эй, ты! — крикнул Людовик. — Поди сюда!

Слуга вздрогнул и поспешил к нему. Когда он подошел ближе, гнев Людовика сразу же пропал, и он улыбнулся. Слуга оказался молодым человеком с необыкновенно смешным лицом. Такого и в природе-то не бывает. То было лицо какого-то милого лесного зверька, например, доброй веселой белочки, с такими же высокими круглыми щечками (за ними угадывались защечные мешки) и маленькими блестящими серыми глазками. В их уголках уже прорезались маленькие смешливые лучики. А может быть, это кролик? Сходство с ним подтверждали два передних зуба — большие, белые, квадратные, с небольшим просветом между ними. Они частично прикрывали его слегка вывернутую нижнюю губу. Этот человек принадлежал к таком типу людей, которые никогда не загорают, а сразу сгорают. Кожа его была вся красная, в лопнувших пузырях. Копна густых волос неопределенного цвета — смесь красного с оранжевым — подстрижена «под горшок». Он был худ и невысок. Ливрея, похоже, шилась на его папашу, она висела на нем, как на огородном пугале. Он стоял перед Людовиком и поедал его глазами. Тот сделал ему знак войти и прикрыл дверь.

— Как твое имя?

Молодой человек приосанился и отчетливо произнес:

— Максимилиан Арман Эдуард Мария Поклен, Ваше Высочество.

— А Макс Поклен будет достаточно? — улыбнулся Людовик.

— Да, Ваше Высочество, Макс Поклен.

«Как угодно меня назовите, и это будет мое имя», — говорили его глаза.

— Ты камердинер монсеньора Бове? Он ждет тебя сейчас?

— О, нет, Ваше Высочество. Я просто нес ему его плащ, он забыл его в нижнем холле.

— А чей же ты слуга?

— Ничей, Ваше Высочество. То есть того, кто во мне в данный момент нуждается, Ваше Высочество.

В семье герцогов Орлеанских каждый имел своего камердинера, но держали еще дополнительных слуг, на случай болезни основного слуги или для обслуживания гостей. Макс Поклен, по-видимому, был из таких.

— Я могу быть вам чем-нибудь полезен, Ваше Высочество? — с надеждой в голосе спросил Макс.

— Возможно, — ответил Людовик, задумчиво его разглядывая.

— Надеюсь, ты хороший слуга?

— О, да, Ваше Высочество.

— А как насчет бритья?

— Я отличный брадобрей.

— И ты, конечно, честен и трудолюбив?

— О, да, Ваше Высочество.

Макс отвечал проворно, не дожидаясь даже конца вопроса.

— Ты пьешь?

— О, да… о, нет, Ваше Высочество. Только немного, стаканчик вина.

— Умеешь читать, писать?

— Да, Ваше Высочество, — ответил Макс, не поколебавшись ни секунды.

— Готов ли ты к путешествиям?

— Конечно, Ваше Высочество, — ответил он таким тоном, как будто путешествия были для него обычным делом, хотя он родился в городке рядом с Блуа и самый дальний поход, какой он совершал в своей жизни, — это прогулка из дома к замку.

— Хотел бы ты поехать в Италию моим камердинером?

— О, Ваше Высочество! — окончание фразы Макс в экстазе проглотил, показав все свои квадратные белые зубы с небольшой расщелиной между ними.

Эта улыбка и вовсе настроила Людовика на веселый лад. Какой освежающий контраст после Поля.

— Привязывает ли тебя что-нибудь к дому? Жена, дети?

— О, нет, Ваше Высочество! — в ужасе воскликнул Макс.

— Мы уедем отсюда на год, а может, и больше, — предупредил Людовик.

— Да, да, Ваше Высочество, конечно, — глаза Макса прямо умоляли, вопили, что провести год в Италии с Людовиком — это именно то, о чем он мечтал всю жизнь.

— Ладно… — Людовик направился в спальню и уселся в кресло для бритья. — Если ты подойдешь мне, — а я думаю, слуга ты хороший, иначе Гревин тебя бы не стал здесь держать, — словом, через месяц мы отправляемся.

Макс начал истово намыливать его щеки, а Людовик принюхался, почуяв знакомый тяжелый запах лошадиного пота.

— Макс Поклен! — резко произнес Людовик, выпрямившись в кресле.

— Да, Ваше Высочество?

— Ты конюх, не так ли?

Макс поколебался мгновение и затем произнес со вздохом:

— Да, Ваше Высочество.

— И ты лжец, не так ли?

— Да, Ваше Высочество, — с неохотой признался Макс.

— А что это у тебя за ливрея?

— Я одолжил ее у Анри Дюваля, Ваше Высочество.

— Ты понимаешь, что я должен сейчас сделать?

— Да, Ваше Высочество. Вы прикажете выпороть меня, а затем прогоните прочь.

— Но ведь ты знаешь, что я этого не сделаю? И перестань повторять за каждым словом Ваше Высочество. Отвечай, только честно. Зачем ты надел ливрею камердинера?

— Потому что она мне нравится, — медленно произнес Макс. — Это самый лучший… (он чуть не сказал прекрасный) костюм, какой я только в жизни видел. Мне так хотелось его когда-нибудь надеть, но я знал — никогда не бывать этому, нет у меня нужных навыков, умения, чтобы служить камердинером. Но мне так хотелось его примерить, ничего я не мог с собой поделать.

А все-таки он в нем смотрелся, в этом камзоле цвета розового вина, отделанном серебром с орлеанской символикой. Теперь, когда его уличили во лжи, он будет счастлив, если ему позволят носить ливрею конюха, да и не ливрея это вовсе, а так, жалкое одеяние простака.

Макс положил бритву и дрожащими пальцами осторожно начал развязывать на своей груди салфетку, которую он тщательно повязал, чтобы предохранить ливрею Анри.

— Я приношу свои извинения, Ваше Высочество.

Людовик смотрел на него со смешанным чувством. Ему, с пеленок живущему в роскоши, трудно было понять человека, пределом мечтаний которого было стать камердинером. Но Людовик не был лишен живого воображения, унаследованного им от поэта-отца, и попробовал представить жизнь Макса.

Отца он, конечно, не знал. В три года мать бросила его, и он жил, как бездомный пес, питаясь подаянием. До шести лет обитал в монастырском приюте для сирот, а там начал работать. Первым его занятием было чистить рыбу на рынке. Затем менее грязная работа в пекарне, присматривать за очагом, потом дубильщик кож, пахарь в поле, только за пищу и кров, а зимой, страдая от голода и холода, он искал работу в городе.

Он уже работал в городских конюшнях, ухаживая за лошадьми, когда познакомился со своим кумиром, Анри Дювалем, камердинером графа Висконти в замке герцогов Орлеанских. Анри привлекло лицо Макса, его добрый нрав, и он сказал ему, что, если тот желает, пусть приходит к главному конюху замка, Анри замолвит за него словечко. С замирающим сердцем явился туда Макс, ему было тогда семнадцать (сейчас ему лет двадцать — двадцать один, — подумал Людовик). Три года он работает конюхом, а когда исполнится пять, получит повышение, станет старшим конюхом. Но, проведи он в Блуа хоть всю жизнь, никогда ему не стать камердинером, потому что это требует качеств, которых у него никогда не было и не будет. Иногда он надевал чужую ливрею и прохаживался по нижним коридорам, там, где острые глаза Гревина не могли его заметить. Он воображал себя лакеем и был счастлив.

И вот сейчас он будет лишен даже счастья быть орлеанским конюхом.

— Если тебе так нравится ливрея, — неожиданно для себя произнес Людовик, — закажи по своему размеру, только предупреди портного, чтобы он поспел вовремя. Через две недели мы отбываем в Италию.

Макс застыл с полуоткрытым ртом, вытаращив свои блестящие кроличьи глазки.

— И перестань наконец повторять, как попугай, Ваше Высочество, Ваше Высочество. Лучше смой пену с моего лица, пока оно не ссохлось и не превратилось в барабан.

Переведя взгляд на бритву в руках Макса, Людовик добавил:

— И, ради Бога, помни, что я не лошадь.

И вот уже Людовик, побритый и без видимых порезов на лице, направился в резиденцию Гревина сказать, что нанял нового камердинера, которого, однако, необходимо быстро натаскать и заказать новую ливрею. Он представил, как вытянется лицо Гревина, когда тот узнает, кто этот новый камердинер.

Но прежде Гревина он встретил де Морнака, который как раз направлялся к Людовику.

— Я намеревался вам сказать, — начал де Морнак, — что, если вы не будете возражать, я возьму Поля Каппоретти к себе камердинером и секретарем. Он сказал, что вы его прогнали.

Людовик покраснел.

— Он сказал почему?

— Он рассказал очень печальную историю о том, что вы его невзлюбили. Я вас понимаю, мне он тоже не нравится, но, — тут де Морнак пожал своими широкими плечами, — он грамотный и очень ловкий. Именно такой камердинер мне и нужен.

— Я не желал бы жить с ним под одной крышей.

— Но почему?

— Ну, во-первых, он омерзителен, а во-вторых, он шпион короля.

— Что вы говорите! — воскликнул де Морнак. — И когда же вы это обнаружили?

— Сегодня, хотя мог бы догадаться об этом и раньше.

— Да, мне это тоже пришло в голову, когда вы привезли его с собой из Амбуаза.

— Я подозреваю, что Леона убили, чтобы Поль мог занять его место.

— Это вполне вероятно, — грустно заметил де Морнак. — А он знает о том, что раскрыт?

— Нет. Да это и не важно. Я не желаю его здесь видеть.

— Но, — медленно произнес де Морнак, — король непременно внедрит в наш дом еще одного своего человека. Так не лучше ли оставить этого. Мы хотя бы знаем, кто он такой?

В восторг от этой идеи Людовик не пришел, хотя был вынужден согласиться, что это разумно.

Де Морнак кивнул и добавил с мрачной улыбкой:

— Я заставлю его работать день и ночь, а самое главное, забуду платить ему жалование. Пусть платит король.

Людовик согласно кивнул, и было решено — Поль остается, хотя у Людовика осталось чувство, что этот королевский прихвостень еще доставит им хлопот.

По замку давно уже ходили слухи о де Морнаке и госпоже. Естественно, рано или поздно они достигли ушей Марии. Это подвигло ее поторопить событие, которое все равно она считала неизбежным. Мария-Луиза покинула дом, Людовик стал взрослым, и у него свои дела, он стал все реже и реже бывать дома. Мария была одинока. Однажды ночью в своей спальне, где она предавалась любви с де Морнаком (а они занимались этим так часто, как только могли), Мария сказала ему об этом.

— Ален, я считаю, мы поступаем глупо, что до сих пор не поженились. Сколько вот таких счастливых ночей мы с тобой пропустили.

— Не так уж и много. Да и потом, какая разница обвенчал нас священник или нет.

— Но с каждым днем становится все опаснее. В доме много гостей, Людовик уже вырос, с ним здесь его друзья. Подумай только, что произойдет, если Людовик увидит, как ты ночью выходишь из моей спальни. У меня сердце останавливается от одной мысли об этом.

Де Морнак улыбнулся в темноте.

— Скорее всего он устроит грандиозный скандал и будет пытаться меня убить. Правда, счастливее от этого никто не станет.

Мария продолжила очень серьезно:

— Ему приходилось выслушивать так много сплетен обо мне. Если он увидит тебя, то поверит, что это правда.

— Да, в это будет трудно не поверить, — заметил де Морнак, все шире улыбаясь.

— А что говорят слуги, можно только догадываться.

— Вот уж в этом я не сомневаюсь.

— Ну вот я и говорю, самое лучшее для нас — это пожениться. Мне кажется, вместе мы будем счастливы.

Де Морнака всегда забавляла эта ее милая серьезность. Боже, как это мило, они живут уже восемь лет фактически как муж и жена, и она считает, что, если их союз будет освящен сейчас церковью, они сразу станут счастливее.

— Я тоже считаю, что мы могли бы быть счастливее, — тихо ответил он, и в его голосе чувствовалась легкая ирония, — но думаю, это не то счастье, за которое следует бороться. Подумай только, какая пища для сплетен, как будет доволен король, который поощрял все эти позорные слухи о тебе.

— Но почему? Если мы поженимся, наоборот, слухи прекратятся.

— Нет, дорогая. Это только подтвердит, что то, о чем они так давно твердили, правда. Что мы много лет были любовниками, что Людовик мой сын.

— Как это может подтвердиться, если это ложь?

Де Морнак был сейчас доволен темнотой. Мария обиделась бы, увидев, что он улыбается.

— Не такая уж это ложь. Кое-что правда. Ведь мы и сами не знаем, когда это точно началось. Мария, — де Морнак заговорил более серьезно, — подумай в конце концов о Людовике.

Но Мария знала одно — Ален до конца дней должен быть рядом с ней, и разумеется, с одобрения церкви. И еще она боялась, что он ее оставит. Она чувствовала, что его интерес к ней слабеет, не то что прежде. В последние годы она растеряла многое из своей былой красоты, да и была уже далеко не молода. Тут сказалось все — и страсть, которой она никогда не знала с Карлом, и боязнь быть разоблаченной, и постоянный разлад с собой, и тревога за детей, — в общем, все это и многое другое наложило на ее красоту свою тяжелую лапу. Напряженно вглядывалась она в зеркало, пытаясь разглядеть то, что однажды де Морнак назвал «примулой, поднявшейся среди сугробов». Да, она боялась. Боялась того дня, когда навеки его потеряет, и надеялась удержать его рядом с собой с помощью брака. Поэтому никакие аргументы на нее не действовали, ничего она не хотела слушать. В его голосе она замечала только нотки нежелания.

— Так ты что, не хочешь на мне жениться? — резко спросила она.

— Конечно, хочу. Я уже давно твержу тебе одно и то же — если бы ситуация была иной, нам непременно следовало бы пожениться. Больше всего меня заботит твоя репутация, чтобы тебе было хорошо.

И тут Мария ответила. Это был ответ герцогини Орлеанской, когда она не духе. Тон был строгий и властный, каким прежде она никогда говорить с ним не осмеливалась.

— А мне кажется, я могу себе позволить самой судить, что для меня хорошо, а что плохо. Я считаю, что мы должны пожениться!

Де Морнак пожал плечами. Жениться так жениться. Брак с Марией, конечно, даст ему ряд преимуществ — обеспеченное будущее и существенно лучшее настоящее. Его увлечение Марией было и сильнее и дольше, чем все то, что он прежде испытывал к любой другой женщине, да и годы тоже для него не стояли на месте. Порой, вышагивая под утро по темным холодным переходам замка, он вздыхал о тепле и удобстве жизни в браке. Разве это не удовольствие — засыпать и просыпаться в одной и той же постели. В этом деле ему всегда что-то мешало. Чаще всего мужья. Вспоминая то множество постелей, какое он посетил, де Морнак улыбался. Может быть, жизнь добропорядочного супруга будет для него и легче, и лучше, чем он думает.

— Ты любишь меня? — спросила Мария. — Ты любишь меня так же, как прежде?

Этот вопрос она задавала столь часто, что это у них превратилось в своего рода игру. Ответ был известен заранее.

Де Морнак знал, как воспримет Людовик известие о помолвке матери, и поэтому настаивал, чтобы Мария разрешила ему самому поговорить с ее сыном. Он понимал, что Людовик более спокойно примет такое объяснение, что, мол, годы идут и его мать нуждается в друге и советнике, чтобы он был рядом. Это лучше, чем если Мария начнет толковать ему про любовь и все прочее. Людовик сразу задумается, не началась ли эта любовь за девять месяцев до его появления на свет. Мария, в свою очередь, настаивала, что она более деликатно сможет объяснить Людовику ситуацию.

Но поговорить с Людовиком так и не удалось. От короля прибыло жесткое предписание немедленно отправиться с визитом к супруге в Линьер. На этот раз король не был склонен к шуткам, поэтому предписание не оставляло Людовику свободы действий. Было сказано, что, поскольку Жанне уже исполнилось пятнадцать, Людовик должен остаться с ней на ночь и выполнить супружеские обязанности.

Все это было возмутительно, особенно тон. Ну что, начинать войну? Открытую войну с королем? Значит, герцогу Орлеанскому приказано идти и переспать с горбатым чудовищем, а после поблагодарить за оказанную милость. Но, видит Бог, не скоро король дождется, чтобы этот герцог начал плясать под его паршивую дудочку.

Людовик поднимался к себе, перепрыгивая через три ступеньки. В своей комнате перед шкафом он засомневался как одеться. Поехать в чем был, в охотничьем костюме? Показать всем, и супруге, и ее семье, как он ценит ту честь, что они ему оказали? Или тщательно нарядиться, как подобает герцогу Орлеанскому, подчеркнув тем самым, что он не нищий и в подачках не нуждается? Людовик постоял с минуту в центре комнаты, затем быстро переоделся, выбрав второй вариант.

Дюнуа — а он присутствовал при сборах — решил сопровождать его, хотя бы часть пути. И они вместе пересекли королевскую провинцию Бери по направлению к Линьеру.

Они ехали рядом на некотором расстоянии от сопровождающих и обсуждали предстоящий визит Людовика к Жанне.

— Как долго ты собираешься оставаться в Линьере? — спросил Дюнуа.

— Самое большее сутки день и ночь.

— День и ночь, — эхом отозвался Дюнуа. — И что ты собираешься там делать, Людовик?

— Конечно, для себя я потребую отдельную комнату. Ни за что не соглашусь спать в одной комнате с этим существом.

— Да, конечно, — озабоченно согласился Дюнуа. — Но ведь король приказал тебе переспать с ней?

— Я посмотрю, как будут развиваться события. Если надо, я могу переночевать и в конюшне.

— Пожалуй, я поеду с тобой, Людовик. Возможно, тебе потребуется моя помощь.

— Нет. Меня могут арестовать и бросить в тюрьму, а ты в это время должен быть в безопасности, чтобы в случае чего послать протест Папе и потребовать созыва Генеральных Штатов.

— Ты думаешь, он осмелится тебя арестовать?

— Не знаю. Но если он это сделает…

— Я немедленно соберу армию и выступлю против него.

— Только в крайнем случае. Если мой арест вызовет протест герцогов и они потребуют созыва Генеральных Штатов, чтобы те восстановили их права, то те несколько месяцев, что я проведу в тюрьме, будут потрачены не зря.

Нынешние французские бароны имели все основания упрекнуть своих отцов. Во время последней войны, в патриотическом порыве, те, не думая о себе, а только об отечестве, распустили Генеральные Штаты и добровольно отказались в пользу короны от своего права собирать налоги. Находясь между жизнью и смертью, они были слишком заняты, чтобы заниматься таким делом, как сбор налогов, и король, которому они полностью доверяли, мог собирать налоги более эффективно, а также устанавливать новые законы. Когда же отгремело и затихло последнее эхо войны, были розданы последние награды и произнесены последние пламенные речи, король (теперь уже новый король, которому никто не доверял) отказался вернуть им их права.

Налоги остались в его руках, с ним была и огромная армия, созданная на эти налоги. Он больше не позволил созывать Генеральные Штаты, которые по закону должны были собираться ежегодно. Он принял новые законы, которые были направлены против герцогов.

Вот как получилось. Думая только о победе в жестокой войне, отцы подписали смертный приговор своим Генеральным Штатам, не оставив сыновьям никакого оружия в борьбе против тирана-короля.

Главной мечтой Людовика было созвать Генеральные Штаты. И если эта несправедливость по отношению к нему окажется в центре внимания большинства герцогов и они вынудят короля возобновить работу Генеральных Штатов, тогда Людовик готов пойти на любые лишения.

Друзья остановились на развилке дорог, чтобы окончательно договориться. Дюнуа возвращается в Блуа и ждет там. Если завтра вечером Людовик не прибудет домой (в крайнем случае рано утром следующего дня) и если от него не будет никаких известий (а Людовик обязательно попытается отправить Макса с посланием), Дюнуа начинает объезжать герцогов и призывать их к восстановлению Генеральных Штатов.

С тем они и расстались. Дюнуа помахал кузену и пустил своего коня по дороге назад, а Людовик пригнулся и поскакал галопом дальше. Спутники едва за ним поспевали. Ветер трепал белые перья на его шляпе, и вся кавалькада являла собой яркое, красочное пятно на этой пустынной дороге. Людовик вовсе не горел желанием поскорее увидеть Жанну, он только хотел доказать миру (а этим миром был для него сейчас король), что герцог Орлеанский не распростерся перед ним, раболепно подняв вверх лапки, он просто ждет своего часа, и этот час придет, этот час приближается. Он становится все ближе и ближе, с каждым шагом его доброго коня.

В замке Линьер его дружески встретил граф де Линьер, известный своей преданностью королю, и его супруга, маленькая женщина с грустными глазами. Она была так с ним ласкова, а в тех помещениях, что они ему показали, никакого присутствия Жанны обнаружено не было, что он стал чувствовать себя менее напряженно, попытался привлечь себе на помощь всю свою врожденную куртуазность. В конце концов, эти добрые люди делают только то, что им приказано делать. Нет никакого смысла быть с ними нелюбезным. А когда его пригласили в трапезную, где тоже никаких следов Жанны видно не было (о ней даже никто и не упоминал), Людовик и вовсе повеселел.

Еда была превосходная, вина выше всяких похвал. А он был голоден. Людовик вообще на свой аппетит не жаловался, а тут еще после тяжелой дороги. В общем, за столом ему вдруг стало весело и интересно. Незаметно пролетели два часа, племянница мадам де Линьер строила ему глазки, Людовик уже воодушевился насчет нее, но тут к нему подошла мадам и пригласила вместе с ней нанести короткий визит Жанне. Она нездорова и ужинает у себя.

По гулким длинным лестницам он проследовал за мадам де Линьер в мрачный темный коридор, где было холодно, несмотря на июльскую жару. При свете факелов, прикрепленных к стенам, их тени, простертые далеко вперед, карикатурно повторяли очертания фигур. Все двери вдоль стены были закрыты. Тишину нарушали только быстрые дробные шажки мадам де Линьер, шорох ее юбок (он тоже был отчетливо слышен) и позванивание ключей у нее на поясе. Неторопливо и основательно шествовал Людовик — на три шажка мадам приходился один его. И с каждым шагом ему становилось все больше не по себе. В желудке он ощущал некий спазм, который появлялся всякий раз, когда ему предстояло встретиться с Жанной. Поведение хозяйки резко изменилось, она держалась прямо и всю дорогу молчала, пока не остановилась у двери в самом дальнем конце коридора. Перед тем как открыть дверь, поколебавшись с секунду, она повернулась к нему.

— Ваше Высочество, — произнесла она и осторожно коснулась его руки, как будто этим касанием пыталась что-то изменить в нем, — прошу вас, будьте ласковы с моей маленькой мадам Жанной. Она так страдает.

Людовик при ее словах одеревенел и, удивленно посмотрев на ее руку на своем рукаве, машинально кивнул.

В комнате было очень темно, горели только две свечи, но им не дано было одолеть густой мрак салона, набитого мрачной массивной мебелью. Людовик посмотрел в сторону постели, которая огромной бесформенной тенью угадывалась впереди, но Жанны там не было. Проследив за взглядом мадам де Линьер, он увидел ее, притулившуюся в уголке большого кресла. Она была, как обычно, вся в черном, с черной накидкой вокруг плеч. После холода переходов и коридоров в комнате было нестерпимо жарко, но она еще плотнее запахнула накидку и еще сильнее вдавилась в кресло.

Мадам де Линьер спросила ее о чем-то, и Жанна ответила тихим усталым голосом. Затем пожилая женщина пробормотала что-то о том, что она оставляет их на некоторое время одних, и быстро вышла за дверь. Людовик здесь долго оставаться не собирался, он собирался задать ей несколько вежливых вопросов, чтобы потом мог назвать свое посещение визитом.

Он спросил ее о здоровье, и, когда она отвечала ему, голос ее был почти не слышен.

— Благодарю вас, я здорова. А ваша матушка и сестра, надеюсь, тоже в добром здравии?

— В превосходном, — ответил Людовик; ему не хотелось беседовать с Жанной о своей матери и сестре. — А ваша матушка, надеюсь, тоже здорова? — ему было все равно, какое состояние здоровья у королевы, а насчет Анны он знал, что она в порядке, но светский разговор следовало продолжить.

Жанна в ответ только кивнула головой. Людовик осведомился о брате.

— А ваш брат, я надеюсь, он уже оправился после болезни?

— Он был не очень болен, у него просто появилась какая-то сыпь, но теперь он вполне здоров, благодарю вас.

— Рад это слышать.

Теперь не обсужденным осталось только здоровье ее отца, но Людовик не хотел о нем спрашивать. Сочтя все формальности выполненными, он поднялся.

— Мадам де Линьер сказала, что вам нездоровится, поэтому, я думаю, мне лучше покинуть вас, чтобы вы могли отдохнуть.

Он ожидал ее ответа, но вместо этого было слышно только ее хриплое напряженное дыхание. Постояв немного, он пожелал ей спокойной ночи и, выразив лицемерную надежду на то, что они еще встретятся утром перед его отъездом, направился к двери. Шаги его гулко отдавались в тишине, он очень спешил — скорее бы покинуть это неприятное место.

Дверь была заперта снаружи. Но вначале он в это не поверил. Вновь и вновь пытаясь ее открыть, он обернулся и крикнул ей через комнату:

— Что это за шутки, хотел бы я знать? О, Боже, кажется, я начинаю догадываться. Только один человек во всей Франции способен на такую гадость — ваш любезный папочка. Это он надумал запереть меня с вами в одной клетке. И после этого вы, наверное, станете моей женой. Моей женой!

Исступленно выкрикивал он эти слова, а она в ужасе склонила голову к коленям.

— Немедленно отдайте мне ключи! Пусть ваш трусливый папаша придет сюда и убьет меня! Пусть! Ему нужны мои земли? Пусть забирает! Пусть только знает — никогда его уродина-дочь не будет моей женой!

Не помня себя от гнева, он подбежал к ней и встряхнул ее за плечи. Глядя в ее залитое слезами лицо, он выдавил сквозь зубы:

— А теперь отдайте мне ключи!

Она вяло покачала головой и простонала:

— О, прошу вас, пожалуйста! У меня нет никаких ключей, и сюда все равно никто сейчас не придет, сколько ни зовите. Я не хотела этого, это не моя вина… Видит Бог, я умоляла… но ничего не могла поделать.

Он отпустил ее и молча застыл, не зная, что предпринять. Где-то в глубине души у него возникла мимолетная симпатия к этой рыдающей девочке, которая бесконечно несчастна. Его ненависть к королю достигла апогея — какой же это негодяй, если способен свою дочь поставить в такое унизительное положение.

Людовик посмотрел на окно, но оно находилось высоко и было слишком мало, а самое главное, до земли было далеко. Без толку барабанил он в дверь. Знал, это бесполезно, но пусть хоть будет ясно, что он протестовал. Выбившись из сил, вернулся в комнату и сел, как можно дальше от Жанны. Она тихо притаилась в своем кресле, не мигая уставившись в потолок.

Ему ничего не оставалось делать, как сидеть и ждать. Постепенно сон накинул на него свое тонкое покрывало. Он откинулся назад, на спинку резного дубового стула, и заснул. Спал он беспокойно, что-то шептал во сне, вертелся, его темные волосы упали на лоб, на губах блуждала странная улыбка. Ему снилась Анна, снилась миловидная племянница мадам де Линьер, снилась веселая молоденькая горничная в гостинице, которая так восхитительно постанывала, когда он ее ласкал. Им завладело такое желание, какого он никогда не знал прежде. Оно буквально скрутило его в дугу.

Людовик проснулся. Сердце его готово было выпрыгнуть из груди, все тело горело. Он ничего не понимал. Во всем мире не осталось больше ничего, только его желание. Оно заполнило все его существо. Желание! Его надо немедленно утолить. Немедленно! Терпеть дальше нет мочи. С кем? Не важно. Кто это там? Кажется, Жанна. Хорошо, Жанна так Жанна. Но ведь она уродина. Ничего, сойдет. Он вдруг вспомнил слова Поля Каппоретти. Правильно, правильно. Нужно попробовать. Это даже интересно…

И тут он встретился глазами с Жанной. Она ждала. Она знала, что он так на нее посмотрит. В ее глазах ужас смешивался с ожиданием чего-то. Чего? И откуда ей было знать, что он сейчас чувствует?

Внезапно, не отрывая от нее глаз, Людовик выпрямился на стуле. Горькое понимание наконец дошло до него. Что за наивный дурак он был, радовался, ел и пил ароматное вино, в которое король приказал подсыпать конского возбудителя. Не столь уж это и редкий случай, но надо было помнить и быть осторожным. Просто, дьявольски просто, как все, что исходит от короля. Накормить зельем до отвала, а затем привести к Жанне и запереть на ночь. Как жеребца, который должен покрыть нужную кобылу.

Людовик вскочил со стула и заорал. Он проклинал короля, Жанну, весь мир. И Жанна тоже начала кричать. Кричать и рвать на себе одежду. Истерика постепенно перешла в эпилептический припадок, которым она была подвержена.

Тот, кто все это время подсматривал за ними и должен был доложить потом об успехе дела, увидел ее, бьющуюся в конвульсиях, пускающую розовые пузыри, понял, что все старания насмарку. Через минуту дверь отворилась, и мадам де Линьер ринулась к своей бедной, несчастной девочке. Она, конечно, знала, что эта ночь будет не из легких, но такого не ожидала. Она молила Бога, умоляла короля не делать этого, но в конце концов была вынуждена подчиниться. Сейчас она схватила бьющуюся в припадке Жанну и прижала к груди.

А Людовику теперь было не до Жанны, какая разница, что с ней… Он видел только одно — открытую дверь. Не помня себя, он ринулся вниз и через мгновение уже был в конюшне. Слуг своих будить он не стал, а заспанный конюх вручил ему поводья коня.

Какое же облегчение почувствовал он, когда наконец оказался в седле. Но прочь! Прочь отсюда! Он миновал ворота замка, и его никто не остановил. И вот он уже на дороге. Прочь! Прочь отсюда подальше!

Он гнал коня галопом до тех пор, пока у того не взмылилась шея. Все ждал погони, хотя здравый смысл подсказывал — не будет никакой погони. Но какой, к черту, этой ночью здравый смысл.

Ни единого звука не было слышно на этой ночной дороге, только натужное дыхание коня, позвякивание сбруи и тяжелый топот копыт. Людовик глубоко вздохнул и остановил коня.

Невероятная усталость навалилась на него, когда он спешился. Она буквально придавила его к земле. Больной, измученный, не оправившийся еще после нелепого приключения, Людовик почти без чувств повалился на траву рядом с дорогой.