Золотой дикобраз

Глава 9

— Ален, ты меня любишь?

Казалось, по замку Блуа бродит эхо с этим вопросом, который шепотом задавала де Морнаку Мария и нетерпеливо ожидала подтверждения.

— Ален, ты меня еще любишь?

Она начала задавать этот вопрос через месяц после свадьбы, когда вдруг испугалась, что совершила ошибку, когда вдруг внезапно поняла, что быть женой де Морнака это совсем не то, что она предполагала. Он был с ней телом, и то не так уж много, ну а душой… (если таковая у него водилась, в чем она начала в последнее время серьезно сомневаться). В общем, он дал себя ей не больше, чем она имела прежде. Вместо тесного общения, Мария почувствовала себя еще более одинокой, ибо он проявлял больше интереса к хозяйству, а большинство ее друзей сразу куда-то исчезли. Все они считали, что она залетела слишком высоко. Иметь такого любовника совсем даже неплохо, но выходить замуж только для того, чтобы все знали, что вы были любовниками… Те немногие друзья, что с ней остались, тоже были потрясены. Они называли ее «бедная Мария», гордились своей верностью, старались как-то заглушить скандал, возникший вокруг нее.

Одного-единственного визита ко двору для нее было достаточно. Домой она вернулась взбешенная — эти шуточки, эти смешки за спиной, да и почти что прямо в лицо. И этот ее постоянный рефрен «Но все это неправда!», когда речь заходила об отце Людовика, звучал сейчас довольно глупо.

Она часто плакала по ночам и, когда уже была не в силах переносить одиночество, поворачивалась к безмятежно спящему де Морнаку.

— Ален! — шептала она, слегка трогая его за плечо. — Ты спишь?

Он медленно продирал глаза и бормотал что-то несвязное.

— Ален, ты спишь?

— Что, что?.. Конечно, я спал. Что случилось?

— Мне приснился страшный сон. Поговори со мной, чтобы я могла его забыть.

Поговорить! Посередине ночи, и это после того, как все, что он хотел сказать, он ей уже сказал пару часов назад. Ну, что это за женщина, обожает вести разговоры по ночам!

Но де Морнак смягчался и прижимал ее к себе, чтобы она могла забыть свой страшный сон.

— Что тебе снилось? — сонно спрашивал он.

Она начинала плести какой-то длинный рассказ о том, как ее куда-то везли на лошадях, и все такое прочее. Выдумывала всякую чушь, лишь бы что-то говорить и слышать его голос, который он изредка подавал. И вот в тот момент, когда он уже снова начинал засыпать, она и задавала свой коронный вопрос:

— Ален, ты еще любишь меня?

И он давал ей свой неизменный ответ:

— Конечно, дорогая, ты же сама знаешь, что я люблю тебя.

Эта процедура повторялась раза два в неделю, и терпение де Морнака начало иссякать. Однажды, когда она разбудила его ночью после очень трудного дня и задала тот же самый до смерти надоевший вопрос: «Ален, ты спишь?», он рывком вскочил с постели.

— Ради Иисуса И Пресвятой Девы Марии! — закричал он. — Нет, я не сплю. Как я могу спать, если ты меня будишь?

С глубоким ворчанием он сорвал с постели покрывало и завернулся в него.

— Я возвращаюсь в свою старую холостяцкую постель, где меня не будут каждые полчаса будить, чтобы я выслушивал рассказы о каких-то дурацких снах!

Придерживая покрывало, он резко вышел из комнаты. Она прокричала ему вслед что-то жалобное, умоляющее, но дверь с шумом захлопнулась. «Какая же я идиотка, — проклинала себя Мария, — зачем мне надо было его будить, как было хорошо, покойно, когда он мирно посапывал рядом».

А де Морнак шагал по холодным переходам замка, бормоча под нос, что если это и есть счастливая супружеская жизнь, то такая жизнь не для него. Марию следует проучить. Если она не перестанет систематически его будить, он навсегда переберется в свои прежние апартаменты.

Урок этот для Марии даром не прошел — ночи его с тех пор стали более спокойными. Его, но не ее. Марию взяла в свои липкие руки бессонница. Раньше трех-четырех утра она никогда уже не засыпала, и эти ночи, не имеющие конца, стерли остатки ее былой красоты. И это ее тоже тревожило. Она пыталась бороться с увяданием, пыталась удержать супруга, но и то, и другое у нее получалось плохо. Если бы она могла его лучше понять, не предъявляла к нему таких непомерных претензий, не нарушала его покой, она вполне могла бы выиграть это сражение. Но ей все время хотелось, чтобы он разубеждал ее, развеивал ее сомнения. Она постоянно с этим к нему приставала и переполнила наконец чашу его терпения.

— Ален, ты еще любишь меня? — этот вопрос она задавала слишком часто.

И вот однажды он медленно повернул к ней свою голову и резко бросил:

— Не знаю.

Она глуповато-удивленно воззрилась на него.

— Ты не знаешь?

— Ты спрашивала об этом столько раз, что, по-моему, заслужила получить правдивый ответ.

— Конечно.

— Ну, так вот, единственное, что я знаю, так это то, что я любил тебя когда-то. Возможно, люблю и сейчас, но мы поднимаем по этому поводу столько шума, что теперь я даже не совсем уверен в этом.

Мария ничего не поняла.

— Скажи, ты меня любишь или нет!

— Знаешь что, мне кажется, у нас понятия о любви совершенно разные. Например, что ты понимаешь под любовью?

Мария была счастлива рассказать ему об этом.

— Я могу только сказать, что я думаю, когда говорю тебе о любви. Я хочу быть с тобой всегда. Всю свою жизнь я принесла в жертву тебе. Я душу свою продам дьяволу, если ты потребуешь этого.

Голос Марии дрожал, когда она говорила.

Де Морнак с сожалением покачал головой.

— Нет.

— Нет? Что ты имеешь в виду?

Он поднялся со своего кресла и устало подошел к камину.

— Если этот бессмысленный набор слов и есть любовь, то я никогда не любил ни тебя, ни кого другого.

— Ален! — всхлипнула Мария. — Это неправда. Ты только зол на меня за то, что я не даю тебе спать по ночам!

Легче всего для него было бы признать это и заверить ее в своей вечной любви, тем самым обеспечив спокойный вечер. Но он устал от этих ее постоянных слез и эмоций. «Пора положить этому конец, — говорил он себе, — раз и навсегда. Нам никогда не удастся достичь гармонии, и она должна перестать это требовать».

— Я вовсе не сержусь на тебя, и мне вовсе не хочется делать тебе больно. Я просто пытаюсь правдиво ответить на твой вопрос, но, по-видимому, правда тебя не интересует. Я бесконечно устал от этих твоих постоянных претензий. Тебе все еще кажется, что мы молоды и наш роман только начался. Я вижу, ты не удовлетворена тем, как я к тебе отношусь. Боюсь, тебе придется с этим смириться.

Это было жестоко по отношению к ней, но справедливо. Ведь что она делала до сих пор — с помощью слез, которые на него давно уже не действовали, она умоляла его, навязывала ему свою любовь, лезла к нему с ней, требовала, чтобы он отвечал ей тем же. Все это было совсем не то, что нужно. А сейчас она сделала еще одну грубую ошибку.

— Когда я подумаю, чем для тебя пожертвовала — своим сыном, своими друзьями, своим достоинством…

Он тут же прервал ее:

— А разве я просил тебя о чем-нибудь подобном?

— Но если ты никогда меня не любил, зачем ты позволил мне разрушить свою жизнь?

— Да. Мне следовало ожидать таких разговоров, — грустно заключил он. — Ты предпочитаешь не помнить, что это не я, а именно ты настаивала на браке. Я в точности перечислял (и не раз), что ты при этом теряешь, но ты упорствовала. У тебя всегда было свое собственное мнение обо всем, независимо от того, что об этом думают окружающие.

— Нет, это неправда!

— Нет? Ты хотела этого брака, чтобы с помощью церковного обряда успокоить свою совесть. А ты подумала, как это отразится на твоем сыне?

Мария не отвечала.

— Ты всегда повторяла, что Людовик — это для тебя все. Ради него ты была готова пожертвовать всем, даже надеждой попасть после смерти в Рай. Но слова ничего не стоят. Возжелав, чтобы епископ благословил твой грех, ты сделала ему больно. Разве это не пример твоей любви?

— Нет, — ответила она тихо. — Я была неправа, но не понимала этого.

— Да ты просто никого не хотела слушать. Что касается меня, то мне все равно. Я не возражаю против того, чтобы люди думали, что Людовик мой сын. Это меня забавляет. Но, уверяю тебя, Людовика совсем не забавляют грязные памфлеты о его рождении, что циркулируют по всей Европе. Люди хихикают ему вслед, когда он проходит.

У Марии перехватило дыхание.

— Я глубоко сожалею, — беспомощно пролепетала она.

Через мгновение она встала и страстно прокричала ему в лицо:

— И зачем только ты тогда пришел в эту комнату, почему ты не оставил меня в покое!

Некоторое время он рассматривал ее в полной тишине.

— Если бы я мог предположить, что это перерастет в такую пламенную страсть, а не будет просто безобидным любовным приключением, да я бы, конечно, этой ночью остался у себя и послал бы за какой-нибудь миленькой служанкой. Видит Бог, у меня нет ни времени, ни энергии для такой пламенной страсти, что превращает мои дни и ночи в сплошной кошмар слез, причитаний и упреков. У меня нет никакого желания, чтобы ты из-за меня продавала душу дьяволу. Все, что я хочу, так это мира и покоя, но, по-видимому, с моей стороны, это слишком непомерное требование.

Никакого ответа от Марии не последовало. Она забилась в угол кресла и залилась слезами.

— Я вижу, ты собираешься предаться великой печали. Ну что ж, если хочешь, можешь развлекаться подобным образом, с меня довольно.

С этими словами он ее покинул и отправился в свои апартаменты.

Обидные его слова пробудили гордость Марии, и она оставила его в покое, на время, по крайней мере. Днем она поддерживала с ним формальные отношения, ну а ночью молилась, чтобы он к ней вернулся. «Конечно, он вернется, — думала она, — когда увидит, что мои притязания на него умерились. Конечно, это было не всерьез, когда он говорил, что не любит меня».

Но шли недели, и Мария начала терять самообладание. А ночи ее становились все длиннее и длиннее. И еще — трудно было сносить все понимающие взгляды прислуги. Все больше времени она начала проводить в одиночестве, потому что с камеристками ей говорить не хотелось, а друзей не осталось.

И вот однажды вечером одиночество стало для нее и вовсе нетерпимо. Она надела самое лучшее платье и решила навестить де Морнака в его апартаментах. Она хотела очень тактично намекнуть, что если он хочет жить отдельно, то она не возражает, только пусть переберется поближе, в одну из больших гостевых комнат. Тогда это не будет выглядеть так странно. В общем, она надеялась на восстановление отношений.

Тихо проследовала она к его апартаментам, по возможности стараясь быть незамеченной. Сердце ее колотилось, когда она подошла к его двери. Мария остановилась перевести дух и оправить платье. Она уже тронула за ручку, как услышала чей-то тихий смех. Оглянувшись, она не увидела в темном проходе никого, но тут смех повторился. Смеялась женщина. Марию пронзила мысль — смех исходит из комнаты де Морнака. Он не один! У него женщина!

Ей вдруг сделалось плохо. Она стоит у двери своего супруга, здесь, в своем собственном доме, она жаждет его. А он? Он изменяет ей сейчас с ее собственной служанкой. Теперь она различила и его низкий глубокий смех, вперемежку с дробным женским хихиканьем. Они над ней смеются!

Мария повернулась и поспешила к себе, безразличная теперь к тому, увидят ее или нет. Подобно лунатику, который обходит все препятствия на пути, не видя их, она прошла прямо к маленькому алтарю в своей молельне. Зажгла две свечи и опустилась на колени. Тело ее оцепенело, но не разум. Он работал четко, как никогда еще прежде. Она не искала успокоения, она обозревала свою жизнь, пытаясь доискаться, что же такого было в ней, что привело ее к такому позорному исходу, и что с этого момента будет представлять дальнейшее ее существование.

Беззвучно шевеля губами, она повторяла:

— Не жалей себя за то, что он был неверен тебе. Это твое наказание за то, что ты изменила Карлу… и Людовику. Ален прав, ты сама этого хотела. Когда у тебя был Карл, тебе его доброты было мало. Ты жаждала любви. Ну что ж, ты ее получила. И, когда она пришла к тебе, ты забыла и о себе, и о своем сыне, о чести Карла, о друзьях. Все отбросила в сторону, ничего у тебя не осталось, только сознание безвозвратной потери. А Людовик? Ты обрекла его на страдания, на всю жизнь. Он сам, да и все вокруг, всегда сомневались, был ли действительно Карл его отцом. Своим браком ты развеяла эти сомнения. О Боже, как я могла так поступить со своим сыном!

Она скорчилась перед алтарем, без конца задавая себе этот мучительный вопрос. И так до рассвета. В молельне было холодно, но она ничего не ощущала. Притулившись головой к резному выступу алтаря, она наконец погрузилась в глубокий сон, уткнувшись лицом в подол деревянного одеяния Мадонны.

Утром Мария еле передвигала ногами. Голова и глаза невыносимо болели. К вечеру у нее заложило горло и поднялась высокая температура.

Несколько недель она тяжело болела. И когда наконец смогла встать с постели, то это была уже совсем другая женщина. Былое жизнелюбие и энергию заменили равнодушие и усталость. Она почувствовала себя старой и безразличной к тому, как выглядит. И вообще безразличной ко всему, включая де Морнака. В ее ушах эхом продолжал отдаваться тот же самый вопрос: «Что же я сделала со своим сыном?»

Де Морнак был с ней ласков и предупредителен. Она отвечала ему с вежливым равнодушием. К чему обижаться на Алена, если сама виновата. Никаких попыток вернуть его она больше не предпринимала. Иногда, очень редко, он посещал ее, и она уступала его страсти, сама загораясь на несколько мгновений. Но эта страсть никогда не затрагивала ее сознание. Она принимала ее как нечто такое, что нужно подавить и забыть.

Мария знала, что все это старит ее, но почти не гляделась в зеркало. А когда смотрела на себя, то видела, что той весенней примулы, как однажды назвал ее де Морнак, давно уже нет. Она увяла, исчезла.

И, как ни странно, от этой мысли ей вдруг становилось легче.