Аромат обмана

4

Но на самом деле она не понимала. Себя. Как могла не заметить, что между Лилькой и Костей что-то есть? Ведь не просто так, от нечего делать, они кинулись друга на друга? Значит, пропустила, не увидела очевидное.

Евгения ворочалась на кухонном диване, стараясь не скрипеть пружинами. Она долго читала и не хотела мешать Лильке, которая легла в одиннадцать.

А если Лилька устроила свой обычный трюк? Но он! Но Костя! Выходит, она, Евгения, для него просто никто?

Рыдания подступали к горлу, но она не позволяла им вырваться наружу.

Они с Лилькой не обсуждали происшедшее, казалось, их отношения остались прежними. Сегодня днем они говорили о том, когда и как начнут работать у Ирины Андреевны.

— Снова вместе, да? — голос Лильки был полон энергии. — Феромоновые приманки — это ведь черт знает что! Ты представляешь, если Ирина Андреевна все-таки захочет соединиться с парфюмерами, то тогда… — Казалось, ей не хватает слов, чтобы выразить свой восторг.

— Но уже есть духи и туалетная вода, кремы с феромонами, — сообщила Евгения. — Я видела рекламу.

— Правда? Не слышала.

— Мама считает, что все это так, чепуха. — Евгения поморщилась.

— Но то, что она делает, ведь вовсе не чепуха! — Лилька сказала с таким жаром, что Евгения удивленно взглянула на нее.

— Ты что имеешь в виду?

— Как что? — Крошечная пауза. Потом быстрое: — А бега? — На Лилькином лице — крайняя степень удивления и, как будто, облегчение. Но все это Евгения заметила только сейчас, ночью, мысленно возвращаясь к дневному разговору.

— А, ты про них. Но это же насекомые. С человеком все по-другому. Я думаю, бабушка и мама занимались феромонами человека. Не знаю, они проверяли их на людях или нет.

— Нетрудно проверить, — Лилька равнодушно пожала плечами.

Евгения повернулась на бок, диван скрипнул, она закрыла глаза, стараясь удержать слезы.

Костя звонил каждый день. Он встречал ее после занятий, высматривал в дверях библиотеки, укрываясь от ветра за постаментом памятника Достоевскому, слегка завидуя писателю — тот почти сидит, а он стоит часами. Он пытался убедить Евгению снова и снова — он не знает, не понимает, что на него накатило.

Евгения не отталкивала его, она разговаривала с ним, как с обычным знакомым — вежливо, не более того.

А ночами она плакала — так, что хозяйская подушка промокла за эти ночи насквозь. Много раз хотелось вскочить среди ночи, наброситься с кулаками на Лильку, завопить во все горло:

— Что ты наделала! Зачем ты все это сделала?

Но она натягивала одеяло на голову, снова утыкалась в подушку, давала слезам еще большую волю. Она твердила себе: Лилька сделала только то, что всегда. Она проверила Костю. И он не выдержал испытания.

Но зачем, зачем она это сделала? — поднимался протест из самых глубин. Это же мой Костя! Кто ее просил?

«Ты просила сама, много раз», — отвечала на свой вопрос Евгения.

Но то была игра — сперва детская, потом полудетская. Глупая. И поклонники такие — мальчишки. А все чувства — из телевизора, то есть никаких чувств, одни ужимки, жесты, слова.

Евгения допытывалась у самой себя в отчаянии: почему не сказала Лильке, что Костю не надо проверять?

Тоска по утраченному стискивала сердце так сильно, что дыхание перехватывало. Лилька точно знала: Костя любит ее и она его — тоже. Потому что Евгения не скрывала от подруги — только с ним, только при нем она узнала, каково это — испытывать удовольствие от каждого мига жизни. Евгения с удивлением обнаружила: стоит подумать о другом человеке — и все вокруг начинает сиять. Но для этого человека надо любить…

Но он же поддался Лильке!

Евгения больше не могла справиться со слезами. Капли влаги вытекали одна за другой, но еще секунда — их поток не перекрыть, пока сам не иссякнет.

Она приподнялась на подушке, ей не хотелось и в эту ночь спать на мокрой. Потом, прислонясь спиной к стене, вытирала слезы кулаками.

Доводы разума плохо сочетаются с отчаянием. К счастью, оно не бесконечно. Рано или поздно найдется точка, дойдя до которой скажешь себе: то, что случилось, пошло на пользу. Как, впрочем, все в этом мире идет на пользу — тебе или другим. Так рассуждала Евгения, понемногу приходя в себя.

Борьбе с отчаянием помогала и Лилькина уверенность — она ни разу не сказала, что сожалеет о сделанном.

Вот она, Евина слабость, корила себя Евгения. Это женское желание прощать мужчину, терпеть и верить в случайное помрачение разума. Не-ет, Лилька все сделала правильно. Иначе вышла бы самая ужасная ошибка в жизни — поверить тому, кому верить нельзя.

Что ж, Костя никуда не делся, теперь он просто знакомый. Вот и все. Она не собиралась спрашивать ни Лильку, ни его, будут ли они и дальше встречаться. Ей-то что?

Евгения все сильнее укреплялась в мысли, будто в любой неприятности, если постараться, можно найти что-то полезное. Ведь это же удача — Костя не успел перевезти к ней свои вещи, иначе его отъезд отсюда походил бы на настоящий развод.

Она представила себе, как он кидает рубашки, носки, бритву и много чего еще в большие сумки, потом выносит их… Ох… Она морщилась, а сердце обливалось слезами.

Евгения обнаружила еще один плюс — ее мать на самом деле не слишком одобряла ее намерение соединиться с Костей сейчас и здесь. Но Ирина Андреевна давно позволила дочери самостоятельно принимать важные жизненные решения.

Однако она предупреждала:

— Трудно учиться в университете и быть женой. Ты не думаешь, что имеет смысл закончить учебу, а потом…

— Но у нас будет… пробный брак… — объясняла дочь.

— Когда снимаешь пробу с чего-то, — насмешливо заметила мать, — ты хочешь узнать вкус настоящего продукта… Пробовать то, что сделано на пробу, — никакой чистоты эксперимента.

Но… Если бы ничего не случилось, сейчас она лежала бы, уткнувшись в Костино плечо. И никогда бы не узнала, что он может ей изменить.

Внутри засаднило — больно, неловко. Она поежилась, отлепилась от стенки и легла. Новое чувство подталкивало к какой-то мысли. Евгения хотела поймать ее, отвлечься от надоевших и утомивших. Слезы просохли, она уставилась в синеющее утром оконное стекло. Спине стало тепло, потом жарко… Казалось, тело согревает песок на морском берегу. Там, где они познакомилась с Костей.

А было это так. Ирина Андреевна отправила дочь в Грецию, на остров Родос, летом, после второго курса. Но не отдыхать на море, не загорать на горячем песке, а выполнить «послушание», как называла это мать.

Дело в том, что Ирина Андреевна состоит в международной женской организации под странным для непосвященных названием «Клуб сестер Лоуренса Аравийского». Она вошла в этот клуб после смерти матери, поскольку членство в нем передается по наследству. Будущие «сестры» готовятся войти в организацию заранее. Таким, как Евгения, полагается выполнить «послушание» — два месяца ухаживать за престарелыми членами, которые приезжают отдохнуть в Линдос, старинный городок на Родосе.

— Почему я не видел тебя в Москве? — первое, что спросил Костя, когда Мария Родопуло, греческая «сестра» матери, представила их друг другу перед ужином.

Мария пригласила Евгению домой, за столом собрались многочисленные родственники. Отмечали какой-то праздник, Евгения не знала, какой именно — для всех. Но свой праздник она запомнила навсегда. Какая радость, колотилось сердце, — Костя, племянник Марии, живет в Москве. А это значит, они могут встречаться, когда им захочется.

Евгении досталась для присмотра «сестра» из Англии. Ей восемьдесят четыре, у нее болезнь Паркинсона в начальной стадии, как объяснил доктор, давая указания по уходу за ней. Евгения должна была кормить, поить, катать и развлекать Айрин Тунстул.

Они с Костей, которого в Греции все называли Костасом, каждое утро гуляли вдоль берега до того часа, когда Евгения должна вывозить на завтрак свою подопечную.

Впервые увидев Айрин, она испугалась. Худенькая старушка в инвалидной коляске — что она будет с ней делать целыми днями?

Но чем больше времени Евгения проводила с больной, тем больше удивлялась. Ясный разум старой женщины заставлял окружающих забыть о ее физической слабости, она многим интересовалась, была активной и уравновешенной. Прежде Айрин владела фирмой, которая занималась тюнингом велосипедов. Ее заказчиками были известные гонщики.

В то утро солнце уже высунуло краешек диска из-за горизонта. На море полный штиль, хочется смотреть далеко-далеко. Евгения не отказала себе в удовольствии и увидела черточку. Рыбацкая лодка. Окажись рядом Костя, он сказал бы, кто там и что ловит. Он знает здесь всех.

Евгения неотступно думала о нем. Она с трудом удерживалась, чтобы не произносить его имя слишком часто при Айрин. Она подавала подопечной салфетки, не замечая, что улыбается… не ей. Она толкала прогулочную коляску, но не смотрела, куда катятся колеса. Однажды они забуксовали на песке, и Айрин сказала:

— Ева, остановись. — Евгения вздрогнула. — Удивлена? Я буду называть тебя так. Твое имя для меня слишком длинно. Я думала, может быть, Женни? Потом поняла — это неточно. Ты на самом деле похожа на Еву. Я узнала у Марии, как по-русски будет имя, которое по-английски мы произносим «Ив». Я хитрая, да? — Она рассмеялась. — А Женни — она поморщилась, — так звали жену Карла Маркса. Перед поездкой сюда я гуляла по Хайгетскому кладбищу. Это в Лондоне, он там похоронен. Но Маркс мне не симпатичен, — она поморщилась, — никогда не любила мужчин с бородой. Они все себе на уме. — Айрин так скривилась, что Евгения расхохоталась. — Мы засели в песке, понимаю, — промурлыкала она. — Но наш идол, Лоуренс Аравийский, боготворил песок. Я думаю, он любил его за подвижность, изменчивость, обещание нового. Я размышляла над этим, потому что долго не могла понять, почему сестры-основательницы назначили его покровителем. — Она тихонько рассмеялась. — Я поняла — все дело в песке… — Она снова рассмеялась. — Давай поговорим о любви.

— О… чем? — Евгения убрала руки с поручня коляски.

— Можно вообще о любви. Можно — о твоей. — Айрин закинула голову, чтобы увидеть лицо девушки. — Я кое-что узнала об этом явлении за свою долгую жизнь. Должна сказать: у тебя все признаки заразной женской болезни.

Евгения вспыхнула. Она хорошо знала английский, но различать оттенки английского юмора непросто. Женская болезнь? Это намек? На что?

— Как я заметила? — продолжала Айрин. — Очень просто. Любовь изменяет сознание. Заболевая любовью, мы уходим в нее от обычных забот. От сильного жара сердца почти ничего не замечаем вокруг. Например, зыбучий песок, в который ты меня вкатила. Ха-ха-ха!

— Простите, Айрин, — пробормотала Евгения. — Я сейчас…

Она схватилась за поручни коляски, толкая ее что было сил. Но колеса все глубже зарывались в песок.

— Ничего, все в порядке. Мне нравится наше маленькое приключение. Оно позволяет говорить с тобой так, как я не разрешила бы себе на твердой почве. Итак, Ева, ты повезла меня по вашему утреннему маршруту, — улыбалась Айрин. — Я права?

Да откуда она знает? Внутри Евгении вспыхнул пожар. Огонь со скоростью пламени, пожирающего леса, поля, дома, поднимался откуда-то с самого низа живота вверх, к щекам, которые уже пылали.

— Вы видели меня, то есть нас, в окно? — догадалась она.

— Нет, дорогая, я сплю, когда вы гуляете. Просто я сама много раз ходила дорогами любви. — Айрин снова рассмеялась. — Если ты однажды прошла по одной из них и в конце получила удовольствие, — она умолкла на мгновение, — это занятие влечет тебя снова и снова.

Айрин резко повернулась. Поля шляпы надежно прикрывали ее лицо от солнца. Обычно оно беспощадно высвечивает каждую морщинку, открывая чужому взгляду даже едва наметившуюся. Но лицо Айрин оставалось в тени, и Евгения увидела другую женщину — втрое моложе и очень красивую!

— За нами наблюдают, — заметила Айрин.

— Где? Кто? — поспешно оглянулась Евгения, покраснев.

— Он на камне, дорогая. Вон там, — она грациозно подняла руку, тонкие браслеты в цвет золотого песка нежно зазвенели — рука дрожала от болезни. — Там…

Евгения посмотрела. Да, это он. Костя стоял на самом мысу, уходящем далеко в море.

— У меня сильная дальнозоркость, — прошептала Айрин, будто сообщала вселенскую тайну. — Я вижу без бинокля то, чего не видит никто. А у Костаса, или Кости, как ты называешь его по-русски, бинокль.

Сердце Евгении ухнуло вниз. Оно докатилось до самых бедер, от этого удара в них снова что-то вспыхнуло, взорвалось, отчего огонь, почти погасший, запылал с новой силой.

— Этот огонь полезен, — насмешливо заметила все видящая Айрин. — Нет-нет, я ничего не заметила в тебе, но я могу похвастаться. Кроме дальнозоркости я обладаю прекрасной эмоциональной памятью. — Айрин подняла руку, прошлась ею над сердцем, потом по животу и нырнула к бедрам. — Вот этот путь, верно?

Евгению знобило.

— То же самое происходило со мной шестьдесят семь лет назад. В Африке. Мой будущий муж стоял вот так же вдали, как этот молодой человек. Ах, как он сложен! О таких говорят банальности, вроде той, что он похож на греческого бога, — она усмехнулась. — Мой будущий муж стоял на скале и сквозь окуляры бинокля обозревал окрестности. Он работал кладоискателем, как я называла его занятие, или геологом, как называли остальные. Я жаждала, чтобы он увидел в окуляры меня.

— Вы хотели стать его кладом? Находкой? — наконец Евгения расслышала ее.

Айрин расхохоталась.

— Точно. Я стала ею. Итак, иди к нему, я посижу здесь. Потом вы отвезете меня обратно.

— Вы не будете скучать? — спросила Евгения.

— Нет. Я стану думать о вас. Я позволю себе самые разные фантазии… — Она подняла дрожащую руку и сделала неопределенный жест. — Я буду вспоминать…

Евгения откатила ее под пляжный зонтик, похожий на африканское бунгало своей тростниковой крышей. И побежала к Костасу.

— Привет! Старушка отпустила меня к тебе, — объяснила она.

— Мудрая старушка, — заметил он, протягивая к ней руку. Он провел пальцами по ее плечу, открытому для солнца. — Ты загорела. Красиво, — сказал он. Потом обнял за плечи и прижал к себе.

— Ты что? Она же видит!.. У нее дальнозоркость.

— Я не могу позволить тебе упасть в море. Без меня.

— Только с тобой? — тихо спросила она.

Он прижал ее к себе еще крепче. А через секунду она была мокрая с головы до ног. Он тоже.

Евгения била руками и ногами по соленой воде, хохотала, его тело вжималось в ее тело, оно требовало впустить в себя его любовь… Снова тем же, привычным путем… Как права Айрин, когда говорила о том, что дорогами любви хочется проходить снова и снова…

Они уже прошли такой путь с Костасом впервые на рассвете, на песке, когда ее крик слился с криком чаек. После она спросила его: он знал, что здесь полно птиц?

— Конечно, — ответил он. — Этот чаячий берег называется берегом запретной любви, — он засмеялся. — Дальше, за поворотом, есть тайная бухта, где собираются нудисты.

— Фу-у, — протянула она.

— Почему фу? Греки давно узнали, что без красоты тела скучна красота ума. Красота тела влечет, возбуждает ум.

— Откуда ты знаешь, как надо быть… ласковым? — спросила она его, потрясенная тем, что случилось.

— Это, наверное, врожденное… Я знаю, от чего тебе будет хорошо, — говорил он, поглаживая ее шею, грудь, бедра.

— У тебя было много женщин? — допытывалась она, страстно желая услышать «нет». Хотя понимала, что это был бы обман. А она не терпела обмана. Значит, Костас должен сказать «да»? Если он скажет «да», тогда… это будет правдой. Значит, Костя тот, кто ей нужен. Навсегда…

Так торопливо говорила Евгения сама с собой, наблюдая за его лицом.

— Я мог бы сказать «нет», — начал он, — но ты бы не поверила. Я могу сказать «да», но тебе станет неприятно. Поэтому я отвечу иначе: ты — самая лучшая на свете женщина!

Она засмеялась. Костас целовал ее, они катались по безлюдному пляжу, он был желт и пуст, а небо — синее и тоже пустое… Двое в мире, больше никого. Только чайки, о которых говорят разное: что они — души погибших моряков или души страстных влюбленных…

Не важно, все не важно. Только одно имеет смысл — еще… снова… повторить снова то, что только что произошло.

— Я хочу быть твоим самым лучшим мужчиной, — прошептал он, устремляясь по знакомому пути, проложенному в ней…

— Ты — мой первый мужчина, — ответила она. — Это больше, чем лучший… — Евгения закрыла глаза.

Их встречи на утреннем пляже продолжались. Евгения чувствовала себя другой, совсем не такой, как дома. Она самая любимая на свете женщина.

— Только ты, и никогда — другая, — говорил Костас, провожая ее в Москву…

А теперь? Что это было — какое-то средиземноморское затмение? Наверное, если стало возможным то, что случилось…

Евгения снова уткнулась в подушку.