Чужие страсти

15

Консепсьон сошла с борта самолета в аэропорту Джона Кеннеди и сразу же попала в мир, заполненный людьми всех оттенков кожи. Здесь были не только paisanos, но и негры, азиаты, желтолицые indios с Востока и латиноамериканцы, говорившие между собой с непривычным для нее акцентом. Были здесь, конечно, и gringos, много gringos; они проносились мимо нее, таща за собой свои чемоданы на колесиках и болтая по сотовым телефонам, но в первую очередь ее все-таки поразило количество таких же иностранцев, как и она сама. Если в Лос-Анджелесе она встречала человека с коричневатой кожей, то, скорее всего, это был ее compadre[96]. В каком-то смысле Эхо-парк напоминал Лас-Крусес, только намного больше и волшебным образом перенесенный на Север, и вся разница заключалась в том, что люди говорили не только по-испански, но еще и по-английски. Здесь же она была лишь каплей в громадном полиморфном море. Если она вдруг потеряется, то не сможет даже спросить дорогу, пока не найдет кого-нибудь, кто понимает испанский. Конечно, ее английский существенно улучшился, но все же его было недостаточно, чтобы разобраться в том потоке слов, который выливался на нее в ответ на любой вопрос.

Она подумала о Хесусе и внезапно ощутила резкий приступ тоски. Он бы знал, что делать и куда идти. Он бы понял, что бормочут эти gringos на своем невозможном тарабарском языке. Одно его присутствие подействовало бы на нее успокаивающе.

Но в том, что его не было рядом, она могла винить только себя. За несколько дней до отъезда Хесус попросил разрешить ему сопровождать ее в этом путешествии. Он предупреждал ее об опасностях, с которыми она, одинокая женщина, столкнется на улицах Нью-Йорка.

— Люди будут пытаться использовать тебя в своих интересах, — говорил он. — В Нью-Йорке gabachos еще более бессовестные, чем в Лос-Анджелесе. Там есть люди, которые могут убить или ограбить, а также множество других, которые норовят выудить твои деньги.

Но Консепсьон сохраняла твердость. Это был ее путь, только ее одной. В каком-то смысле это напоминало ей паломничество к мощам святой Гвадалупе, которое проделала ее abuelita[97] много лет тому назад, когда Консепсьон была совсем маленькой. Она вспомнила рассказ своей бабушки о том, как это было. Вместе с другими набожными паломниками ее бабушка ползла на коленях, перебирая четки, пока камни, которыми была вымощена дорога к святыне, не стали красными от крови. А потом она целовала ноги Святой Девы и молилась о том, чтобы излечился ее муж, который страдал от болезни почек.

Консепсьон тоже хотела положить конец страданиям, — но своим собственным. Она не знала, будет ли это ответом на ее вопрос, найдет ли она облегчение в своем горе, если заставит сеньору признать свою вину. Возможно, и нет. Возможно, Хесус был прав и ее приезд сюда так же бессмыслен, как и смерть Милагрос. Но если есть хоть один шанс получить какое-то утешение, или увидеть раскаяние сеньоры, или добиться ее наказания, она должна пройти свой путь до конца. В противном случае она себе этого никогда не простит.

Консепсьон прошла через запутанный лабиринт всяких знаков и табличек к пункту выдачи багажа, где ее едва не сбил с ног огромный светловолосый gringo, который толкал перед собой тележку, доверху нагруженную чемоданами.

— Perdoname[98], — вежливо пробормотала она, хотя на самом деле ее вины в этом не было. Но мужчина проехал мимо нее, не подумав извиниться и даже не взглянув в ее сторону. Как будто перед ним оказалась невидимка, что, по сути, было недалеко от действительности — подумаешь, еще одна «цветная», еще один иммигрант, растворившийся в громадном Нью-Йорке, переполненном представителями всех рас и народностей.

Вот и хорошо. Это означало, что у нее есть шанс слиться с окружающими. Меньше всего ей хотелось привлекать внимание миграционной службы. То, что она сделала до сих пор, уже было подвигом. Несмотря на то что Консепсьон сумела накопить денег на авиабилет, у нее по-прежнему не было надлежащих документов, необходимых, чтобы подняться на борт самолета. И снова на помощь ей пришел Хесус. Он нашел человека, который снабдил Консепсьон поддельными водительскими правами (с ее точки зрения, это было простительное правонарушение, если учесть тот факт, что она и так находилась в этой стране нелегально). Все остальное прошло гладко, хотя она знала, что самое сложное еще впереди.

Консепсьон забрала свой чемодан и через вращающиеся двери вышла на улицу, которая встретила ее порывом ледяного ветра. Такого холода она еще никогда не испытывала, даже в те ночи в пустыне, когда дневная жара улетучивалась, словно вода из arroyo[99] после короткого ливня, заставляя их жаться друг к другу у едва тлевшего костра и дрожать в своей легкой одежде. Тонкое шерстяное пальто, купленное в секонд-хенде в Лос-Анджелесе, где зимы никогда не бывают такими суровыми, почти не защищало от мороза, и она пожалела, что не купила еще и шарф с перчатками.

Консепсьон села в маршрутный автобус, куда ее направил носильщик аэропорта, и вскоре уже ехала по направлению к городу. Поначалу она намеревалась сразу же направиться к сеньоре, но затем отказалась от своего плана. Перво-наперво ей нужно осмотреться. Завтра утром, после ночного отдыха, она сядет в автобус или поезд и поедет в место под названием Стоун-Харбор, где живет сеньора. (Хесус нашел ее адрес в Интернете.) Она отклонила предложение Хесуса поехать к сеньоре прямо на работу, объяснив, что это слишком рискованно. Важных людей вроде сеньоры вечно окружают толпы всяких чиновников, любой из которых может поднять тревогу и вызвать охрану, прежде чем Консепсьон успеет приблизиться к ней. Вероятнее всего, ей не удастся пройти дальше приемной. Поэтому у нее было намного больше шансов застать сеньору одну у нее дома, где не будет охраны.

Убаюканная мерным покачиванием автобуса, Консепсьон закрыла глаза и откинула голову на спинку сиденья. Мысли ее вернулись к прошлой ночи. Когда она после своего последнего рабочего дня вышла на улицу, возле тротуара ее ждал фургон Хесуса. Но в отличие от предыдущих случаев, когда Хесус заезжал за ней, на этот раз он не повез ее прямо домой. Твердым тоном человека, не принимающего никаких возражений, он сказал ей:

— Сегодня ночью ты останешься у меня.

Было уже очень поздно, последние восемь часов Консепсьон почти полностью провела на ногах, а накануне ночью она плохо спала, переживая по поводу предстоящей поездки. Но всю ее усталость как рукой сняло, когда она увидела Хесуса. Она получила не только удовольствие от встречи с ним, но и почувствовала какое-то возбуждение, которого не испытывала так долго, что уже почти забыла, каково это: казалось, будто в ее теле летает бабочка, нежно щекоча ее живот изнутри… и ниже живота.

Когда они приехали к нему домой, он уже не выглядел таким уверенным в себе. Словно давая ей возможность уйти, Хесус робко предложил:

— Если хочешь, мы можем просто посидеть и поговорить. — Жестом он показал в сторону дивана, над которым висела картина с изображением Девы Марии. — Хочешь кофе?

Ответ ее был недвусмысленным.

— Спасибо, нет. Я никогда не пью кофе так поздно. А поговорить мы с таким же успехом можем и лежа. — Последние слова она произнесла с легким оттенком искушения в голосе.

Хесус расцвел. Больше никаких подсказок ему не требовалось. И если он ожидал от нее какой-то застенчивости в спальне, то получил настоящий сюрприз. Хотя Консепсьон не была с мужчиной много лет, — не считая вдовца-аптекаря, с которым она ненадолго сошлась, когда Милагрос ходила в школу, — она не забыла тех прекрасных ощущений, которые охватывают человека, словно заклинание bruja[100]. Консепсьон разделась без всяких уговоров со стороны Хесуса, и, когда наконец предстала перед ним обнаженной, в ней не чувствовалось никакой стыдливости. Она не стала извиняться за свой живот с оставшимися на нем после рождения троих детей следами растяжек, которые напоминали высохшие притоки некогда могучей реки; за свои отяжелевшие груди, потерявшие упругость. В глазах ее читалось послание: «Либо прими меня такой, какая я есть, либо не принимай вообще».

— Я уже не так молода, как когда-то раньше, — сказала она тоном, прозвучавшим почти вызывающе.

— Я тоже. — Хесус грустно взглянул на свой располневший живот.

— Я только жалею…

— О чем ты жалеешь, mi corazón?[101] — спросил он, заключая ее в объятия.

— Что ты не видел меня перед тем, как я обрезала волосы. — Консепсьон улыбнулась, смущенно показывая на свою аккуратную короткую стрижку.

Ее волосы отросли уже ниже ушей, но она тосковала по своей длинной косе, которая когда-то свисала до пояса, — последнее воспоминание о ее молодости.

Хесус медленно покачал головой.

— Для меня ты всегда будешь самой красивой женщиной, — прошептал он.

Сначала поцелуи Хесуса были почти благоговейными, как будто он боялся, что она от недостаточно нежного прикосновения может растаять в воздухе, как плод его воображения. Но затем, поощряемый ее теплыми словами и ласками, он стал вести себя более смело. Но даже тогда он действовал так, будто Консепсьон оказывает ему великую честь. В глазах Хесуса она видела себя драгоценным даром, которого он, с его точки зрения, возможно, и не был достоин.

Но если кто-то из них и не был достоин этого, то, наверное, она. «Кто я такая, чтобы возводить меня на пьедестал?» — думала Консепсьон. Она, чьи руки были грубыми, как у мужчины, чье лицо несло на себе следы жизненных невзгод. Это она должна благодарить Хесуса, который подставил свое плечо, чтобы помочь ей перенести тяготы, выпавшие на ее долю.

Когда они лежали в объятиях друг друга, Консепсьон изумлялась, насколько сильным было его тело, сплошь покрытое крепкими, твердыми мышцами. Нет, Хесуса отнюдь нельзя было назвать красавцем, но это почему-то делало его еще более желанным. Ее муж в молодости был самым красивым мужчиной в их городке, и, зная об этом, он постоянно заигрывал с женщинами. В конце концов он принес ей одни только разочарования. Консепсьон знала, что Хесус никогда не бросит ее, как это сделал Густаво. Наоборот, она сама решила покинуть его.

Но не в эту ночь. В эту ночь она полностью и всецело принадлежала ему. Когда они синхронно двигались вместе, соединившись и телом, и душой, Консепсьон не думала о том, что ожидает их в будущем. Не думала о готовом упакованном чемодане, стоявшем у нее дома. Сейчас для нее существовали только ощущение теплого дыхания Хесуса у нее на шее, его руки, ласкавшие ее в таких местах, об упоминании которых невинные девушки заливаются краской, его тело, двигавшееся на ней, словно медленно накатывающаяся волна прилива. А затем эта же волна, отхлынув, унесла Консепсьон в открытое море, которое через несколько мгновений снова выбросило ее на берег — обмякшую, потную, судорожно ловящую ртом воздух.

Спустя какое-то время, лежа в счастливом изнеможении у него в объятиях, Консепсьон вдруг отчетливо поняла: до этого момента она не жила, но, к сожалению, не знала об этом. Она просто существовала и довольствовалась этим, потому что не понимала, чего лишена. Ужасная ирония судьбы заключалась в том, что понадобилась смерть Милагрос, чтобы освободить ее из этой добровольной тюрьмы. Консепсьон было очень тяжело признать, что в ее трагедии есть и светлый момент, но отрицать это было бессмысленно. Из пепелища, унесшего жизнь ее дочери, восстала новая Консепсьон, женщина, способная на такие поступки, которых раньше она себе даже представить не могла. Женщина, не боявшаяся никого и ничего. На мгновение Консепсьон даже стало грустно оттого, что она отказалась от прежних ценностей и ее ждет другая жизнь, в которой не будет места мелкой удовлетворенности, ибо теперь, узнав вкус жизни, она обречена на вечную жажду.

Сейчас, направляясь в автобусе к месту своего назначения, она, словно сталь, закалялась в этом огне, готовясь к еще более жесткому испытанию. Она представляла себе сеньору такой, какой видела ее на фотографии в журнале. На этом снимке сеньора, ее муж и хорошенькая юная дочка были запечатлены на пикнике; они сидели на лужайке вокруг богатого угощения, по идее приготовленного ею самой. Красивое лицо сеньоры было расслабленным и довольным, и ничто, казалось, не могло испортить эту семейную идиллию. А если бы погибла ее собственная дочь? Улыбалась бы она тогда?

Водитель автобуса высадил Консепсьон у терминала Портового управления — еще одного шумного и переполненного людьми места, откуда она попала на такую же оживленную улицу. По тротуару спешили толпы пешеходов, мимо, сигналя, проносились машины: желтые такси, грузовики, автобусы, блестящие новенькие автомобили разных gringo. Мужчина, в котором Консепсьон сразу распознала нищего из-за его изношенной одежды и черного пластикового мешка для мусора, повязанного на плечи, словно плащ, с надеждой посмотрел на нее, когда она торопливо проходила мимо него со своей сумочкой в одной руке и чемоданом в другой. Но лишней мелочи у нее не было.

В кармане Консепсьон лежала бумажка, на которой аккуратным почерком Хесуса был написан адрес гостиницы. Это был самый недорогой отель, который ему удалось найти недалеко от терминала, чтобы туда можно было дойти пешком, но тамошние цены все равно едва не убили ее. Сорок долларов! Почти четверть всех ее сбережений только за одну ночь. Однако выбирать не приходилось: или плати, или спи на улице. Если бы речь шла только о погодных условиях, это бы не остановило Консепсьон — разве не приходилось ей переносить в жизни гораздо худшее, чем какой-то холод? — но существовал риск того, что ее могут ограбить, а возможно, даже убить. Проделать такой путь, чтобы найти свой конец на улице, как какой-то безымянный indigente?[102] Нет, это было бы просто немыслимо. Может, она и бедная, но у нее есть чувство собственного достоинства.

Отель, который, судя по карте, был расположен совсем близко, для пешего человека с чемоданом в руках оказался очень даже далеко. К тому времени когда Консепсьон дошла туда, у нее уже подкашивались ноги, а сама она продрогла до косточек. На тротуаре стояла группа мальчишек, громко болтавших между собой. Они были одеты, как ей показалось, в некую униформу молодых негров из бедных кварталов — мешковатые штаны, висевшие у них на бедрах вопреки всем законам гравитации, фуфайки с капюшонами на три размера больше, чем нужно, и дорогие с виду кроссовки без каких бы то ни было следов грязи, несмотря на уличную слякоть. Когда она прошла мимо них и поднялась по ступенькам к входу, они не обратили на нее ни малейшего внимания.

Вестибюль встретил ее ярким светом люминесцентных ламп, который напоминал восход солнца за Полярным крутом. За стойкой администратора сидел толстенный gringo с редеющей шевелюрой и большими мешками под глазами. Он курил сигару, несмотря на висевшую прямо у него над головой табличку «Не курить».

— Да, комнаты у нас есть, — сообщил он ей не слишком вежливым тоном. — Однако вам придется заплатить вперед. Наличными, — добавил он, глядя на ее дешевые туфли и пальто из секонд-хенда, выдававшие в ней человека, который добирался сюда пешком.

— Деньги у меня есть, — сказала Консепсьон и быстро полезла в сумочку.

Через несколько минут она с трудом поднялась по лестнице, а затем прошла по грязному коридору. Ее комнатка оказалась еще более тесной, чем та, которую она делила в Лос-Анджелесе с Соледад и двумя ее сестрами. Вся обстановка состояла из двуспальной кровати, небольшого комода с зеркалом и прикроватной тумбочки с круглыми следами от стоявшей на ней посуды. Ковер местами был сильно вытерт, а роль шкафа выполняла вставленная в стену металлическая перекладина с болтавшимися на ней проволочными плечиками для одежды, которые жалобно звякнули от хлынувшего в комнату воздуха, когда она закрывала за собой дверь. В углу номера находился небольшой умывальник, на краю которого лежало сложенное полотенце. Туалет, как ее проинформировал gringo за стойкой администратора, находился в конце коридора.

Однако после долгого путешествия и, казалось, не менее долгого пути пешком по холоду, Консепсьон подумала: «Дворец». Она стянула туфли со своих опухших, ужасно болевших ног и вытянулась на кровати, даже не потрудившись снять пальто. Консепсьон знала, что завтра встанет с острым настроем на достижение цели. Но сейчас она могла думать только о том, как бы поспать. Желание погрузиться в сон пересиливало все остальное — настойчивое урчание в животе, потребность сходить в туалет и даже мысли о сеньоре.

Глаза Консепсьон сами собой закрылись, и, находясь еще в состоянии полубодрствования, перед тем как провалиться в долгожданный сон, она увидела в бархатной темноте за опущенными веками выплывшее, словно полная луна, улыбающееся лицо дочери. Милагрос. Она смотрела на нее, как сама Святая Дева Гвадалупе.

Феба восприняла новости спокойно.

— Вы говорите так, будто я сама этого не знаю, — сказала она в ответ на заявление родителей о том, что они собираются развестись. На лице Фебы была написана такая скука, словно ее в сотый раз заставили смотреть эпизод из сериала «Одинокие сердца».

— Я полагаю, что нам следовало бы обсудить это с тобой раньше, — извиняющимся тоном произнесла Абигейл. — Но мы с твоим отцом сами не были уверены, окончательный это разрыв или нет. — На самом деле ей все стало понятно уже в тот момент, когда Кент уехал и больше не возвращался, но она хотела смягчить этот неожиданный для Фебы удар.

Но Фебу было не провести.

— Отец живет с какой-то другой женщиной, а я должна думать, что это у вас временно? Ну, ясное дело. — Она закатила глаза. — Господи, ребята, вы меня просто умиляете.

Они втроем собрались в гостиной, которая за эти годы видела столько сцен уютной семейной жизни; в камине все так же потрескивал огонь, на ковре дремал Брюстер, только настроение на этот раз было совсем не радостное. Темные крути под глазами Фебы явно свидетельствовали о том, что, несмотря на ее наигранно скучающее поведение, ситуация давила и на нее.

Абигейл хотела сделать Фебе замечание за грубость, но вовремя прикусила язык.

— Дорогая, мы знаем, что для тебя это нелегко. Но мы… — Абигейл поймала себя на мысли, что никакого «мы» здесь больше не существует: с этого момента все решения принимает она сама, — мы подумали, что так будет лучше для нас всех.

— Единственный момент, в котором мы с твоей мамой полностью согласны, — вмешался Кент, — это то, что на первом месте должна быть ты. Мы оба очень любим тебя и не хотели бы видеть, как ты разрываешься.

Но Феба сидела и только качала головой, словно не веря, что они могут считать ее настолько наивной.

— Нет, вы серьезно думаете, что я не стану принимать чью-то сторону? Будьте же реалистами!

— Детка, я знаю, как тебе сейчас тяжело. — Кент так переживал, что на него было больно смотреть. — Но мы с мамой сделаем все, чтобы то, что происходит, не переросло в уродливую склоку. А в наших с тобой отношениях ничего не изменится. Мы по-прежнему будем видеться при первой представившейся возможности. К тому же у Шейлы в доме есть свободная комната, которую она предложила сделать твоей, когда ты будешь оставаться у нас. Мы с тобой можем даже вместе проехаться по магазинам, чтобы обставить ее. Как тебе такая идея?

Феба бросила на него испепеляющий взгляд.

— Честно, папа? Не обижайся, но я не собираюсь жить у тебя и этой, как там ее зовут. Никогда.

Взгляд ее был полон презрения, что изумило Абигейл: она никогда не ожидала, что подобное чувство может быть направлено против Кента. Если бы она не переживала за Фебу, то, наверное, испытала бы удовлетворение: в конце концов, он получил по заслугам и почувствовал вкус ситуации, которую так долго терпела она сама. Она знала, насколько близки были Феба и Кент; то, что он ушел к другой женщине, стало в каком-то смысле таким же предательством по отношению к дочери, как и по отношению к Абигейл.

Кент тяжело опустился в кресло у огня и бросил на Абигейл беспомощный взгляд. Но она не собиралась выручать его из этого положения. «Это он втянул нас во всю эту грязь», — напомнила она себе. В то же время она понимала, что, если будет натравливать себя против Кента, это только укрепит позицию Фебы.

Абигейл стиснула зубы и, повернувшись к дочери, ласково произнесла:

— Сейчас ты видишь все это несколько в ином свете, дорогая. Но я уверена, что, когда ты свыкнешься с этой мыслью, она покажется тебе не такой уж плохой.

Феба зло рассмеялась.

— Вы, ребята, сами этого не понимаете.

Она встала и неторопливо вышла из комнаты, оставив Абигейл и Кента недоумевать, чего же они, собственно, не понимают.

На следующий день Абигейл узнала, что ее семейная жизнь — это не единственное, что рушится. Она сидела за столом у себя в офисе и занималась разными бумагами, когда в дверь просунул голову Хэнк Вайнтрауб, финансовый директор «Абигейл Армстронг Инкорпорейтед», и спросил, можно ли с ней переговорить. Она махнула ему рукой, хотя в данный момент работы у нее было по горло. Увидев мрачное выражение его лица, она почувствовала необъяснимую тревогу и поняла, что дело не терпит отлагательств.

Хэнк опустился в кресло «Барселона» перед ее столом.

— Я полночи провел без сна, просматривая наши показатели, — без вступления начал он. — Абигейл, мы больше не можем игнорировать факты. Со времени последнего квартального отчета чистый доход упал на пять процентов. Если мы серьезно не проанализируем наши убытки, мне и подумать страшно, как мы будем выглядеть в следующем квартале.

Обычно невозмутимый финансовый директор был явно взволнован, и по тому, как он непроизвольно постукивал по столу указательным пальцем — нервная привычка реагировать на стрессовые ситуации, как, например, в период проверки уплаты налогов, — Абигейл осознала, что ни о каких преувеличениях не может быть и речи.

— О чем ты говоришь, Хэнк? О том, что мы должны сделать официальное заявление согласно одиннадцатой главе?[103] — Несмотря на растущий страх, Абигейл старалась говорить спокойно и взвешенно. Хэнку не нужно видеть, что его босс волнуется.

— Нет… нет. Все не настолько плохо. Пока еще, — хмуро добавил он. — Но если мы не поднимем наши показатели, этого тоже полностью исключать нельзя. Я только что говорил по телефону с «Сити-бэнк». — Хэнк вел переговоры с банком о реструктуризации их текущего кредита. — Они по каким-то причинам упираются. Почему именно, не говорят, но у меня есть дурное предчувствие, что они хотят востребовать свой кредит.

— Это абсурд! Они не могут этого сделать. — Все хладнокровие Абигейл моментально улетучилось.

— Скорее всего, могут, и они обязательно сделают это, если мы не покажем им свои деньги или не представим альтернативный план.

Качая лысеющей головой, Хэнк, несмотря на свой дорогой коричневый костюм, оксфордские туфли и йельский репсовый галстук, сейчас очень походил на того бухгалтера, которым он был, пока Абигейл не выдернула его из неизвестности, возвысив до финансового директора компании. Он никогда не выставлял себя напоказ, но в любой кризисной ситуации его мнение было самым разумным и взвешенным. Она рассчитывала, что так будет и теперь.

— Ты сказал им, что единственная причина наших плохих показателей в том, что мы запоздали с выполнением заказов? Как только мы снова войдем в ритм…

— Их не интересуют планы. Только реальные цифры.

Абигейл взглянула на Хэнка и грустно улыбнулась.

— Ну давай, скажи это. Я знаю, что тебе очень хочется. Ты действительно был против того, чтобы мы брали на себя производство. — Он предупреждал ее, что фактор риска настолько значителен, что наверняка будет превосходить даже высокую прибыль. — А я настояла на своем выборе.

Он покачал головой.

— Если я скажу, что действительно предупреждал тебя, от этого ничего не изменится. Что сделано, то сделано. Я напомню только, что нам нужно поторопиться и побыстрее восстановить фабрику, пока еще не слишком поздно. Иначе мы пропали. А если будут еще какие-то задержки… — Дальше можно было не говорить: по суровому выражению его лица Абигейл все поняла.

— Хорошо. — Она глубоко вдохнула. — Давай поговорим о том, что можно сделать в настоящий момент…

Когда она обсуждала с Хэнком план сокращения расходов, голос ее был деловым и энергичным, но внутри у нее все вертелось и дрожало, словно бешено вращающееся колесо, готовое сорваться со своей оси. Она думала о скорбящей матери погибшей девушки. В последнее время от Переса ничего не было слышно, но если этой женщине удалось попасть в страну, она, наверное, сейчас находится на пути сюда. Она может появиться здесь в любой момент. И что тогда? Будет ли она удовлетворена более высокой денежной компенсацией или ее объяснениями, которые и самой Абигейл казались неубедительными? Или же она захочет поджарить Абигейл на костре?

А если несчастная мать обратится к прессе? Абигейл, вероятно, заслуживает и этого, но ей было бы невыносимо видеть, как ее компания и все служащие страдают от удара, который должен быть направлен только на нее. Ведь несмотря на все эти сухие цифры и факты, которые приводил Хэнк, она знала, что бизнес держится не на цифрах, а на людях, людях, которые стали для нее важны и которые зависят от нее, ибо работа в ее компании дает им средства к существованию. Что станет с ними, если компания разорится?

Да, Хэнк предупреждал о риске, сопряженном с производством. Но она упрямо проигнорировала его совет. И вот что из этого вышло! Если бы не она, та несчастная девушка сегодня была бы жива.

Вдобавок ко всем ее бедам на восстановление фабрики в Лас-Крусес уходило больше времени, чем ожидалось. Задержки, связанные со страховой компанией и отношением к делу мексиканских властей, следовали одна за другой — обычные бюрократические препоны и волокита, которые просто сводили с ума. И, как правильно заметил Хэнк, все эти отсрочки имели место как раз в тот момент, когда ее компания не могла их себе позволить.

Сейчас Абигейл столкнулась с очень реальной опасностью, потому что могла потерять свое детище. Если это все-таки произойдет, будет ли она в состоянии начать все заново? Ничего невозможного нет, говорила она себе, стараясь подавить мрачные опасения. Она ведь пережила уход Кента. А посмотрите на Лайлу. Той вообще пришлось начинать с нуля, но это не убило ее. Наоборот, она стала еще более сильной и разносторонней — человеком, который начинал снова нравиться Абигейл.

Она не простила Лайлу полностью. Но они заключили между собой мир. В последнее время они стали больше разговаривать друг с другом — не просто обмениваться дежурными фразами, а именно разговаривать. К тому же Лайла сохраняла на удивление объективную позицию к ситуации, связанной с уходом Кента. Лайла намеренно избегала принимать чью-либо сторону, но вместе с этим ясно дала понять, что, если Абигейл будет нуждаться в ней, она готова быть рядом. До сих пор — если не считать того вечера, когда они вдвоем прикончили бутылку «Дом Периньон» и засиделись далеко за полночь, поочередно ругая и оплакивая не только своих мужчин, но и всю мужскую часть человечества, — такой необходимости не возникало, но сознание, что Лайла всегда поддержит ее, успокаивало и вселяло уверенность.

В процессе обсуждения со своим финансовым директором всяческих мер по затягиванию поясов Абигейл почувствовала, что тревога ее начинает идти на убыль. Она не была беспомощной. Даже если компания обанкротится, у нее останется ее собственное, весьма популярное имя. Начинание с нуля не будет для нее концом света. В свое время она уже сделала это, сделает и еще раз. Возможно, как и в завершении ее брака — оно было тягостным, но, в определенном смысле, принесло облегчение, — ей тоже удастся найти в этом какие-то положительные моменты. В конце концов, это, вероятно, лишь уменьшит ношу, которую она возложила на свои плечи собственными руками и которая временами была непомерно тяжела. Если разобраться, амбиции вывели ее на ту вершину, где она не только оказалась в одиночестве, но и подвергалась опасности свалиться в пропасть.

Так или иначе, но Абигейл удалось разумно отреагировать на предложения Хэнка. В результате, почувствовав, что она снова владеет ситуацией, Абигейл сказала ему:

— Все это звучит неплохо. Я хочу обдумать некоторые моменты за выходные, а в понедельник мы с тобой поговорим, о’кей? Сейчас мне нужно сделать несколько звонков.

Первым в ее списке был Перес. Также она хотела связаться с мистером Генри, ее бывшим работодателем из Гринвича, у которого, несмотря на то что он уже вышел на пенсию, оставались обширные связи в банковском мире и который мог помочь найти другой банк, где можно было бы перекредитоваться.

— Хорошая работа, Хэнк. — Когда он уже направился к двери, она взяла его за руку. — Я хочу, чтобы ты знал: я очень ценю твой нелегкий труд. Если бы не ты, мы оказались бы в гораздо более сложном положении.

Он покраснел, и на лице его появилось забавное довольное выражение, которое навело ее на мысль, что в прошлом она, видимо, была весьма скупа на похвалы.

Оставшись наконец одна, Абигейл задумчиво посмотрела на длинный список звонков, расставленных по их срочности; все это были люди, с которыми ей предстояло обсудить деловые вопросы разной степени важности. Но был всего один человек, с которым ей сейчас хотелось поговорить…

Не отдавая себе отчета, она набрала номер Вона.

— Ты чем-нибудь занят сейчас? — спросила Абигейл, когда он поднял трубку.

— Ничем, если не считать того, что читаю о различных способах борьбы с москитами в Восточной Африке, — невесело усмехнувшись, ответил он. — А что?

Чтобы скоротать время своего восстановления, он перечитывал имевшуюся у Джиллиан подборку научно-популярных книг издательства «Тайм-Лайф», поэтому, прежде чем продолжить, Абигейл на мгновение задумалась.

— Да вот, думаю сбежать сегодня с работы. — Ей меньше всего хотелось обременять его своим визитом, если он к этому не был расположен.

— Тяжелый день?

— Не то слово. — Абигейл вздохнула. Она понимала, насколько безответственно с ее стороны уходить посреди рабочего дня, особенно когда все так напряженно. Но в то же время она знала, что, если не сделает перерыв, от нее будет мало толку, и меньше всего — для нее самой. — Ты еще побудешь дома?

— А где же, по-твоему, я могу быть?

— Ну, не знаю… сражаться с аллигаторами в Центральном парке. — Она произнесла это беззаботно, зная, как он ненавидит, когда ему напоминают о причинах его вынужденного заточения.

Вон рассмеялся.

— Было бы здорово! На самом деле мне, возможно, понадобится компания. Как скоро ты доберешься сюда?

Она почувствовала, как в груди у нее вспыхнула какая-то искра, и быстро протянула руку под стол, чтобы взять свою сумочку.

— Я уже в пути.

— О, ты совсем запыхалась. Ты что, всю дорогу бежала? — с улыбкой сказал Вон, когда Абигейл шагнула через порог.

Она нечасто заходила к нему вот так, предупредив только перед самым своим приходом, — обычно ее визиты планировались за день-два, — и он, казалось, был очень рад видеть ее.

Поцеловав его в щеку, она весело ответила:

— А ты сам попробуй поймать такси по такой погоде.

— А что случилось с твоим водителем?

— Я дала ему выходной. Какие-то семейные неприятности — он должен был уехать в Хобокен.

Брови Вона удивленно полезли вверх, но он предпочел воздержаться от комментариев. Впрочем, Абигейл догадывалась, о чем он сейчас думает: с каких это пор она стала давать своим служащим отгулы по семейным обстоятельствам?

С тех пор как нашла тебя. Эти слова застыли у нее на губах, так и не сорвавшись.

Сбрасывая с плеч шубу, она огляделась по сторонам.

— А где Джиллиан?

Во время ее прошлых визитов Джиллиан всегда обозначала свое присутствие. Даже если у нее была работа, она все равно находила повод, чтобы слоняться внизу, вместо того чтобы отсиживаться у себя в студии. Для Абигейл было сюрпризом — и нужно сказать, приятным сюрпризом — для разнообразия застать Вона дома одного.

— В Брин-Море, — ответил он. — Через несколько недель открывается ее выставка. Сегодня она встречается со своим куратором, потом обедает с какими-то важными людьми, которые спонсируют ее шоу. Ее не будет до завтра.

Теперь Абигейл вспомнила, что Джиллиан говорила о своей выставке, которую планировали провести в небольшом музее при колледже в Брин-Море, пригороде Филадельфии.

— Похоже, серьезное мероприятие. Я уверена, что все пройдет успешно, — сказала Абигейл.

Она всегда изо всех сил старалась проявлять великодушие по отношению к Джиллиан, хотя бывшая подружка Вона ничем не могла быть ей полезна. Абигейл испытывала к Джиллиан искреннюю благодарность за то, что та хорошо ухаживала за Воном. А еще она понимала, что, если бы не эта маленькая женщина, Вону негде было бы остановиться в этом городе и, возможно, пришлось бы ехать лечиться куда-то за границу, где нет специалистов такого уровня. И тогда она вряд ли смогла бы видеться с ним.

И что было бы с ней самой?

Если в свое время Абигейл выступала в роли опоры для тяжело больного друга, то теперь ситуация изменилась на противоположную, и уже, наоборот, Вон частенько оказывал ей помощь и поддержку.

— Могу предложить тебе бокал вина, — сказал он, направляясь в кухню.

Она заметила, что на нем нет туфель, только пара серых шерстяных носков. Это напомнило ей один старый снимок, который она недавно видела. Накануне она помогала Лайле переносить кое-что из мебели в ее квартирку — небольшой книжный шкаф из бывшего кабинета Кента, который Абигейл переоборудовала под свою швейную мастерскую; они заталкивали его в спальню Лайлы, когда Абигейл заметила на комоде фотографию в рамке. На ней был молодой Вон — такой, каким она запомнила его в юности. Она взяла снимок, чтобы получше его рассмотреть. Вон, босой и голый до пояса, с выгоревшими на солнце волосами, которые развевались на ветру, стоял на каком-то тропическом пляже — такой же черный, как местные жители; из одежды на нем были только мешковатые шорты. Это фото произвело на Абигейл довольно сильное впечатление: Вон вполне мог быть героем с обложки какого-нибудь любовного романа. Так же он выглядел и теперь, в своих старых джинсах и надетой поверх выцветшей футболки с надписью «Гринпис» клетчатой фланелевой рубахе такого же глубокого небесного цвета, как и его глаза, — только сейчас Вон был постарше и без длинных волос.

— Лучше не надо, — сказала она. — Я целый день ничего не ела. Вино сразу ударит в голову.

— В таком случае как насчет бутерброда?

— Это было бы здорово, если тебя не затруднит.

— Не затруднит. Садись.

Абигейл села за стол, а он принес буханку хлеба и достал из холодильника закрытую пленкой миску салата с тунцом. Она сегодня велела своей секретарше отменить в «Четырех временах года» ленч с Бернис Гудман из журнала «Кантри Ливин» и теперь иронично улыбнулась, подумав, что вместо изысканной дуврской камбалы будет есть бутерброд с тунцом, отдавая последнему явное предпочтение.

Закончив делать бутерброд, Вон принес его к столу вместе с кувшином сладкого чая со льдом, без которого он никогда не обходился, — дань привычкам, завезенным из южных стран, — и, сев напротив нее, налил им по стакану чая.

— А ты сам есть не будешь? — спросила она, заметив, что он поставил только одну тарелку.

— Нет, а ты давай, вперед. В последние дни у меня с аппетитом что-то не очень, — сказал Вон, добавив, что, видимо, это связано с началом второго курса химиотерапии.

На эту тему он больше не распространялся, и Абигейл тоже не настаивала. Когда Вон был в настроении поговорить о своем здоровье, он делал это. Но чаще он предпочитал помалкивать, как будто хотел отвлечься от болезни на то время, пока они были вместе. Обычно, когда она была с ним, ей тоже удавалось затолкать все это поглубже в своем сознании. Но иногда — вот как сейчас — одна мысль, словно неожиданный удар в солнечное сплетение, больно била ее: ему — им — может и не принадлежать все время в этом мире.

Впрочем, Абигейл обнадеживал тот факт, что со времени ее последнего визита к нему он снова немного поправился. И даже слегка загорел. Нужно быть Воном, чтобы в сером унынии зимы умудриться отыскать лучик солнца. Волосы его уже настолько отросли, что нуждались в стрижке, и он выглядел не как раковый больной, а скорее как исхудавший исследователь после нескольких недель жизни в условиях дикой природы, когда приходилось питаться тем, что удастся найти.

После того как она закончила есть, они перешли в гостиную и уселись там на диван. Абигейл смотрела через громадные, от пола до потолка окна, на улицу.

— Похоже, приближается гроза, — сказала она, заметив темные тучи над крышей «Утюга»[104] вдалеке. Через мгновение ее догадка была подтверждена раскатом грома. — Мне нужно было взять зонтик. У тебя случайно не найдется лишнего, который ты мог бы мне одолжить?

— Уже уходишь? — спросил он. — Ты ведь только что пришла.

— Ты же меня знаешь: я всегда обо всем думаю наперед.

— Мне кажется, что именно поэтому ты любишь приходить сюда, чтобы отдохнуть от всего этого.

— Ты прав, — со смехом согласилась Абигейл и, сбросив свои шпильки, залезла с ногами на диван. — В любом случае тебе придется мириться с моим присутствием, пока не пройдет гроза.

— Ты что, не слышала прогноз? Они говорят, что это может продолжаться всю ночь. Если все так и будет, оставайся здесь, милости просим. — Ему не нужно было напоминать ей, что Джиллиан вернется только завтра.

— Не искушай меня, — с улыбкой ответила Абигейл.

Он задумчиво посмотрел на нее или, может быть, ей только показалось? Она знала, что в последнее время между ними возникло какое-то напряжение. После того как Кент ушел, она все чаще и чаще фантазировала, представляя себе, как у них могло бы сложиться с Воном. Он, видимо, тоже думал об этом, потому что Абигейл стала ловить на себе его странные взгляды: когда мужчина так смотрит на женщину, мысли его заняты не только погодой.

— Как дела на семейном фронте? — поинтересовался Вон.

Подумав о Кенте, она снова почувствовала привычную боль.

— Да, знаешь ли… У меня бывают хорошие дни, бывают и плохие. Хуже всего по ночам. Иногда с трудом засыпаю. Тяжело уснуть, если привык к тому, что рядом с тобой в постели кто-то есть.

Он сочувственно кивнул.

— Вы долго были женаты.

— Послушать Кента, так даже слишком долго. — В ее голосе прозвучала горечь.

— В мире постоянно кто-то теряет свою любовь, — тихо напомнил ей Вон. — Это непреднамеренный выбор.

Абигейл вздохнула.

— Я не перестаю повторять это, но порой все равно бывает очень тяжело.

— А ты никогда не задумывалась, что, возможно, он оказывает тебе большую услугу? — Она, вероятно, выглядела ошарашенной, потому что Вон тут же поспешил добавить: — Прости, если это прозвучало бессердечно. Но часто такие вещи происходят к лучшему. Развод может стать катализатором перемен.

— Откуда тебе это знать? Сам-то ты никогда не был женат, а тем более разведен, — сказала она, ласково шлепнув его по руке. — Хотя я уверена, что женщин, которые пытались тебя заарканить, было великое множество.

Вон ничего не ответил, лишь улыбнулся своей обычной загадочной улыбкой.

— Я только хотел сказать, что, когда дым рассеется, у тебя может появиться свежая перспектива.

Абигейл задумчиво кивнула. Она была готова к тому, чтобы увидеть проблески новой жизни, которая ждала ее впереди, однако руины прошлого мешали их разглядеть.

— Надеюсь, что ты прав, — неохотно согласилась она. — По крайней мере, я перестала рисовать себе картины его страданий, которые мне хотелось бы видеть. И это, как я считаю, уже прогресс. Наверное, не за горами тот день, когда я удосужусь вспомнить, почему вышла за него замуж. — Она улыбнулась Вону. — А как насчет тебя? Как вышло, что ты ни разу не был женат? Серьезно. Ты мне никогда не рассказывал об этом.

Он пожал плечами.

— Просто никогда никого не любил достаточно сильно, чтобы жениться.

— Даже Джиллиан? — не удержавшись, спросила Абигейл. Он покачал головой, и она заметила, как по его лицу пробежала тень раскаяния. Или все-таки сожаления? — Ведь эта женщина по-прежнему любит тебя, — продолжила она.

Слова эти вырвались у нее случайно, но она не жалела, что сказала о бывшей подружке Вона. Сложившаяся ситуация напоминала ей о той самой четырехсоткилограммовой горилле из поговорки, вокруг которой они с Воном давно топтались[105], и Абигейл, мучимая любопытством, хотела узнать, как обстоят отношения между ним и Джиллиан сейчас. В принципе, это было не ее дело, о чем ясно дал ей понять Вон, когда она в первый раз заговорила об этом. Да и сама Абигейл никогда не видела, чтобы он проявлял к Джиллиан что-то большее, чем простая симпатия. Но мужчины ложатся с женщинами в постель по очень разным причинам, большинство из которых не имеют с любовью ничего общего. Почему Вон должен быть в этом смысле другим?

Вон не стал отрицать того, что Джиллиан по-прежнему влюблена в него, но его это, казалось, совсем не радовало.

— Конечно, мне должно было бы льстить, что она до сих пор находит меня привлекательным, — угрюмо произнес он. — Хотя в моем нынешнем состоянии я мог бы думать, что так же привлекателен, как слепой пес на трех лапах.

— Значит, нет никаких шансов, что вы вернетесь к тому, что было раньше? — Абигейл старалась сделать вид, будто спрашивает из праздного интереса, но сердце ее при этом билось учащенно.

— Нет. — В голосе его звучало мягкое сожаление, но ответ был совершенно однозначным.

Абигейл почувствовала большее облегчение, чем могла от себя ожидать.

— А Джиллиан знает об этом? — спросила она.

— Думаю, она все понимает.

— Возможно, но надежда умирает последней. Смотри, сколько я ждала тебя.

Абигейл произнесла это небрежным тоном, но в беззаботном замечании была доля правды. Она помнила, что часто в своих фантазиях представляла, как Вон врывается, чтобы спасти ее. Она воображала его внезапное появление в доме ее тети и дяди, после чего они вдвоем с ревом уносились в лучах восходящего солнца на его блестящем красном автомобиле. В эту картину никогда не вмешивались прозаические вопросы о том, где они будут жить или чем будут зарабатывать. Но что такое надежда, если не отсутствие разумных оснований?

— Правда? Бедная Абби. И все, что у тебя было, — это те туповатые письма, которые я тебе посылал.

Улыбнувшись, он придвинулся к ней и обнял рукой за плечо, как много раз делал, когда они были подростками. Только сейчас все было по-другому. Она почувствовала, как у нее перехватило дыхание и гулко забилось сердце.

— Они не были туповатыми, — возразила Абигейл. — Они были… — «Единственным, что заставляло меня идти дальше», — подумала она, а вслух сказала: — Они помогали мне ждать чего-то лучшего впереди. И поверь, в те дни ждать мне особо было нечего. Я понимаю, это звучит дико, но я всегда чувствовала, что ты каким-то образом знал и делал то, что облегчало мне жизнь.

— Я не писал, потому что мне было жалко тебя.

— А почему же написал потом?

— Я был влюблен в тебя. — Голос Вона прозвучал настолько буднично, что ей понадобилось какое-то время, чтобы осознать его слова, и только потом она почувствовала, как по телу пробежала волна приятного шока. — Этого я в свои письма вставить не мог. Я боялся, что тебе это покажется слащавым. Вот я и писал о всяких приземленных вещах…

— Вероятно, это было к лучшему. Если бы я знала, что ты чувствуешь, мне было бы еще тяжелее. — На самом деле это превратилось бы в пытку, потому что тогда никто из них ничего не мог с этим поделать. — Давай смотреть правде в глаза: по той или иной причине мы не совпадаем по времени. Один из нас всегда обязательно уходит.

— Я никуда не ухожу, — возразил Вон, глядя ей прямо в глаза.

— Пока что.

Он улыбнулся и повторил:

— Пока что.

Но Абигейл отказывалась думать о том, что именно будет разделять их в следующий раз: смерть или расстояние.

С улицы донесся еще один, более сильный удар грома, которому предшествовала яркая вспышка молнии. Разразилась гроза, хлынул дождь, забарабанивший по стеклу, словно мелкий гравий. Она плотнее прижалась к Вону и положила голову ему на плечо. От него пахло бутербродом с маслом и старой фланелевой рубашкой, согретой теплом его кожи.

Опустив глаза, она заметила явно набухшую выпуклость на его брюках: эрекция. По телу пробежал импульс возбуждения, а в памяти всплыли воспоминания о той ночи на карьере. В то же время ее охватила нешуточная паника. Следует ли ей что-то сказать или просто сделать вид, будто она ничего не заметила? Что предусматривает протокол для недавно разведенной женщины и ее старинного приятеля, который минуту назад признался, что был влюблен в нее?

После довольно продолжительной паузы Абигейл, прислушиваясь к шуму дождя, произнесла:

— Льет вовсю, и капли такие тяжелые и твердые. — «И не только капли», — мелькнуло у нее в голове.

— Если ты хочешь остаться, мое предложение по-прежнему в силе, — сказал Вон, и она подумала: «Он это серьезно?» Словно почувствовав ее сомнения, Вон осторожно взял ее за подбородок и приподнял голову, чтобы заглянуть в глаза. — Чего ты боишься, Абби? — Его глаза пристально рассматривали ее лицо. Они были такими же чистыми, как вода карьера, куда она нырнула в ту далекую ночь.

Абигейл не знала, что ответить. Действительно, чего она боится? Снова влюбиться через слишком короткое время после того, как ее оставил муж? Или влюбиться в мужчину, который тоже может оставить ее?

— Кто сказал, что я боюсь? — Она попыталась произнести это беспечным тоном, но из-за перехваченного дыхания ее голос больше походил на нервное хныканье.

Вон с улыбкой провел пальцем по щеке Абигейл, который оставлял пылающий след на ее коже. В его глазах она увидела точно такую же искру вызова, которая горела в них в ту ночь, когда он убедил ее искупаться в карьере.

— Ладно, тогда давай проведем испытание. Я хочу поцеловать тебя.

Она не запротестовала и не отодвинулась, что он, видимо, расценил как согласие. Взяв лицо Абигейл в свои ладони, Вон поднес свои губы к ее губам. Это не было похоже на то, как он целовал ее во внутреннем дворике в тот во всех остальных отношениях несчастливый рождественский вечер; сейчас в этом не было ничего осторожного и ностальгического. И если тогда она ощущала какую-то неуверенность, то теперь от нее не осталось и следа. Она обвила руками шею Вона и ответила на его поцелуй так же раскованно и несдержанно, как в тот первый раз, когда они были подростками. Она запустила пальцы в ежик его недавно отросших волос, мягких, как потертая фланель рубахи, что была на нем. Уютно прижимаясь к нему и в точности повторяя телом все изгибы и выступы тела Вона, Абигейл чувствовала, как она в каком-то смысле возвращается домой. Весь страх, что они выбрали путь, который может привести к еще большему несчастью, растаял, и под шум дождя и сверкающую за окнами молнию она открылась перед Воном так, как не делала этого ни перед одним человеком за более чем двадцать пять лет. Даже перед собственным мужем.

Не говоря ни слова, они разделись и растянулись перед диваном на ковре с длинным ворсом. Вид обнаженного Вона стал для нее и шоком, и откровением. Он уже не был тем юношей с гладкой кожей, с которым она лежала тогда возле карьера. Она увидела ту дань, которую забрала его болезнь, — заострившиеся формы тела и свежий шрам от биопсии под рукой, где ему удалили один из лимфатических узлов. Были тут и старые шрамы, оставшиеся после его красочных приключений в дальних странах. Тем не менее общая картина повреждений почему-то сделала его еще более прекрасным в ее глазах. Он напоминал ей дикого, израненного в боях зверя.

— Откуда это у тебя? — спросила Абигейл, лаская его бедро и водя пальцем по выпуклому багровому рубцу.

— Из пустыни Гоби, от шумящей гадюки. Скажем так: мы с ней не вполне сошлись во взглядах. — Голос Вона звучал беспечно, как будто этот укус ничем не отличался от укуса пчелы. — К тому времени когда я добрался до ближайшей больницы, моя нога так распухла, что врачу пришлось разрезать штанину.

— Но это не остановило тебя, и ты снова вернулся туда, чтобы продолжить делать свое дело, хотя наверняка испугался, — сказала она, думая, что в этом смысле они с ним похожи: оба не пасуют перед трудностями.

Вон поймал ее руку и, поднеся к губам, поцеловал открытую ладонь.

— Да, вернулся. Единственное, чего я боялся, это умереть, так и не пожив толком.

Абигейл знала, что для Вона пустая, не наполненная событиями жизнь намного хуже смерти.

Вместо ответа она потянула его на себя, так что он лег на нее сверху. В крепких объятиях друг друга их тела двигались вместе, как одно. Ей казалось странным заниматься любовью с другим мужчиной после стольких лет, проведенных только с мужем. Но с другой стороны, у нее возникло ощущение правильности происходящего: они с Воном, словно две половинки одного целого, которые были разделены, теперь снова соединились.

— Тебе не больно? — шепнул он ей на ухо.

— Нет, с чего ты взял?

— Ты плачешь. — Большим пальцем он стер слезинку с ее щеки.

Она смущенно засмеялась.

— Поверь, это хорошие слезы.

Потом она крепко держала его в своих объятьях, словно боялась отпустить. В ней поднялись проблески былого страха, и ей казалось, что она сползает куда-то назад, во что-то старое и темное… только темнота, похоже, исчезла навсегда: здесь было тепло и заманчиво. Еще через несколько мгновений наступил такой бурный оргазм, который удивил даже ее саму. С другими мужчинами, даже с Кентом, ей всегда требовались какие-то сознательные усилия, но с Воном это произошло так же естественно, как очередной вдох. Оргазм прокатился по ней, как одна волна потрясающего безумного сладострастия за другой, заставив ее в буквальном смысле содрогаться с головы до пальцев ног.

Прошло несколько минут, прежде чем она смогла отдышаться и вновь заговорить. Абигейл боялась, что, если она сейчас что-то скажет — хотя бы слово, — это выдаст ее чувства.

— Я поняла, — произнесла она наконец. — Все это время ты просто притворялся больным.

Вон приподнялся на локте и улыбнулся, глядя ей в лицо.

— Тебе было хорошо?

— В нашем случае это слово даже приблизительно не подходит.

Он усмехнулся.

— Согласен, мне тоже так кажется.

— Я вижу, у тебя была богатая практика…

— Да, приходилось этим заниматься, — небрежно произнес Вон.

— Речь идет о тысячах?

Он пожал плечами с той же загадочной улыбкой, какую она видела, когда спрашивала его о женщинах.

— Ну и что теперь? Куда мы отправимся отсюда? — Абигейл пыталась произнести это легковесным тоном, хотя вопрос этот был серьезным.

Вон не ответил. «Плохой знак», — подумала она, и сердце ее оборвалось. В конце концов с виноватым выражением на лице он сказал:

— Буду с тобой откровенным, Абигейл. Я никогда не был особенно силен по этой части. Я имею в виду, когда после всего этого люди уютно валяются в постели и шепчут друг другу на ушко всякие приятные вещи. Поэтому не обижайся, что я сейчас не говорю тебе того, что ты хотела бы услышать.

— Ну, если учесть, что фактически мы с тобой не в постели, можешь считать, что на этот раз тебе повезло. — Она говорила беззаботным голосом, но на самом деле чувствовала разочарование. На что она надеялась? На слова любви? Для этого еще слишком рано.

Или, может быть, уже слишком поздно.

— Не принимай это лично на свой счет. Просто мужские заморочки. А чтобы не было недоразумений, я скажу еще раз — это было потрясающе. — Он склонился над ней и легонько провел кончиком языка по ее губам, как будто пытаясь забрать с собой оставшуюся на них сладость.

Абигейл понимала, что ей следовало бы оставить его в покое, но что-то все равно заставило ее спросить:

— Это как-то отличалось от того, что у тебя было с другими женщинами?

— Отличалось? Ну, я бы сказал, существенно.

— В чем именно?

— С тобой я чувствую… — Вон сделал паузу и слегка нахмурился, словно подбирая нужные слова. — Я чувствую себя так, как будто я дома. Но не в том доме, где я вырос. Это дом, в котором я хотел бы оказаться, если бы когда-то остепенился. Ты понимаешь, о чем я?

Абигейл, улыбнувшись, облегченно вздохнула.

— На сто процентов. — Разве она не чувствовала по отношению к нему то же самое?

— Значит, ты не обижаешься на меня?

— Нет. С чего бы?

— Не знаю. С большинством женщин у меня, похоже, заканчивалось тем, что я их разочаровывал.

— Я не похожа на большинство женщин, если ты, конечно, заметил это.

— О да, я заметил, еще как заметил. — Он провел рукой сначала по ее шее, а потом по изгибу груди, отчего кожа у нее покрылась пупырышками.

Потом они опять целовались. Целовались, как изголодавшиеся, как будто их аппетит не был утолен всего несколько минут назад. Затем они во второй раз занимались любовью, после чего, изможденные, погрузились в сон, и их переплетенные тела согревали друг друга своим теплом. Когда они проснулись, было уже почти темно, а за окном по-прежнему лил дождь.

Абигейл взглянула на часы и застонала.

— Господи, как получилось, что уже так поздно? Феба будет переживать, гадая, что могло меня задержать. — Хотя, возможно, Абигейл выдавала желаемое за действительное: большую часть времени ее дочь старалась избегать ее.

— Я бы хотел, чтобы ты осталась у меня на всю ночь, — сказал Вон, тычась носом в ее ухо.

— Я бы тоже хотела. — Она испытывала мучительное искушение, но ее звало за собой чувство долга.

С огромной неохотой Абигейл поднялась, чтобы собрать свои вещи, разбросанные на диване и по полу. Они одевались молча, никто не хотел разрушать чары и снова возвращаться в реальный мир, со всеми его заботами и обязательствами.

— Спасибо, — тепло произнесла Абигейл, когда они прощались У двери.

— За что? — спросил Вон, обнимая ее и притягивая к себе.

— За то, что показал мне: жизнь с разводом не заканчивается.

— Вряд ли это моя заслуга. В конце концов ты бы сама дошла до этого.

Абигейл и Вон стояли еще с минуту, медленно раскачиваясь из стороны в сторону, словно танцевали под музыку, которую слышали только они. Затем она оказалась на улице, под ветром с дождем, вцепившись во взятый взаймы зонтик, как будто от него зависела ее жизнь.

Когда Абигейл добралась до дома, уже давно стемнело. Дождь немного поутих, но все еще срывался судорожными потоками. Пока такси, которое она поймала на железнодорожном вокзале, ехало по аллее к ее дому, она с удовлетворением отметила, что повреждения от бури были минимальными — несколько затопленных участков и сломанные ветки на деревьях. В доме было темно. Похоже, что у них отключили электричество. Когда она поднималась к парадному входу, света не было даже на крыльце, хотя в это время он обычно горел в любом случае. Потому-то она не сразу заметила перепачканную фигуру, съежившуюся на ступеньках.

Разглядев ее, Абигейл резко остановилась; сердце, казалось, подскочило к самому горлу. В этот момент появилась луна, игравшая в прятки с тучами, и осветила фигуру женщины, которая неторопливо поднялась на ноги и вышла из тени крыльца.

— Сеньора Армстронг? — Это была испанка, примерно одних с Абигейл лет и, судя по всему, промокшая до нитки. Только глаза у нее были сухими — они горели, как раскаленные угли. Голова ее была высоко поднята; медленно и аккуратно выговаривая английские слова, она представилась: — Я — Консепсьон Дельгадо.