Чужие страсти

Пролог Гринхейвен, штат Джорджия, 1982 год

Их последний день на Вермеер-роуд, 337 1/2 начался, как и все остальные. Мать Абигейл встала еще до рассвета и отправилась в хозяйский дом готовить завтрак. Стояло воскресное августовское утро, а мистер Меривезер любит по выходным завтракать пораньше, чтобы начать утреннюю прогулку на лошади, пока еще относительно прохладно, так что ко времени, когда Абигейл выбралась из постели, мать уже ушла. Обычно Абигейл торопилась присоединиться к ней — в ее обязанности входило варить кофе и накрывать на стол, — но именно в это утро она одевалась не спеша, тщательно выбирая, что ей надеть. Облачившись в свои самые эффектные шорты и блузку без рукавов, подчеркивающую привлекательность ее груди, которая по-настоящему расцвела только совсем недавно, она слегка подушилась, заглянула в зеркало на комоде и попыталась завернуть локон на своих непокорных прямых волосах.

У Абигейл был свой секрет. Секрет, который, словно драгоценный камень, горел у нее внутри, согревая и излучая розовое сияние. Она верила, что отвратительный пейзаж над ее кроватью, написанный какой-то давно умершей теткой Меривезера, возможно, принадлежит кисти Рембрандта, а за покосившимся платяным шкафом скрывается вход в волшебную страну Нарния[1]. От возбуждения у нее кружилась голова: что уготовил для нее день сегодняшний? Как он поведет себя, когда они увидятся за завтраком? Пройдет ли все так, будто вчерашнего вечера не было и в помине, или же ее ждут большие перемены?

До сих пор ее жизнь была абсолютно предсказуема. Мать вела хозяйство в доме Меривезеров, и они с Абигейл жили в коттедже для прислуги, распложенном на удалении, в роще из старых ореховых деревьев, от которой сейчас мало что осталось. Все свои пятнадцать лет Абигейл прожила только в этом доме: четыре небольшие комнаты, обитые белыми обшивочными досками, крыша из залитой битумом кровельной дранки, которая просела посередине, как хребет старой рабочей клячи. Но зато здесь был свой почтовый адрес в виде половинной дроби, добавленной к номеру дома по Вермеер-стрит, а само место словно намекало на старинную состоятельность владельцев и освященные временем родовые связи, как это бывает в случае оброненной кем-то перчатки или небрежно брошенного шелкового шарфа (в последнее время ей в голову все чаще приходила мысль, что раз эта половинка вдвое меньше целого, то получается вроде как вдвое хуже).

Из окна ее спальни частично был виден главный дом — красивый особняк в стиле возрожденного классицизма, выстроенный еще во времена Гражданской войны. В нем всегда жили только Меривезеры. Его первоначальный владелец, полковник Меривезер, потерявший ногу под Аппоматоксом, обретался здесь со своей женой и шестерыми детьми до самой смерти, настигшей его в почтенном возрасте шестидесяти восьми лет. Ему на смену пришел его старший сын, Борегар, удачливый предприниматель, который сразу же скупил окружающие земли, в общей сложности пятьдесят акров. Ко времени когда здесь в начале 1960-х поселился его внук Эймс, значительную часть земли уже распродали, а оставшийся участок — сочное, шелестящее изобилие изумрудного вельда с разбросанными по нему фонтанами и статуями — был предоставлен самому себе и зарастал подобно тепличной орхидее, корни которой сворачиваются витками в узком горшке.

Идя к главному дому по тропинке, протоптанной под сводами старых дубов, увешанных гирляндами из бородатого мха, Абигейл думала о более беззаботных временах, когда она могла играть в теннис, плавать в бассейне или кататься верхом с близнецами Меривезеров, Воном и Лайлой, пока не стала достаточно взрослой, чтобы помогать матери по хозяйству после школы и по выходным.

Она всегда принимала за чистую монету слова мистера и миссис Меривезер, которые в беседе со своими друзьями в ответ на удивленно поднятую бровь или какое-то замечание говорили: «Что вы, Розали и ее дочь нам как родные!» И действительно, разве они всегда не относились к ним именно так? Вон и Лайла были для Абигейл ближе, чем брат и сестра. Она ела вместе с ними, когда их родители были в отъезде, и часто спала на свободной кровати у Лайлы в комнате. Глядя со стороны, как Абигейл с близнецами, родившимися с ней в один год, играет на лужайке в крокет или плещется в бассейне, любой человек вполне мог решить, что они и вправду одна семья, если, конечно, не обращать внимания на их совершенную непохожесть. Абигейл была смуглой и длинноногой, как и ее мать, с большими темными глазами и пышными волосами цвета сорго, тогда как Вон и Лайла, оба белокурые и голубоглазые, напоминали пару молодых львов: Лайла — стройная и изящная, Вон — быстроногий и исполненный бесстрашной силы, из-за чего к шестнадцати годам он уже успел несколько раз попасть в больницу с разными переломами.

Когда Абигейл была маленькой, она понятия не имела ни о каких классовых различиях. Наоборот, она считала честью, что ее мать ведет хозяйство у Меривезеров. Это был самый величественный дом из всех, которые она видела в своей жизни, и к тому же — самая лучшая семья. То, что миссис Меривезер слишком много пила и от этого часто болела, а мистер Меривезер мало бывал дома, потому что подолгу работал в своей адвокатской конторе, нисколько не принижало их в глазах Абигейл. Отличие в социальном статусе стало очевидным только после того, когда всем им исполнилось тринадцать и Лайла с Воном поступили в привилегированную академию Хирна.

Но и после этого близнецы старались не бросать ее. Они обязательно приглашали Абигейл на все вечеринки и часто звали с собой, когда выезжали куда-нибудь с друзьями. Когда они оставались с ней одни, Лайла делала вид, что завидует большей свободе, которая была у Абигейл, посещавшей бесплатную среднюю школу, и высмеивала высокомерие своих заносчивых одноклассников. И горе было тому из гостей Вона, который бросал в сторону Абигейл какие-то непочтительные замечания: помимо того, что его больше никогда не приглашали в гости, он мог поплатиться разбитым носом, как это случилось с одним мальчиком, навсегда вычеркнутым из списка друзей младших Меривезеров.

Вон всегда был для Абигейл и Лайлы как старший брат, несмотря на то что все они были одногодками. Когда они лазали на водонапорную башню возле старого сахарного завода, он настаивал на том, чтобы идти замыкающим и быть готовым подхватить их, если они будут падать. Когда они ныряли в карьер, на берегу которого летом устраивали пикники, Вон был первым, чтобы убедиться, что в том месте достаточно глубоко и никто из них не свернет себе шею. На втором году учебы у Абигейл не оказалось кавалера на рождественские танцы, и Вон галантно предложил сопровождать ее, став причиной зависти к ней со стороны всех присутствующих девушек. Вплывая в зал в темно-красном бархатном платье, которое она пошила себе сама по эскизу Вона, Абигейл чувствовала, что все взгляды устремлены на нее и на этого высокого, общительного, красивого парня, находящегося рядом с ней, — взгляды, в которых они вдвоем отражались в совсем другом свете и которые заставляли приливать кровь к ее щекам. А еще Абигейл испытала острое ощущение от прикосновения его руки, лежавшей у нее на талии. Когда Вон вел ее танцевать, она уже не чувствовала под собой ног.

Лайла, со своей стороны, с такой естественностью научилась отдавать ей свои вещи, что это не выглядело состраданием. Обычно она бросала Абигейл что-то из одежды, висевшей в ее шкафу, небрежно поясняя: «Здесь нет пуговицы, а ты ведь знаешь, что мне проще умереть, чем начать что-то пришивать» или: «Какая я неловкая, зацепилась за гвоздь. Это почти незаметно, но мать убьет меня, если увидит». И хотя Абигейл понимала все эти уловки, она не имела ничего против, потому что Лайла всегда делала это добродушно, и еще… потому что в душе Абигейл мечтала иметь такие вещи. Каким еще образом у нее могли появиться свитера из мягкого, как котенок, кашемира, юбки от Маршалл Филд и блузки из натурального шелка, а не из дешевого полиэстера, которые носили все девочки в их школе?

Придя этим утром в дом, она застала мистера Меривезера за завтраком в маленькой столовой, примыкавшей к кухне. Никто еще не проснулся, и рядом с ним была только ее мать. Высокий мужчина со смуглой кожей, редеющими светлыми волосами и по-армейски прямой осанкой, Эймс Меривезер был не только одним из самых известных в Атланте адвокатов, выступающих в суде, но и до мозга костей гордым отпрыском своего прапрадеда, служившего в кавалерии армии конфедератов. Когда дети были маленькими, он становился на четвереньки, усаживал их себе на спину и скакал, пока они не начинали визжать от восторга. Розали он нежно называл Генерал. Если кто-то из детей приходил к нему за разрешением что-то сделать, он мог подмигнуть и сказать: «Об этом нужно спросить у Генерала» или же, давая Абигейл пакет со сладостями, заговорщицки предупреждал: «Слушай, не показывай это своей матери. Не хочу потом иметь проблем с Генералом».

Мать Абигейл знала о привычках хозяина больше, чем его жена Гвен, которая обычно по утрам долго спала, иногда до полудня, и домашним хозяйством практически не занималась. Например, Розали знала, что Эймс любит, когда яичница обжарена только чуть-чуть, а желтки остаются полужидкими, но ветчину требует поджаривать до хрустящего состояния; что он постоянно теряет пуговицы с манжет рубашек, а карманы брюк, которые оказываются в корзине для грязного белья, обыкновенно набиты мелочью, смятыми квитанциями и обрывками бумаги с нацарапанными на них номерами телефонов; что он очень неспокойно спит и на его кровати в комнате, расположенной рядом с комнатой жены (Гвен страдала хронической мигренью и не могла выносить присутствия супруга во время приступов), простыни и одеяла вечно были спутаны в клубок. Розали как-то пошутила, что, если ему когда-то придется бороться с дьяволом за спасение своей души, насчет победителя она не сомневается.

— Забери, пока я все это не прикончил, — проворчал Эймс, отодвигая стоявшую перед ним тарелку с печеньем. Затем, взглянув на Абигейл, с усмешкой добавил: — Если я и толстый, то исключительно потому, что твоя мать слишком хорошо готовит. — Он похлопал себя по животу, который с возрастом несколько увеличился. Если не считать этого, в нем вполне можно было видеть взрослую версию Вона — такие же завидные физические данные, такие же проницательные голубые глаза.

— Толстый? К вам это ни капельки не относится, — запротестовала Розали. Ее деревенский говорок, отшлифованный за годы работы у солидных людей, был слабым отголоском ее тяжелой юности. — Я бы первая узнала, если бы вам нужно было растачать брюки. — Она подложила ему в тарелку еще омлета. — К тому же мужчина должен поддерживать свою силу. Я не знаю никого, кто работал бы столько же, сколько наш мистер Меривезер, — сказала она, обращаясь к Абигейл, как будто сама не начинала вкалывать с первыми лучами солнца.

На мгновение по лицу Эймса Меривезера пробежала тень. Он, по всей вероятности, подумал о том же, о чем думали Абигейл и ее мать: помимо бесконечного количества дел есть и другая причина, заставляющая его так долго засиживаться в офисе. С некоторых пор стало очевидно, что в его браке не все складывается так, как должно было быть. Не то чтобы они с Гвен ссорились — по крайней мере, открыто, — а наоборот, долгое время тщательно старались быть вежливыми по отношению друг к другу при Розали и детях, отчего все становилось только еще хуже. Это походило на спектакль, когда смотришь игру актеров, заранее зная из театральной программки, что счастливого конца не будет.

— Ну ладно! — закончив с содержимым своей тарелки, чрезмерно сердечным тоном воскликнул Эймс. — Спасибо, Рози, за еще один прекрасный завтрак. — Отодвинувшись от стола, он повернулся к Абигейл и, специально растягивая слова, обратился к ней так, как это мог бы сделать настоящий старый полковник: — Аб-би, не могла бы ты, уф, передать ее королевскому высочеству Лайле, когда она соизволит здесь появиться, что, уф, ее отец пошел в конюшню седлать лошадей.

— Вы опоздали, сэр, — сообщила ему Абигейл, — она вас опередила.

Лайла сегодня встала раньше обычного и уже отправилась на прогулку на своем новом кастрированном жеребце. Конь был подарен ей родителями месяц назад на их с Воном шестнадцатилетие, и с тех пор она проводила с ним почти все свободное время. Вон, отдающий предпочтение лошадиным силам, расположенным под капотом, получил в подарок новенький красный пикап «Додж Рэм», который следовало бы запретить, учитывая эффект, производимый им на Абигейл, когда он с ревом врывался на подъездную дорожку к дому. Разумеется, с Воном за рулем.

— Что это еще за «сэр»? — проворчал Эймс с напускной суровостью в голосе. — Мне казалось, я ясно дал понять: ничего этого не должно быть.

Чувствуя на себе взгляд матери, Абигейл сдержала улыбку. Невзирая на близкую дружбу ее дочери с близнецами, Розали была строга и требовала, чтобы Абигейл обращалась к хозяевам, не допуская и намека на фамильярность.

— Простите, сэ… мистер Меривезер. Это больше не повторится, — с притворной серьезностью заверила его Абигейл.

Он наклонился в ее сторону и прошептал:

— Между нами говоря, я бы предпочел, чтобы ты называла меня просто Эймс. Но не будем расстраивать Генерала. — От него приятно пахло копченостями: он только что съел шесть кусочков зажаренного до хруста бекона.

Перед тем как он вышел, они с Розали обменялись веселыми взглядами.

Через несколько минут в кухню заглянул босой Вон, направляющийся в маленькую столовую. Заправляя в брюки рубашку, он зевал и протирал заспанные глаза. (К постоянному неудовольствию Розали Вон всегда спускался по задней лестнице и очень редко пользовался обычным входом.) При виде его сердце Абигейл учащенно забилось, а голову заполнили воспоминания вчерашнего вечера. Раскладывая для него столовые приборы и салфетку, она старалась отводить глаза, боясь, что они могут выдать ее.

Все началось довольно невинно. Они отправились в город, чтобы посмотреть фильм Спилберга «Инопланетянин», который только что начали показывать в Риальто-центре. Лайла тоже должна была пойти с ними, но, когда пришло время выезжать, ее нигде не было.

— Она, наверное, поехала кататься на лошади и потеряла чувство времени, — предположил Вон, вынимая из кармана ключи от машины. И сокрушенно покачал головой, словно говоря: «Как это похоже на мою сестру».

В ответ Абигейл пожала плечами, сделав вид, что повсюду искала ее, хотя на самом деле это были поиски, в лучшем случае, на скорую руку. «Но разве я сама не хотела остаться с Воном наедине?» — подумала она, чувствуя угрызения совести, когда машина тронулась от дома. Зато теперь она могла представить, что у них свидание. И, как оказалось впоследствии, вообразить это было не так уж сложно. Весь вечер Абигейл почти мучительно чувствовала присутствие Вона рядом: его ладонь, слегка поддерживающая ее под локоть, когда он вел ее через толпу к входу; его рука, лежавшая во время фильма на разделявшем их подлокотнике и щекотавшая голую руку Абигейл своими невидимыми волосками; его обмасленные пальцы, касавшиеся ее, когда они одновременно лезли в коробку с попкорном.

Тем не менее она не придала значения тому, что на обратном пути Вон, не сказав ей ни слова, свернул к старому карьеру, вместо того чтобы ехать домой. Было еще рано, а в последнее время он редко упускал возможность проверить новый комплект резины. Они катились по грунтовой дороге, поднимая вокруг себя клубы пыли; в машине на полную мощность ревел магнитофон, крутивший «Ван Халена»[2], и Абигейл с трудом подавляла в себе трепетный страх, вызванный скоростью, с которой Вон вел машину. Но уже через несколько минут она забыла о своем страхе, полностью отдавшись ощущению импульсивной энергии, которую этот парень неизменно излучал. Казалось, что с самого рождения сила тяжести действует на него в обратном направлении, и когда он мчался, мастерски направляя пикап между ухабами и выбоинами, а ветер, врывавшийся через открытые окна, лохматил его волосы в полосках лунного света, она тоже заражалась возбуждением от быстрой езды.

Вскоре они выбрались из машины и дальше пошли пешком, двигаясь среди камней вниз по склону холма, который через десяток метров оканчивался крутым обрывом. Внизу поблескивала черная вода карьера с проколами отраженных в ней звезд.

Вон повернулся к ней и с усмешкой спросил:

— Как насчет того, чтобы искупаться?

Ночь была теплая, во влажном воздухе стояла духота, а прохладная вода так и манила к себе. Однако Абигейл все равно колебалась. Если раньше они спокойно бегали вместе полуголыми, то в последнее время она начала стесняться Вона. Это началось на танцах в школе, когда всего за несколько часов Вон превратился для нее в человека, способного разбить ей сердце (а ведь еще недавно он был ей фактически братом). Теперь, когда она оказывалась рядом с ним, у нее было такое чувство, будто грудь ее стягивает невидимая лента. Ей даже трудно было говорить, и она останавливалась каждые несколько секунд, чтобы перевести дыхание.

Но Абигейл не хотела, чтобы Вон догадался о ее новом отношении к нему, и поэтому небрежно бросила в ответ:

— Почему бы и нет?

Они разделись до нижнего белья, как делали это бесчисленное количество раз, только теперь все было по-другому. Торопливо стаскивая свою футболку и джинсы, Абигейл отвернулась от него, радуясь скрывавшей их темноте.

Как всегда, Вон нырял первым. Она быстро последовала за ним; холодная вода обожгла потную кожу, заставив Абигейл вскрикнуть. Этот крик эхом отразился от берегов карьера и потонул в смехе, когда Вон, поднимая брызги, ринулся к ней и попытался окунуть ее с головой. Завязалась короткая борьба под водой, его руки скользили по ней и в какой-то момент задели ее грудь, после чего они, задыхаясь, вынырнули на поверхность. Было слишком холодно, чтобы долго оставаться в воде, поэтому уже через минуту они гребли в сторону камней. Вон вскарабкался на широкий плоский валун и, схватив ее за руку, вытащил из воды.

Абигейл улеглась на валуне, стараясь согреться теплом камня, сохранившимся в нем после дневной жары. Она дрожала, чувствуя, как все тело покрывается гусиной кожей.

— Ух! Не помню, чтобы когда-нибудь вода была такой холодной! — воскликнула она.

— Это потому, что мы никогда не купались голышом ночью.

Вон лежал на спине, подложив руки под голову, и смотрел на звездное небо. В отличие от большинства людей, его не волновали перепады температуры; в этом смысле он был похож на дикого зверя и легко приспосабливался к изменениям климата, как и положено существу, для которого жить на открытом воздухе вполне естественно.

— Ну, я бы не назвала это настоящим купанием голышом.

Абигейл приподняла голову, упершись подбородком в сложенные перед собой руки, чтобы взглянуть на него. Призрачный свет от трех четвертей лунного диска у них над головой окрашивал валун, на котором они лежали, в грязновато-белый цвет, и казалось, будто его присыпали солью. Она видела мускулистые руки и грудь, покрытые поблескивающими капельками влаги. Шорты облегали его очень плотно, словно вторая кожа, практически не оставляя места для воображения. Абигейл отвела взгляд, но все-таки, видимо, недостаточно быстро. Влажный ночной воздух становился все жарче, и она чувствовала, как растет напряжение в ее покрытом гусиной кожей теле.

Вон рассмеялся.

— Ты говоришь об этом так, как будто мы что-то делаем неправильно.

— Нет. Я только хотела сказать, что мы уже не маленькие. И я слишком взрослая, чтобы разгуливать в лифчике и трусиках. — При этих словах Абигейл внутренне сжалась.

Господи, ну зачем было привлекать внимание к этому факту? Почему бы ей просто не промолчать?

— Я заметил.

Вон перекатился на бок и, опершись на локоть, повернулся к ней. Лицо его мерцало в отблесках лунного света, отражавшегося от поверхности воды. Его голубые глаза какого-то неземного оттенка, обычно светлые, сейчас стали такими же темными, как окружавшие их тени. Она почувствовала, как между ними нарастает напряженность, хотя ни он, ни она даже не шевельнулись. Воздух был совершенно неподвижен, как и ее затаенное дыхание.

Но когда он наклонился и осторожно поцеловал ее в губы, это застало Абигейл врасплох. Она резко отпрянула, с шумом вдохнув воздух.

— Зачем ты это сделал?

В своих фантазиях Абигейл довольно часто представляла себе нечто похожее на эту сцену, но теперь, когда это действительно произошло, она не поверила: а что, если он дурачится, как и все мальчишки? (Хотя нельзя сказать, что у нее в этом смысле имелся богатый опыт: до сегодняшнего дня в общей сложности было всего два свидания.) А вдруг для него это так же легко, как почесаться? Мысль об этом была невыносима.

Ответ Вона ничего не прояснил. Пожав плечами, он сказал:

— Я не знаю. Просто захотелось, вот и все.

— И ты продолжаешь делать это, — хрипло прошептала Абигейл, чувствуя, как он касается носом ее щеки и играет влажной прядью.

По телу быстро разливался жар, словно огонь, охвативший сухую сосну. Легкое как перышко движение губ отдавалось у нее между ног, там, где туго натянулась мокрая ткань ее трусиков.

— А ты хочешь, чтобы я прекратил? — промурлыкал Вон, покусывая ее ухо.

Абигейл не ответила. Что здесь можно сказать? Я умру, если ты сейчас же не остановишься, но если остановишься — я тоже умру. Ей грозит смерть от тысячи ран, которые она получит, когда он устанет от нее и начнет встречаться с другими девушками. Она уже окончательно запуталась и в кои-то веки не могла положиться на то, что Вон защитит ее. Он сам был причиной того, что она идет ко дну.

Они продолжали целоваться в ночной тишине, нарушаемой только щебетанием козодоев и шорохом, который производило какое-то более крупное животное, опоссум или енот, пробиравшееся через кустарник. Во всем этом было что-то, напоминающее сон, как будто, сняв свою одежду, они также вышли и из своих тел, став совсем другими людьми. Когда юноша перекатился, оказавшись на ней сверху, на камне остался влажный след, и этот след принадлежал Вону, которого она знала исключительно как брата. Как будто тот Вон продолжал целомудренно лежать рядом с ней, а влажное теплое тело, прижимавшее ее, горячие губы у нее на лице и шее принадлежали кому-то совершенно другому. Прекрасному незнакомцу, которого она отчаянно хотела узнать поближе, но все-таки незнакомцу. Впрочем, они уже прошли критическую точку, откуда теперь нет возврата. Что бы ни случилось потом, им никогда не вернуться к той легкой фамильярности, к которой они привыкли.

Когда Вон неловко нащупал крючки ее лифчика, она замерла, но не протестовала. В какой-то момент Абигейл подумала, что должна остановить его. До этого она целовалась всего один раз, с Бифом Ваннамейкером после школьных танцев, причем больше всего ее смутили его неуклюжесть и неуверенность. Сейчас она сама делала то, о чем шептались девочки в школе, то, против чего предостерегал их учитель в воскресной церковной школе, и при этом не испытывала ни малейшего желания сдерживать себя. Может, с ней что-то не так, если она хочет этого не меньше, чем он? Может, у нее отсутствуют те самые внутренние тормоза, которые срабатывают у других девушек? Если она права, то это, наверное, у нее в крови. Достаточно посмотреть на ее мать, которая была всего на год старше Абигейл, когда забеременела. «Я уже родилась такой плохой», — подумала она. Тогда зачем с этим бороться? Почему не дать природе взять свое? После того как лифчик упал в сторону и Вон, сжав ее грудь ладонями, наклонился, чтобы взять один сосок в рот, она только выгнулась под ним, дрожа от наслаждения.

Он положил ее руку на торчащую вверх штуковину, выпиравшую из-под резинки его шорт и твердую, как шест от палатки.

— Да, так… вот так, — хрипло прошептал он, когда она начала тереть ее, сначала осторожно, а затем с нарастающей силой.

Через несколько мгновений Абигейл почувствовала под рукой спазм, а затем что-то теплое пролилось ей на пальцы.

Вон отпрянул, бормоча:

— Прости. Я не думал, что так получится. — Голос его звучал почти со злостью.

«Может, он злится на меня?» — подумала она. Наверное, она согласилась на это слишком легко, и он ожидал, что ее поведение будет более скромным.

— Все в порядке. — Абигейл уже знала о таких вещах из курса полового воспитания, но испытать нечто подобное на практике — это совсем другое дело. Она была смущена и не уверена, что действовала в этой ситуации правильно. Интересно, есть ли какие-то правила этикета для такого рода вещей? Он не отвечал, и после неловкого молчания она, запинаясь, произнесла: — Я… думаю, нам пора идти. Уже поздно.

Пока они одевались, никто не проронил ни слова. Ни нежных прикосновений, ни шутливых замечаний Вона, к которым она привыкла, не было. Может, он с опозданием пришел в себя и понял, во что ввязался? Видит Бог, она совсем не была похожа на тех девушек, с которыми он обычно встречался. Вроде их соседки Джинни Клейсон, дочки сенатора штата… или той красивой блондинки, с которой он познакомился в прошлом году, катаясь с отцом на лыжах в Аспене[3], и которая была наследницей бизнеса своего папаши — владельца половины нефтяных скважин в Техасе. Может, она, Абигейл, подходила только для дружбы, а быть любимой девушкой — не для нее? В конце концов, она была готова не оказывать даже маломальского сопротивления, что делало ее ничем не лучше общедоступных шлюх.

Тем не менее, когда они ехали домой, Вон вел себя так, как будто ничего особенного не произошло. Они говорили о понравившихся эпизодах фильма, о поездке Вона с родителями на остров Сен-Симон в День труда, о шансах его любимой футбольной команды попасть в плей-офф в своем дивизионе в следующем году. Прежде чем она успела что-то сообразить, они уже въезжали на аллею, ведущую к дому. Единственным показателем принципиальных изменений, происшедших в отношениях между ними, было то, что вместо обычного ранее поцелуя «в щечку» Вон, прощаясь с ней, слегка прикоснулся губами к ее губам.

Сейчас, подавая ему завтрак в это первое утро ее новой, но необязательно лучшей жизни — жизни, напоминавшей коробку с пазлами, которая перевернулась, и фрагменты разлетелись в разные стороны, — Абигейл думала: «И что теперь?» Конечно, она старалась сохранять хладнокровие, но сделать это было очень трудно, потому что сердце вырывалось из груди, а щеки горели.

Однако Вон с головой погрузился в свою газету; он даже не смотрел на нее. Абигейл пыталась угадать, о чем он думает и думает ли он о ней вообще. Возможно, он просто не знает, как вести себя с ней. Ситуация была неловкая, но им не оставалось ничего другого, как продолжать жить под одной крышей, делая вид, что все нормально. Хотя на самом деле, честно говоря, все это выглядело довольно странно.

Когда Абигейл наливала ему сок, рука ее дрогнула, и несколько капель упало на подстилку, на которой стояла его тарелка.

— Извини, — пробормотала она.

Вон оторвался от газеты, и, когда глаза их встретились, она по выражению его лица поняла, что он притворяется, будто читает. Абигейл потянулась за салфеткой, чтобы вытереть пролитое, и почувствовала, как кончики его пальцев слегка коснулись внутренней стороны ее запястья. От этого прикосновения влажные трусики уже готовы были сползти с бедер.

— Тебе не нужно делать этого, — сказал Вон.

— Ничего. — Она говорила спокойно, но не могла скрыть дрожь в голосе.

Щеки горели, будто ошпаренные кипятком.

— Ладно, я сам. Неужели тебе больше нечем заняться, кроме как подавать мне на стол?

Вон произнес это шутливым тоном, надеясь снять возникшее напряжение. Но получилось, что он только лишний раз напомнил ей, что подавать ему на стол было ее работой. А что он имел в виду, когда вот так прикоснулся к ней? Был ли это какой-то тайный сигнал, его способ дать ей понять, что прошлая ночь стала началом… или этим он просто хотел сказать, что ему очень жаль и больше это не повторится?

Вон оставался за столом не дольше, чем требовалось, чтобы проглотить завтрак, после чего быстро вышел из столовой. Через несколько минут Абигейл услышала рев мотора его пикапа под окнами. Она перевела дыхание, которое постоянно сдерживала, и сосредоточилась на подготовке подноса с завтраком для миссис Меривезер.

— Нет, не то. Надо делать так, как я тебе показывала. — Розали аккуратно поправила выложенные на тарелке треугольники тостов.

Абигейл подавила тяжелый вздох. Мать выучила ее всему, поэтому к двенадцати годам Абигейл уже могла, небрежно насвистывая, выгладить воротничок так, чтобы тот по-настоящему стоял. Она знала, что старое полотно, сотканное из высокого и крепкого льна, более долговечно, чем новое, что пятна красного вина на скатерти можно вывести, если замочить ее в молоке, что муравьи не пересекут линию, начерченную мелом на сгибе подоконника. Но в самых простых делах мать по-прежнему не доверяла ей.

Розали тряслась над Гвен Меривезер, словно та была ребенком со слабым здоровьем. Когда Гвен лежала с одной из своих «головных болей», Розали приносила ей завтрак в постель. А после этого весь день на цыпочках ходила к ней в комнату с охлаждающими компрессами и теплым успокоительным.

Когда Розали не была занята, ухаживая за своей хозяйкой, она выполняла обязанности матери в отношении Лайлы и Вона. Пока близнецы росли, именно она следила за тем, чтобы они вовремя принимали витамины, потеплее одевала в холодную погоду и напоминала о том, что нужно позвонить домой, если после школы они собирались пойти к друзьям. Абигейл знала, что Розали втайне беспокоилась о том, что в один прекрасный день Эймс бросит свою жену. Когда Розали было девять, ее отец однажды вечером вышел купить пачку сигарет и никогда больше не появлялся. Да и отец Абигейл бросил Розали, когда узнал, что она беременна.

— Так? — Абигейл указала на тарелку с разложенными веером тостами.

Розали одобрительно кивнула и стала краем глаза внимательно следить за тем, как Абигейл ложкой накладывает домашнее земляничное варенье в фарфоровое блюдце, хрупкое, словно яичная скорлупа. Рядом она положила небольшую серебряную ложечку с затертыми, но все же различимыми выгравированными инициалами миссис Меривезер. Ложечка сияла в лучах пробивавшегося через оконные шторы солнца, как новенькая. По той гордости, с которой Розали полировала ее, можно было бы подумать, что это ее собственное столовое серебро, подаренное на свадьбу.

Когда все было уложено должным образом, Розали взяла с плиты дымящийся чайник и налила кипящую воду в заварочный чайничек из лиможского фарфора, в который уже насыпала две полные чайные ложки цейлонского чая. Последним штрихом была одна розовая роза в серебряной вазочке — на лепестках ее еще дрожали капельки росы.

Если бы Розали когда-либо пришлось во всеуслышание заявить о своей преданности Меривезерам, это наверняка смутило бы всех заинтересованных лиц. Та забота, с которой она относилась к выполнению любых их потребностей, выражала ее чувства лучше всяких слов. Как и в отношении подноса с завтраком для Гвен, она уделяла внимание мельчайшим деталям, включая наглаженную до хруста салфетку, вставленную в серебряное кольцо. Это был способ Розали показать Меривезерам, что она считает их своей семьей в большей степени, чем своих родственников. Шестнадцать лет назад они приютили ее, беременную, без гроша за душой, а когда родилась Абигейл, то приняли и ее девочку. Как она могла испытывать к ним что-то еще, кроме любви?

— Ты бы перекусила, пока я отнесу это миссис Меривезер, — сказала Розали, поднимая поднос; тонкая фарфоровая чашка на блюдце мелодично звякнула.

— Я не голодна, — ответила Абигейл тусклым голосом.

После сегодняшней встречи с Воном, совершенно сбившей девушку с толку, у нее абсолютно не было аппетита.

Розали, посмотрев на дочь, улыбнулась, и Абигейл неожиданно смутилась.

— Знаешь, это не всегда будет так.

— Что? — спросила Абигейл.

— Мальчики.

Чувствуя, что мать видит ее насквозь, Абигейл вспыхнула, но постаралась ответить как можно равнодушнее:

— Не понимаю, о чем ты говоришь.

— Ох, да все-то ты понимаешь. — Спокойный и внимательный взгляд матери не давал ей ни единого шанса. Было ясно, что она заметила, как Абигейл с потерянным видом вилась вокруг Вона. Она только не знала, что все это уже перешло на другой уровень. — Тебе не стоит об этом беспокоиться. Очень скоро они будут есть у тебя из рук. И можешь мне поверить, — голос Розали стал зловещим, — что именно тогда и начнутся твои настоящие проблемы.

По выражению лица матери было видно, что сама она слишком хорошо знает, к чему эти проблемы могут привести. Когда Розали в семнадцать забеременела, глубоко религиозная мать и отчим выгнали ее из дома, и если бы не эта работа, ей пришлось бы голодать или еще что-нибудь похуже. Теперь в свои тридцать четыре она делала вид, будто раз и навсегда покончила с мужчинами и всеми их «глупостями». Однажды, когда Абигейл высказала идею насчет того, чтобы Розали снова вышла замуж, та просто высмеяла ее.

— Ну для чего мне муж? — воскликнула она. — Разве у нас с тобой прямо сейчас нет всего, чего мы только могли бы пожелать?

Казалось, ее способ отваживать потенциальных поклонников заключался в том, чтобы затушевывать свой внешний вид и выглядеть, как старая дева. Будучи еще относительно молодой и красивой, с глазами цвета старого бурбона, бокал которого миссис Меривезер пропускала каждый вечер перед ужином, с густыми каштановыми волосами, прорезанными прядями медного оттенка, Розали предпочитала юбки ниже колен, удобные туфли на низких каблуках, застегивающиеся до шеи блузки и пользовалась минимальным количеством украшений или вообще обходилась без них. Единственное приличное платье она берегла для похода в церковь, а весь ее макияж состоял из небрежного мазка губной помады.

— Лайлу, похоже, это нисколько не тревожит, — угрюмо заметила Абигейл.

Лайла была в равной степени популярна как среди юношей, так и среди девушек. Несмотря на то что разница в возрасте между ними была всего шесть месяцев, Абигейл всегда чувствовала себя рядом с ней младшей сестренкой. Несмышленой младшей сестренкой, которая была на пятнадцать сантиметров выше и при этом полностью лишена компанейских качеств Лайлы. Если бы вчера, когда они раздевались, было не так темно, Вон, наверное, и не посмотрел бы на нее.

— Это у каждого по-своему, — с нежностью произнесла Розали, имея в виду, что далеко не все так одарены, как Лайла.

— Это несправедливо, — вздохнула Абигейл.

Лицо матери приняло унылое, покорное выражение.

— Что ж, жизнь несправедлива. И чем раньше ты смиришься с этим, тем лучше. — С этими словами она толкнула обе створки двери и направилась к лестнице.

Когда она вернулась, Абигейл было достаточно лишь одного взгляда на ее пепельного цвета лицо, чтобы понять: произошло что-то ужасное.

Розали опустилась на стоявший за столом стул и закрыла лицо ладонями.

Абигейл тут же подскочила к ней.

— Мама! Что с тобой? Что случилось?

Розали только качала головой, не в состоянии вымолвить ни слова.

«Может быть, что-то с Лайлой? — подумала Абигейл. — Может, она упала, катаясь на лошади?» Представив себе Лайлу, распростертую на земле, она почувствовала себя так, как будто ветер сбил с ног ее саму. Но эта догадка быстро рассеялась.

— Это… миссис Меривезер, — запинаясь, произнесла Розали, когда голос вновь вернулся к ней. — Помнишь то бриллиантовое ожерелье, которое мистер Меривезер подарил ей на их годовщину? Так вот, оно пропало. И она… она, похоже, думает, что это я взяла его. — Розали подняла голову, и Абигейл увидела невыносимо страшный взгляд, в котором были не просто шок и ужас незаслуженно обвиненного человека, но гораздо большее. Она уловила в нем какой-то скрытый проблеск. Мать явно рассказала ей не все.

Действительно ли Розали взяла это ожерелье? Не для того, чтобы оставить его себе, конечно. Возможно, она хотела только позаимствовать его на время и вернуть до того, как пропажа обнаружится. Но и такой вариант был настолько неправдоподобен, что Абигейл тут же отбросила эту мысль. Ее мать вернула бы даже мелкую монетку, найденную в кармане брюк, отданных в стирку. Она никогда бы не взяла что-то без спросу, особенно дорогую вещь.

— Может, она сама положила его куда-то, а затем забыла? — предположила Абигейл. — Ожерелье наверняка где-то в доме. Давай я помогу его поискать.

Она повернулась, чтобы идти, но мать схватила ее за руку.

— Нет! Уже слишком поздно.

Абигейл непонимающе посмотрела на нее.

— О чем ты говоришь, мама?

— Сюда уже едет полиция. — Глаза Розали напоминали две темные дырки, прожженные в бледном пергаменте.

Полиция? О Господи, все оказалось намного серьезнее, чем она думала. Внезапно Абигейл стало очень страшно. Ощущение, что мать скрывает от нее что-то чрезвычайно важное, стало еще сильнее.

— Мама, ради Бога, что здесь все-таки происходит? Что бы это ни было, я все равно хочу знать. Прошу тебя.

— Действительно, почему бы тебе не рассказать ей, Розали?

Абигейл резко обернулась на звук мягкого мелодичного голоса миссис Меривезер. В дверях стояла хозяйка, в розовом атласном халате и домашних тапочках в тон; ее платиновые волосы, обычно аккуратно причесанные «под пажа», сейчас торчали в разные стороны, а страдальческое лицо имело сероватый оттенок, как во время одной из ее постоянных мигреней. Тонкие благородные черты, какими бы красивыми они ни были в молодости, сейчас несли на себе следы возраста и подорванного здоровья. С этого расстояния Абигейл могла рассмотреть мириады мелких морщин и сосудов на ее аристократическом носу, напоминавших паутину трещинок на глазури чайной чашки из мейсенского фарфора, любовно приготовленной для нее домоправительницей.

Розали вскочила на ноги; на щеках ее горел нездоровый румянец. Словно получившая пинка собака, она смотрела на свою хозяйку настороженным, но по-прежнему преданным взглядом. Абигейл внутренне сжалась, поклявшись про себя никогда таким образом не подчиняться другому человеку, как бы она его ни любила.

— Абби только что вызвалась помочь в поисках, — робко произнесла Розали.

— Ладно, тогда мы, вероятно, начнем с коттеджа. — Обычно сладкий голос Гвен сейчас звучал холодно.

Абигейл никогда не слышала, чтобы она обращалась к Розали таким тоном. Эффект был обескураживающим: Абигейл вдруг поняла, что, прожив рядом с миссис Меривезер всю свою жизнь, она, по сути, никогда не знала эту женщину. Гвен была тем солнцем, вокруг которого вращалось все домашнее устройство, — неизменным и бесконечно далеким.

Розали стояла, схватив себя за локти, и тряслась, как в ознобе, несмотря на тридцатиградусную жару за окном.

В сознание Абигейл просочилось ужасное подозрение: а что, если это каким-то образом связано с ней и Воном? Миссис Меривезер могла узнать о том, чем они занимались вчера вечером, и решила подавить это в зародыше, уволив Розали. Одно дело — жаловать прислуге почетный статус причастности к семье на словах, и совсем другое — рисковать воплощением этого утверждения в жизнь. Она могла выдумать весь этот спектакль, чтобы гарантированно избавиться от Абигейл. Но как она могла об этом узнать? Невозможно даже представить, что Вон сам рассказал ей. Если только…

Неужели он рассказал Лайле, а та сболтнула лишнее?

Охваченная ужасом, Абигейл смотрела, как миссис Меривезер направляется к ним в своих мягких домашних тапочках, молча и бесшумно, словно крадущаяся к добыче кошка. Хозяйка смотрела на Розали странным взглядом, как будто была немного не в себе. Может, она действительно сходит с ума? Тогда именно в этом и заключается причина: Розали пыталась скрыть, что Гвен потеряла рассудок. Абигейл испытала болезненное чувство облегчения, осознав, что все это, в конечном счете, наверняка не имеет к ней никакого отношения.

— Я бы никогда не смогла украсть у вас. Вы это прекрасно знаете, — после паузы сказала Розали низким дрожащим голосом.

— Вот это ты и расскажешь в полиции. Они будут здесь с минуты на минуту. — Тонкие губы Гвен сжались в беспощадной улыбке. — Кстати, ты уже можешь собирать свои вещи. — Взгляд ее, скользнув по Абигейл, немного смягчился. — Мне жаль, что и ты впутана во все это, Абигейл. Я знаю, что твоей вины в этом нет.

Абигейл видела, как глаза матери в панике округлились.

— Куда же мы пойдем? Здесь наш дом. — Это была не столько мольба, сколько вопль отчаяния.

Розали, казалось, совсем потеряла голову перед угрозой, что их просто выбросят на улицу: она стояла и раскачивалась, вцепившись в спинку стула, чтобы не потерять равновесия.

— Тебе нужно было думать об этом до того, как брать не принадлежащие тебе вещи. — В безжалостных глазах Гвен не было и намека на снисхождение.

Абигейл не могла поверить в то, что происходит. Если вчерашний вечер был прекрасным сном, то это утро скорее напоминало ночной кошмар. Она не могла избавиться от подозрения, что неожиданное происшествие как-то связано с ней. И теперь из-за того, что она сделала, мать потеряет работу, а сами они окажутся без крыши над головой. Она не могла допустить этого. Она должна была что-то делать.

«Мистер Меривезер, — подумала она. — Он не позволит… Он положит всему этому конец».

Абигейл бросилась искать его. Но когда она, запыхавшись, добежала до конюшни, чувствуя боль в боку, потому что мчалась так, будто от этого зависела ее жизнь (в конечном счете так и было), его нигде не оказалось. Там была только Лайла, которая сидела на скамейке рядом с помещением для упряжи и пыталась снять ботинок.

— Могу поклясться, что мои ноги распухли на два размера, с тех пор как я надела вот это, — проворчала она сквозь стиснутые зубы. — А все эта проклятая жара. — Наконец ей удалось стащить ботинок, и она выпрямилась, обмахивая себя рукой; щеки ее были красными от напряжения, завитки светлых волос прилипли к потному лбу. Затем она заметила выражение лица Абигейл и мгновенно замерла. — Ой, Абби, что случилось? Ты бледная, как смерть!

Абигейл изо всех сил старалась не поддаваться панике. Сначала ей необходимо было во всем разобраться.

— Тебе Вон что-нибудь рассказывал… ну, после того как мы приехали домой вчера вечером? — выпалила она безо всяких вступлений.

Удивленно поднятые брови Лайлы нахмурились. Казалось, она была немного сбита с толку.

— Я его не видела со вчерашнего обеда. Нет, правда. Мне следовало бы обидеться на вас за то, что вы уехали без меня.

— Мы не могли тебя нигде найти. — Абигейл чувствовала, как по щекам ее разливается виноватый румянец, хотя на самом деле все так и было.

— Ну, похоже, вы не очень-то и старались. Я все время была здесь, — сказала Лайла таким тоном, как будто это с самого начала было совершенно очевидно. — Ладно, а что там с Воном? Вы что, попали с ним в какую-то историю, о которой я ничего не знаю? — Она бросила на Абигейл хмурый подозрительный взгляд.

— Да нет же, разумеется, нет, — слишком поспешно ответила Абигейл, надеясь, что горящие щеки не выдадут ее.

— Тогда в чем дело?

— Это… касается твоей мамы. — Абигейл не стала объяснять, какая тут может быть связь. У нее просто не было времени.

Лайла заметно напряглась.

— А что с моей мамой?

Хотя они с ней никогда об этом не говорили, Абигейл знала, что пьянство Гвен всегда очень тяготило Лайлу. В то же время она готова была стоять насмерть, защищая свою мать от любого, кто заподозрил бы, что у Гвен есть проблемы. Помня об этом, Абигейл решила смягчить ситуацию.

— Она не может найти бриллиантовое ожерелье, которое твой отец подарил ей на годовщину их свадьбы. Кажется, она думает, что его украли.

— Я не понимаю, как это могло произойти. Насколько мне известно, злоумышленники в дом не проникали. И о том, где она хранит свою шкатулку с драгоценностями, знали только мы. — В то же мгновение на лице ее появился ужас. — Боже мой! Неужели ты хочешь сказать, что она обвиняет в этом тебя?

Абигейл покачала головой.

— Не меня. Мою маму. — С этими словами она почувствовала горячую волну стыда, как будто в обвинениях Гвен могла быть доля правды.

— В жизни не слышала ничего более нелепого! Она просто расстроена, вот и все. — Лайла пыталась найти какое-то логическое объяснение иррациональному поведению матери. — У нее такое иногда бывает, когда она страдает от своих головных болей.

Меривезеры никогда вслух не говорили о том, что Гвен пьет; когда она выпивала за обедом слишком много вина и мучилась из-за этого весь следующий день, это всегда списывалось на ее очередную мигрень.

— Не волнуйся. Мы все выясним. А папа уже знает?

— Еще нет. Мы должны его разыскать. — Абигейл в панике начала оглядываться по сторонам.

— Боюсь, нам придется подождать, когда он вернется с верховой прогулки. Пешком мы его никогда не догоним, а мой Маверик потерял подкову и на некоторое время вышел из строя. — Она кивнула в сторону коня, который с удовольствием жевал сено в своем стойле, после чего начала стаскивать второй ботинок.

— Не волнуйся, — снова успокоила она Абигейл. — Папа уладит все это, как только вернется.

— А что Вон? Ты не знаешь, куда он поехал? — спросила Абигейл, чувствуя нарастающую безысходность.

— Я же говорила тебе, что не видела его. — Лайла недовольно посмотрела на нее, будто ей напомнили о том, как она вчера вечером подвела их. Затем ее лицо смягчилось. — Слушай, я понимаю, что ты расстроена, но обещаю, что все будет в порядке. Я уже говорила, что это, видимо, какая-то глупая идея, которую мама вбила себе в голову. Через пять минут она об этом и не вспомнит.

— Все гораздо более серьезно. — Абигейл старалась сохранять спокойствие, но это удавалось с трудом; сердце выскакивало из груди, а к горлу подкатил комок. — Она позвонила в полицию.

— Она… что? — Теперь уже и Лайла выглядела по-настоящему встревоженной.

Как бы в подтверждение своих слов Абигейл услышала шорох шин на подъездной аллее. Выглянув из конюшни, она увидела, как к дому подъехал патрульный полицейский автомобиль, притормозивший перед парадным портиком с колоннами. Что-то надорвалось у нее в груди, и все успокаивающие заверения Лайлы куда-то унеслись, словно пух с одуванчика под дуновением ветерка. Ее мать сейчас арестуют… или выгонят… или и то и другое сразу. Если ее слово окажется против слова миссис Меривезер, кому, интересно, поверят полицейские? Сейчас ее единственной надеждой была Лайла. Если бы Лайла смогла как-то убедить свою мать, как-то урезонить ее…

Она обернулась и увидела, что Лайла, прихрамывая, идет к ней; одна ее нога по-прежнему была зажата в тесном ботинке.

— Давай, помоги мне. Сама я этот чертов ботинок вряд ли смогу снять.

Через много лет Абигейл будут обжигать воспоминания о том, как она тогда встала на колени, чтобы стянуть ботинок с ноги Лайлы, — невинный жест, который в свете происшедших после этого событий превратился в символический и унизительный акт ее порабощения. Но в тот миг она испытывала только чувство благодарности. Лайла была неуязвима для обстоятельств — это правда. С ней никогда не случалось ничего плохого, по крайней мере настолько плохого. Но это не означало, что она не вступится за тех, кого любит. Может быть, все еще действительно будет хорошо.

Она подняла глаза на Лайлу, чувствуя к ней любовь и зависть одновременно. Лайла была тоненькая, словно ивовый прутик, и настолько легкая, что, казалось, она едва касается ногами земли; ее голубые глаза напоминали безоблачное небо, а белокурые волосы обладали тем естественным оттенком, за приобретение которого некоторые женщины готовы платить сотни долларов. В свои шестнадцать лет она уже достигла значительных успехов в искусстве общения: могла с очаровательной улыбкой договориться хоть с каменной стеной, по-французски болтала не хуже, чем по-английски, а когда бралась устроить вечеринку, то делала это с такой же легкостью, что и опытная светская львица. Ее внимания искали практически все молодые люди отсюда и до линии Мейсона-Диксона[4], несмотря на то что сама она, видимо, предпочитала проводить время со своими лошадьми либо с Воном и Абигейл.

К тому времени когда они добрались до дома, двое полицейских — плотный седовласый ветеран и его более молодой и худощавый напарник — уже сидели в передней гостиной с миссис Меривезер. Хозяйка излагала им свою версию происшедшего, тогда как Розали смиренно стояла рядом среди старинной мебели, которую она так любовно вытирала от пыли и полировала. По тому почтению, с каким они слушали, было понятно, что версия Гвен будет единственной из рассматриваемых. Розали, вероятно, тоже понимала это, потому что стояла, понурив голову, и даже не пыталась сказать хотя бы слово в свою защиту. Она умудрилась выглядеть одновременно и виновной, и незаслуженно оговоренной в преступлении.

Абигейл хотелось крикнуть матери, чтобы та постояла за себя. Почему она позволяет выливать на себя всю эту ложь? Она уже открыла рот, но Лайла опередила ее.

— Мама, ради Бога, что здесь происходит? Абби только что рассказала мне о каком-то совершенно немыслимом…

Гвен не дала ей закончить.

— Оставь, дорогая. Тебя это не касается. — Ее бархатный аристократический голос прозвучал очень мягко, но по резкому взгляду, который она бросила на Лайлу, было понятно: никакого вмешательства миссис Меривезер не потерпит.

Лайла сразу же замолчала. Она просто стояла посреди комнаты, широко раскрыв глаза от изумления. Было ясно, что она никогда не видела свою мать такой. Обычно Гвен либо находилась в состоянии своего «недомогания», либо была на пути к нему. Она крайне редко интересовалась домашними делами, предоставив мужу улаживать любые кризисные ситуации, которые могли возникнуть. Но сейчас она была не только абсолютно трезвой, но и явно руководила происходящим.

В коттедже был произведен обыск. Ожерелье обнаружилось очень скоро в одном из выдвижных ящиков шкафа Розали. Абигейл даже не удивилась, когда в дверях спальни появился худой полицейский с ожерельем в руках.

— Посмотрите-ка, что я тут нашел, — злорадно произнес он, бросив на Розали насмешливый взгляд.

Позвали миссис Меривезер. Та тоже не выглядела удивленной. Когда ее спросили, будет ли она выдвигать обвинение, она сделала по-королевски великодушный жест и ответила:

— В этом нет необходимости. — Теперь, когда ее ожерелье снова было на месте, она просто немедленно выгонит «виновницу».

Она дала Розали час на то, чтобы собрать вещи.

Абигейл, похоже, была единственной, кто видел миссис Меривезер насквозь. Все это, без сомнения, было подстроено и напоминало сюжет из примитивного детективного шоу. Единственное, чего она еще не могла понять, почему. Почему Гвен вдруг решила выгнать ее мать? Не она ли всегда постоянно повторяла: «Что бы я делала без нашей Рози?»

Абигейл уже почти закончила укладывать свои вещи, когда к ней заглянула Лайла. Она выглядела так, будто только что плакала.

— Мне очень жаль, — произнесла она тихим надломленным голосом.

Абигейл посмотрела на вещи, аккуратно уложенные в открытом чемодане, лежавшем на ее кровати; многие из них достались ей от Лайлы. На полу стояла картонная коробка с книжками и ее старыми школьными табелями успеваемости; розовая музыкальная шкатулка с балериной, которая кружится под мелодию «Маленькой танцовщицы»[5], когда открываешь крышку, — подарок ее матери на десятилетие; гирлянда шелестящих бумажных цветов, которую ей привез Вон, возвратившись с отдыха на Гавайях; корешки билетов с концертов, на которые она ходила вместе с Воном и Лайлой; приз, полученный на районной олимпиаде по орфографии. Все это больше ничего не значило и было всего лишь старым хламом.

Абигейл сделала несколько медленных острожных вдохов. Она сама готова была расплакаться. Теперь, когда паника улеглась и перегорела, осталась только злость, которая, словно плотное облако вулканического пепла, заполняя горло и легкие, душила ее. Сейчас эта злость была направлена против Лайлы. Абигейл верила, что Лайла была ей подругой, а та предала ее, поступив настолько низко, что в это до сих пор трудно было поверить.

Она повернулась к Лайле лицом. В своем праведном гневе Абигейл казалась себе трехметровым великаном.

— Почему ты ничего им не сказала? Почему ты просто стояла там и молчала?

По щекам Лайлы катились слезы.

— Я пыталась, — слабым голосом произнесла она.

Абигейл презрительно расхохоталась.

— Ты пыталась? Какое неубедительное оправдание! Я видела, как ты можешь действовать, когда речь идет о твоей репутации. Например, когда Лейни Дюмарш распространяла сплетни про тебя и Тимми Джордана. Она была вся в слезах, после того как ты разобралась с ней. И не дай Бог, если кто-то хотя бы прикоснется к твоей драгоценной лошади! Ты его в порошок сотрешь. Так что не нужно мне тут рассказывать, как ты пробовала.

— Можешь думать что хочешь. — В голосе Лайлы прозвучала вызывающая нотка. — Но на самом деле, даже если бы я и сказала что-нибудь, это все равно не принесло бы никакой пользы. Мама явно была не в настроении что-то слушать.

Абигейл прищурилась.

— Или ты сама поверила в то, что она говорила.

По растерянному виду Лайлы Абигейл поняла, что была недалека от истины, хотя та и начала возражать.

— Разумеется, я не думаю, что твоя мать могла умышленно совершить что-нибудь подобное. Но… возможно, она просто… — Лайла замялась, пытаясь найти какое-то объяснение, которое не слишком бы обидело Розали. — В общем, она могла просто взять его, а потом забыла вернуть на место.

— Она бы не сделала этого ни сейчас, ни через миллион лет. — Абигейл почувствовала легкий укол совести, потому что она сама тоже подумала об этом, пусть и мимолетно. — Любому, у кого есть глаза, ясно, что все это подстроено, — холодно добавила она.

Лайла выглядела ошеломленной.

— Ты хочешь сказать, что мама лгала полицейским?

— Я этого не знаю, — ответила Абигейл тем же холодным тоном и усмехнулась. — Почему бы тебе не спросить об этом у нее?

Теперь пришел черед Лайлы негодовать.

— Ты просто не в своем уме. Это абсурдно!

— Тогда все просто сводится к вопросу: кому ты больше готова поверить? Женщине, которая практически воспитала тебя, или той, кто только называет себя твоей матерью.

Абигейл поняла, что переступила запретную черту, еще не успев увидеть, как краска залила щеки Лайлы, как загорелись ее глаза, как высокомерно, в стиле миссис Меривезер, поднялся ее подбородок; но она была слишком рассержена, чтобы обращать на это внимание. Она закрыла свой чемодан, хлопнув крышкой. Когда она подняла глаза, Лайлы уже не было: она ушла, даже не попрощавшись.

Следующим был Эймс Меривезер. Она слышала, как он возвратился с прогулки, когда они с матерью грузили свои вещи в машину, но все надежды на то, что он придет к ним на помощь, вскоре растаяли. Он даже не вышел к ним. Абигейл задержалась еще на несколько минут, молясь, чтобы хотя бы он вмешался… чтобы появился Вон… но в итоге никто даже не проводил их. Когда они наконец сели в машину и отъехали от дома номер 337 1/2 по Вермеер-роуд, Абигейл показалось, что она видела какое-то движение в окне спальни Лайлы наверху, но это могло быть просто бликом света на оконном стекле.

Розали в отчаянии сделала несколько телефонных звонков, и теперь они ехали к дяде и тете Абигейл, с которыми она никогда раньше не виделась. Те жили в холмистой местности к северу отсюда, в городке под названием Пайн-Блафф. Абигейл знала о тете Филлис лишь то, что она приняла сторону матери Розали и ее отчима, когда те, узнав о ее беременности, выгнали девушку из дому. Абигейл могла только догадываться, чего стоило матери наступить на горло своей гордости и позвонить сестре.

На выезде из города они остановились на железнодорожном переезде в ожидании, когда проедет товарный поезд, и Абигейл не выдержала накопившегося за день напряжения.

— Ну почему, мама? — всхлипывая, спросила она.

Наступила пауза, заполняемая только ритмичным стуком вагонных колес и мигающим светом шлагбаума, отражавшимся в запыленном стекле их «Доджа Дарт» 72-го года. Солнце стояло высоко, горячий влажный воздух, похожий на густой суп и поступавший в машину через вентиляцию, дул медленно и лениво.

Розали сидела, вцепившись руками в руль и направив неподвижный взгляд вперед. Лицо ее было безжизненным, как у мертвеца, который так и не понял, что он умер.

— Все было не так, как она думает, — хрипло сказала она; голос ее был таким же безжизненным, как и выражение лица. — Я не любила его, дело не в этом. Я сделала это ради нее. Я сделала это, чтобы он не бросил ее.