Ее крестовый поход

Глава 11 ГОРОДА И ГОРЫ

Пир был в самом разгаре. После ужасного дня от шума, жары и вони сотни потных тел Беренгария чуть не лишилась чувств. Поэтому она отправила Алис в свою комнату за флакончиком с нюхательным бальзамом.

Открыв сундучок у изножья постели королевы, где должен был лежать маленький пузырек с настоем лекарственных трав, долговязая девица заметила маленький свиток пергамента, лежавший поверх содержимого. На нем зелеными чернилами было написано имя Беренгарии, и Алис без труда узнала руку Иден.

Странно! Что такое вслух не могла сказать Иден своей подруге королеве? Поддавшись безотчетному порыву, она развязала вышитую шелковую ленту на свитке. Письмо было коротким.

«Моей коронованной госпоже и подруге моего сердца Беренгарии, королеве Англии.

Поверьте, я скорблю, что нам приходится расставаться. Я очень хотела бы поцеловать вашу руку и получить благословение моему предприятию, но я не могу, ибо знаю, что, увы, этого благословения не будет. Но, зная меня лучше, чем кто бы то ни было, надеюсь, вы поймете и простите меня. Я отправляюсь на поиски Стефана, как следовало мне поступить еще гораздо раньше. Оставляю его выкуп вам и умоляю отдать его тому, кто придет от моего имени и принесет золотой крестик Стефана, который я всегда ношу на шее. Я не знаю, как долго продлится мое путешествие, но будьте уверены, что наступит день, когда я вновь положу к вашим ногам свою любовь и преданность. Да будет с вами Господь, как, я надеюсь, он сейчас со мной.

Иден из Хоукхеста».

Алис не могла отвести глаз от уверенной размашистой подписи, переполняемая противоречивыми эмоциями. Она часто и неглубоко дышала.

— Итак, миледи, теперь вы стали бесчестной.

Она резко повернулась. Иден стояла в дверях, лицо ее выражало холодную ярость. В свете, отбрасываемом ветвистым подсвечником, который она держала на уровне лица, ее фигура казалась неестественно высокой.

Притворяться было бессмысленно. Алис презрительно тряхнула свитком, который был в ее руке.

— Ты не могла в самом деле решиться на это! Это было бы явным безумием.

Иден очень медленно двинулась к ней, гнев сковал ее тело. Сердце тяжело колотилось, но терять голову не следовало. На карту было поставлено слишком многое.

— Положите письмо туда, откуда взяли, — спокойно произнесла она, контролируя тон своего голоса.

Почувствовав скрытую угрозу под внешним спокойствием, Алис тоже разъярилась. Кто она такая, эта безответственная дочка второразрядного дворянина, чтобы отдавать приказы Алис де ля Марш де Мори, в чьих жилах течет кровь английских и французских королей? И неужели это жалкое создание осмеливается обвинять ее? Лицо ее сделалось презрительным и высокомерным. Она поднесла пергамент к лицу Иден и медленно разорвала его.

— Не стоило этого делать. — В тоне Иден таилась опасность. Времени было очень мало, и она не собиралась тратить его впустую.

— Я могла бы напомнить, миледи, — произнесла она с подчеркнутым презрением, — что вы многое выиграли бы с моим исчезновением. Разве вы не стремитесь заполучить в мужья Тристана де Жарнака? Но пока я при дворе, вам это никак не удастся. Сойдите с моей дороги… и я уйду с вашей.

Алис побледнела, лицо ее исказила гримаса боли.

— Я не этого добиваюсь, встав у вас на пути, — гневно ответила она, — хотя, похоже, для низменного ума понятны лишь низменные мотивы…

Иден горько рассмеялась в ответ:

— Говоря так, не забывайте, кто застигнут с моим письмом в воровской руке.

— Я не собираюсь обсуждать таким образом мои права, — не смутившись, отпарировала Алис и приняла еще более высокомерную позу. — Я не доверяла вам и не ошиблась. Теперь, зная, что у вас на уме, я не могу позволить вам уйти… хотя сама я была бы рада видеть вашу спину больше, чем кто-либо во всем христианском мире. Но вы знаете королеву, Иден, и знаете, как потрясет ее ваш уход. Клянусь святой Урсулой, разве недостаточно страданий познала она на этой суровой земле… чтобы еще и разлучиться с любимой подругой?

Иден понимала, что Алис говорит правду. Сама она предпочтет службу королеве собственным желаниям и достойна восхищения за это. Но теперь Иден ничто не могло удержать.

— Я ухожу, леди Алис. — В голосе ее звучала отточенная сталь. А мозг тем временем лихорадочно соображал, как заставить непрошеную свидетельницу замолчать до тех пор, пока Иден не окажется достаточно далеко отсюда. Что можно сделать, кроме самого грубого и самого малопривлекательного?

Но ничего. Что ж, будь что будет! Быстрым круговым взмахом она обрушила свой тяжелый подсвечник на голову Алис; прозрачно-голубые глаза на мгновение расширились, затем веки затрепетали и закрылись. Девушка соскользнула на пол. На бледной коже виска ярко выступила кровь.

— О Господи! — в ужасе выдохнула Иден. — Не дай мне убить ее!

Удрученная совершенным насилием, она опустилась на колени рядом с неподвижной фигурой и приподняла желтоволосую голову. Глаза Алис все еще были закрыты, но дышала она достаточно глубоко, и сердце билось ровно. С безграничным облегчением Иден осторожно подложила под голову Алис подушку и укрыла ее теплым пледом. Прискорбно было поступать так по-варварски, но сделанного не воротишь, и теперь нужно было использовать ситуацию. Алис еще несколько минут не придет в себя, но потом она непременно поднимет тревогу. Хорошо, чтобы это случилось не слишком скоро.

Иден порылась в сундуке Беренгарии: под небольшим мешочком с драгоценными камнями и остатками выкупа Стефана она быстро нашла то, что хотела. Повернув лежавшую Алис на бок, она толстым плетеным кушаком связала ей за спиной руки, а потом связала ноги. В кляпе не было необходимости — шум пира перекрывал любые крики. Алис слегка повернулась и застонала, но глаз не открыла. Иден осмотрела рану под бровью. Шишка быстро росла, но кровь уже почти не текла. Она взяла кусок полотна из сундука и промыла рану какой-то туалетной водой королевы.

Теперь, кажется, все. Пора идти.

Но тут она вспомнила. Подобрав кусочки письма с пола, она прикрепила их булавкой к платью Алис на груди. Пусть объяснит, если пожелает, времени писать другое послание не было.

Дальше следовало действовать быстро. Иден успела хорошо продумать следующие шага, так что все должно было пройти гладко. Она задернула занавес, прикрывая бесчувственную девушку, и взяла приготовленный заранее узелок из своей комнаты, после чего быстро спустилась по лестнице и прошла через залы и коридоры на конюшню замка.

Ее окликнул заспанный охранник с кружкой пива в руке. Иден назвалась.

— Оседлай мне Балана, — приказала она. — Дамы и рыцари отправляются на ночную прогулку в предгорье. Побыстрей! Остальные уже в седлах и ждут меня.

Проникшись неотложностью поручения, страж быстро оседлал жеребца. Иден осторожно проследовала по залитому лунным светом двору к задним воротам. Там охраны не было. Она провела коня в густую тень под колоннадой, прилегавшей к залу, где находились рыцари. Никто не услышал бы, даже если бы она закричала: каждый мужчина должен был праздновать победу вместе с Ричардом.

Они оказались под низкими арками, и Балан стоял, негромко фыркая и принюхиваясь к непривычному ночному воздуху, пока Иден с лихорадочной поспешностью стягивала через голову свое розовое платье. Под ним оказались белая сорочка с капюшоном и темно-синие штаны, заправленные в сапоги для верховой езды. Из своего узелка она достала плащ на тонкой подкладке и ненадеванную кольчугу мастера Хью.

Меньше чем через минуту на месте Иден стоял стройный юноша, на бедре которого висел великолепный кинжал, а на голове красовалась изящная бархатная шапочка, дополнявшие скромный гардероб, который теперь долго должен был служить своей хозяйке. Была еще и карта, взятая из караульного помещения, где ее вряд ли хватятся: большинство рыцарей имели собственные карты — с обозначенными дорогами и опасными районами здешней местности. Деньги были зашиты в подкладку плаща, за исключением нескольких монет в привязанном к поясу ярко-алом кошельке, под цвет ее шапочки. Наконец она захватила маленькую коробочку, где находились кое-какие краски Ксанф: возможно, ей понадобится стать сарацином, и тогда ореховый пигмент придется как нельзя кстати. Завернув коробочку в платье, она засунула ее в седельную сумку, вместе с плащом и одеялом. Иден была бы не прочь взять с собой побольше вещей, но путешествовать лучше налегке, к тому же побаловать свое тщеславие вряд ли удастся. Окончив наконец сборы, она села в седло. Балана не пришлось понукать, и он понесся как вихрь, стоило ей только свистнуть.

Охваченная неожиданным пьянящим восторгом, она склонилась к шее коня и отпустила поводья. Некрупное чистокровное животное выдержало непредвиденное испытание. Прижав уши, он стрелой полетел сквозь теплую ночь на север. На спине его, Пьяная от свободы так, как никогда от вина, Иден не смогла сдержаться, и ее радостные возгласы понеслись по ветру, словно неистовый клик благодарности и удовольствия.

До рассвета она должна была достигнуть ворот Тира.

Больше чем через час после ее бегства испуганная Матильда обнаружила бедственное положение леди Алис. Когда о случившемся стало известно, говорили об этом полушепотом, с набожным страхом — никто не мог и не хотел поверить, что синевато-багровый шрам на лице Алис является делом рук Иден.

Сама Алис никому ни о чем не рассказывала, за исключением королевы.

Беренгария изучила четыре обрывка письма, крепко сжав побелевшие губы, всплакнула, но не сказала ни слова. Долгое время потом она была необычайно ласкова с Алис.

В покоях, отведенных для рыцарей, Уилл Баррет и Джон де Валфран, еле сумевшие после веселья добраться до постелей, были Вынуждены забыть о желанном сне под градом ехидных замечаний их разъяренного командира. Они привыкли к его иронии и даже сарказму в определенных ситуациях, но тут он перешел все границы, и они были встревожены. Что могло так вывести его из себя?

Дело было в том, что Тристан тоже получил послание. Оно было еще короче, чем написанное королеве… и тоже оказалось разорванным — на этот раз самим адресатом. Но, как бы там ни было, дюжина его рыцарей, недовольно ворча, быстро облачились в доспехи и понеслись в погоню со скоростью, заданной самим сатаной в лице Тристана де Жарнака, по единственной и отвратительной дороге, ведущей вдоль побережья к Тиру.

Изабелла де Монферрат была заинтригована. Ничего столь увлекательного не случалось с той поры, как Конрад похитил ее у несчастного Хамфри и затащил сначала под венец, а потом в свою постель еще до того, как ночь сменилась утром. С той самой ночи в ее глазах появился никогда не гаснувший огонек. Изабелле едва исполнилось двадцать. Любовь к энергичному и удивительному мужу была глубокой и пылкой, так что жизнь для нее являлась сплошным наслаждением, особенно после его возвращения из Акры. Однако мирские события любого свойства по-прежнему интересовали ее и доставляли удовольствие. Появление Иден из Хоукхеста определенно можно было считать таковым.

Кажется, ее повелитель, маркиз, спас на удивление прелестное создание от весьма незавидной участи и, восхищенный ее неустрашимым характером, во всеуслышание предложил ей свои услуги. А сегодня, еще до их пробуждения, поразительная девушка прискакала к воротам города, перевоплотившись в прекраснейшего в королевстве юношу, дабы потребовать исполнения его слов. Она хотела получить не менее двадцати человек вооруженной охраны для поисков в пустыне Сирии своего мужа, который имел глупость оставить ее дома, отправившись в Крестовый поход.

Но самым потрясающим было для Изабеллы то, что ее муж, не отличавшийся особой щедростью — за исключением случаев, суливших материальную выгоду, — откинул голову и хохотал несколько секунд, прежде чем предоставить неустрашимой женщине то, что она просила.

Две дамы сидели в великолепных покоях маркиза, обозревая лучезарные воды залива и обсуждая мужчин, любовь и нравственность. Изабелла уже многое успела разузнать о личной жизни Иден.

— Он сильный человек, ваш муж? — продолжала выпытывать она, отправляя в пухлый рот засахаренный финик.

Иден, вновь надевшая свое розовое с зеленым платье, сожалея про себя о помятых складках, полулежала на низком диване и лакомилась восхитительными креветками в масле со специями.

— В нем есть только ему присущая гордость, — задумчиво проговорила она. — Это спокойная сила… не нуждающаяся в том, чтобы о ней знал весь мир.

— Таков и Конрад, — улыбнулась Изабелла, и глаза ее гордо сверкнули. — И мне это очень по душе. Я рада, что Стефан истинный мужчина… иначе он не смог бы заслужить преданности, подобной вашей.

Иден вспомнила похожий разговор, который состоялся у нее с Беренгарией. Все же она думала, что ее возлюбленная королева и словоохотливая быстроглазая маркиза по-разному представляли себе, в чем состоит сила мужчины.

Изабелла, наблюдая за тайными думами, оставлявшими мимолетный след на слегка изможденном, но все равно прекрасном лице гостьи, размышляла, в свою очередь, стоит ли сообщать ей известие, которое недавно принес Конрад. Оно состояло в том, что настоящий мужчина неоспоримой силы, не говоря уже о несомненном достоинстве, только что отправился восвояси от дверей их замка, куда он прибыл в поисках Иден, и его интерес, по мнению Монферрата, значительно превосходил тот, который мог быть продиктован простым исполнением долга. Изабелла сама успела взглянуть на него, когда он покидал дворец: высокий рыцарь с такой красивой фигурой, которой только мог Господь снабдить мужчину, дабы мучить женщин… и с лицом, черты коего были словно вырублены из камня скульптором, не имеющим понятия, запечатлел ли он дьявола или архангела Михаила. Если бы ей так повезло и за ней гнался бы такой по пятам, думала размечтавшаяся жена Конрада, то она моментально повернула бы назад и тут же прыгнула к нему в объятия.

Однако Иден настояла, чтобы они избавлялись от любых преследователей. Конечно, это не так просто, но Конрад, как обычно, успешно и очаровательно лгал и улыбался… и прекрасный суровый рыцарь повел свой отряд прочесывать предгорья, где для отважного путника вилась единственная дорога.

Изабелла сделала вывод, что Стефан де ля Фалез должен был в самом деле обладать уникальными достоинствами, раз уж его леди столь упорна в поиске, когда совершенно очевидно, что темный следопыт отдал ей свое сердце.

— Скажите мне, — невинно глядя на собеседницу, начала она, — неужели вам никогда не случалось увлечься другим мужчиной… помимо своего мужа?

Она увидела, как бесподобные зеленые глаза расширились от удивления, а может быть, и от беспокойства. Изабелла быстро затараторила:

— Я спрашиваю только потому, что, к стыду своему, помню, как сама вертела головой туда-сюда, уже выйдя замуж за бедного Хамфри, хоть он и находился постоянно рядом со мной. — Она попыталась изобразить раскаяние, но это явно не получилось. Тогда она пожала плечами и слащаво проговорила: — Конечно, это недостойно — заглядываться на мужчину, в особенности на женатого… но не такой уж это большой грех, даже если наши помыслы и не всегда чисты.

Иден позволила себе рассмеяться такой обезоруживающей откровенности. Но даже исцеляющий смех не изгнал тень Тристана из ее души. Ночь напролет она скакала во весь опор, словно надеясь обогнать собственные непрошеные мысли, она воздвигла вокруг себя стену из молитв, не позволяя ему проникнуть внутрь… и вот теперь, ясным днем, эта симпатичная чувственная малышка в одну секунду довершила ее падение.

— Да, — тяжело вздохнула Иден, словно вытягивая слова из глубин своего естества и пытаясь найти достойный ответ мучительному сознанию того, что она не смогла быть искренней в коротком письме к нему: — Я повернула голову… и, возможно, сердце — но это ничего не значит. Это скоро исчезнет. Я сама сделаю так.

Изабелла видела, как она страдает, и преисполнилась сочувствия, сожалея теперь о своем любопытстве.

— Тогда ваша решимость, дорогая, должна стать сильнее голоса вашего рассудка или сердца.

Сейчас она уверилась, что ее инстинкт, как всегда, не подвел ее. Эта девушка не так торопилась отыскать своего мужа, как забыть любовника. Больше она не станет мучить бедняжку, но позже, после отъезда Иден, она снимет обет молчания.

— Вам предстоит вернуться сюда, раз уж вы берете с собой наших людей, — улыбаясь, сказала она, — но я надеюсь получить вести от вас пораньше, если возможно. Я была бы очень счастлива, если бы вы время от времени давали о себе знать.

— Я так и поступлю. Вы и маркиз были более чем добры. Я навсегда сохраню благодарность вам, ведь вы согласились сделать для меня то, чего не сделали бы мой король и опекун.

Ей не хотелось уезжать той же ночью. Изабелла нравилась ей, несмотря на свое любопытство… а возможно, именно из-за этой черты, ибо здесь проявлялась любовь к жизни, присущая этой милой черноглазой девушке. Та была столь же чувствительна, как хорошо настроенная лютня, отзываясь на любую гармонию или диссонанс вокруг нее. Если юная маркиза и была бесцеремонной, что, впрочем, подходило к ее страстным черным глазам и яркому облику, то Иден душой чувствовала в ней не меньшую отвагу и решительность, под стать мужчине, который взял ее в жены. Больше она не могла считать Хамфри Торонского обманутым и лишенным того, что действительно должно было принадлежать ему.

Было очень приятно выехать из ворот великого города во главе собственного отряда вооруженных людей. Хоть ей и не раз приходилось следовать в свите Ричарда или Беренгарии, никогда раньше Иден не испытывала подобного наслаждения от собственной значимости, которую даровал ей Конрад Монферратский, предоставив двадцать снаряженных солдат. В их числе были четыре рыцаря, и все без исключения носили черные с серебром накидки с гербом Монферрата. У каждого имелась отличная лошадь, а мечи их сияли, словно никогда не бывали окрашены кровью. Несколько дополнительных лошадей предназначались для перевозки поклажи и могли при необходимости служить заменой. Они везли деньги, оружие и всевозможную провизию. Отряд представлял собой впечатляющее зрелище. Впервые увидев их, Иден без стеснения расплакалась, не в силах поверить, что все это для нее.

— Счастливого пути, ma belle[12], — воскликнула Изабелла, сердечно целуя Иден в обе щеки. — Должна заметить, кстати, что весьма завидую вам. Не отправиться ли мне с ней, Конрад? — обратилась она к мужу, который давал последние наставления рыцарю, выбранному капитаном, некоему Роберту де Муслену.

— Нет, только не тебе! Я хочу, чтобы ты всегда была у меня на глазах. Тебе еще предстоит вознаградить меня за договоры, заключить которые, поверь, было нелегко, — последовал резкий ответ.

Иден нежно улыбнулась. Она никогда не предполагала увидеть величественного маркиза в домашней обстановке, как сейчас.

— Если вам придется столкнуться с сарацинами, — обратился он к ней, — особенно в первые день-два, нет нужды особенно беспокоиться. — Он помог ей усесться в седло Балана. — Султан и я… неплохо ладим по части территорий, прилегающих к Тиру.

В ответ на ее изумление глаза его удовлетворенно сверкнули. Значит, это правда — те ужасные слухи, ходившие в лагере христиан, о том, что Конрад заключает собственные соглашения с неверными за спиной трех королей. Однако теперь, в окружении людей Конрада и еще сохраняя на щеках тепло поцелуев его молодой жены, Иден вовсе не находила ужасным существование таких договоров.

Она послала обоим по прощальному воздушному поцелую и решительно ударила Балана каблуками под бока. Солдаты двинулись за ней, шеренгой по два, и она вновь отправилась в путь, не опасаясь погони и под куда более надежной защитой, чем она надеялась.

Путешествие обещало быть долгим и изнурительным. Они должны были держаться предгорий и заросших пустошей, избегая городов на побережье с их сторожевыми заставами, поскольку Сидон, Бейрут и Библиос были в руках сарацин, а их гарнизоны из-за удаленности могли не знать о соглашениях между султаном и маркизом Монферратским. Им предстояло разбивать лагерь по ночам и спать на земле, завернувшись в одеяла, хотя для нежных костей Иден имелся небольшой мягкий матрас, предусмотрительно приготовленный Изабеллой. Они должны были довольствоваться по большей части холодной пищей — вяленым мясом, рыбой и еще изысканной сладостью, известной как рахат-лукум, одновременно приятной и дающей энергию. Была надежда, что время от времени можно будет разводить огонь и готовить подстреленную дичь, кроликов или, если повезет, горного козла.

Первое утро прошло хорошо. Лошади были свежими, а дорога не слишком трудная. Они устроили короткий привал около замка Бельвур, принадлежавшего госпитальерам, хотя де Муслен не стремился под его сень, опасаясь излишне горячего гостеприимства храмовников. Он не хотел терять наверстанного времени. Тем не менее они отдохнули в тени гостиницы, неподалеку от источника с чистой, освежающей водой, пережидая полуденный зной. Здесь они чувствовали себя в полной безопасности, уверенные, что им не угрожает внезапное нападение.

После полудня солнце стало припекать еще сильнее, чем в первой половине дня, и местность стала более опасной. Временами Иден ощущала головокружение — прежде ей не случалось выезжать в пустыню под палящим солнцем. Тогда ей было приятно находить рядом с собой де Муслена, чья твердая рука подхватывала узду ее коня, когда тот спотыкался на узкой каменистой тропе, извивавшейся по горным склонам. Седой, сильно загорелый рыцарь был немногословен, придерживаясь мнения, что открывать рот следует не для пустых разговоров, а лишь для приказов или вопросов… причем последние должны иметь чисто практический смысл. И хотя Иден чувствовала, что, если бы ему позволили, капитан не стал бы скрывать своего неодобрения нынешним поручением, она тем не менее быстро прониклась доверием к седовласому рыцарю, в чьих надежных руках находилась ее безопасность.

Их путь пролегал через плодородную равнину реки с ласкавшим слух названием — Лайтани. Они ехали плотной группой по рыхлому песчаному берегу, окруженному поросшими лесом и кустарником горами, ибо, как ни привлекательны были окрестности и как ни соблазнительна быстро текущая чистая вода, им совсем не хотелось быть замеченными каким-нибудь сарацинским патрулем, скрытно рыщущим в здешних местах. Де Муслен решил остановиться на ночлег на вершине однообразно тянувшихся Ливанских гор, подъем на которые оказался весьма изнурительным. Иден опасалась, что ее чистокровный, изящный Балан может слишком быстро выбиться из сил, однако, к ее гордости и удовольствию, тот не обнаруживал усталости. Он неотступно следовал за могучими, мускулистыми скакунами рыцарей, уверенно находя дорогу среди камней и корневищ, словно был рожден в этих горах.

Все же его хозяйка не скрывала своей радости, когда ей наконец позволено было спешиться. Одно дело — поездка верхом в Кентербери в былые дни, и совсем другое — подъем по извилистым козьим тропам, где то и дело приходилось скользить и спотыкаться, а иногда и падать, роняя собственное достоинство. Все тело было разбито, каждый мускул ныл. Она была крайне признательна предусмотрительному рыцарю, который подхватил ее, не дав упасть, когда она соскользнула с седла. Еще один толчок, и она наверняка свалилась бы наземь.

Устройство лагеря оказалось куда более веселым занятием. Даже неразговорчивый капитан расслабился и заулыбался, когда они разложили костер и расселись вокруг, поджаривая молодую косулю, которую удалось подстрелить во время подъема. Мясо оказалось великолепным, нежным и сладким, по вкусу что-то среднее между свининой и курятиной. Дичь запивали водой из чистого горного ручья с небольшим количеством дорогого вина. А затем наблюдали, как садится солнце, в очередной раз поражая буйным великолепием красок. Место, где они расположились, было, по мнению Иден, надежно укрыто от глаз неверных, но де Муслен тщательно избегал лишнего шума, так что разговоров почти не велось. С рассветом они должны были продолжить путь. Теперь же им требовался отдых, дабы потом двинуться дальше через горы. Вскоре каждый затих под своим одеялом, кроме четверых, которые несли первое дежурство.

Иден, в окружении мощных фигур четырех рыцарей, расположившихся вокруг нее на расстоянии примерно в три ярда, завернулась в плащ и укрылась одеялом, надеясь, что пронизывающий ночной холод не помешает ее сну. Глядя на красиво умиравшее между возвышавшихся вокруг скал кроваво-красное солнце, она не могла не вспомнить такой же закат. Неужели всего две ночи назад она находилась в объятиях Тристана де Жарнака и ощущала, что мир рождается вновь для них двоих?

Она закрыла глаза, как будто, перестав видеть, она могла перестать вспоминать. Но, хоть закат и исчез, все равно она не могла прогнать видение светившегося невыразимым счастьем лица Тристана, поэтому вновь открыла глаза, не в силах вынести эту пытку.

Тогда она задумалась о том, как поступила с ним в час слабости и безверия, о том, что написала в коротком и холодном письме. Там не было ни надежды, ни любви, ни даже дружбы — ничего. Письмо было равнодушным и сухим, словно военный приказ, напоминая одно из посланий Львиного Сердца, напрочь лишенное человеческого тепла.

Ее одолевало отвращение к себе. Она знала, что так будет, но то письмо было необходимо. Их общая рана была поверхностной и, очевидно, должна была быстро затянуться, если не оставить возможности ее углублять.

И все же, все же… если им не суждено больше встретиться в этой жизни, как придется ей сожалеть о подобном прощании!

Она горестно глядела в сгущавшуюся тьму и молилась Магдалине, жившей на этой земле, чтобы та помогла ей навсегда стереть из сердца и головы образ Тристана де Жарнака. И, молясь, она плакала.

Все ее мысли должны быть только о Стефане. О Стефане, к которому она приближалась сегодня с каждой трудной минутой и которого очень скоро она сможет наконец найти.

Но вместе с предчувствием приближавшегося триумфа и облегчения в душу ее закрадывалось сумрачное ощущение, очень похожее на страх. Страх не перед Стефаном — этого быть не могло. Возможно, перед отчужденностью — ведь они так давно не были вместе. Их молодые дни в Хоукхесте казались теперь так же далеки от реальности, как миниатюры замков на полях часослова.

Что до нее самой… он найдет ее сильно изменившейся. Сможет ли он смириться с этими переменами, принять их, жить с ними? Тьма охватила ее и тяжелым грузом легла на сердце.

Она не сознавала, что спит, пока неожиданно не проснулась и не села, настороженная, напряженно всматриваясь в темноту. Что-то слегка изменилось в странных угловатых очертаниях окружавшего ландшафта. Вдруг она вновь повалилась на спину, инстинктивный крик застрял у нее в горле, ибо рот ей зажала чья-то жестокая рука.

Холодный пот струился по ее онемевшему телу. Она ощутила холодок стали у горла и почувствовала страх внезапной и ужасной смерти. Послышались гортанные команды. Ее грубо вынудили подняться. Вокруг угадывалось какое-то движение. Донеслись негромкие звуки: шорох, глухой стук упавшего тела, полузадушенный вскрик. Иден не могла видеть человека, который крепко держал ей руки за спиной, но начала различать неясные силуэты его товарищей — быстрые, никнувшие к земле тени, исполненные зловещего предназначения. Луна вдруг вышла из-за облаков, и устрашающая картина стала видна во всех подробностях. В то время как маленькие, щуплые фигурки убийц окружили бесхозных лошадей, укладывая на них захваченную добычу, ее храбрые сопровождающие оставались распростертыми там, где недавно уснули, но их неподвижность больше не походила на сон. Де Муслен лежал совсем рядом, горло его пересекала широкая рана, будто черный шарф. Теперь он действительно замолчал навеки.

Иден почувствовала, что дрожит, и удивилась, ибо уже свыклась с неизбежностью смерти. Лезвие ножа все еще ласкало кожу ее шеи. Только бы это случилось быстро! Неожиданно лезвие отодвинулось — она была повернута лицом к человеку, который удерживал ее за запястье.

Белые зубы блеснули на лице, сливавшемся с окружающей тьмой, выше призрачно светился белый тюрбан. Рука дотронулась до ее груди, но не задержалась. Раздался взрыв смеха и призывные выкрики. Тонкие силуэты окружили ее, и послышались гортанные вопросительные восклицания. Державший ее человек ударил себя по кожаному нагруднику, явно заявляя о своем праве на добычу. В ответ прозвучал хор негодующих голосов. «О Господи Иисусе, — подумала Иден. — Только не все. Позволь мне умереть раньше».

Правда, похоже, они не слишком спешили овладеть ею, вместо этого приступив, насколько она могла судить, к обсуждению своих преимущественных прав. Тот, кто держал ее, как стало понятно, не был их вожаком, поэтому он с сожалением отпустил ее запястье по команде высокого бородатого язычника в тюрбане из дорогой ткани, сверкавшем при лунном свете. Тот приблизился к Иден и внимательно оглядел ее. Проницательные черные глаза не выражали никаких чувств. Он что-то спросил.

Она покачала головой. Он заговорил снова, на этот раз он, похоже, хотел узнать ее имя. Она повиновалась без особой надежды. Оно ничего не могло сказать ему. Почти неосознанно она подумала о том, кто они, эти тихие, деловитые люди, которые столь быстро несли смерть в сумраке ночи. Ей хотелось бы отчетливее видеть их, а они были так темны и так ужасающе спокойны, с негромкими голосами и неслышной поступью. Их можно было бы счесть нереальными существами, выходцами из ночного кошмара… если бы не спавшие вечным сном фигуры на земле.

Предводитель все еще говорил с ней, но она ничего не могла уяснить из его приглушенной рокочущей речи. И тут она вспомнила другую похожую ситуацию: разве она не вырвалась из жадных рук дворцовой стражи Исаака Комнина, назвав единственное имя, которое что-то значило для них? Безусловно, и сейчас можно найти одно-два имени, которые приведут в трепет этих мастеров засады.

Она дотронулась до руки бородатого вожака и указала на север, через черневшие вершины горного кряжа.

— Аюб ибн Зайдун, — отчетливо произнесла она. — Друг Салах-эд-Дина. Я направляюсь к Аюб ибн Зайдуну.

Она еще раз повторила имя, старательно выговаривая слова с нарочитым горловым акцентом.

Сарацин издал удивленный возглас, подхваченный несколькими членами его отряда.

— Эмир ибн Зайдун?

Не было сомнения, что он узнал имя, хотя его удивление было велико.

Теперь никто не прикасался к ней. События приняли неожиданный оборот, и она ощутила, как смелость постепенно возвращается к ней. На время повисла тишина, затем разговор возобновился, негромкий и торопливый.

Все лошади уже проснулись, и подошедший к маленькой группе Балан обнюхивал ее плечо. Она обернулась и положила руку на седло, указав рукой на север.

— Сейчас! Я должна ехать сейчас… к эмиру ибн Зайдуну! — смело выкрикнула она, показывая тем самым, что ей необходимо их сопровождение.

Они вновь сошлись для переговоров, и она увидела, что их было совсем немного, не больше дюжины… и этого хватило, чтобы перебить ее великолепных серебристо-черных солдат. Заметив, как они увлеклись обсуждением, Иден подумала было о том, чтобы вскочить на Балана и умчаться прочь… но она понимала, что это прямой путь получить стрелу в спину. Оставалось только ждать.

Она наблюдала, как человек, отправленный проверить содержимое ее седельных сумок, вернулся к вожаку, перебросив через руку драгоценную кольчугу. Губы ее дрогнули при виде их восхищения работой мастера Хью.

— Это твое? — поинтересовался, по-видимому, предводитель. Ее утвердительный кивок привел его в восторг. Затем он указал на короткий меч, на сарацинский манер торчавший из-за его плеча. На этот раз она покачала головой, но указала на небольшой острый клинок на своем поясе, а потом на короткий лук, который, вместе с колчаном, полным небольших стрел с черным оперением, держал один из его людей. Она знала, что сарацинские женщины бывают весьма воинственны и даже слышала их леденящие кровь крики, когда они спускались вместе с мужчинами с гор, желая отомстить за страшную бойню. И ей не хотелось бы, чтобы эти убийцы подумали, что она не сможет при случае постоять за себя. Но, хотя ей и пришлось подстрелить достаточно кроликов и оленей на своих землях, еще ни разу не убила она человека… а ведь до сих пор жив один, которого она должна была убить. Теперь, если бы ей представился случай сделать это, она бы не колебалась.

Предводитель смотрел на нее в глубокой задумчивости. Иден прокляла свое незнание арабского языка. Без этого она не могла ни повлиять на него, ни узнать, что они решили сделать с ней. Наконец бородач отдал какие-то приказы. Его люди начали уводить лошадей убитых христиан. Другие, к ее омерзению, быстро снимали с убитых оружие, доспехи и блестящие плащи. Кольчуга мастера Хью вернулась на свое место в седельной сумке Балана. Она не выказала удивления, но повиновалась приказу предводителя сесть в седло и следовать за ним.

Рассвет уже загорался над темным гребнем, когда они покидали площадку между скалами, и небо приняло серебристо-золотой оттенок. Недружелюбные утесы приобрели более спокойный вид, а их верхушки были словно омыты начинавшими проступать красками. Когда они выезжали из этого безлюдного места, Иден повернула голову, чтобы отдать последнюю молчаливую дань тем двадцати, которые остались лежать на земле. Их белые рубашки пересекал пурпурный крест — гордая эмблема христианского мира, — залитый сверху кровью от плеча до плеча. Они обрели сейчас невинность, уподобившись спящим детям. Так они и будут лежать, никем не потревоженные, пока не обратятся в пыль, никто не произнесет над ними надгробную речь, только осторожные, кружившие в небе птицы, чьи темные крылья сдерживали наступление дня, ожидали свою добычу.

Она забрала у них все, что у них было, вплоть до их крови, и ничего не способна была дать взамен, кроме своих молитв. Она поклялась, что каждую секунду предстоявшего путешествия, каким бы ужасным оно ни оказалось, она проведет в молитве о спасении их бессмертных душ. Они умерли без покаяния, но все они были солдатами Христа и должны были найти вечный покой в его всепрощении. Она склонила голову, и губы ее зашевелились еще раньше, чем она направила своего коня на тропу, которая должна была увести их из необычного и тайного мавзолея рыцарей и солдат Монферрата.

Негромко и нерешительно заржав, маленький конь послушно последовал за горячей коротконогой гнедой лошадью, без сомнения, радуясь возможности уйти от запаха смерти. Он успел хорошо отдохнуть и не требовал понукания. Иден, благодарная судьбе за то, что ей не пришлось ехать переброшенной через седло язычника, стала чувствовать себя поувереннее.

При свете разгоравшегося дня она смогла получше разглядеть своих новых спутников. Поначалу все они казались ей одинаковыми: маленькие, щуплые люди с темной кожей и резкими чертами лица, с носами кривыми и хищными, со странно мягкими глазами под густыми черными бровями. У некоторых были небольшие остроконечные бородки. Каждый носил причудливо завязанный тюрбан. Их кольчуги казались легче и короче, чем у христиан, поверх были надеты украшенные рельефным узором кожаные нагрудники, наподобие римских. Ноги их, короткие и крепкие, совсем как у их маленьких мускулистых лошадей, облегали узкие белые шаровары, заправленные в короткие сапоги из козлиной или телячьей кожи; некоторые ехали босиком. Они с таким же любопытством смотрели на Иден, как и она на них. Не раз приходилось ей отворачиваться в ответ на сверкавшие белозубые улыбки. Их дружелюбие казалось ей не менее пугающим, чем ненависть.

Они скакали уже не менее получаса, когда до нее неожиданно дошло: они направлялись прямо к восходившему солнцу. Куда бы они ни везли ее, их путь не лежал к северной твердыне ибн Зайдуна. Она натянула поводья и жестами выразила желание узнать, куда они едут, как сумасшедшая размахивая в сторону севера.

Предводитель покосился на нее из-под опущенных век и вздохнул. Насколько она могла судить, они просто везли ее в какую-то собственную крепость, чтобы там получше с ней натешиться. Перед ней неумолимо вставала перспектива оказаться игрушкой для удовлетворения похоти каждого из этих людей до тех пор, пока они не пресытятся и не перережут ей горло, так же, как и ее товарищам.

Хриплое восклицание резануло ей слух — предводитель выразил свое недовольство тем, что она задерживает лошадей на обрывистой тропе.

Она молча отказалась сдвинуться с места, пока не получит ответа на свои вопросы.

— Эмир ибн Зайдун, — настойчиво повторила она, еще раз указав на север.

Вожак опять вздохнул. А потом улыбнулся — улыбка у него была приятная, вряд ли можно было сказать, что это улыбка убийцы. Иден чувствовала нелепость своего положения, как флюгер, который не может поймать ветер. Но она не опустила руки. Бородач сплюнул. Он резко выбросил вперед руку в кольчужной перчатке, словно вонзая ее в солнце.

— Куасаба! — произнес он с пафосом. — Дамаск!

Дамаск! Иден бросила поводья. Столица Саладина. Ее сердце упало. Если ее отвезут туда, она наверняка никогда больше не увидит ни одного христианина. Она попыталась протестовать, но вожак приказал замолчать, положив руку на рукоять меча. Они поскакали дальше.

Много слез было бы выплакано в течение того сурового и страшного путешествия, не дай она зарок не показывать своей слабости. Слезы не могли принести ни покоя, ни облегчения, со слезами было покончено. Она лишь горячо молилась в пути за своих мертвых товарищей и за себя. Для себя она просила освобождения из рук неверных, дабы завершить поиск, в который послал ее сам Христос. В конце молитвы сарацины обернулись, ухмыляясь… и ее обращение к Спасителю словно было брошено ей в лицо.

Поездка превратилась в дневной кошмар. Добела раскалившееся солнце било ей в глаза. Угнетенный и измученный бессонницей и горем разум требовал освобождения от реальности. Она начала качаться и седле и вдруг повалилась вперед, на шею Балана. Ехавший позади быстро поравнялся с ней и подхватил поводья.

После этого большую часть дня она провела в беспамятстве. Иногда она выплывала из тумана, не чувствуя при этом своего ненужного, измученного тела. В такие моменты она осознавала, что лежит на земле в благоуханной тени, и слышала тихие голоса. Иногда ей давали пить — воду либо какую-то горячую жидкость. Привязанная, чтобы не упасть, к седлу бородатого вожака и опираясь на его плечо, она спустилась по опасной горной тропе, не имея об этом ни малейшего представления.

Видя ее состояние, вожак, которого звали Камаль, решил, что это самый подходящий выход. Лучше ей оставаться спящей, пока они будут пересекать следующую горную цепь, которая теперь лежала перед ними. Он знал все тропы лучше, чем кто-либо, и переезд должен был занять лишь одну ночь и один день. Если зеленоглазая девушка останется в беспамятстве, они смогли бы ехать быстрее, ведь госпожа ждала их на днях. Когда варево было готово, с обычными травами и порошком из кожаного мешочка на поясе Камаля, он дал его Иден, которая чуть шевельнулась и потом уснула.

Камаль наблюдал, как усталость и напряжение покидают ее чело по мере того, как она погружается в сон. В самом деле, она была очень красива, с удивительным цветом кожи и великолепной фигурой. Он почувствовал, как пробудилось его мужское естество, и нахмурился. Она не для него, он знал это. Он получит похвалу от госпожи, и это будет его награда. Для пленницы были сделаны носилки из ароматных веток кедра, под которым она отдыхала в оазисе, в них был постелен египетский ковер. Он приказал нести ее осторожно, не желая, чтобы она проснулась.

Когда они двинулись дальше, Камаль пожалел о том, что она не может любоваться красотой окружающих гор, усыпанных по склонам цикламенами, высмеивавшими колючий падуб своими нежно-розовыми и белыми цветами. Ниже красные анемоны соперничали с пурпурным и желтым гибискусом. Малиновые тюльпаны цвели среди фруктовых деревьев и олив. Правда, ее опечаленное сердце все равно не смогло бы почувствовать красоту. Это было понятно и в то же время достойно сожаления, ибо эта земля превосходила все остальные. Он, однако, собирался разбудить ее прежде, чем они достигнут цвета всех городов. Великолепие Дамаска должно было хоть чуть-чуть развеселить ее. Ей следовало предстать перед госпожой в наилучшей форме.

В результате он удачно выбрал момент. Когда они достигли подножия гор, он велел перенести носилки с Иден на скалистый утес, возвышавшийся над равниной. Подойдя с чашей легкого вина, он заговорил с ней мягко и настойчиво, пока она не пробормотала что-то и не открыла глаза. Пробудившись, она бессознательно потянулась к чаше и выпила ее до дна, ибо чувствовала сильную жажду. Ее удивило ощущение благополучия, которое она испытывала. Смутное беспокойство мелькнуло в ее сознании, но было немедленно рассеяно дружелюбной улыбкой сарацина. И она поддалась соблазну вернуться к безмятежной расслабленности.

День близился к вечеру. Воздух был приятно теплым, дул восхитительный легкий ветерок. Голова ее тоже была удивительно легкой. Каким-то необъяснимым образом она могла чувствовать крошечный вес костей своего черепа, их хрупкость и пустоту. В этом не было ничего неприятного, просто это воспринималось как открытие. Глаза были поразительно ясными, во рту свежесть и сладость. Она почти не ощущала тела, так велико было расслабление. Никогда еще она не чувствовала себя столь хорошо отдохнувшей. Она недоуменно взглянула на Камаля. Он кивнул, продолжая улыбаться. Осторожно забрав у нее чашу, он помог ей сесть. Затем отступил в сторону, открывая ей обзор.

— Гляди! Дамаск! — произнес он с неподдельной гордостью.

И он остался очень доволен тем, когда у нее перехватило дух от восхищения.

Город, казалось, плыл над равниной, словно изысканный мираж, весь из света и белизны. Стройные минареты, гордо вздымавшиеся купола и изящные башенки вырастали из широко раскинувшихся холмиков темно-зеленой листвы, напоминавших морскую гладь. Воздух был таким прозрачным, как бывает в Англии только после дождя, когда каждый оттенок усиливается до предельной яркости. Иден казалось, что, протяни она руку, она сможет потрогать увиденное. Душа ее стремилась туда, словно навстречу Богу. Совершенство Дамаска пленило ее сердце. На какое-то время она забыла себя, свой прерванный поиск, свои страхи, свое теперешнее положение — все, пока смотрела на город, исполненная удивления и радости. Глаза ее заблестели слезами восхищения, и она обменялась с Камалем понимающим взглядом. Как должно быть приятно возвращаться в такой город, если здесь твой дом.

Наступило время послеполуденной мусульманской молитвы. До них доносились монотонное пение адхана и призывы муэдзинов к верующим, летевшие с каждого минарета точно крики диковинных птиц. Неподалеку протекал поток, в котором Камаль и его приспешники выполнили ритуальное омовение лица, рук и ног, прежде чем опуститься на молитвенные коврики лицом к Мекке, родине Мухаммеда.

Иден была поражена тем, как неукоснительно соблюдали они религиозные обряды: каждый день они молились на рассвете, в полдень, в конце дня, на закате и поздним вечером. Даже во сне до нее иногда долетали их голоса, бормотавшие стихи из Корана, который все они, похоже, знали наизусть.

Иден с грустью подумала о том, что ей надлежало бы быть столь же примерной христианкой. Последнее время ее молитвы ограничивались просьбами и самобичеванием, и она не получала радости от прославления Господа. И хоть невозможно было забыть, как Камаль с его людьми хладнокровно перебили ее эскорт, в равной степени она не способна была стереть в памяти жестокую резню злополучного гарнизона Акры, устроенную Ричардом.