В холодном сумраке мечети Омейядов, освещаемой лишь висячими лампами из драгоценного цветного стекла, стояли на коленях Аль-Хатун и несколько ее служанок: госпожа в золотых одеждах чуть впереди рабынь в пышных нарядах. Они занимали богато разукрашенное место, предназначенное для правителей этого края. Место это было около стены, в центре которой находилась священная ниша, именуемая Михраб, повернутая к Мекке и указывающая стороны света. Михраб, богато отделанная резным деревом и драгоценными камнями, с лампами на цепочках, украшенными самоцветами, и единственной парой золотых подсвечников, располагалась в самом центре святилища. Внутри, однако, не было святых мощей или реликвий, как в христианских алтарях.
Уже завершилась проповедь, посвященная милосердию и благословенной бедности, и была произнесена обычная клятва верности халифу Багдадскому. Видя, что другие девушки по примеру своей хозяйки погрузились в молитвы, Иден смогла наконец повернуть голову влево, где находился предмет столь значительный, что ни один христианин не мог бы ожидать его здесь увидеть. Значение этого предмета было столь велико, что его присутствие в этом святилище ислама невольно вызвало слезы на глазах Иден. На верхушке украшенного орнаментом столба, в оправе червонного золота, инкрустированной рубинами, изумрудами и сапфирами, находился кусочек почерневшего и расщепленного дерева, известный в христианском мире как Подлинный Крест Господень.
Крест попал в руки сарацин во время смертельной битвы при Хаттине и был доставлен в Дамаск как символ победы над христианством. Иден вспомнила ликование в лагере крестоносцев, когда при подписании договора Саладин обещал возвратить его. Даже для самых циничных наемников эта реликвия обладала не меньшей религиозной и духовной силой, чем Чаша Святого Грааля. Но затем Ричард-Тричард совершил свое зверское деяние, и Крест вернулся в Дамаск вместе с невыкупленными пленниками Саладина. Не единожды Иден порывалась упасть перед драгоценным обломком на колени, сдерживаемая лишь необходимостью сохранять притворный интерес к исламу. Сейчас три рабыни рядом с ней низко склонились к выложенному изразцами полу, беззвучно шевеля губами и закрыв глаза. Иден получила возможность обратить свой взор к Кресту и мысленно прочесть молитву. Она не сомневалась, что будет услышана — даже в этом языческом храме.
Один из молившихся, с ног до головы закутанный в покрывало на манер кочевников, приблизился к драгоценной подставке. Он был необычайно высок для сирийца, и столб высотой в два ярда оказался скрыт от глаз Иден его широкой спиной. Человек постоял перед реликвией, но не плюнул на нее, как делало большинство других. Затем он отвернулся, и Иден сделала то же самое, не желая, чтобы кто-нибудь заметил направление ее взгляда.
Если бы она не отвела глаз, то заметила бы, что высокая фигура неожиданно остановилась и окинула их маленькую группу испытующим взглядом. Затем высокий араб вновь повернулся к Кресту и после этого быстро вышел из святилища.
Иден дождалась, пока Аль-Хатун завершит свои молитвы, и убедилась, что ей предстоит пройти последней через увенчанный куполом боковой придел, ведущий к центральной двери. Так она могла еще раз с благоговением взглянуть на Крест, обретая силу и уверенность от его святого присутствия.
С улыбкой вышла она из холодного святилища на залитый солнцем двор, где теперь собрались молившиеся, чтобы обменяться приветствиями и новостями. Почти сразу же имам, который читал им проповеди, обратился к Аль-Хатун с какой-то просьбой. Две девушки, шедшие впереди Иден, последовали за своей госпожой под сень сводчатой аркады, окружавшей заполненный людьми дворик. Иден вместе со своей спутницей собиралась сделать то же самое, когда вдруг ощутила легкое прикосновение к своей руке.
Повернувшись, она увидела высокого араба, закутанного в темный бурнус, чья голова была вся обмотана тюрбаном, так что виднелись лишь блестящие черные глаза. Когда он протянул руку за подаянием, она по запыленным одеждам узнала того самого человека, что был замечен ею перед Подлинным Крестом.
— Мне очень жаль, но я не ношу с собой денег, — сказала она.
Это являлось источником ее постоянного смущения, поскольку ислам поощрял нищенство как объект для проявления милосердия. После сегодняшней проповеди немало нищих должно было собраться во дворе.
— Нет… но вы носите золотой крестик на своей шее, — последовал ошеломляющий ответ на диалекте, не распространенном в Дамаске.
Прежде чем Иден успела потребовать объяснения, она вновь ощутила легкое пожатие своего запястья.
— Не отвечайте. Живите той жизнью, к которой вас приучают. Ничего не меняйте. Я найду способ попасть к вам.
Вслед за этими словами он растворился в кружившей толпе, а бледная как полотно Иден ухватилась за серый камень портала мечети, дабы не свалиться без чувств.
Последние слова были произнесены тихо, но отчетливо на ясном и настойчивом французском, и голос, произносивший их, принадлежал Тристану де Жарнаку.
Позже, вернувшись в свою комнату, охваченная лихорадочным возбуждением и невыразимой радостью, Иден не могла понять, как она удержалась от громкого крика, когда услышала так близко от себя этот знакомый и любимый голос. И много минут провела она, опираясь на холодные стены мечети и тщетно выискивая взглядом в толпе высокую фигуру.
Тогда она все же овладела собой и вновь присоединилась к Аль-Хатун. И даже болтливые рабыни не придали значения ее короткому разговору с нищим — не менее двадцати его собратьев обратились за подаянием, пока они пересекали двор.
Тристан. Здесь. В Дамаске. Это было невероятно… если только это не было одно из чудес Господних.
Как она не узнала его, когда он стоял у Креста? Ведь ей хорошо были знакомы эти широкие плечи и гордая осанка. Она плакала и смеялась одновременно, меряя шагами пространство своей комнаты в приступе радости, соединенной с нетерпением, как бывает в предвкушении какого-нибудь необходимого наркотика. Когда он придет к ней? Сколько придется ей ждать? В том, что он найдет способ спасти ее, она была уверена и преисполнилась благодарности, как будто дело было уже сделано.
Но она не могла оставаться спокойной. Устав расхаживать взад и вперед, она попыталась отвлечься игрой на уде, но страстные любовные серенады сменились приступом радостного смеха, когда она вновь поняла, что Тристан здесь и ее плен скоро закончится.
Дни проходили тихо. Утренние, дневные, вечерние часы растягивались до невыносимых пределов, чтобы перейти в бесконечные бессонные ночи.
Именно по ночам она боялась, что он был видением, посланным дьяволом для ее искушения или, хуже того, — Господом для наказания за грехи. Днем она высматривала его везде: на улицах, в лабиринтах рынков, на пустырях, на склонах гор, покрытых весенними цветами. Куда бы она ни сопровождала Аль-Хатун, она не переставала выискивать его горящим взглядом, пока наложница не делала ей выговор за отсутствующий вид.
Прошло две недели, а он не появлялся. Она похудела, глаза ярко сверкали на осунувшемся лице. Каждый день ожидания был для нее пыткой.
Но потом, однажды утром, когда она сидела с Эль-Кадилом над его книгами, через занавешенную дверь вошел один из солдат Камаля и склонился перед ними в глубоком поклоне. Он был в короткой кольчуге, узких шароварах и розовом тюрбане, как и большинство дворцовой охраны; из-за спины торчал короткий меч, а на бедре висел кинжал. Когда он выпрямился и глаза их встретились, Иден сразу же узнала Тристана.
Лицо и руки его были темно-орехового оттенка, губы походили цветом на тутовые ягоды. Он носил короткую, остроконечную бородку в манере, предписанной пророком. Ничто в его облике не могло вызвать подозрений у араба и мусульманина. Но на этот раз он не закрыл лицо, и она не могла не узнать того, чей образ вольно и невольно посещал ее столь долгое время.
Она поднялась с подушек, озадачив своей улыбкой Эль-Кадила.
— Что тебе нужно? — мягко спросил мальчик, отрываясь от четверостиший, которые он пытался сочинять. Он был не прочь сделать перерыв. — Ты пришел насчет кобылы? Камаль говорил, что я могу посмотреть, как она жеребится, — просительно пояснил он Иден.
Тристан помедлил с ответом. Он вгляделся пристальнее в тонкое лицо мальчика, явно взвешивая полученное впечатление.
— Нет, — спокойно ответил он. — Я пришел забрать леди Иден обратно к ее людям.
— Вы ее муж? — восхищенно спросил Эль-Кадил, ибо он знал ее историю.
— Нет, не муж… — с сожалением начал Тристан.
— Но вы доставите ее к нему? Вы знаете, где его искать?
— Я знаю.
Принц удовлетворенно кивнул. Затем оглядел Тристана не менее пристально, чем тот только что рассматривал его.
— Вы не сириец, — объявил он наконец. — Не думаю, что вы турок или египтянин. Может быть, перс? — с надеждой предположил он, вспоминая сказания Шах-Намэ.
Тристан решил доверится ему: мальчик, похоже, был способен вынести такое бремя.
— Я наполовину англичанин, наполовину француз, — веско сказал он. — И я командир в войсках Эль-Малик-Рика.
От удивления мальчик побледнел.
— Я должен позвать стражу, — медленно проговорил он. Удовольствие сошло с его лица. — Это мой долг.
— Пожалуйста, нет! — прошептала Иден, закусив губу и зная, что играет на привязанности мальчика к ней.
— Сожалею, но не могу позволить вам этого, — спокойно сказал Тристан. — Но есть нечто другое, что вам придется сделать… если потребуется, то под угрозой меча.
Иден издала слабый протестующий возглас.
— Леди Иден нужна ваша одежда. Ей следует переодеться, чтобы ее не узнали.
Черты лица принца исказились от сильного огорчения.
— Я не могу! Если я помогу вам, то предам своею отца.
Глаза Тристана застыли. Неожиданным и быстрым движением он поднял мальчика на ноги и завел ему руки за спину.
— Леди разденет вас, — мягко сказал он. — А если вы попытаетесь закричать… я перережу вам горло кинжалом. Я не хочу делать этого, но, без сомнения, сделаю.
Иден опустила глаза под презрительным взглядом Эль-Кадила.
— Спрячьте свой кинжал, — высокомерно промолвил мальчик. — Я не могу позволить женщине прикоснуться к себе.
Она заметила легкую улыбку, скользнувшую по губам Тристана. Мальчик берег честь дома Саладина.
— Только джоллабу, рубашку и тюрбан, — скомандовал рыцарь. — Иден, можете отдать ему ваши вещи. Огромное преимущество мусульманской одежды в том, что не слишком важно, кто носит ее — женщина или мужчина. Нет… не разматывайте тюрбан. У нас мало времени.
Иден заметила, как вспыхнули щеки Эль-Кадила, и ощутила, как загорелись ее собственные, когда они неловко обменивались одеждой под довольным взглядом Тристана.
— Замечательно! А теперь ваше лицо. У меня есть кое-что, что поможет вам за две минуты преобразиться в настоящего мавра.
— Боже милостивый! — вспомнила Иден. — Шкатулка Ксанф! Деньги и моя кольчуга. Я не могу оставить их здесь. — Она метнулась к двери, одежды мальчика облегали фигуру совсем как ее собственные. — Здесь недалеко…
— Не думаю, что вам это удастся, — мрачно и почти печально заметил Эль-Кадил, завязывая пояс своей наставницы вокруг тонкой талии. Он посмотрел на Тристана — мужчина против мужчины, честь против чести.
— Я надеялся, что не придется поднимать тревогу, но…
— Тогда я лучше свяжу вас, — предложил Тристан, вновь положив руку на рукоять кинжала.
Лицо Эль-Кадила значительно смягчилось, когда он оказался среди своих подушек, связанный по рукам и ногам надежно, но, как надеялся Тристан, не слишком туго.
— Только не затыкайте мне рот, — попросил мальчик. — Я не стану кричать, пока у вас кинжал. Я еще недостаточно храбр.
— Вы сын своего отца, — сурово сказал Тристан и низко поклонился своему пленнику.
Когда вернулась Иден, таща свои пожитки, завязанные в шелковый шарф, ее лицо и руки были такого же цвета, что и у ее спасителя. Незваный лейтенант Камаля с одобрением посмотрел на ее артистическую работу, но неодобрительно покосился на ее ношу.
— Я не оставлю свои вещи… и Балана, — заявила она, упрямо задрав подбородок. — Я собиралась взять лошадь принца, но он часто ездит на Балане — так что это не привлечет внимания.
Она повернулась к Эль-Кадилу, и лицо ее просветлело. Не говоря ни слова, она опустилась на колени и поцеловала его гладкую щеку.
— Я знаю, что нам не суждено больше встретиться, — проговорил мальчик, и голос его дрогнул. — Но я никогда не забуду вас. И если наступит когда-нибудь мир между сарацинами и христианами, знайте, что я отыщу вас в вашем поместье Хоукхест.
— С Божьего попущения, — пылко прошептала Иден.
— И по воле Аллаха, — отозвался Эль-Кадил с еле заметной улыбкой.
Иден вышла из комнаты со сжавшимся сердцем, а Тристан тем временем использовал ее шарф, чтобы заглушить возможные крики сына Саладина.
Пока они шли к конюшне, Иден казалось, что все происходит во сне. С удивлением заметила она, что Тристан хорошо знаком с залами и переходами дворца.
— Я уже три дня в отряде Камаля, — объяснил он, — Я выдал себя за черкеса. Старайтесь повторять движения мальчика. И скажите — он бегает когда-нибудь?
Она с удивлением посмотрела на Тристана.
— Иногда, когда забывает о своем достоинстве.
— Тогда давайте пробежим мимо тех трех рабынь, которые приближаются к нам.
Кровь застыла в жилах Иден, когда она увидела Юлдуз, Фатьму и Шехерезаду, приближавшихся с другого конца комнаты, которую они пересекали. Ничего не оставалось, как только последовать его приказанию, и она побежала вприпрыжку, стараясь подражать Эль-Кадилу и с трудом удерживаясь от того, чтобы не подхватить подол своей одежды. Трое девушек захихикали и поклонились молодому хозяину, который пролетел мимо них, без сомнения, в направлении конюшен. Юлдуз нежно взглянула на красивого новобранца, которого приметила на днях. Тристан с готовностью осклабился в ответ, многообещающе посмотрев на нее, надеясь, однако, что не придется расплачиваться за свои авансы.
При следующем испытании Иден чуть было не повернулась и не бросилась обратно в библиотеку, ибо через двор от конюшни к аркаде, из которой они выходили, направлялся Аль-Акхис, и лицо его уже расплылось в улыбке при виде принца.
Секундное оцепенение. Затем, притворившись, что не видит его, Иден воскликнула: «Наперегонки!» — подражая ломкому голосу мальчика, и промчалась мимо удивленного драгомана, повернув голову в другую сторону.
— Его отцу стоило быть лошадником, — с улыбкой заметил Тристан, поспешно приветствуя великолепную фигуру и устремляясь по пятам за Иден.
Он нашел ее, задыхающуюся, рядом с Баланом.
— Мы не сможем бежать. Я знаю. Это безумие!
— Сейчас не время поддаваться панике, — резко бросил он, закрепляя седло Балана поверх попоны и седельных сумок. — Успокойтесь и постарайтесь походить на принца.
С усилием преодолела она поднимавшуюся было тошноту и принялась укладывать свои пожитки в сумку. Затем вскарабкалась на спину коня.
— О, Тристан… а если нам не удастся?
— Удастся. — Он резко шлепнул Балана по крестцу.
Каким-то образом все получилось. Иден ехала, повернув голову к своему спутнику, двигавшемуся бок о бок с ней и громко рассуждавшему о достоинствах их жеребцов. Они пересекали двор в направлении огромных, усыпанных звездами ворот, которые открыла перед ними стража, отдав салют, но не бросая лишних взглядов. Потом они миновали ворота, и Иден услышала металлический лязг, когда те закрылись за ними.
Они быстро скакали по дороге в горы. Иден чувствовала, как краска на ее лице растекается под струйками пота. Дорога была чистой, и она вновь привела в порядок свою маскировку. Нереальность происходящего возросла многократно. Каждую секунду она ожидала услышать шум погони, оказаться в окружении мстительной орды Камаля и вновь увидеть их безжалостными убийцами, как тогда, на пустынных горных склонах.
Но никто не гнался за ними, и через пятнадцать минут они достигли предгорий.
— Мы направимся к известному мне ущелью, к северу отсюда. Это укромное место высоко в горах. Они не подумают, что мы можем избрать это направление, а поедут на юг, когда мальчик расскажет, кто я такой. Ричард сейчас в Яффе. Мы переночуем и утром тоже двинемся на юг.
Что-то промелькнуло в глубине ее сознания, но она еще не совсем очнулась и лишь согласно кивнула.
— Сколько, по-вашему, пройдет времени, прежде чем мальчика найдут? — спросил он погодя.
— Не раньше чем через час. Наши уроки редко прерываются. Если только…
Она запнулась, и он внимательно посмотрел на нее.
— Если что?
— Может быть, переводчик… человек, которого мы встретили во дворе… иногда он заходит в это время в библиотеку.
— Но ведь он видел, что принц отправился на конюшни. Зачем же тогда искать его в библиотеке?
Она глядела прямо перед собой. Невозможно было сказать ему, что Аль-Акхис станет искать вовсе не принца.
Тогда она снова кивнула, молясь, чтобы этого не случилось. Она не разговаривала со своим нареченным женихом последние две недели, а он был очень занят и не искал ее общества. Может быть, он не сделает этого и теперь.
— Тогда мы в безопасности, — с улыбкой проговорил Тристан. Он никак не мог понять, почему она не поднимает головы.
Некоторое время они ехали молча, а потом она нерешительно поинтересовалась:
— Вы не рассказали, как и почему очутились в Дамаске. Вы не могли знать…
— Что найду вас там? О нет, это можно считать чудом.
Ее глаза потеплели.
— Я тоже так думаю.
— У меня были другие дела. Позднее, когда мы достигнем нашей цели, я расскажу.
— Как вам будет угодно. Расскажите мне лучше о военных успехах. К моему прискорбию, я все время находилась в неведении, ибо Аль-Хатун желала, чтобы я позабыла прошлое. Отрывочные слухи доходили через рабынь. Говорили, что Ричард не выступил на Иерусалим?
— Сначала он хотел занять Яффу — порт, через который Иерусалим связан с морем. Саладин и его конные рами и тюрки досаждали нам на побережье и успели разрушить стены и гавань прежде, чем мы подошли туда. Но он показал себя при Арсуфе, местечке в нескольких милях от города. Это была великая победа Ричарда. Стрелы летели так густо, что мы едва могли видеть солнце, а эти проклятые рами были везде, куда ни посмотри. Ричард намеревался выждать, пока их лошади устанут, и потом ударить en masse[14], но маршал госпитальеров не мог ждать. Его силы ударили слишком рано, сметая нашу собственную пехоту. Королю ничего не оставалось, кроме как немедленно атаковать всеми силами. Когда это случилось, мы разбили их наголову, но лишь потому, что Ричард сообразил остановиться и перестроиться прежде, чем это сделали турки. Трудно остановить армию на всем скаку… но он сумел, и то был день нашей полной победы. Нет лучшего полководца, чем Ричард, когда он таков. Лев рыкнул — и все повиновались. Это было великолепно.
— Итак, вы вновь очарованы Львиным Сердцем, — промолвила Иден.
— Я никогда не отказывал ему в том, что он великий полководец, — отпарировал он.
— Что же после Арсуфа?
Иден не желала задерживать внимание на короле.
— Мы взяли то, что осталось от Яффы. Город был опустошен, и мы разбили лагерь в оливковой роще. Саладин отступил к Аскалону — это главный порт на пути из Сирии в Египет, и султан поступил с ним так же, как с Яффой. Он не мог надеяться удержать его, ибо нуждался во всех своих силах для защиты Иерусалима. Мы, как и прежде, заняли оставленный им город и теперь вновь отстраиваем его.
— Я полагаю, у нас нет нехватки в войске? Почему Ричард не последует за Саладином и не осадит Святой Город?
Де Жарнак с удивлением воззрился на нее.
— Очень далеко от моря. Мы слишком зависим от нашего флота и рискуем быть отрезанными свежими силами сарацин. Мы обеспечиваем себе безопасное продвижение, отстраивая укрепления между Иерусалимом и Яффой, которые разрушены султаном. Если же мы атакуем, Саладин пошлет за подкреплением, и они превзойдут нас количеством. Поэтому, — мрачно закончил он, — мы сидим в Яффе и Аскалоне и играем в политические игры с султаном или, скорее, с его братом Аль-Адилом.
— Игры? — переспросила она с неодобрением.
— А как иначе назвать предложение, по которому мир должен быть установлен женитьбой Аль-Адила на Джоанне Плантагенет?
— Милосердное небо! Ну а что Джоанна на это?
— Она впала в фамильную ярость Плантагенетов и отказалась иметь какие-либо дела с черным язычником.
Иден криво усмехнулась.
— Не смущенный ее отказом, Ричард предложил на ее место свою племянницу — Элеонору Бретанскую. Сарацин поклялся в вечной любви к Джоанне, и только к ней, и затея завяла. Король и Аль-Адил сделались близкими приятелями. Они вместе охотятся, играют в шахматы, музицируют и засиживаются за беседой до глубокой ночи. Ричард желал встретиться с Саладином, но султан не одобряет государей, которые веселятся, когда их войска бьются друг с другом. Вместе с тем его брат — отменный посланник. Он может сделать многое для установления мира.
— Мира! — Иден была ошарашена. — А как же Иерусалим?
Тристан вздохнул. Он знаком предложил остановить лошадей, ибо дорога становилась все труднее и не следовало их загонять.
— Иерусалим… — негромко повторил он, озираясь по сторонам, словно вместо каменистых склонов вокруг высились башни и купола этого чудного города, — Иерусалим был прекрасным знаменем, которое вело нас вперед. Он был великой целью, за которую мы сражались и которой посвятили свои души.
Он повернулся к ней, и лицо его отразило ту боль, которую он сумел скрыть в голосе.
— И теперь он потерян для нас? — неуверенно проговорила Иден, не в силах поверить в это.
— Я очень боюсь этого. Ничто не вечно. Другие совершат свой поход… но для Ричарда Плантагенета он, возможно, уже проигран. Он уже оплакал его как проигранный.
При мысли об этом Иден не смогла подавить определенное горькое удовлетворение — для нее король никогда не будет уже достоин Гроба Господня.
— Однажды мы поднялись на одну из гор, — тихо продолжал Тристан. — Кто-то кинул клич, что с вершины можно разглядеть Иерусалим. Ричард устремился вперед, лицо его вновь помолодело… но когда он достиг верхней площадки, он смотрел лишь одно мгновение, а потом заслонился щитом и возопил: «Господи Боже, не позволяй увидеть твой Святой Город человеку, который не может освободить его из рук врагов твоих!» И потом он заплакал. Я думаю, все мы плакали. Это было осознание того, от чего мы не смогли отвернуться.
— И вы так и не попытаетесь взять город?
— Вы не знаете, как обстоят дела, — устало проговорил он. — Мы разбили свой последний лагерь в Бейт Нуба… всего в двенадцати милях от Иерусалима. Дождь шел не переставая. Буря бушевала с такой силой, что срывала наши шатры. Погибло много лошадей, еда пропала, наши кольчуги проржавели, одежда сгнила. Многие больны. Но все это мы в состоянии вынести, поддерживаемые сознанием нашей близости к Иерусалиму. — Он перехватил ее взгляд с неожиданным вызовом. — Подобно тому, как влюбленный ощущает близость своей возлюбленной… Она не принадлежит ему, но он не перестает думать об осаде.
Иден побледнела, в голове ее пронеслись тысячи причин, сожалений и желаний — он застиг ее врасплох.
— Но вы не взяли город, — напомнила она в сильном волнении, — ибо он находится в других руках.
Теперь их взгляды были наполнены мучительной любовью. Мысленно она обвиняла себя в этих мучениях. Кто она такая, чтобы любить этого мужчину, ведь она не могла быть с ним, не могла даже думать о своей любви — она, осквернившая собственное тело и отдавшая его на поругание, предавшая мужа, данного ей Богом, и продолжавшая предавать его вновь и вновь из-за существования этой любви, которую она осмеливалась называть чистой. Да простит ее Бог. Это чувство необходимо убить.
— Я должна… в который раз… за многое поблагодарить вас, — смущенно проговорила она, не глядя ему в глаза. — Сейчас я еще меньше заслуживаю это. Вам неизвестно…
Но она не могла рассказать ему об арабе. Пока не могла. А возможно, и никогда не сумеет.
Она поспешно продолжила:
— Мое письмо…
— Не будем о нем говорить, — резко оборвал он, наклоняясь, чтобы подтянуть подпругу Горвенала.
Никто из них, подумала она, не решится заговорить о том, что произошло после этого письма. Существовало, однако, одно обстоятельство, о котором ей нужно было знать.
— Леди Алис… надеюсь, я ранила ее не слишком тяжело? — нерешительно спросила она.
Он обернулся:
— Боюсь, что вы нанесли невосполнимый урон ее гордости. Когда вы окажетесь в Яффе, то, без сомнения, будете от этого очень страдать.
В закоулках ее сознания вновь промелькнуло что-то неуловимое.
— Королева в Яффе?
— Она приехала туда из Акры, где началась чума. К тому же это недалеко от Аскалона, где Ричард ведет восстановительные работы.
Иден мгновенно охватило желание оказаться рядом с Беренгарией, найти утешение в ее мягкости и отваге. И, конечно, было бы так приятно увидеть вновь неугомонную Джоанну, и Матильду, и даже гордую Алис, ибо следовало попросить у нее прощения.
— Поедем, — мягко сказал Тристан, угадав ее мысли. — Пока наш путь лежит на север.
Уже наступил вечер, когда они достигли вершины своего подъема. Иден подошла к концу повествования о том, что происходило с ней за последние месяцы. Она старалась не жаловаться и обходить все печальные моменты, хотя то, что она скрыла, камнем лежало у нее на сердце. Тристан с ребяческой скрытностью по-прежнему отказывался объяснить свое появление в Дамаске.
Небольшой лужок, который он выбрал для их укрытия, был всего лишь впадиной в горном склоне, скрытой от наблюдателя деревьями и утесами. Его омывал узкий поток, вытекавший из окружающих скал и падавший вниз несколькими каскадами. В центре стояло единственное дерево, свежая зеленая листва которого была украшена золотистыми цветками, напоминавшими крошечные кубки без ножек.
Когда они оказались там, Иден не удержалась от радостного восклицания:
— Как вы сумели найти это место?
— Я искал его, — последовал короткий ответ. Это место он нашел в то время, о котором не хотел больше вспоминать.
Они освободили уставших коней от поклажи и расстелили седельные коврики на земле. Тристан принес еду: фрукты, мясо и даже вино, и Иден быстро приготовила небольшую трапезу, пока животные щипали влажную изумрудную траву.
— Это отличное убежище, — удовлетворенно заметила Иден. — Даже если будет погоня, никто не найдет нас здесь.
— Это нечто большее, чем убежище, — ответил Тристан, ослепительно улыбаясь. — Отвернитесь на минутку. У меня есть кое-что для вас.
Повиновавшись, она услышала звон металла и подумала, что он вынимает свой меч. Лицо его светилось счастьем.
— Теперь можете повернуться.
С улыбкой она подчинилась. И затем ее изумленный крик эхом отдался меж стен узкого ущелья. Перед зелено-золотистым деревом, блистая вместе с окружающей первозданной красотой, стояла продолговатая подставка с золотой дароносицей, в коей находился Подлинный Крест.
— Теперь мы в святилище, — спокойно заключил Тристан.
Иден непроизвольно пала на колени.
Позади нее стоял высокий рыцарь, склонив голову, он смотрел на две главные нити его жизни, которые сплелись в этом мирном месте.
Безмолвие и покой спустились на равнину. Наконец, когда она вновь обрела способность говорить, Иден обрушила на него поток вопросов. Как он сумел забрать святыню? Почему он оказался в столице Саладина? Каким образом он проник во дворец Аль-Хатун?
— Одно связано с другим, — объяснил он. — Я пришел в Дамаск, чтобы вернуть Крест последователям Христа. А проникнуть во дворец я сумел, изменив свою внешность. Несколько лет я говорил по-арабски, и к тому же я профессиональный солдат. Нетрудно было убедить Камаля, что я достоин чести служить прославленной Аль-Хатун.
— Если бы мы не пришли в тот день в мечеть… — Иден содрогнулась. Случай, оказавшийся таким милостивым, мог равно быть и безжалостным.
Он пожал плечами.
— Тогда вы пришли бы в другой раз… и я был бы там. Я часто приходил туда. Поначалу я думал забрать Крест средь бела дня, на виду у молящихся… но столб высотой с человека не так легко скрыть. Пришлось пожертвовать доблестью во имя успеха. Я спрятался в мечети и оставался там всю ночь, не спеша подменяя Крест на великолепную работу Симона из Акры — из простой латуни и стекла, но удивительного сходства, с разницей лишь в том, что подставка Симона состояла из трех частей. Эту же мне пришлось распилить, чтобы вынести ее под плащом.
— Вы совершили великое деяние для христианства. — В голосе Иден звучала гордость.
— Я не приносил пользы, зря прохлаждаясь в Яффе, — спокойно сказал он. — А среди наших людей имеется великая нужда в подобном даре. В войсках слабеет боевой дух… особенно после Акры. Некоторые готовы безрассудно жертвовать собой, другие слишком оберегают свою плоть. Им требуется поддержка. Крест Господень может дать им ее.
— Уверена, он также даст им надежду! — радостно воскликнула она. — Если возможно вернуть Крест Господень… почему нельзя вернуть Иерусалим?
На эти слова он не дал ей ответа.
Между ними воцарилось молчание. Не пустота наполняла его, но и не радость, которую постоянно чувствовал каждый из них от присутствия другого — этого ни с чем не сравнимого подарка, — а то, что они стремились сказать друг другу и не могли, хотя слова теснились вокруг них так близко и ощутимо, как укрывавшие их каменные стены. Чтобы среди этого странного безмолвия можно было как-то запять свои руки, они ели и пили, глаза их при этом встречались, однако руки не соприкоснулись пи разу.
Они улыбались и были осенены благодатью, Крест возвышался над ними, словно страж. Наконец Тристан неохотно проговорил, сознавая, что впускает змею в первозданный сад:
— Я должен рассказать вам кос о чем. Вы должны узнать это прежде, чем окажетесь в Яффе, и Бог свидетель, что это совсем не то, о чем я хотел бы говорить с вами.
Она видела, что он боится причинить ей боль, и простерла руку, побуждая его продолжать.
— Перед тем как я покинул Ричарда, к его приверженцам прибавился один человек, которого король приветствовал как старого друга. Но он совсем не из ваших друзей. Это сэр Хьюго де Малфорс.
Иден вскрикнула, воспоминания нахлынули на нее. Произнесенное имя было богохульством в настоящем блаженном покое; она и не ведала, как глубоко похоронила свой стыд, вплоть до этой болезненной эксгумации.
— Он принял Крест, чтобы вернуть состояние, — неумолимо продолжал Тристан, видя, что она пытается взять себя в руки. — За три дня, которые провел при короле де Малфорс, они не разлучались. Ричард ничего не говорил мне об этом человеке… но теперь мы с ним уже не так близки, как бывало. И никогда уже не будем… однако это другая история.
Иден с усилием обрела самообладание:
— Я благодарна вам за предупреждение.
— Вы должны были узнать. Он вернется в Яффу, и вы столкнетесь с ним. Мне рассказали, что он расспрашивал о вас. Но будьте уверены, Иден, — он невольно придвинулся к ней, заметив испуг в ее глазах, — он не проживет долго. Я уже послал ему вызов от вашего имени.
Он не отрывал свой взгляд от ее лица и видел, как милые его сердцу зеленые глаза расширились от удивления и потом закрылись, так и не раскрыв ее мысли.
— Я получил это право, королева поддержала меня. Ричард не был заинтересован, а ваш муж далеко и не может постоять за вас. Де Малфорс отказался от поединка. Он сослался на важное дело, которое должен завершить, что не дает ему возможности рисковать в такое время. Нам предстоит встретиться, когда его дело будет окончено. И тогда я убью его.
Иден сидела неподвижно. Склонив голову, она смотрела в землю и не произносила ни слова.
Когда она подняла глаза, он с трепетом понял, что никогда не видел подобной скорби на человеческом лице. Жалость переполнила его при виде ее отчаянного, опустошенного взгляда и слез, которые струились по ее лицу и капали на грудь.
Вдруг она вскочила, издав бессвязный вопль, полный муки и раскаяния. Стоявший меж ними Крест вспыхнул в лучах заходящего солнца и засиял подобно маленькому собору среди взиравших на него скал. И тогда она извергла из себя слова, что так долго удерживала внутри, бросая сей странный дар из боли и разочарования тому, кто вернул ей жизнь, которую она должна теперь выстрадать покаянием и наказанием.
— Милорд… я недостойна даже того, чтобы вы произносили мое бесчестное имя, — вскричала она в отчаянии. — Отдайте меня спокойно Хьюго де Малфорсу и не пытайтесь ради меня рисковать своей жизнью. Ему уже не удастся осквернить меня… да и никому другому. В Дамаске я так низко пала, как мой сюзерен и пожелать не мог… — И, не отводя страдальческих глаз, она рассказала, как совершила блуд с переводчиком Аль-Хатун, не попытавшись избежать его домогательств и отдав ему одурманенное наркотиком тело. Во время своего повествования она пыталась прочитать по его лицу, что он испытывает, но черты его словно сковал лед, как если бы он заморозил кровь в собственных жилах.
Наконец она умолкла. Тишина повисла вокруг них подобно пологу, хотя за ним уже нечего было скрывать.
После долгой паузы он произнес:
— Зачем вы рассказываете мне это? Я не ваш духовник.
Голос ее был хриплым и сильно дрожал:
— Я должна была это сделать. Я не могла ехать рядом с вами, есть вместе, говорить… Святая Страсть Господня! Смеяться вместе с вами… и нести это бремя. Каждый миг я обманывала вас…
— Наверное, я предпочел бы оставаться обманутым! — с неприкрытой болью выкрикнул он.
— Вы не должны так говорить!
— Отчего же? Теперь вам стало лучше, после вашего откровения? Ну а я? Сможем ли мы с этого дня смеяться вместе?
Она подумала, что у нее вид человека, жаждущего смерти.
— Тристан… — Она подвинулась к нему, в глазах горела безумная мольба. — Нет большей епитимьи, чем та утрата, что я несу теперь… утрата вашей… дружбы.
Она не осмелилась произнести другое слово.
Он неприязненно смотрел на нее, так холодно, что она застонала от боли. Вдруг лицо его ожило, и на нем промелькнуло презрение.
— Вот как? — насмешливо спросил он. — Но раз уж вы так нуждаетесь в искуплении, неужели не найдется лучшего способа? Я могу посоветовать один, который наилучшим образом подойдет для вашего греха.
Он схватил ее за руки и грубо притянул к себе, расплющивая ее грудь о свою кольчугу и впиваясь губами в ее рот. Задыхаясь, глядела она в темно-пурпурную глубину очей, странно и незнакомо сверкающих от похоти и желания причинить боль. Она закрыла глаза, но губы ее вновь оказались в центре чувственного безумия, увлекшего их обоих на землю. С жаром, граничившим с жестокостью, он погрузил руки в ее волосы, а затем, разорвав ее одежду, впился в грудь жадными ранящими поцелуями.
Потом, с довольным смехом, он задрал ей юбки, как какой-нибудь обозной шлюхе, и подмял ее под себя, удерживая ее слабые попытки освободиться своим твердым мускулистым бедром. Она ощутила горячую силу его желания и хотя понимала, что он хочет уничтожить ее, унизить и сломить ее дух, не могла подавить постыдное ответное устремление к нему собственной плоти. Он причинял ей боль, целовал и ласкал ее, вызывая страстную нарастающую жажду его тела — рук, губ, языка, безжалостно проникавшего в ее самые потаенные уголки. Он хотел ранить ее так, Чтобы стереть все прошлые воспоминания, счистить их с ее тела этой темной грубой страстью, в которой не было ничего от любви. Боль сделалась острее, когда его прекрасные и отвратительные руки отпустили ее, и, раздвинув ей бедра, он взял ее, как берут врага. Он проник в нее как клинок и двигался внутри ее тела с неустанной и бдительной мстительностью, неотрывно глядя в глаза. И хоть это и было ее уничтожение, которого он страстно желал, она не могла не сочувствовать ему на его тяжелом бесприютном пути, ибо за жестокостью чувствовала жуткую пустоту его одиночества, которому была виной. Когда она глядела в эти темные печальные глаза, ее собственные мучения уже ничего не значили. Унижение, которому он стремился ее подвергнуть, обратилось в пыль и было забыто.
В конце, когда они падали вместе через безграничные пространства космоса, она выкрикнула единственные оставшиеся слова, всем сердцем желая дать ему утешение:
— Тристан… прости. Я люблю тебя!
Теперь он уже никак не мог изменить того, что случилось. Глаза его расширились от ужаса, и он резко отпрянул от нее. Лежа на спине, раскинув руки, он широко открытыми глазами смотрел в темневшее небо, окрашенное лучами заходящего солнца. Но ничего не видел.
Иден села, пытаясь трясущимися руками поправить завязки разорванной рубашки. Как бы ей хотелось, чтобы он быстро поднялся, взял коня и ускакал отсюда прочь — навсегда из ее жизни.
После того, что случилось, говорить друг другу было нечего. И хотя она еще ощущала боли в своем теле, не было никакого другого чувства, кроме желания избавиться от его общества. Завершился некий этап в их жизни. То, что произошло, было, возможно, даже справедливо.
Она не знала. Ей хотелось остаться одной.
В это время Тристан зарычал, повернулся на живот и уткнулся лицом в траву. Иден видела, как его плечи сотрясаются от беззвучных рыданий, а растопыренные пальцы царапают землю, словно он карабкается по осыпающемуся утесу.
Безразличие ушло, и боль вновь обрушилась на нее при виде безмолвного отчаяния Тристана. Она не могла наблюдать это и оставаться безучастной. Она пододвинулась к нему и легла, голова к голове, обняв его и прикрывая своим телом, словно щитом.
Она молчала, позволяя своей любви влиться в него, неизменной, сладкой и печальной. И она осознала с горьким предчувствием, что это главная правда ее жизни.
Он не пошевелился. Еще раз прошептала она, что любит его. Она сплела свои пальцы с его, лежавшими на земле. В конце концов он принял дар и стиснул ее руки в страстном пожатии, болезненно сдавившем ей кости.
— Тристан, — попросила она. — Посмотри на меня, любовь моя.
Она ощутила, как он шевельнулся, и села, чтобы он мог подняться на колени и взглянуть ей в лицо. Глаза его были сухими и безумными от страдания, гнев испарился из них. Ему не дано было найти облегчение в слезах.
— Посмотреть на тебя? Как я могу посмотреть на тебя? Нет мне прощения за содеянное… ни здесь, ни в чистилище.
Страх шевельнулся в ней — столь трагичен был его взгляд. Сейчас он не был чужим.
— Нам незачем говорить о прощении, — закричала она. — Между нами не может быть никаких счетов. Верь мне, я люблю… что бы я ни делала, что бы мне ни оставалось сделать. Господу хорошо известно, что я не желала подобной любви… равно как мне известно это про тебя. Что до моего тела, то ты овладел им так, как никто другой. — Она еще в состоянии была улыбаться? — И наказание мое не в том, что ты совершил, а в том, что нам вскоре придется расстаться. — Как же она могла подумать, что желает его ухода?
Тристан, ошеломленный подобными словами, которые смогли пробиться сквозь гордость, уязвленный такой простой и удивительной правдой, с восхищением взглянул на нее, словно увидев впервые.
— Может ли это быть правдой? — поразился он. — Можешь ли ты обладать такой силой? Любить меня и говорить мне это после…
Она горестно качнула головой.
— Я и в самом деле не могла сказать раньше.
Она не стала бы объяснять, что лишь его глубокая скорбь заставила ее сделать это.
Они смотрели друг на друга через темное, безмолвное пространство, а затем он поднялся на ноги и притянул ее к себе с осторожной нежностью, которая была для нее почти так же мучительна, как и предыдущее насилие.
— Любовь моя, — прошептал он, прижав губы к ее волосам, — остаток моей жизни принадлежит тебе. У меня нет других привязанностей.
Она подняла голову, глаза ее чудесно светились, и он поцеловал ее в губы, лаская их нежную поверхность с осторожностью, которая разжигала в ней страсть. Руки ее обвились вокруг его тела, и она прижалась к нему, словно желая слиться в единое существо — губами, грудью, животом, бедрами, — руки ее жадно гладили его обнаженную кожу.
Тристан засмеялся, не веря в свое счастье, и, приподняв, прижал ее к груди и держал ее так несколько восхитительных мгновений.
— Я показал свою похоть, миледи… позволь показать теперь свою любовь.
Он снова уложил ее на зеленую траву, накрыв своим телом. Несколько минут они лежали так близко, как только могут два человека, и негромко говорил обо всем и ни о чем, как это обычно бывает у любящих, на что они сами никогда не надеялись. Они давали друг другу покой после пролетевшего шторма и тихо, без малейшего намека на грех или стыд, познавали друг друга с помощью глаз, рук, губ. Их прикосновения поначалу были легкими и осторожными, но каждый знал о желании, которое сопутствовало удовольствию.
Ласки его теперь были нежны, но вкрадчиво настойчивы. Он целовал синяки, которые расцвели на ее груди. Его руки на ее животе были мягки, словно дыхание, раздувающее пламя. И когда ее желание взмыло ему навстречу, со вздохом наслаждения раздвинула она бедра, выгнув спину, дабы прижаться к нему каждой частичкой своего тела, ублажая его. Они слились. Теперь их желание было не только телесным, но в равной степени и духовным. И хотя оно росло по мере их приближения к высшей точке наслаждения, ему суждено было не исчезнуть после соития, но остаться в них неугасимым пламенем до скончания их дней. В момент наивысшего блаженства она вскрикнула, чувствуя, что сердце ее вспорхнуло в розовые сумерки, как птичка, выпущенная на свободу из клетки. Она стала частью его, как и он сделался ее частью, и они не могли уже быть разлученными ни жизнью, ни смертью.
Потом, обессиленные, они заснули, накрывшись его плащом и положив под голову свернутый плащ Иден. Возвышавшийся над ними Крест охранял их. Никто не вспомнил о нем за прошедший час. Если бы они сделали это, то наверняка поначалу посчитали бы себя богохульниками, осквернителями освященной земли… но в конце концов, возможно, влекомые радостью в их сердцах, они познали бы меру прощения Христа, который простил Магдалину, ибо велика была ее любовь.
Незадолго до рассвета Иден проснулась. Почувствовав его рядом с собой, она повернула голову и поцеловала его волосы. Некоторое время она смотрела вверх, и никакие мысли не омрачали ее полусонное восхищение распростершимися над ними зелеными ветвями с желтыми чашечками, все еще скованными сном.
В первый раз в жизни она испытала ощущение счастья. Если бы они могли навсегда остаться в этом маленьком раю! Весь остаток жизни она не желала бы другой компании.
Усевшись на своей ветке, запела птица, как будто подавая сигнал. И тогда пришли мысли, множество мыслей вырвалось, словно из засады, быстрых, беспорядочных, совсем не гармонировавших с красотой этого утра.
Мысли о том, что она еще не заслужила рая. Она не имеет права оставаться здесь ни на один день. Мысли о незавершенном поиске, о том, что существовал человек, перед которым у нее остался долг, даже если она не могла больше любить его.
Тристан, конечно, все помнил, однако ни разу не упомянул об этом. Он принял как должное, что она должна ехать с ним в Яффу, чтобы с триумфом доставить Крест отчаявшимся крестоносцам. И она не сомневалась в том, что он не пожелает слушать ни о чем другом, да и в том, что после его пробуждения, услышав любимый голос, она сама не станет ни о чем его просить.
Но при этом она знала также, что он не забудет о поиске Стефана и его выкупе — Тристан должен сделать это как из-за своей железной воли, так и из-за любви к ней. Правда, такое решение нельзя было назвать справедливым. Существовал лишь один человек, которому надлежало найти Стефана и поведать, во что превратилась его жена, — это сама Иден. Чему быть, того не миновать. Она должна отправиться сейчас же, и одна.
Мучительно медленно отодвинулась она от спящего возлюбленного, прикрыв место, где она только что лежала, еще теплым плащом. Она ополоснулась в маленьком сверкающем озерце у подножия водопада и надела кольчугу и мягкие сапоги для верховой езды. Она заплела и уложила волосы под алую шапочку, спокойно оседлала Балана и была готова к отъезду.
Теперь она стояла неподвижно и глядела на Тристана, завернувшегося в плащ и лежавшего у своей колыбели или могилы. Ничто не отражалось на его лице, которое так недавно ласкали ее руки. Он не знал, да и как он мог знать, что их общий рай должен стать столь коротким. Она подумала, каким будет его пробуждение. И мысль об этом пронзила ее так, что она чуть не вскрикнула. Он шевельнулся во сне и резко выбросил руку на ее подушку.
Конечно, он поймет, почему она уехала, и теперь уж не станет сомневаться в ее любви. Ей хотелось оставить ему какой-нибудь знак, но у нее ничего не было: ни кольца, ни украшения… лишь крестик Стефана, уводивший ее отсюда.
А затем вновь пропела птица, и она узнала ответ, нашла тот дар, который был дороже любого золота. Она протянула руку, сорвала цветок с дерева, укрывавшего их, и осторожно положила цветок на подушку рядом с его рукой. Когда он проснется, золотое сердечко полностью раскроется.