Экстаз

Глава 17

И все же он решил ехать с Рейвен в поместье ее деда. Что это было с его стороны — признак слабости, легкого безумия или, наоборот, чрезвычайной смелости, он сказать не мог.

Рейвен, в свою очередь, как только села в карету рядом с Келлом, осознала всю неловкость, которая будет сопровождать ее в поездке и в гостях.

Впрочем, путешествие было совсем не дальним: всего сорок миль к югу от Лондона. Но все эти мили, то есть большую часть дня, она должна будет провести наедине с Келлом. Только с ним. К сожалению, верный О'Малли вместе с горничной и слугой Келла ехал во втором экипаже.

Погода тоже не способствовала хорошему настроению: в карете было холодно, в окошко бил мелкий снег, и, несмотря на меховые полости и горячие кирпичи, положенные к ногам, Рейвен мерзла.

— Никак не привыкну к такой холодной зиме, — пожаловалась она, наблюдая, как от ее дыхания на стекле кареты образуются узоры.

— Да, насколько мне известно, — откликнулся Келл, — острова Вест-Индии не отличаются суровыми зимами.

— До приезда в Англию я даже никогда не видела снега… — Она содрогнулась. — Ой, какой холод!

— Садись поближе, будет теплее, — предложил он и притянул Рейвен к себе, несмотря на ее слабый протест.

Но она и в самом деле начала согреваться. Даже немного рассказала о карибском острове Монтсеррат, на котором родилась. Как в раннем детстве играла там с мальчишками в пиратов, плавала целыми днями в теплых голубых волнах моря, валялась на белоснежном песке, гоняла взапуски по зеленым холмам…

— От кого-то я слышал, — задумчиво произнес Келл, — что Монтсеррат чем-то напоминает Ирландию.

— Не знаю, — ответила она, . — ведь я в Ирландии не была. Но большинство поселенцев у нас на острове — ирландцы. А ваше детство прошло в Ирландии?

С удовлетворением она заметила, как смягчился взгляд его темных глаз, а улыбка тронула губы.

— Когда я был ребенком, — сказал он, — мать без устали наполняла мое воображение сказками о феях и гномах, которые живут только в Ирландии. И каждый раз, когда мы приезжали туда, я повсюду искал их. Однако нигде не находил. — Он помолчал и потом добавил: — Правда, одну фею я все-таки нашел. Но когда стал значительно старше по возрасту.

Рейвен беспокойно пошевелилась на сиденье кареты и постаралась отодвинуться подальше от Келла, уже согревшего ее своим теплом.

Но беспокойство, поселившееся в ней с начала поездки, не прошло и позднее, когда они прибыли в поместье лорда Латтрелла. Сначала ей казалось, что старый лорд недостаточно любезно встретил Келла, хотя сам же пригласил его. Потом беспокойство усугубилось, когда она увидела, что им с Келлом отвели общую спальню — словно в огромном доме не хватало гостевых комнат.

В ответ на ее безмолвный взгляд, выражавший отчаяние, Келл, пожав плечами, сказал:

— Что поделаешь? Приходится нести тяготы брака, в котором мы пока еще состоим, дорогая.

Даже переодеться к обеду было для нее мукой: в маленькой общей туалетной, на глазах у слуг. С некоторым облегчением она вздохнула, когда они уже спускались по лестнице в столовую.

Дом был украшен рождественскими венками из ветвей остролиста, листьями плюща. Они были везде — на картинных рамах, на перилах лестниц! Келл смотрел на них, как ребенок, впервые встречающий вместе со взрослыми Рождество.

Рейвен, смотревшей на него с нескрываемым удивлением, он объяснил так:

— Да, я приятно поражен. Со дня смерти матери я не видел ничего подобного.

Гостиная, куда их ввели, тоже выглядела празднично: в очаге горело огромное полено, каминная полка и решетки украшены алыми лентами и остролистом.

Лорд Латтрелл уже сидел в своем любимом кресле и хотел с помощью палки подняться, когда они вошли, но Рейвен остановила его. Она сразу начала разговор о здоровье, о тетке Кэтрин, о том, как красиво выглядят комнаты и лестницы дома, как уютно потрескивает и горит огонь в камине. Она боялась, что другие темы могут вызвать напряженность между ее дедом и Келлом. Однако, к ее радости, этого не случилось даже после того, как лорд Латтрелл изволил спросить у Келла, хорошо ли тот уживается с его дорогой внучкой. Последний ответил с насмешливым блеском в глазах, что уживается с большим трудом, но прилагает большие усилия и надеется, они дадут со временем положительные результаты.

Почему-то, услышав это, старик неожиданно развеселился и завел разговор о своей сестре, которую он не пригласил, чтобы, как он сам выразился, не портить никому праздник.

— Правильно я поступил, внучка? — молодцевато воскликнул старик.

В ответ на что Рейвен вежливо улыбнулась, в душе похвалив деда за его мудрый поступок.

Последовавший вскоре обед прошел еще лучше: оба мужчины вели себя отменно любезно, а после обеда лорд Латтрелл пригласил Келла к себе в кабинет отведать его любимого портвейна и сигару, если тому угодно.

Начало их разговора удивило Келла: в первой же фразе старик принес ему извинения за то, как Келл был принят в их семье. Потом откровенно сказал:

— Да, мистер Лассетер, меня поначалу встревожила мысль о браке моей внучки с человеком вашей репутации. Но по зрелом размышлении я понял, что многим обязан вам: ведь вы, можно сказать, спасли, выручили Рейвен. И она выглядит вполне довольной вашим союзом. Полагаю, так оно и есть. Она не пытается ввести в заблуждение старика?

Келл предпочел оставить этот вопрос без ответа и только вежливо посоветовал спросить о том же у самой Рейвен. Лорд Латтрелл, безнадежно махнув рукой, миролюбиво заметил:

— Так она и скажет мне правду, даже если я спрошу. Но мне кажется — жизненный опыт подсказывает мне, — что в этом отношении у нее все обстоит благополучно. Не правда ли?

Вновь не получив определенного ответа, он не стал настаивать и заговорил о другом:

— Позвольте быть с вами достаточно откровенным, сэр. Я старый человек, мне уже недолго находиться в этом мире, и я хочу быть уверенным в том, что моей внучке обеспечено не только приличное денежное содержание, о чем я позабочусь, но также внимание и забота. Ведь без меня она останется, можно сказать, совсем одна. Если не считать мою сестру, у которой, скажем прямо, не больше материнских чувств, чем у известной Горгоны, превращавшей все живое в камень… Да простит меня Господь за такие слова…

— Я слышал, у Рейвен есть брат, — осторожно сказал Келл.

— А, вы знаете об этом? Да, правда, у нее есть брат по отцу. Он как напоминание о ее несчастном происхождении. Кроме того, этот Николас Сейбин находится, если не ошибаюсь, в Америке. И с прошлого года идет эта дурацкая война — из-за правил торговли, из-за Канады, так, кажется? Во всяком случае, плавать по морю, мне говорили, стало опасно… Однако не в этом дело, сэр. Я говорил о том, что в этом жестоком мире всем нужна защита. И Рейвен не меньше, чем многим другим.

— Уверяю вас, милорд, — со всей искренностью сказал Келл, — что постараюсь, насколько могу, помочь Рейвен в чем потребуется… И думаю, — добавил он после паузы, — что, чем больше узнаю о ее прошлом, тем легче будет мне это делать.

— Хотите знать о ее матери, сэр? — спросил старик.

— Кажется, вы отказались от нее когда-то, милорд?

— Да. — Латтрелл взглянул прямо в лицо Келлу, его старческие глаза наполнились слезами. — Да, я отвратительно обошелся со своей дочерью. Видит Бог, как я сожалею об этом. И всему виной моя упрямая, меднолобая гордость… — Он отер выкатившуюся слезу. — И с тех пор я никогда не видел мое дитя. Никогда… — Он устало прикрыл глаза. — С возрастом особенно ощущаешь значение семьи. Я был дьявольски одинок…

Еще около часа Латтрелл раскаивался в своих прошлых ошибках и сетовал на то, что не знал свою внучку в ее детские годы и не мог принимать участия в ее воспитании и образовании. После чего Келл помог старику подняться и препроводил его в гостиную, где находилась Рейвен. Та, внимательно посмотрев на Келла, пришла, похоже, к убеждению, что беседа мужчин прошла в почти дружеской атмосфере и не привела к нежелательным конфликтам.

Опустившись в кресло, лорд Латтрелл немного отдышался от ходьбы, после чего произнес, обращаясь к Рейвен:

— А теперь, дорогая, услади наш слух звуками рождественского гимна, пока мои старые кости будут отогреваться у камина. Почему эти чертовы зимы становятся с каждым годом все свирепей? — Никто не смог ответить ему на этот вопрос, и тогда он спросил у Келла: — Вы любите петь, мистер Лассетер?

— Не делал этого многие годы, милорд, — ответил тот. — С тех пор, как умерла наша мать.

— Ничего, — утешил его старик. — Я тоже не великий певец, но наша Рейвен, я знаю это, поет как ангел. Она поможет нам не слишком далеко уходить в сторону от правильной мелодии. Если вы готовы рискнуть, сэр, я охотно присоединюсь к вам.

Рейвен оставалось только удивляться благодушному настроению деда, которое она отнесла за счет близящегося Рождества. Келл тоже не мог не удивиться, обнаружив себя стоящим у рояля и готовым переворачивать ноты для Рейвен, когда та положила руки на клавиши.

Пение не произвело ни на кого из участников удручающего впечатления; у старого лорда снова выступили на глазах слезы, а Келл со щемящим чувством вернулся ненадолго в годы своего далекого детства — будто еще были живы отец и мать, а все вокруг казалось таким радостным и светлым.

Вечер произвел на него странное впечатление. Казалось, сидящие в комнате дед и внучка всю жизнь души не чаяли друг в друге. Никакими сложностями, не говоря о трагедии, в их семье никогда и не пахло. Во всяком случае, заметно этого не было, и, глядя на них, Келл еще острее ощущал свое одиночество — и в прошлом, и сейчас.

Ведь сколько уже лет у него, в сущности, был только один по-настоящему близкий человек — Шон, которого он любил и жалел, несмотря ни на что, о ком заботился, выполняя материнский завет, для которого жил. Шон — и больше никого…

А теперь, волею Бога и случая, у него появилась жена. Человек, о комором он обязан заботиться и кто должен отвечать ему тем же; человек, к которому он начал испытывать необыкновенную, почти болезненную привязанность, страсть. Не только физическую. В ее присутствии у него исчезает чувство одиночества. Появляется какое-то подобие надежды, что в не очень далеком будущем он напрочь избавится от давно поселившегося в нем ощущения сиротства…

Рейвен сняла руки с клавиатуры, подняла голову и встретилась с ним взглядом. С некоторых пор он понял, что у него мало защиты от этих синих глаз под темными шелковыми ресницами, от этого чувственного рта.

Некоторое время они молча смотрели друг на друга, думая о своем. Треск полена в затухающем камине отвлек их. Они увидели, что старый лорд уснул в кресле, свесив голову на грудь, устав говорить, устав подпевать.

Близилось время сна, и, вспомнив об этом, Рейвен почувствовала, как начинают рдеть ее щеки.

— Нужно позвать кого-то, чтобы его отвели в постель, — прошептала она.

— Пусть спит, — тоже шепотом ответил Келл. — Ему сейчас хорошо и спокойно. После пения, после разговоров с тобой у него немного притупилось чувство вины, которое, оказывается, в нем живет. И он умеет каяться, что дано немногим людям.

Рейвен наклонила голову.

— Я, пожалуй, пойду. Уже поздно.

Это не было приглашением присоединиться к ней, Келл понимал. В ней по-прежнему живет чувство, призывающее к обороне — от чего?.. К защите — от кого?.. Разве он нападает на нее? Намеревается победить, смять, во всем подчинить себе?.. Да ничего подобного. Она ведь тоже, в сущности, одинока, и он желает помочь ей — и себе — пережить это одиночество, избавиться от него. Или хотя бы уменьшить его силу.

Ох, наверное, разумнее всего было бы оставить ее в покое, отступиться, заставить себя почти полностью забыть о ней. Наконец, найти ей замену… Так почему же он не хочет этого?.. Или не может?..

Он заставил себя вежливо улыбнуться и взглянул на часам, стоящие в одном из углов комнаты.

— Для меня, — сказал он, — это еще не время сна. Я привык ложиться гораздо позже. А сейчас, если позволите, постараюсь найти какую-нибудь книгу в библиотеке вашего деда.

— У деда хорошая библиотека. Пойдемте, я провожу вас туда, — предложила Рейвен.

Они расстались у дверей библиотеки. Келл пожелал ей спокойной ночи, Рейвен взглянула на него с некоторой тревогой: его хладнокровие казалось ей подозрительным — что еще он надумал?..

Однако он ничего не надумал: и дни и ночи проходили спокойно. Тревога у Рейвен почти улеглась, осталось чувство неловкости — словно она в чем-то виновата, что-то не так делает, ущемляет или обижает другого. И было еще недоумение и даже некоторое недовольство: почему Келл так себя ведет? Выходит, она ему совсем безразлична?.. Но тут она обрывала себя: сама этого хотела и добивалась своим поведением — так как же она смеет винить кого-то другого.

Она ложилась спать намного раньше, чем Келл. Устраивалась на самом краю широченной постели и долго не могла уснуть. Потом засыпала, а проснувшись, очень огорчалась, что ни разу к ней не приходил во сне ее пират, ее бесплотный возлюбленный — уж не обиделся ли он окончательно, что она ему изменила?

Как ни старалась она лежать поближе к краю, но каждое утро со стыдом и смущением обнаруживала, что в поисках тепла — за ночь камин почти совсем остывал — придвигается к Келлу, а его рука обнимает ее.

Если было уже светло, она вглядывалась в его лицо, красивое и спокойное, с едва заметно отросшей за ночь щетиной на щеках; лицо, таящее в себе какую-то опасность, которая подчеркивалась глубоким шрамом на скуле. И все-таки в этом лице было что-то детское и беспомощное. Что-то вызывающее нежность.

Она вставала, стараясь не потревожить Келла. Одевалась, ежась от холода, и выходила из комнаты, с облегчением вздыхая. Несколько раз она совершала утренние прогулки верхом, как привыкла в Лондоне, но вскоре выпал обильный снег, и поездки стали невозможны. Днем она читала деду вслух, читала сама, знакомилась с огромным домом, а позднее они встречались в гостиной. Пили чай, играли в карты. Старый лорд довольно много рассказывал о своей семье, о роде Латтреллов. Рейвен расспрашивала его о своей матери — какой та была в детском возрасте. Келл тоже не избегал кое-каких воспоминаний о счастливом периоде своего детства, о жизни в Ирландии, где занимался врачеванием его отец.

Хозяин дома угощал Келла сделанным в его поместье особым сидром с пряностями, которым он очень гордился. Однако гость несколько огорчил его, сказав, что почти такой же напиток делала его мать на Рождество.

В первый день праздника Рейвен и Келл обменялись подарками: Келл получил от нее набор фехтовальных рапир из отличной стали и остался весьма доволен. В свою очередь, он преподнес ей роскошный зимний плащ из кашемира синего цвета, отороченный мехом куницы. А также шляпу и муфту из того же меха.

— Их выбрала для тебя Эмма, — сказал он.

— Как приятно, — откликнулась Рейвен. — А рапиры мне помог выбрать Джереми Вулвертон.

Но это были, пожалуй, единственные колкости, которыми они обменялись за все время пребывания в поместье лорда Латтрелла. Зато во время праздничного обеда с традиционным жареным гусем, а также сливовым пудингом за столом царили полный мир, благодушие и вполне искреннее веселье, чему немало способствовали страшные истории про духов и привидения, мастерски рассказанные старым лордом.

На второй день Рождества хозяин, как и полагалось, раздавал коробки с подарками и деньгами своим слугам, а также беднякам из близлежащего селения. К вечеру в самой большой зале дома состоялся бал для фермеров-арендаторов, на котором Рейвен пришлось снова, и не один раз, танцевать со своим супругом.

Под Новый год навалило еще больше снега, который уже перестал удивлять и радовать Рейвен: конные прогулки прекратились и, что еще печальнее, нечего было и думать о возвращении в Лондон — дорога стала непроезжей.

Напряжение не оставляло Рейвен: она впервые вынуждена была проводить так много времени под одной крышей с Кел-лом. Общение давалось ей с трудом, она жалела даже, что не отговорила его от поездки. Хотя, надо сказать, поведение его заслуживало всяческих похвал — он был сама любезность, никакой агрессивности ни в тоне, ни в поступках. Куда-то исчезла постоянная ироничность — и никаких претензий по поводу исполнения ею своего супружеского долга. Это, конечно, успокаивало Рейвен, но и, как ни странно, задевало. О, совсем немного, но все-таки…

Ее состояние не прошло мимо внимания Келла. Видя, как она мается, не зная, чем занять себя, он почти в шутку предложил научить ее фехтованию. К его удивлению, она с радостью согласилась.

Они занимались по нескольку часов в день. Келл был строгим учителем, однако Рейвен не обижалась на замечания и проявила себя послушной и способной ученицей, а когда удостаивалась редкой похвалы, просто расцветала.

Как-то она спросила его, почему он занялся фехтованием. Он ответил, но было видно, ему не очень хочется ударяться в эти воспоминания.

— …Это было своего рода ответным ударом моему дяде Уильяму, — говорил Келл. — Тот, надо признать, был подлинным мастером этого дела, и я решил переплюнуть его. Что мне, в конце концов, удалось. Я вызвал его на поединок и выиграл, чего он мне так и не смог простить. Но я, помнится, испытал большое удовлетворение, задев его самолюбие…

Проходили дни, снег валил, но показалось наконец солнце и все вокруг заискрилось. Рейвен заявила, что должна обязательно выйти на свежий воздух, иначе сойдет с ума. Келл вызвался идти с ней. Она вынуждена была согласиться, ругая себя в душе и за согласие, и за то, что хочет этого, а также за то, что боязнь находиться вдвоем с Келлом начинает превращаться у нее в какую-то манию.

Действительно, вместо того чтобы любоваться ослепительным снегом, укутанными белым покровом деревьями и кустами, ярким солнцем на немыслимо голубом небе, она ощущала только одно: присутствие рядом этого человека; его прикосновение к ее локтю, когда он поддерживал ее на скользкой тропинке, очищенной садовниками от глубокого снега.

Она уже привыкла к странному явлению природы под названием «снег». Но однажды, гуляя с Келлом, внезапно ощутила удар в плечо и холодные брызги на лице. Рейвен не сразу поняла, что произошло. А произошло то, что вполне естественно для этого времени года и для людей, пребывающих в хорошем расположении духа: Келл слепил снежок и кинул в нее.

— Ручаюсь, — крикнул он, улыбаясь во весь рот, — ты никогда в жизни не играла в снежки.

— Конечно, нет, — ответила она. — У нас их не из чего было лепить. Разве что из морского песка.

Вместо ответа он кинул в нее еще один снежок.

— Я должна защищаться? — спросила она.

Он кивнул, и некоторое время между ними шел нешуточный бой, сопровождавшийся смехом и воинственными выкриками. Оба словно перенеслись в детство.

Один из снежных снарядов, посланных рукою Рейвен, сумевшей довольно быстро поднатореть в этой игре, сбил шапку с головы Келла, на что он ответил градом снежков, заставивших противника отступить. При этом она поскользнулась и упала лицом в снег, но быстро перевернулась на спину. Подоспевший Келл начал поднимать ее, однако поскользнулся и свалился на Рейвен. Его темные волосы упали ей на лицо, и сквозь них на него смотрели ее синие, как небо, глаза. Он замер, глядя в бездонные маленькие озера, она тоже какое-то время не двигалась, не пыталась выскользнуть из-под него.

Он тонул, утопал в этих озерах, желание, охватившее его, причиняло ему физическую боль.

В ее глазах погасли искорки смеха и мелькнул страх. Он увидел это. Совладав с собой, быстро встал и помог подняться Рейвен. Вывод, который мелькнул у него, был неутешителен: ничего не изменилось, противостояние между ними продолжается. И значит, сдерживая себя, он должен будет продолжать мучиться. К чему это приведет в конце концов, никто не знает…

Так оно и продолжалось еще несколько дней: он заставлял себя вставать как можно раньше и ложиться далеко за полночь, чтобы как можно меньше времени проводить с женой на одном ложе. Старался, чтобы их пути реже пересекались, чтобы они меньше разговаривали друг с другом.

Но, увы… Все его уловки, как и раньше, были напрасны. Он должен был честно признаться самому себе, что еще ни одна женщина не притягивала его с такой силой. Ни одна женская улыбка или касание руки не поднимали такую бурю чувств.

Все это так, и тем не менее он не должен совершить ужасную, непоправимую ошибку: позволить себе влюбиться в нее. Это прямая дорога в ад: ведь наверняка она не ответит на его чувства. Оттолкнет — и он окажется в положении своего брата, с той только разницей, что не посчитает возможным и нужным брать реванш, мстить.

Тем утром он снова послал ко всем чертям доводы и резоны, которыми пытался сдерживать свою страсть. Потому что она оказалась сильнее всех на свете доводов.

Это произошло, когда, проснувшись, он обнаружил, что Рейвен во сне крепко прижалась к нему. Такое уже бывало за эти дни, но на сей раз вспыхнувшее в нем желание совершенно сжигало его.

Некоторое время, тщетно стараясь успокоиться, он лежал неподвижно, испытывая одновременно целую гамму чувств: обиду, злость, нежность, беспомощность…

И вот она пошевелилась, открыла глаза… и сразу попыталась отодвинуться от него. Не пытаясь ее удержать, он тихо проговорил:

— Не отстраняйся. Так теплее.

Она уступила его просьбе, но тело ее напряглось, он ощущал это. Погладив ее по волосам, он так же негромко произнес:

— Никак не могу понять, что заставляет тебя так бояться близости со мной?

Она опустила глаза, чтобы не видеть его лица, и ответила:

— Я уже говорила вам. Я боюсь и не хочу следовать по пути моей матери: предаваться чувству, заранее зная его безысходность.

— Но почему… — начал он и осекся, не зная, что сказать. Потом спросил о другом: — Ты никогда не говорила мне о муже твоей матери. Он ведь не был твоим настоящим отцом?

Смятение исказило ее черты.

— Дед уже рассказал вам?

— Он только упомянул о том, что сожалеет, что заставил твою мать выйти замуж за этого человека. За Кендрика. Ты не любила его?

— Он был мне безразличен… И я ему тоже. Но он не давал мне забыть о том, что я не его дочь.

— Был жесток с тобой?

Она ответила не сразу.

— Пожалуй, нет, — сказала потом. — В телесном смысле нет. Он ни разу не поднял на меня руку. Просто постоянно напоминал, что я незаконнорожденная. Прилюдно называл меня дочерью, а дома, когда никто, кроме нас с мамой, не мог его слышать, я была для него внебрачной, побочной. — Голос ее задрожал. — Позднее я поняла: этим он хотел как можно больнее ранить маму, чья постоянная печаль и отрешенность причиняли ему страдания.

Рейвен говорила все это отвернувшись, и Келл, осторожно приподняв ей подбородок, заставил ее посмотреть на него. Он хотел увидеть ее глаза.

— Это было главной причиной того, что вы решили выйти замуж за герцога? — прямо спросил он.

— В значительной степени. — В ее глазах, в искривленных губах чувствовалось презрение к самой себе.

На этот раз она молчала довольно долго, снова отвернув лицо, и Келл не торопил ее.

— «Дитя любви» — так называла меня мать, — проговорила она потом. — Звучит красиво, но я не могла не чувствовать своей ущербности. Ведь я была рождена вне законного брака. Избавиться от этого клейма, как внушала мне мать, а после ее смерти мои родственники, можно было только через замужество. Если обретешь титул…

Голос Рейвен был еле слышен, словно каждое слово давалось с великим трудом.

— Мама считала виноватой во всем только себя, свою несчастную любовь. Она заклинала меня никогда не следовать по ее пути и сделать все, чтобы вернуться в то общество, к которому я принадлежу по рождению… — Голос ее немного окреп. — Я уверяла ее, что для меня это не имеет никакого значения, но она настаивала. Взяла с меня слово… Я держала ее руку, когда мама умирала, и она умоляла меня поклясться, что выйду замуж за человека с титулом… Я не хотела этого, но клятву дала. — Она сделала усилие и слегка улыбнулась, но тут же улыбку сменили слезы. — Вы сами знаете, чем все это кончилось. Я нарушила клятву…

Келл гладил ее по голове, жалея и в то же время ощущая протест: ему было непонятно и неприятно чувство бесконечной вины, охватившей мать Рейвен перед смертью. Ведь, по существу, она принуждала дочь продать себя, свое тело и душу, за титул. Да и дочь тоже… Зачем она дала эту нелепую клятву, если, как сама говорит, для нее все эти сословные штучки не имеют никакого значения?.. Наверное, она такая же, как и они, эти напыщенные аристократы. Ей никогда не вырваться из их круга… А он… при чем тут он?..

И все же он испытывал жалость к ней. Нежность. Хотел помочь ей уйти от прошлого, забыть его и жить… Как? Ну хотя бы быть более спокойной и свободной в своих чувствах.

— Тебе незачем осуждать себя за нарушение обещания, данного матери, — сказал он.

— Я знаю, — ответила она сквозь слезы, — тут нет моей вины. Так сложились обстоятельства. Но еще мама заклинала меня не следовать ее примеру, не отдавать себя целиком мужчине и тому, что называется любовью… Что длится какое-то мгновение, но делает тебя бессильной и беззащитной.

Голова Рейвен прижималась сейчас к плечу Келла, и он сказал, касаясь губами ее волос… сказал неправду:

— Тебе не стоит опасаться, что между нами возникнет любовь. Я уже говорил, это чувство мне незнакомо. Пусть распоряжается только плоть.

Рейвен отстранилась от него, повернулась на левый бок, снова посмотрела ему в лицо. Такие знакомые, чтобы не сказать дорогие, черты: чувственный рот, твердый подбородок, ужасный шрам на скуле, и глаза — пронзительные темные глаза с непомерно длинными, не мужскими, ресницами.

Как хотелось ей ринуться в его объятия, забыв обо всем — о своих клятвах и опасениях, о прошлом своей матери, о сословии, к которому они с ней принадлежат.

Непроизвольно она протянула руку, коснулась его губ, щеки со шрамом, волос.

Она молчала. Он тоже не произносил ни слова. Потом осторожно поднялся с постели. На нем не было рубашки, только исподнее в обтяжку. Она не могла не смотреть на его красивое сильное тело. Подойдя к камину, Келл помешал дрова. Огонь разгорелся немного сильнее, и сразу волны тепла дошли до кровати. Затем он скрылся в туалетной комнате и через минуту вышел оттуда с черным бархатным мешочком в руке.

— Решай сама, — сказал он.

В комнате стало тепло. Даже жарко. Или это жар собственного тела так согревал Рейвен? А может быть, черное пламя, рвущееся из глаз Келла?

Никто из них не знал, сколько прошло времени, прежде чем она едва слышно произнесла:

— Ну, может быть, еще раз…

Он улыбнулся и опустился рядом с ней на постель. Его губы, его руки…

— Келл…

Это был полупризыв, полупротест.

— Только наслаждение… — прошептал он, овладевая ею. — Только… мы оба знаем это…

— Да, — простонала она в ответ.