Эм + Эш. Книга 1

Глава 11. ЭМ

Всю неделю я носа из дома не показывала и каждые полчаса старательно втирала мазь от ушибов, наблюдая, как цвели мои синяки: из багрового в чернильный, затем — в коричневый, в жёлтый и наконец в бледно-зелёный. Мама спрашивала у учителей, что задано, так что бездельем я не мучилась. Уроки делала каждый день, как будто и не на больничном вовсе. Да к тому же стала вдруг какой-то рассеянной, так что эти уроки растягивались у меня почти на весь день. Зачастую ловила себя на том, что пялюсь в открытый учебник, а думаю совсем о другом. Прямо как в поговорке — гляжу в книгу, вижу фигу. А ещё взяла в моду торчать у кухонного окна — оно выходило во двор. Окно гостиной тоже выходит во двор, но там мешал обзору балкон. А тут — взгромоздишься на подоконник и любуйся сколько влезет на снующих внизу соседей.

Четыре раза видела Шаламова. Интересно, он заметил, что я в школу не хожу? В минувшее воскресенье слышала за стеной его голос довольно отчётливо, но ещё яснее — голос его отца. Он ругался, называл сына бесчувственной скотиной, подлецом и негодяем, а на фоне где-то плакала женщина. Мать? Хотела бы я знать, что такого он натворил? Хотя, если судить по моему отцу, то необязательно что-нибудь вытворять, можно и просто так нарваться на грандиозную выволочку. Интересно, а его отец тоже распускает руки?

Первые дни я никого к себе не пускала. Забегали ко мне и Светка Черникова, и Куклина с Капитоновой, и Вилкова, и даже Алька Зимина. Впрочем, Альку Зимину я впустила. Слишком уж неожиданным оказался её визит после нашей размолвки. И к тому же она не Черникова, трезвонить всем вокруг и делиться впечатлениями об увиденном не станет. Хотя и при ней я не рискнула показаться в полной красе — как могла, замазала лицо маминым тональным кремом.

Я, конечно же, принялась выспрашивать Альку, что в школе происходит, а то за эти дни стала чувствовать себя оторванной от мира. Мама, правда, кое-что рассказывала, но скупо и со своей, учительской колокольни, а учителя никогда не знают всей картины. Ну вот ещё позавчера отец за ужином говорил, что приезжала комиссия из районо, всё проверила, влепила ему выговор без занесения и укатила назад. В общем, его пронесло. Директор третьей школы тоже отделался лёгким испугом. Не знаю, как там, у них, но здесь отец устроил репрессии всем, кто засветился на пустыре. Таких, правда, оказалось немного. Но тех, кто попался, он вызывал к себе в пыточную по одному и устраивал допросы. Кое-кто, как я поняла, прокололся, потому что отец выяснил про Куприянова, например, которого изначально не поймали. Ещё некоторые фамилии всплыли. Так что незыблемый закон круговой поруки дал брешь. В общем, теперь отец активно «отрабатывает» расширенный список участников. Мне было очень интересно, кто попал ему на карандаш, но с того дня я с отцом не разговариваю. Самое большее — односложно и сухо отвечаю, если он сам что-нибудь спросит. Он, к счастью, особо не лезет и, по-моему, даже не замечает моей обиды.

— Ну, что? Какие новости? — дорвалась я до источника информации.

— Да так, — пожала плечами Алька, — пошумели сначала, сейчас вроде всё успокоилось. Комиссия была, с некоторыми беседы проводили. Из наших — с Назаровым и Левченко. Ну и с половиной 11 «Б» и «В». В общем, как я поняла, с теми, кто попал в милицию. Назаров говорит, что твой… что Александр Маркович просто лютует.

— А из 11 «В» кто попал?

— Не знаю, но ты же можешь у папы спросить.

Я промолчала. У Альки нормальный отец, сроду её пальцем не трогал и голос не повышал, везде таскал за собой — по грибы, по ягоды, на рыбалку. Так что другие отношения она просто не может представить. А мне не хочется ни перед ней, ни перед кем показывать, что не так уж у нас всё благополучно.

— А тем девкам-то, которые на тебя напали, что сделали? — спросила Алька.

— Да я понятия не имею. Я даже не в курсе, кто они такие.

Алька посмотрела с недоверием.

— Да? А наши все уже знают, кто это. И папа твой в том числе. Конкретно нос тебе разбила некая Сметанина. Говорят, что их в милицию затаскали уже. На учёт поставили. Грозили вообще в колонию для несовершеннолетних отправить. Александр Маркович расстарался.

Надо же! А я и не ожидала, что его кроме комиссии и собственной репутации ещё что-то беспокоило.

Мне не терпелось выспросить у неё хоть что-нибудь о Шаламове, но не в лоб же задавать вопросы. И я решила зайти издалека.

— А как Светка Черникова? Всё так же с ума сходит по Шаламову?

— Ой, было бы с чего сходить, — фыркнула Алька.

Я мысленно поморщилась, но решила не заострять внимание. В конце концов Алька никогда и не скрывала, что невысокого мнения о Светкиных умственных способностях. Хотя Светка со своей житейской мудростью пролезет там, где умная Алька застрянет.

— Ладно тебе… Ну так что? Она всё ещё грезит им? В смысле, новеньким из 11 «В»?

— Да поняла я, о ком ты. Только я вообще-то за Черниковой не слежу. Мне это неинтересно.

— Да ну? — усмехнулась я, вспомнив, с каким нескрываемым любопытством она наблюдала за перепалкой Светки и Шулейко, но тут же себя одёрнула. Алька, как бы то ни было, пришла меня навестить, перешагнув через собственную гордость, и с моей стороны будет по меньшей мере некрасиво поддевать её. — Извини…

Я предприняла ещё несколько неуклюжих попыток навести разговор на Шаламова, но всё без толку. Ничего нового и интересного она не сообщила, зато весьма нелестно выразилась про «всех этих дур», что за ним бегают. Так и сказала:

— Вообще-то, не удивлюсь, если Черникова, как ты говоришь, о нём грезит. На нём все дуры прямо как помешались. Смотреть смешно. И главное, было бы по кому с ума сходить. Самовлюблённый болван. Ходит, красуется, хи-хи, ха-ха, а сам из себя ничего не представляет, фу. Только такие дуры и могут за ним бегать.

Будем честны, она меня уязвила. С языка так и просилось вырваться что-нибудь в духе: «А все умные, видать, помешались на Петрове». Но сдержалась. Во-первых, глупо это и по-детски. Во-вторых, мне-то с чего обижаться? Я лично ни на ком не помешалась. Мимолётный интерес — а иначе и быть не может — это вовсе не помешательство, а вполне нормальное явление. Обстоятельства были такие. Я — ранима, он — вроде как герой. А во-вторых, ясно же, что не в Шаламове дело — Алька всегда язвит либо нос воротит, когда разговор заходит о Черниковой. Деник и прочие Светкины пассии тоже были в своё время придурками. Поэтому я решила просто замять тему.

— А как Петров? — о Петрове Зимина могла говорить часами. В такие моменты она, обычно угрюмая, даже светиться начинала изнутри. Но сегодня Алька лишь пожала плечами:

— Нормально с ним всё. В этих разборках, слава богу, не участвовал.

Мы ещё немного поговорили о том о сём, и она ушла. В целом, я была рада её визиту, но отчего-то всё равно после ухода Альки на душе остался неприятный осадок. Неужто из-за Шаламова? Вряд ли. И что ещё примечательно, о Петрове она больше не обмолвилась ни разу. Давала понять, что откровенным отношениям пришёл конец?

Ну а в пятницу ко мне устроили настоящее паломничество. Явились и девчонки из класса, и даже Лёшка Назаров с Потаповым.

— У-у, — протянул Назаров разочарованно, вглядываясь в моё лицо. — А говорили-то говорили: вся избитая-изувеченная. Отец твой такого шороху навёл, что всем было страшно. А с тобой, гляжу, полный порядок.

— А тебе хотелось бы, чтоб меня изувечили? Ну спасибо.

— Так я б тебя пожалел! — широко улыбнулся Назаров.

Потом он в красках рассказывал, какая грандиозная битва развернулась на пустыре ровно неделю назад, как затем приехали откуда ни возьмись милицейские уазики, народ дал деру, но кого успели — того поймали. Сам Лёшка, по его словам, был так увлечён дракой, кстати, с тем рыжим, что не заметил ничего. Даже когда его схватили под белы рученьки, отчаянно выкручивался и вырывался. Собственно, из всей толпы огромной поймали лишь человек шесть-семь, в том числе и Лёшку.

— Одно радует, — криво улыбнулся он, — этого рыжего кабана тоже скрутили.

Потом парни ушли, и девчонки сообщили главную новость — в следующую пятницу будет осенний бал. Признаться, я очень удивилась тому, что отец сподобился на такой щедрый жест. Он вообще ненавидел все эти массовые мероприятия и соглашался на них с большим скрипом. В основном — благодаря уговорам мамы, которую, конечно же, науськивала я, потому что школьные дискотеки — это практически единственное место, где я могла довольно долго находиться рядом с Борей. Пусть не совсем рядом, но всё же. Так что все эти балы я вечно ждала с нетерпением, а в этот раз боялась, что последняя бойня поставила жирную точку в этом вопросе.

— Уже афишу в вестибюле повесили. Для шестых, седьмых, восьмых — в четверг, для девятых, десятых, одиннадцатых — в пятницу. Начало в пять тридцать. Даже последние уроки по такому случаю отменили, — доложила Куклина. — Но есть одно «но». Перед дискотекой будет концерт самодеятельности. От каждого класса нужен один номер.

Настя выдержала паузу и с многозначительным видом добавила:

— Мочалка заявила, что если от какого-нибудь класса номера не будет, то и дискотека отменяется. Представляешь, что за бред придумали?

Мочалкой у нас звали Мочалову Нину Карповну. Именно она, как завуч-организатор, устраивала все подобные мероприятия. Не сама, конечно — назначала ответственных, контролировала и проверяла.

— Ну и что? Какой номер будет от нашего класса? — поинтересовалась я.

Девчонки смущённо переглянулись.

— Мы подумали, что может, вы со Светкой выступите?

Я округлила глаза. Вот так неожиданное заявление! Здорово они придумали, нечего сказать. И главное, за моей спиной.

— Ну вы ведь раньше всегда выступали, — засуетились, оправдываясь, девчонки. — Ты пела, Светка играла. Здорово же у вас получалось. А больше у нас никто не поёт. Во всяком случае так, как ты.

— Вспомнили! Когда я пела! Сто лет назад…

— Черникова сказала, что недавно пела песенку из этого, как его? Из «Маленького Мука»!

Да, было дело. Это когда они с Алькой здесь встретились, и мне пришлось хоть как-то разрядить обстановку.

— То просто баловство.

— Всё равно! Твоё баловство в сто раз круче, чем наше пение, — воскликнула Капитонова.

— Это вы ещё меня не слышали, — встряла Куклина, — если запою, нас всех сразу помидорами закидают.

В общем, с полчаса они меня уламывали, пока я наконец не сдалась. Честно говоря, петь на вечере мне совсем не хотелось. В детстве пела, да. Чаще всего под Светкин аккомпанемент. Но тогда я знать не знала, что можно так смущаться, что можно краснеть и неметь, что можно бояться одного-единственного человека больше целой толпы. А если на меня опять что-нибудь подобное найдёт? Ведь Шаламов наверняка придёт на вечер. Ему стоит только посмотреть на меня этим своим взглядом, и всё, приехали. И как я буду выкручиваться? Даже не знаю, почему согласилась в итоге. Наверное, просто устала спорить.

Когда ушли девчонки — заявилась Светка. Оказывается, она не только знала, что нас «назначили» выступать, но даже и не думала отказываться. Наоборот!

— Ты что! Это ж круто! Вот увидишь, снова будем звёздами школьного бала, как когда-то. Всё внимание на нас и вообще…

— Вот этого мне как раз и не надо, — поморщилась я.

— Что-то я тебя не узнаю! С каких это пор ты вдруг стала скромницей? К тому же, кто если не мы? А Мочалка заявила, что никакого бала не будет, если хоть один класс откажется выступить с номером.

— Да ерунда это. Конечно, будет. Она просто стращает, вот и всё.

— Ну и что! Все, между прочим, готовятся, а мы что, лысые? Даже вон в 11 «В» … Знаешь, кто будет от них выступать? Шаламов! Мне Юлька Пантелеева сказала.

Я и впрямь удивилась.

— Тоже петь?

— Нет, танцевать. Очень интересно посмотреть, правда?

Ещё бы! А я ведь подозревала, что он чем-то вроде акробатики или лёгкой атлетики занимается, а он оказывается танцор. Забавно!

— Мочалова сказала, чтобы в понедельник те, кто готовит номера, явились к ней в кабинет после уроков. Совещаться…

— Ах, вот почему ты так рвёшься выступать, — усмехнулась я.

— Ну а что? — Светка и не думала отнекиваться. — С Шестаковой у него всё равно что-то там не клеится. Юлька говорит, они поссорились.

— Так помирятся. Кто не ссорился?

— Юлька говорит, он её избегает.

Я, конечно, делала невозмутимый вид, выслушивая сплетни про Шаламова, но, будем честны, сама обрадовалась не меньше Светки. Даже не знаю, почему. Ведь это действительно ничего такого не значит. Подумаешь — ссора. Но факт есть факт — настроение у меня заметно улучшилось, и я ещё больше стала ждать понедельника, изнывая от нетерпеливого волнения.

С таким тщанием как в эти выходные я ещё ни разу не готовилась к школе. Хорошо, что обязательную форму у нас отменили два года назад. А то изо дня в день ходишь в одном и том же, в одном и том же. Только манжеты и воротничок меняешь — вот и всё разнообразие. А теперь — ходи в чём угодно.

Хотя отец и тут пытается всеми силами урезать свободу. Например, в джинсах и спортивном строго-настрого запретил появляться в школе. Под запрет попали и юбки-резинки. Но там — да, что есть юбка, что её нет. Лосины и дольчики тоже, само собой, мимо. Отец прямо список составил запрещённого. А заметит — сразу разворачивает и потом звонит родителям. Светка Черникова уже дважды так налетела со своими «Мальвинами». Слишком пёстрые цвета тоже носить не даёт. «Не на базаре», — говорит. Но девчонки приноровились накидывать тёмные кофты поверх люминесцентных блузок. Где надо — снимут, где надо — наденут. Что не придумаешь, чтобы быть модными? Я же на общем фоне как ворона среди попугаев. Отец время от времени суёт нос и в мой гардероб — не дай бог, надену что-нибудь неподобающее. Хорошо хоть мама покупает иногда красивые вещи. Пусть не модные, но дорогие и по-настоящему классные. Вот я и выпросила у неё на понедельник новую джинсовую юбку, тёмно-синюю, спереди на пуговицах, и светло-голубой кашемировый свитер по фигуре.

В воскресенье на три раза помыла голову. Решила, что не буду собирать волосы в хвост, а распущу по плечам. Жаль только, что завивка у меня не держится, хоть всю ночь на бигуди проспи. Волос густой и тяжёлый, и почти сразу выпрямляется. Та же ситуация и с начёсами — сейчас все их делают. А мне хоть сколько чеши, ставь лаком для волос — всё равно обвалятся. Я не жалуюсь — мама, наоборот, говорит, что с волосами мне крупно повезло, но так порой хочется походить кудрявой.

Мама зашла ко мне перед сном и так внимательно посмотрела, будто знает обо мне какой-то секрет. У меня внутри все замерло— неужто догадалась? Но спросила вполне спокойно, даже равнодушно:

— Что, мам?

— Ты мне ничего не хочешь рассказать?

Я изобразила непонимание, и она ушла, пожелав спокойной ночи. Хорошо я заранее сообразила отвернуть будильник — иначе она увидела бы, что я поставила его на полтора часа раньше, непременно устроила бы допрос: зачем? Почему? Не говорить же — накраситься завтра хочу. Мне бы и не позволили.

Как только легла, я сразу прильнула к стене — вдруг что-нибудь услышу. Это уже стало своеобразным ритуалом перед сном. Правда, слов обычно не разобрать, но сами звуки его голоса, пусть и отдалённые, уже странно будоражили кровь. Интересно, в чём он ходит по дому? Чем занимается? Какие у него родители? И все-таки, где именно его комната? Хоть бы через стенку с моей…

Едва будильник пиликнул, я подскочила, будто только и ждала звонка. Сна ни в одном глазу. А ведь обычно встаю тяжело, точно меня по голове кувалдой огрели. Долго сижу на кровати, затем, шатаясь, плетусь в ванную и, только умывшись холодной водой, более-менее прихожу в себя. Это у меня в маму — она тоже любит подольше понежиться в постели. Но сегодня — другое дело. Энергия внутри так и бурлила, меня даже еле заметно потряхивало.

Осторожно, чтобы никого не разбудить, я прокралась в ванную. Здесь, в навесном шкафчике, хранилось мамино добро: лаки, крема, лосьоны и, главное, косметичка. Я сто раз видела, как мама делает макияж, но сама лишь изредка и совсем слегка красила губы. Втайне от отца, разумеется.

Лишь раз, на прошлогодний новогодний бал я накрасилась как положено: и тени, и подводка, и румяна. И то не сама — мама всё сделала. Хотя тоже уговаривать пришлось. Она не такой ретроград, как отец, но многие современные вещи тоже не понимает и не одобряет. Считает, например, что краситься до двадцати, а то и до двадцати пяти девушке совсем ни к чему. Про отца вообще молчу. По его мысли, макияж — это полпути к панели. Так что мама согласилась накрасить меня, только потому что отец в тот день уезжал в Железногорск.

Зато помню, как обомлели наши пацаны, когда я заявилась. У Назарова тогда прямо челюсть отпала, а Потапов и вовсе осмелился объясниться в любви. Даже Шулейко сподобился на комплимент: «Какая ты сегодня красивая!». Так вот сегодня я хотела быть красивой, несмотря на риск, так, чтобы все снова засматривались. Хорошо, не все. Чтобы Шаламов увидел и… ну, не знаю, чтобы тоже впечатлился. Очень этого хотелось, особенно учитывая, что в последний раз он видел меня в плачевном виде.

Будильник надо было поставить не на полтора часа раньше, а на два или даже на три. Но кто знал, что накраситься — это такая премудрость! Вместо подводки у меня выходила кривая кардиограммы. Я раз двадцать смывала и снова красилась, пока не заболели веки. Кое-как я всё же что-то изобразила, а красноту замазала голубыми тенями. С тушью тоже намучилась. Скатывалась комочками и всё тут. Я немного поубирала, но ресницы всё равно стали как дубины. Мне не понравилось, но время уже пожимало, так что я оставила, как есть, быстренько растёрла румяна, ну а с помадой я уже имела дело раньше, справилась. И хорошо хоть свои брови тёмные — красить не пришлось.

В результате всё равно провозилась я слишком долго — отец уже поднялся и шаркал по коридору. А в мои планы никак не входило, чтобы он меня такой увидел. Он бы меня чёрта с два отпустил в школу. Сунул бы голову под кран, а потом пилил бы целую неделю. Так что пришлось выжидать, когда он засядет в туалете, и тогда уже пулей мчаться в свою комнату, наспех натягивать одежду — благо заранее приготовленную — хватать сумку, куртку, ноги в сапоги и прочь из дома.

В школу я прилетела одной из первых. Гардеробщица пришла позже минут на пятнадцать и, увидев меня, разворчалась — не успела, видите ли, в себя прийти, чайка хлебнуть горяченького, а «эти уже лезут со своими польтами». До чего же противная бабка!

Затем ещё минут двадцать я маялась от безделья, пока не начал стекаться народ. Я сидела на подоконнике в коридоре второго этажа, возле кабинета истории, где у нас будет первый урок. Из окна просматривался двор и дорога к школе, но крыльцо, где, по обыкновению, торчали до звонка парни из 11 «В», скрывал козырёк. Без десяти восемь к школе подошёл Шаламов. В новой куртке, красной с чёрными вставками — в ветровке, видно, уже зябко.

Сердце у меня так и дрогнуло, так и заколотилось, хоть видела его всего несколько секунд. А парой минут позже появились Боря Горяшин, Болдин и Тимашевская. Причём Тимашевская держала Борю под руку. И наверное, именно в этот момент я осознала, что больше не люблю Борю. И не только потому, что вижу его — и ничего не колыхнётся, в душе — абсолютный штиль. Я вдруг осознала, что мне всё равно, с Тимашевской он или без. И вообще, есть он или нет. Он стал для меня одним из многих. Таким же, как Болдин или любой другой. Но разве так бывает? Ведь ещё недели две назад, ну, три точно, я только о нём и думала. Искала, ждала, скучала. А теперь что? Как это возможно? Даже грустно стало. Как будто все мои страдания и слёзы, мечты и надежды, вся моя любовь длиною в три года оказались вдруг напрасными, каким-то незначительным пустячком…

Тем временем к кабинету истории собирались наши, так что самокопания пришлось отложить. Девчонки меня приветствовали радостно и непременно восклицали что-нибудь в духе: «О! Ты сегодня накрасилась!». Внимательные какие. И бестактные. Но Светка их переплюнула. Заявившись через полминуты после звонка, она, пока шла к нашей парте, пялилась на меня, приподняв выщипанные брови.

— Я тебя и не признала! — усмехнулась она. — В сценический образ вживаешься?

— Как будто ты не накрашенная, — ответила я.

— Ну… я всегда крашусь.

— Может, я тоже теперь всегда буду краситься.

— Влюбилась, что ли? — хмыкнула она, как мне показалось, пренебрежительно.

— Черникова! — одёрнула ей Тамара Николаевна визгливо. — У нас тут не посиделки с подружками, а урок истории!

История — самый противоречивый предмет для меня. Сама по себе история мне интересна. Я вполне могу зачитаться учебником и буквально проглотить несколько параграфов наперёд. Но наша историчка, Тамара Николаевна, — это просто какое-то недоразумение. Её все зовут Истеричкой и не только по созвучию — она действительно часто впадает в истерику. Но не это в ней самое противное, нервы ведь у всех могут шалить, а работа в школе — сплошной стресс, мне ли не знать, глядя на родителей. Хуже всего её неистребимая манера навязчиво проповедовать собственные взгляды. Даже отец, с его диктаторскими замашками, не так раздражает, как она. Каждый урок Тамара Николаевна двигает пламенные речи о благородстве, отваге и целомудрии пионеров-комсомольцев-коммунистов. Даже сейчас, когда уже ничего не осталось, она продолжает повторять одно и то же, как заевшая пластинка. Нет, я сама отношусь с глубоким уважением и даже восхищением и к пионерам-героям, и к комсомольцам-добровольцам, но зачем вся эта патетика? Зачем об этом неустанно ораторствовать? По мне, это всё их выпячивает и в то же время обесценивает, что ли. К тому же, отдельное место в своём панегирике историчка отводит, конечно же, себе. Мы уже наизусть знаем все случаи, рассказанные ею, где она предстала Жанной Д’Арк во плоти, в то время как на самом деле она — просто-напросто ханжа недалёкого ума. И это очень смешно, и очень раздражает, когда человек с окрылённым видом несёт пафосную чушь. А лоб у неё очень маленький. Прямо напрашивается из «Собачьего сердца» Булгакова — «поражает своей малой вышиной». Ну а ханжа она уже потому, что при каждом удобном случае вещает нам о целомудрии. У самой при том двое безбрачных сыновей. Так и тянет порой спросить её после очередного воззвания к «духовной чистоте» и порицания «плотских утех» насчёт сыновей, но мы же люди воспитанные…

На прошлогодней дискотеке по поводу восьмого марта Тамара Николаевна тоже отчебучила: была дежурной (папа всегда созывает армию учителей в дежурные на время дискотеки) и засекла Светку Черникову с Куприяновым. Те целовались в самом дальнем углу — это ещё их разглядеть надо было. Но Тамара Николаевна, конечно же, разглядела и встала рядом с ними, прямо чуть ли не впритык, и гипнотизировала скорбным взглядом, не говоря при этом ни слова. Собственно, может, и говоря, может, что-то буркнула под нос — всё равно музыка гремела. Но кайф она им, конечно, поломала, как выразилась Светка. И потом, на уроках во всех классах распиналась с гордостью, как она сумела предотвратить акт разврата. Отцу тоже донесла и ходила преисполненная чувством собственной важности и нужности.

Так что урок истории — это для меня разрыв и метания. И я бы, может, смотрела сквозь пальцы на эти её замашки, веди она свой предмет нормально. Но Тамара Николаевна из урока в урок шпарит чисто по учебнику, как будто своей мысли нет.

Как будто почитать побольше, найти что-нибудь интересное по теме — невозможно. Может, я, конечно, придираюсь. Просто нас так приучила русичка, Людмила Николаевна. Она всегда говорит: «Учебники — для вас». А сама столько всего рассказывает, чего в них нет, что диву даёшься, откуда она только всё это знает. И к слову, правильно делает. После её рассказов воспринимаешь и Толстого, и Бунина, и Достоевского как живых людей. И интерес сразу просыпается.

Пока историчка озвучивала параграф о культурной революции восемнадцатого века, мы со Светкой помирились и теперь решали, какую будем исполнять песню на вечере. Вообще-то думали взять что-нибудь легкомысленное и зажигательное, но обе неожиданно сошлись на «Юноне». Мы уже как-то раньше, года два назад, подбирали с ней мелодию «Я тебя никогда не забуду», впечатлившись пластинкой с оперой «Юнона и Авось». И тут вдруг всплыло в памяти, и сразу решили — берём её! У меня даже скребущее чувство из-за нежелания участвовать вмиг улетучилось. Договорились с ней, что после сбора у Мочаловой пойдём ко мне репетировать.

— Тебе и не накрашенной хорошо, — заметила Светка. — Ты для блондинки и так очень яркая.

И что это? Комплимент или намёк, что я скверно накрасилась?

Историчка тоже на меня таращилась весь урок, но, слава богу, оставила свои измышления при себе, даже если они и имелись.

Вторым уроком у нас стояла алгебра. Я по привычке посмотрела расписание и у 11 «В» — физкультура, потом иностранный. Совсем не по пути, никаких пересечений. А мне так хотелось встретиться с Шаламовым. Нет, я не томилась, как раньше, с Борей, не изнывала с тоски, наоборот, во мне как будто проснулось какое-то новое чувство и оно не только волновало, но и окрыляло, что ли. Ну и, конечно, после той пятницы очень хотелось знать — изменилось ли что-нибудь для него. Ведь тогда что-то точно было! И он это тоже почувствовал, но запало ли оно ему в душу, как мне? Впрочем, после третьего урока мы так или иначе встретимся — в столовой.

Но встретились мы раньше и… лучше б не встречались. Столкнулись с ним как раз после алгебры. Вся их компашка собралась на лестничной площадке между вторым и первым этажом. Пройти мешали, но кого из них это волновало? Он вообще восседал на подоконнике по-царски, обнимая… Шестакову! Кто говорил, что они поссорились? Кто утверждал, что он её избегает? Он обнимал её совершенно по-хозяйски, и та просто млела и прижималась щекой к его плечу. Вот такую картинку я наблюдала, чувствуя, себя при этом полной дурой. Нафантазировала-то себе: что-то было, промелькнула искра! Фу!

На секунду, даже нет, на мизерную долю секунды мы встретились взглядом, но я тут же прошла мимо. Хотя успела заметить, что он при виде меня встрепенулся, что ли, и аж выгнул в удивлении бровь.

Честно говоря, я ведь не строила на его счёт никаких планов, не мечтала о нём, как та же Светка, не собиралась встречаться с ним. Но увидев его с Шестаковой, неожиданно для себя расстроилась и очень сильно. Нет, ну какая же я всё-таки дура… Хорошо ещё, приучена держаться, а то слёзы так и жгли глаза.

Третий урок высидела как на иголках. Со Светкой даже разговаривать не хотелось. Если б не её россказни, я бы не навоображала себе чёрт знает что. Хотя та и сама погрузилась в печаль — тоже ведь имела счастье лицезреть сладкую парочку. В столовой я намеренно села, спиной, так, чтобы не видеть его, да ещё и спряталась за колонну. Могла бы вообще не ходить — всё равно аппетит как отбило. Поковырявшись для приличия в шницеле, пошла к окошку. Сдала посуду и прямиком на выход. Столовая наша располагалась в отдельном одноэтажном корпусе, пристроенном к школе много позже. Этакий аппендицит, но нужный, даже необходимый. Только коридор, что вёл от столовой в основной корпус, занимал добрую сотню метров, если не больше. Причём изогнутую. Отсюда и ассоциации с пищеводом.

Там меня Шаламов и нагнал. Неожиданно подлетел сзади. Я оглянулась, и всё внутри перевернулось. Уставилась на него и снова краснею. Это уже, похоже, какой-то условный рефлекс на него. Но какие же у Шаламова синие глаза! Какой он вообще… невозможно красивый!

Я невольно сглотнула — вдруг пересохло во рту. И язык-предатель онемел. Он разглядывал меня с какой-то весёлой жадностью. Губы его дёрнулись и приоткрылись, будто он собрался что-то сказать. Но тут со стороны столовой послышались шаги — торопливое цоканье каблуков, — а затем голос, жеманный, ненавистный: «Эдик! Эш! Ты меня ждёшь?».

Он сразу выпустил мой локоть и отошёл на пару шагов. Взгляд его одномоментно стал совсем другим, небрежным, а когда из-за поворота вывернула Шестакова он с насмешкой бросил: «Ну, как здоровье? Кстати, ничего такой боевой раскрас».

Шестакова прыснула, подхватила его под руку, и они ушли вместе. А я осталась, как выражается Шулейко, «обтекать». Серьёзно, мне не было так обидно, даже когда отец назвал меня полным нулём. Но я и тогда разревелась, а сейчас… казалось, меня так и разрывает в клочья изнутри. Только вот хоть умри, а нужно держать себя в руках.

Совершенно одеревеневшая я поднялась на второй этаж к кабинету литературы. Светка, Настя Куклина и кто-то ещё меня тыркали, дёргали, что-то говорили, но я словно впала в анабиоз. Я кивала на их реплики, что-то отвечала на автомате, по-моему, невпопад, судя по их недоумённым переглядам. Да ну, к чёрту! Мне плохо! Мне так плохо! Невыносимо просто! Я так его ждала, в смысле ждала встречи с ним, а он… Мне не было так плохо, даже когда я болела. Почему я должна притворяться, что со мной всё в порядке? Ведь больных отпускают домой. А мне сейчас во сто крат хуже.

Я подошла к Людмиле Николаевне и отпросилась. Соврала, что тошнит, потому что «голова уже болела» как-то раньше. Светка пыталась прицепиться:

— Как? Куда? А как же сбор у Мочалки?

— Сама сходи. Потом расскажешь, — выдохнула я и направилась к лестнице. И не дай бог гардеробщицы снова на месте не окажется! Костьми лягу, но уговорю отца её уволить.

На своё счастье та сидела в гардеробе, вязала что-то серенькое, мельтеша спицами. На моё появление отреагировала привычным образом — недовольно пробухтела что-то под нос, но вязанье отложила, кряхтя поднялась и принесла мне куртку. Скорее прочь из школы, пока ещё хватает сил держаться!

А уж дома я наплакалась вволю. Ругала себя на чём свет стоит. Ну что я за дура такая?! Вырядилась! Для кого? Размечталась! А он плевать хотел. А «боевой раскрас» и вовсе как пощёчина. Никогда меня так не оскорбляли. Хотя сама виновата. Это ведь было глупо, сразу понятно. Только выставила себя на посмешище. Вот что он обо мне подумал? Наверняка догадался, что я ради него всё это затеяла! И наверняка посмеялся надо мной со своей подружкой. Да не наверняка, а посмеялся. Я вспомнила, как она прыснула над его словами. Боевой раскрас! Это же надо так сказать! Может, у меня и не получилось что-то, но кто его просил высказываться, да ещё так обидно? А я думала, он — нормальный. Думала, он… не знаю. Я и слов-то не могла подобрать, такой у меня сумбур в голове все эти дни творился. Впрочем, теперь уже неважно. И если уж я выставила себя дурой, то он выставил себя сволочью. А раз так, то я больше не должна его замечать. Не притворяться, а действительно не замечать! Я не буду смотреть их расписание, не буду фланировать по коридорам на переменах. Только из кабинет в кабинет. Никаких дежурств у окна. И никаких подслушиваний у стенки!

Истощённая рыданиями, я незаметно уснула, а разбудила меня Светка. Про репетицию я и забыла. Она тоже выглядела совсем не такой воодушевлённой, как накануне. Я не удержалась и съязвила:

— Что приуныла? Не очень-то Шаламов свою по дружку избегает, да?

— Тоже их вместе видела? — мрачно спросила Светка. — Дура Пантелеева. Только раздразнила зря. Он и к Мочаловой приволок свою Шестачиху, а после сбора она его к себе потащила… Но мы с тобой, — Светка упрямо вздёрнула подбородок, — всё равно будем выступать.

Честно говоря, мне было не до пения, я и не старалась совсем, к тому же дома всё равно в полный голос петь не будешь. Светка тоже сначала то сбивалась, то фальшивила, но под конец получилось хорошо.

— А завтра давай в актовом зале порепетируем. Мочалова сказала — можно.

Светка уже собиралась уходить, как вдруг огорошила меня:

— Слушай, давай я тебя нормально краситься научу?

Я мысленно скривилась, с горечью вспомнив про «боевой раскрас».

— Не надо, — процедила я. Вряд ли мне это ещё понадобится, а если понадобится — так маму попрошу. Светка дёрнула плечом, мол, как хочешь, и ушла.