Эм + Эш. Книга 1

Глава 13. ЭМ

Во вторник я пошла в школу в обычной чёрной юбке и серой кофте, и, уж конечно, не накрашенная. Ради кого мне выряжаться? Боря перестал меня волновать, а про Шаламова я даже думать не хочу. Пусть катится!

И, кстати, своим установкам я осталась верна. Ну, почти. Утром невольно взглянула в окно, и как раз он шёл к школе. Но я сразу отвернулась! И расписание их не смотрела. И все перемены просидела в классе, хоть Светка и зазывала меня прогуляться. Даже в столовую не ходила во избежание. Черникова в конце последнего урока даже пробурчала, что я вчерашняя нравилась ей больше. Зато Алька Зимина снова стала со мной общаться, не так, как прежде, конечно, но во всяком случае поздоровалась и спросила, как самочувствие.

Порепетировать в актовом зале во вторник нам не удалось. 11 «А» занял его раньше нас, а ждать, пока они там хором напоются, мне не хотелось. Так что добрались до школьного рояля мы только в среду вечером — пришлось пожертвовать тренировкой. Впрочем, я не особо туда и рвалась. Светка нервничала:

— Послезавтра уже выступать, а мы толком не подготовились.

Но зря она нервничала — практически с первого раза получилось очень даже неплохо. В актовый зал набились девчонки, да и пацаны, что учатся со второй смены. Стояли и слушали, а когда мы закончили — даже поаплодировали. Светка просияла и, встав со стула, в шутку поклонилась. А когда мы шли по коридору, кто-то из девчонок тихо сказал: «Нифига она поёт! У меня аж мурашки по телу…». Приятно, что уж скрывать. Я покосилась на Светку, но она не услышала, а может, сделала вид.

В четверг после уроков Мочалова снова собрала нас у себя, чтоб отчитались. А заодно и провести жеребьёвку — кому каким по счёту выступать. Она странная, эта Мочалова. Раньше вела физику. Правда, не знаю, какой из неё учитель — это было ещё до нас. Потом пошла по профсоюзной линии, прямо как Шура из «Служебного романа». Такая же деятельная и приставучая. Только наша с характером. Что не по ней — вопль поднимает. Не страшно, но противно.

Не хотелось ведь мне идти на эту сходку, но Светка уболтала. У Мочаловой кабинетик как спичечный коробок, крохотный, тесный, а народу набилось, что не охнуть не вздохнуть. Это из нашего класса мы со Светкой вдвоём такие инициативные. А все другие решили выступать хором по полкласса. Мы заявились с небольшим опозданием, так что пришлось топтаться у дверей. Правда, потом Светка протиснулась к столу Мочаловой — тянуть жребий, а я осталась у порога. Из 11 «В», кстати, никто не пришёл. Только я подумала, что уже три дня не видела Шаламова, как дверь за спиной приотворилась и возник он собственной персоной. Я без задней мысли оглянулась и напоролась на его взгляд. И тотчас у меня перехватило дыхание, а внутри всё задрожало. Я сразу отвернулась и замерла в диком напряжении. А он втиснулся, встав прямо у меня за спиной, и прикрыл за собой дверь.

— Значит, 9 «Б» выступают первыми, 11 «Б» — вторыми, — подводила итоги жеребьёвки Мочалова, но я едва её понимала. Все рецепторы, казалось, притупились, кроме тактильных, а эти уж обострились просто феноменально. Я туго соображала, слышала других как сквозь толщу воды, перед глазами тоже всё плыло. Но зато чувствовала, прямо физически чувствовала спиной, кожей, затылком, всеми нервными окончаниями его близкое присутствие.

Вот мы нечаянно соприкоснулись, и меня словно током прошило. Как ещё на ногах устояла! А он как назло придвинулся ближе, вплотную, практически прижался. Мамочки! Зачем он так делает? У меня внутри всё аж свело, и ноги тотчас ослабели. Лицо, шею, уши и так буквально затопило жаром, а он ещё и выдохнул мне в затылок, а потом и вовсе наклонился и прошептал в самое ухо, опалив его как огнём: «Тоже будешь выступать?». Натянутая струна во мне завибрировала с утроенной силой. Разумеется, я ничего ему не ответила. Да как бы я ответила, если на ногах-то еле держалась, если вдохнуть толком не могла — горло перехватило.

Чёрт, чёрт, как успокоиться? Как унять эту дурацкую дрожь? Ведь сейчас Мочалова закончит, и все увидят, какая я… О, мне показалось или он в самом деле понюхал мои волосы? Я точно сейчас или в обморок грохнусь, или задохнусь.

«Так, надо брать себя в руки», — сказала я себе и попыталась вдохнуть полной грудью. «Закрой глаза и подумай о папе». И вдруг я совершенно явственно ощутила, как Шаламов провёл пальцем по моей ладони, затем ещё раз. Совсем легонько, едва касаясь, но именно провёл. И это не было случайно. Тут я оцепенела по-настоящему.

— Шаламов, ты пришёл? — донёсся до меня как сквозь туман голос Мочаловой. — Будете выступать последними.

А затем он ушёл. Просто развернулся и хлопнул дверью. Я потихоньку стала приходить в себя, но спине как будто стало холодно и неуютно.

Пока шли домой, Светка неутомимо щебетала про грядущий осенний бал. Я слушала её вполуха, не в силах сосредоточиться ни на чём. Тот коротенький эпизод в кабинете Мочаловой (хотя не думаю, что эпизод — подходящее слово, чтобы описать то, что творилось со мной, но другое на ум пока не приходит) занимал все мои мысли. Сердце до сих пор замирало, стоило вспомнить… Что за человек, этот Шаламов? Почему он так странно себя со мной ведёт? Что значили эти его поглаживания? Моя воля — я бы нафантазировала, конечно, ого-го сколько всего, но учитывая то, как зло он подколол меня в понедельник, как высмеял меня, мечтать и обманываться больше не тянуло. Да и какие мечты, если у него отношения с Шестаковой? О ней мне вообще думать было неприятно. Понимаю теперь Светкину антипатию. Но всё же, почему, зачем он трогал меня?

Первые два урока в пятницу прошли как обычно. Историчка читала вслух очередной параграф из учебника, прерываясь только на замечания классу. Справедливости ради отмечу, что читает она с выражением, прямо как чтец на радио. Затем Клара Фёдоровна — математичка — разбирала с нами теоремы о параллельных плоскостях.

Клара Фёдоровна дружит с моей мамой, не тесно, но достаточно, чтобы я относилась к ней лояльно и не обращала внимания, на то, что как учитель она далека от совершенства. Чудовищно косноязыкая, Клара Фёдоровна не разъясняет тему, а запутывает. Поэтому я весь материал усваиваю исключительно из учебника самостоятельно. И всё же её косноязычие мне больше по душе, чем Тамара Николаевна с её выразительным чтением вслух. Остальные тоже относятся к Кларе Фёдоровне нейтрально. Без особого уважения, но и не издеваются. И дисциплина в классе на алгебре и геометрии — так себе, расхлябанная, но не вопиющая. У той же исторички во время урока по классу запросто ходят и громко переговариваются. Ну не я, конечно, — на мне ярмо отличницы и директорской дочки, приходится соответствовать. Ну и потом историчка такая ябеда — чуть что побежит папе жаловаться.

После второго урока, на первой большой перемене Светка позвала спуститься в рекреацию — там всегда проходят увеселительные мероприятия. Куклина и Капитонова увязались за нами. Алька с Викой Вилковой тоже пошли посмотреть, но держались от нас в стороне. Последние дни они часто ходят парой. Не скажу, что мне это приятно, но разве я имею право на какие-то претензии, когда сама всё время со Светкой?

У второй смены бал отгремел ещё вчера. Оформление немного потрепали, но не критично. Стены, как водится, были украшены воздушными шариками и множеством красных, жёлтых, оранжевых листьев, вырезанных из бумаги. Эти же листочки, нанизанные на нитки свисали с занавесок. На подоконниках расставили пластмассовые ведёрки с охапками листьев, но уже настоящих. У дальней стены справа стояло пианино, а слева были сдвинуты в ряд три парты, на них громоздилась аппаратура. Возле столов, по бокам, высились колонки габаритами с небольшой такой шкаф.

Музыкой заведовал у нас Стас Бурлаков из 11 «Б». Сам тоже как небольшой шкаф, невысокий, но крепкий. Его старший брат открыл свой киоск, где торговал кассетами. Поэтому Стаса часто просили записать какую-нибудь песню или просто дать послушать. Но тот просто так не соглашался — только за плату, ну или за что-нибудь взамен. Но даже и так кочевряжился — нравилось ему, чтобы его хорошенько поуговаривали. И желающие находились, потому что брал он всё равно меньше, чем стоили кассеты. Иногда, впрочем, делал исключения. Светке Черниковой, например, досталась кассета с Ветлицкой совершенно бесплатно. Правда, перед тем она целую неделю строила ему глазки, призывно улыбалась и отвешивала комплименты. А получив свою Ветлицкую, тотчас потеряла к Стасу интерес. Тот обиделся, между прочим, и стал, по-моему, ещё несноснее и прижимистей. Ну а перед каждым школьным балом возле него обязательно крутились меломаны-просители. Заказывали, чтобы включил ту или иную песню. Он, по своему обыкновению, воротил нос, а надувал щеки и в лучшем случае цедил что-то вроде: «Не знаю, посмотрим». Так что перед дискотеками он чувствовал себя королём. Но не сегодня…

Прямо на столе, за которым сидел Стас, фривольно расселся Шаламов и перебирал кассеты. Бурлаков смотрел на то, как он бесцеремонно роется в его сокровищах, с заметным напряжением. Видно было, что такая ситуация ему в корне не нравилась, но выступить против он не осмеливался. Тем более рядом стояли парни из 11 «В», нависая над ним внушительной стеной.

Мне захотелось немедленно уйти — я ещё со вчерашнего дня до конца не успокоилась, а увидев Шаламова, тотчас разволновалась снова. Но девчонки, как сговорились, рванули как будто к пианино, но ясно же, что поближе к нему. С ума сошли! Сгорая от смущения, я всё же пошла за ними следом — ни с того ни с сего развернуться и уйти или остановиться и стоять столбом одной посреди зала было бы совсем нелепо. Светка деловито откинула крышку и пробежалась пальцами по клавишам.

— Э! — подал голос Бурлаков. — Пианино не трогать!

— Мне на нём сегодня играть. Я должна проверить, как оно настроено, — с вызовом ответила Светка — я даже позавидовала её самообладанию. Она ведь тоже влюблена в Шаламова. Стоп! Почему это «тоже»? Я ни в кого не влюблена, просто я… просто я его стесняюсь, вот и всё.

— Как надо, так и настроено, — завёлся Стас — до сих пор не простил Светкины манипуляции. — Нина Карповна велела, чтоб никто ничего не трогал, а то мне потом отвечать. Ясно?

— Да ты чего развякался, пузырь? — вмешался Шаламов. Он так и сидел на столешнице, болтая ногой. — Пусть девчонки проверяют пианино, ничего с ним не сделается.

Бурлаков надулся ещё больше, но смолчал. Впрочем, в словах Шаламова ни капли угрозы не прозвучало. Такой себе, почти дружеский тон, хоть и небрежный. И вообще, говорил он Стасу, а повернулся к нам. И смотрел насмешливо, еле сдерживая улыбку. Мне показалось, что раскусил он нас как миленьких и догадался, что пианино — только предлог, чтоб подобраться к нему поближе. Ведь он явно знает, что не только Светка, но и Куклина, и Капитонова по нему вздыхают. Впрочем, с его самовлюблённостью он бы так считал, даже если бы это было неправдой. И те, как специально, стали демонстративно-оживлённо беседовать и неестественно смеяться. Даже я видела, как комично и напоказ это выглядело, а что уж говорить о нём. Он криво усмехнулся, и мне вдруг стало стыдно. Ну чего они как дуры себя ведут? Хотя и я не лучше — стою и краснею. Облокотившись на пианино, я повернулась к Светке.

— Сыграй что-нибудь, но не Юнону. Что-нибудь лёгкое.

Хоть так прервать это глупое натужное хихиканье.

— А ты споёшь?

Я покачала головой. Светка недовольно цокнула языком, но тем не менее заиграла «Зурбаган». Здорово у неё получалось, только не дошла она и до припева, как в рекреацию приплыла Шестакова. Светка сразу же играть перестала. Отвернулась, желваки у неё так и заходили. Я тоже отвела взгляд к окну — неприятно мне было смотреть на неё.

Шестакова взглянула на Светку, на меня, на всех нас и скривилась.

— Что, Эш, девочки тебя музычкой развлекают?

Черникова аж в лице переменилась. Странное дело — она совершенно не теряется при Шаламове, ну, может, в душе у неё что-то и происходит, но внешне этого никак не заметно. Зато как увидит Шестакову, так прямо вся мертвеет. Я её тоже не люблю, но отношусь спокойно. По большому счёту, мне она что есть, что нет. Но вот Шаламов неведомым образом вечно выбивает у меня почву из-под ног. Ему для этого даже делать ничего не надо, просто рядом присутствовать.

Шаламов спрыгнул со стола, взял Шестакову под руку и повёл на выход, но через несколько шагов обернулся и крикнул Стасу:

— Шняга у тебя всякая, даже выбрать не из чего. Я тебе свою кассету принесу. Вот там музон!

Стас буркнул что-то нечленораздельное, но только когда Шаламов с подругой и остальные парни из их класса ушли. Девчонки тоже приуныли, да и мне эта парочка подпортила настроение. Прозвенел звонок, и мы лениво поплелись на физику.

— Эта Шестачиха носится за ним как собачка, — зло процедила Светка, когда мы поднимались по лестнице. — Смотреть противно.

— Ага, прям на шею вешается, фу, — подхватила Куклина.

— И он тоже хорош, как телок на верёвочке. Куда она его потянет, туда и топает, — не унималась Черникова.

Наташка Капитонова тоже хотела что-то добавить, но на полуслове осеклась. Я подняла глаза и увидела, что впереди, на верхней площадке стоял Шаламов. И конечно, он всё слышал! Чёрт!

Он ничего не сказал, но смерил нас таким взглядом, что я готова была сквозь землю провалиться. Так неудобно! Так стыдно! Ну на этот раз смутилась хоть не я одна. Мы быстро и молча проскользнули мимо него в коридор второго этажа. Переглянулись — и у всех были такие лица! Особенно у Светки, она прямо пятнами розовыми пошла. Да я и сама не лучше — сразу зарделась как маков цвет. Физичка на нас грозно цыкнула за то, что мы пришли после звонка.

— Думаешь, он слышал? — зашептала Светка, как только мы сели за парту.

Я кивнула.

— Блииин, — она уронила голову на вытянутые руки.

— Черникова, поспать пришла? — дёрнула её физичка. — Иди к доске, ответишь домашний параграф и можешь спать дальше.

Шулейко издал смешок, Светка, передразнив его, поплелась к доске. Физичка, на Светкину беду, пребывала явно не в духе и принялась гонять её по параграфу. Сыпала вопросами и совсем не давала времени подумать.

— Как называется произведение постоянной Больцмана и постоянной Авогадро?

Светка бросила на меня умоляющий взгляд. Я зашептала:

— Универсальная газовая постоянная.

Светка повторила, благо слух у неё оказался лучше, чем у физички.

— Возьми мел, запиши уравнение… Как мы, кстати, обозначаем универсальную газовую постоянную?

У доски Светка совсем потерялась, и физичка влепила ей тройку.

— Ты спасибо скажи, Черникова, что не двойку. Вообще, ты и на тройку не знаешь, зато на уроках спишь.

Четвёртый урок тоже был напряжённый — география. Не в предмете дело, естественно, а в географичке, Валентине Матвеевне. Мама называет её Сталиным в юбке, а ученики — Фюрером, потому что Валентину Матвеевну у нас боятся до икоты, причём все, с пятого по одиннадцатый класс, и на урок к ней идём, как на децимацию. Я даже не понимаю, если честно, этот феномен. Она ведь никогда ни на кого не повышала голоса, просто взирала хмуро на класс, а мы сидели и цепенели под её взглядом. Никто сроду не осмеливался пошевелиться или издать посторонний звук на её уроках. Выражение «гробовая тишина» — это как раз про уроки географии. Естественно, никто из нас и помыслить не мог, чтобы не выучить домашнее задание, даже распоследний двоечник готовился к её уроку. И в общем-то, в плане оценок она не свирепствовала. Почти всегда, если вызывала к доске, ставила пятёрки. Хотя бойко у неё почти никто не отвечал — от страха запинались. Но она не цеплялась и не придиралась.

Самое трудное было высидеть сорок минут абсолютно безмолвно и неподвижно, не сводя с неё взгляда. А выходя из кабинета географии, все как один облегчённо выдыхали. Иногда Валентина Матвеевна шутила. И все смеялись, но не по-настоящему, а робко и тихонечко. Как бы показывали, что да, она пошутила смешно, её шутку оценили, но на самом деле в таком напряжении смеяться от души как-то не тянуло.

Сегодня мы, по обыкновению, сидели как статуи, едва дыша, когда дверь в кабинет географии распахнулась и всунулся Шаламов.

— Я тут, — говорит, — на прошлом уроке кое-что забыл. Заберу?

— Нет, — отрезала географичка, уже явно рассерженная его бесцеремонным вторжением.

Но Шаламов её как не услышал — прошёл к парте Капитоновой, наклонился, подобрал какой-то бело-голубой пакет и невозмутимо направился к дверям. У нас случился шок. И у Валентины Матвеевны, по-моему, тоже. От такой наглости она даже не сразу нашлась, что сказать. А пока собиралась с мыслями, он уже скрылся за дверью. Он что, камикадзе? Она ведь и в их классе ведёт. Вряд ли ему эта выходка сойдёт с рук.

Самое обидное, что разозлил её он, а отрывалась она потом на нас. Так что из кабинета географии мы выползли еле живые. Хорошо хоть это был последний урок.

В гардеробе, как всегда, толпился народ. Некоторые пытались встать в очередь, другие лезли к окошку напролом. Шестакова, например, из таких. Мы со Светкой стояли в сторонке и молча взирали, как она расталкивает всех локтями. Добыв пальто, она подошла к подоконнику, на котором стоял тот самый пакет, бело-голубой, из-за которого нас потом весь урок терзала Валентина Матвеевна.

Шестакова достала из него шарф, намотала вокруг шеи и довольная упорхала.

— Вот коза! — процедила Светка, испепеляя взглядом её спину.

— Угу, — поддакнула я. У меня окончательно испортилось настроение, даже мелькнула мысль: «Может, ну его, этот бал, к чёрту?». Наверное, я бы и не пошла, зачем лишний раз расстраиваться? Но это дурацкое выступление, хочешь — не хочешь, обязывало быть. А подвести всех я не могла.

Хоть я и зареклась краситься, но тут не удержалась. Всё-таки бал, всё-таки мне на сцене выступать, неохота выглядеть замухрышкой. Только на этот раз я решила больше не пытаться самой, а попросила маму сделать мне макияж, она как раз на обед между сменами домой прибежала. Мама согласилась, хотя и высказала, что «не одобряет, потому что нет ничего красивее естественности и юности». Но затем вошла во вкус и помимо макияжа ещё и брови мне «оформила». Боль, кстати, адская! Но оно того стоило! Теперь брови стали идеальными, прямо как будто нарисованные чёрным карандашом. В придачу она дала поносить свои золотые серёжки с изумрудами вместо привычных гвоздиков. Ну а с платьем мне неожиданно подфартило.

Сначала я планировала надеть шерстяное, тёмно-зелёное с ажуром по подолу. Оно симпатичное, но, правда, не слишком праздничное. И я его уже надевала на какой-то вечер. Потом мама предложила мне выбрать любую из своих блузок, но они у неё строгие, да и в школе все их на ней видели. Сразу поймут, что я в мамино вырядилась. Светка тоже решила подключиться к созданию моего образа.

Позвонила вдруг:

— Забегай ко мне, подберём тебе что-нибудь, а то я тебя знаю… Не обижайся, у тебя нормальные вещи, но какие-то будничные. А я хочу, чтобы мы сияли.

Светкина мать работала заведующей в Химкинском универсаме, так что Светка могла при желании сиять каждый день. Столько шмоток, как у неё, ни у кого не было. Разве что у Ирмы, моей тёти. Но та на алтарь моды готова положить что угодно. Она вообще человек очень вольных взглядов. Даже трудно представить, что они с отцом — родные брат и сестра. Таких разных людей, просто диаметрально противоположных, я ещё не встречала.

Светке я, разумеется, отказала. Нищенка я, что ли, чужое носить?

И как раз, когда мама ушла, позвонила моя тётушка-модница. Вообще-то, тётей она запретила себя называть, только по имени, только Ирмой, и никак иначе. Как будто приставка «тётя» накидывала ей десяток-другой лишних лет.

— Слушай, Миля, у меня такое платьице для тебя есть, умереть — не встать. Ни у кого такого нет. Честно говоря, мне его один друг привёз. Из самого Парижа, между прочим. А оно мне, чёрт возьми, малое оказалось. Жалко, хоть плачь. Будет время — забегай, померишь. Если подойдёт, отдам тебе. А нет — продам. Но думаю, что должно подойти.

Я ушам не поверила — вот так удача. Все самые классные вещи, что у меня есть, подарила именно Ирма. Если б не она, я бы ходила как монашка. И вкус у неё хороший, что бы там мама про неё ни говорила. Так что если Ирма говорит «умереть-не встать», значит, платье стоящее.

— Ирма, а можно прямо сейчас? А то у меня сегодня в школе дискотека.

— О, как я вовремя, — хохотнула Ирма. — Тогда жду.

Ирма жила в Химках, а до начала вечера оставалось чуть меньше трёх часов.

«Ничего, — решила я, — успею, пробегусь, если что». На всякий случай туфли и капроновые колготки захватила с собой — вдруг времени будет совсем в обрез, тогда я от неё сразу пойду в школу.

Я вылетела из подъезда и припустила. Сначала я бежала как хороший спринтер, но дистанция в семь километров вымотала меня так, что к тёте я заявилась, с трудом переводя дух. А мне ведь ещё обратно возвращаться!

Зато платье действительно оказалось просто отпад! Умеют же французы шить! Само коротенькое, чуть выше колен, и без рукавов. Сидит по фигуре, облегает, но не тесно, от бедра — лёгкий клёш, а на спине — потайная молния. В тканях я не смыслю, но материал плотный, такого насыщенного, изумрудно-зелёного цвета. И главная деталь — вставка (шириной сантиметров двадцать пять) на уровне талии из ткани того же цвета, но прозрачной. Может, шифон? Мерила я его, затаив дыхание.

Платье было, конечно, красивым, просто потрясающим, но очень уж откровенным. Считай, живот и спина практически обнажены, пуп видно. А если поднять руки, то и бюстгальтер. Я от собственного отражения даже смутилась. Странно, что тётя мне его отдала. Засомневалась, может, она просто не в курсе, как это смотрится на теле? Но Ирма сказала, что выгляжу я сногсшибательно. Правда, добавила: «Постарайся только отцу на глаза не попадаться, но если вдруг что — можешь валить на меня».

Мочалова велела выступающим прийти в школу пораньше, часам к пяти. Сказала: «Ещё раз проговорим все организационные моменты и удостоверимся, что всё готово». Можно подумать, мы концерт в Большом давать собрались. И всё же я правда хотела прийти пораньше, но так уж вышло…

Из Химок я неслась на всех парах, срезала путь через дворы, где меня пару раз облаяли собаки. Но в конце концов выдохлась и, подходя к школе, еле волочила ноги. И конечно, я опоздала. Вместо пяти пришла почти в шесть. Одна надежда была, что вечер сразу не начался — бывают же всякие заминки. Ну и выступали мы, к счастью, третьи с конца.

Заминки, может, и были, но когда я влетела в вестибюль, концерт шёл полным ходом. Из рекреации доносились разномастные голоса — кто-то хором пел частушки. Я пулей ринулась в наш кабинет — во время школьных вечеров все классы раздевались-переодевались по своим кабинетам — но он оказался заперт! Гардероб тоже был закрыт. Я помчалась на второй этаж к маме, моля, чтобы она ещё не ушла с работы. Уже подходя к кабинету немецкого, я сообразила, что если она увидит меня в платье Ирмы, то вполне может вообще никуда не пустить. Но хоть тут повезло — маму я поймала буквально в дверях, она оставила мне ключ, а сама пошла домой. Я перевела дух, скинула куртку, стянула сапоги и шерстяные колготки и осталась в чулках со стрелками — тоже презент Ирмы в дополнение к платью. Надела туфли, кое-как руками поправила волосы и побежала вниз, в рекреацию.

В зале толпился народ, тесным кольцом окружив импровизированную сцену, огороженную стульями, где девчонки из 10 «Б», все как одна ярко-румяные и в пёстрых платочках, как раз допели свои частушки.

Обогнув толпу зрителей, я еле протиснулась к Стасу. За его спиной маячила Светка с убитым лицом, а рядом стояла Мочалова.

— Ты! Я убью тебя! — заорала Светка сквозь аплодисменты. — Я тут чуть не рехнулась! Всю школу оббежала, Левченко к тебе домой посылали. Ты где была? Нам скоро петь! Блин, меня уже трясёт всю. Не знаю, как теперь играть буду!

Как только частушечницы убежали, в середину зала вышла Мочалова и объявила выход 11 «А». Эти тоже выступали капеллой и среди них красовалась в нежно- сиреневом Шестакова. Исполняли «Синих лебедей» Наташи Королевой. Честно говоря, не очень. Пели в разнобой, кто-то из них упорно фальшивил. Был бы аккомпанемент, возможно, звучало бы лучше. А может, я просто придираюсь из-за Шестаковой, такой сегодня светлой и воздушной как пирожное безе. Последнее время, заметила, я теряю объективность, если дело касается неё или Шаламова.

— Всё, сейчас мы! Я точно не смогу играть. Смотри, как у меня трясутся руки. Спасибо тебе! — ругалась Светка.

Я её понимаю, я бы сама на себя ругалась.

— Ты мне скажи, ты где была?

— К тёте бегала, в Химки, вот, за платьем.

Только тут Светка удосужилась оглядеть меня. Она как будто вцепилась взглядом в моё злополучное платье, и взгляд этот мне не понравился. Сама не знаю, почему. Просто неожиданно возникло смутное неприятное ощущение, точно откуда-то повеяло холодком. Хотя глупости всё это — у Светки и самой платье было шикарное, синее, с люрексом. В общем, она в нём сияла в прямом и переносном смыслах.

— Класс! — наконец проговорила она без тени улыбки. — Кого соблазнять намылилась? Ладно, шучу. Надо сказать Мочалке, что ты пришла. А то она чуть не лопнула, когда узнала, что тебя нет. Орала как бешеная.

Светка повертела головой, нашла Мочалову и двинулась к ней. Я предпочла остаться на безопасном расстоянии и со стороны наблюдать, как Светка дёрнула её за рукав и показала на меня. Мочалова тотчас раздула ноздри и щеки, выкатила глаза и сжала губы в куриную гузку. Всем видом, короче, показала, в каком она гневе. Ну и ладно.

Хоть «Синие лебеди» меня и не впечатлили, но зато дали время отдышаться, иначе сама спела бы не лучше. Я примостилась на краешек стола Стаса Бурлакова, ожидая, что он возмутится, но тот меня сразил наповал.

— Эмилия, после них вы будете выступать? — спросил он.

Мы сроду не общались, даже не здоровались, а тут вдруг: «Эмилия». Я от удивления только кивнула.

— Тебя все потеряли, — сообщил он. Я снова кивнула, мол, в курсе.

— Хочешь попить? — Он занырнул под стол, пока я таращилась на него, округлив глаза. Через секунду, кряхтя, вылез и протянул мне непочатую бутылку пепси-колы. Потом спохватился и стал открывать её ключом. Не вышло. Тогда хлопнул о край стола, пробка отскочила, газировка вспенилась и побежала через горлышко, заливая пол и, наверное, брюки Стаса.

— А, чёрт. — Он сунул бутылку мне, а сам принялся оттряхиваться. А меня вдруг смех разобрал. Он покосился на меня и тоже засмеялся. Хорошо хоть перед нами стояли Васин и Кириченко из 10 «Г» и заслоняли от всех своими спинами. Бутылку я взяла, потому что пить и правда очень хотелось после такого забега. И потом, он так долго возился, старался, улился весь, после такого даже неудобно было бы отказывать.

— Спасибо, — я вернула ему пепси, отпив примерно треть. Он так странно на меня смотрел и, очевидно, хотел ещё что-то сказать, но тут закончилась песня и все стали хлопать. 11 «А» не частушечницы, которые сразу же умчались. Эти ещё красовались минуту-другую, собирая аплодисменты, и покинули сцену, наверное, только потому, что вышла Мочалова объявлять нас.

— Тишина! Тишина все! Следующим номером нашей программы выступят… кхм… Светлана Черникова и Эмилия Майер с арией из оперы «Юнона и Авось».

Мы со Светкой вышли на «сцену». Половина публики переглянулась, некоторые присвистнули. Не знаю, на «арию из оперы» так отреагировали, что ли? Вообще, я ведь раньше уже пела, и часто. «Арлекино» и «Мага-недоучку» Пугачёвой постоянно исполняла на всех смотрах и праздниках. Правда, давно, года три назад. Или четыре. Потом стала стесняться сцены и отказываться наотрез. Забыли уже?

Светка гордо и уверенно прошествовала к пианино. Я — следом. Не очень гордо и не слишком уверенно. Встала неподалёку от неё, слегка полубоком, чтобы не видеть зал, а главное — не видеть Шаламова. А то, чувствую, слова и звуки застрянут в горле.

Что странно, как бы я ни стеснялась, стоило мне запеть и неловкости как не бывало. Я как будто погрузилась в музыку. Как будто перенеслась на два столетия назад и превратилась в Кончиту, а всё вокруг просто перестало существовать. Очнулась только тогда, когда допела последнюю строку. Сначала стояла тишина, я даже растерялась, но потом все стали хлопать.

Кто-то крикнул: «Браво!». Я оглянулась на звук — кричал Белевич, а рядом с ним стоял Шаламов, скрестив на груди руки, и смотрел на меня так, что внутри всё сжималось. Обычно он поглядывал насмешливо, иногда весело, в последний раз, когда подслушал нашу болтовню, — с холодной неприязнью (не хочу про это вспоминать). Теперь же смотрел совсем иначе. Пристально, тяжело, мрачно. При этом с другой стороны от него вихлялась Шестакова, тормошила его, что-то говорила, а он как окаменел. Совсем на неё не реагировал. Захотелось укрыться от этого взгляда, и в то же время этот момент доставлял мне какое-то мучительное удовольствие, аж мурашки вдоль позвоночника бежали.

Вообще-то, я обратила внимание, что сейчас на меня многие смотрели, наверное, почти все. Но только его взгляд я чувствовала физически.

Тем временем Мочалова объявила номер Васина и Кириченко. Они вышли со стульями и гитарами. Сели, дуэтом заиграли и запели «Звезду по имени Солнце». Здорово у них, между прочим, получилось, даже подпеть тянуло. Может, и подпела бы, если б не Шаламов…

Он так и не сводил с меня взгляд, я уж не знала, куда себя деть. Не за спинами же прятаться. Стою, нервничаю, краснею. Однако при этом так и тянуло в его сторону смотреть, непреодолимо тянуло. А как посмотрела — так сразу наткнулась на его взгляд, как на нож. И кровь ещё сильнее прихлынула к лицу. И в груди что-то ёкнуло.

Затем Мочалова объявила его выход, и я наконец смогла вздохнуть свободно и хоть чуть-чуть расслабиться. А то ещё немного и я, по-моему, искрить бы начала от перенапряжения.

11 «В» дружно захлопали, заулюлюкали в поддержку, в которой он, по-моему, и так не особо нуждался. Во всяком случае он без всякого стеснения стянул с себя рубашку и остался в чёрной майке.

— Оу! Майку тоже снимай, — выкрикнули девчонки из 11 «А». — И джинсы!

Все захохотали, Мочалова побагровела и аж затопала ногами, а Шаламову хоть бы что — ничуть не смутился. Подмигнул и ответил в своей самодовольной манере:

— Чуть позже, дамы, потерпите немного.

Потом повернулся к Стасу Бурлакову и кивком спросил, мол, ну что? Стас засуетился, и в следующий миг из колонок грохнула «Rock it», та самая, что звучала в фильме «Курьер». Ну а Шаламов вышел в центр и стал такие пируэты исполнять, что я просто онемела. Брейк-данс в живую я видела впервые, и он меня сразил. С механическими танцами из фильма — никакого сравнения. Там парни напоминали роботов, а у Шаламова выходило так плавно, гибко, текуче. Это даже не столько танец, сколько, не знаю, гимнастика или даже акробатика, что ли. Совершенно немыслимые движение, повороты и изгибы тела! Я даже представить себе не могла, что человеческое тело на такое способно. Я словно заворожённая следила, как он переворачивается в воздухе, как стоит на одной руке. На одной! С какой фантастической грацией перекатывается и плавно опускается на пол, а затем, будто скользя по волне, поднимается. А какое гибкое и сильное у него тело! Какие крепкие, мускулистые руки! Оно так и притягивало взгляд, и будоражило, и вызывало восторг. Не у меня одной, между прочим, — девчонки вокруг то и дело визжали, пока он танцевал. И особенно заводились — когда он делал стойку и у него задиралась майка, обнажая торс.

Не успела стихнуть «Rock it», как сразу же зазвучала другая композиция. Её я узнала с первых нот — «Still Loving you». Я хоть и не очень разбираюсь в зарубежной музыке, но «Scorpions», услышав раз, ни с чем, по-моему, спутать невозможно. А уж эту балладу — тем более.

Никто не ожидал, что заиграет музыка. Дискотеку ведь пока не объявили. И Мочалова ещё не двинула заключительную речь, коль скоро она на сегодняшнем концерте выступала конферансье. Да и вообще, все приготовились аплодировать Шаламову, а он никоим образом не дал понять, что всё, танец окончен, пора рукоплескать.

Вместо этого сразу же, как был в майке, уверенно двинулся ко мне, обтерев на ходу руки о джинсы. И снова этот взгляд немигающий. Я запаниковала, лихорадочно соображая, зачем он идёт прямо на меня? И что мне при этом делать?

А он… он даже не пригласил меня на танец. Он просто подошёл, взял меня решительно за руку — почему-то очень крепко, даже больно слегка, — и повёл в центр, где только что выступал. А потом так же резко и уверенно развернул к себе лицом и притянул ближе.

После выступления он дышал тяжело и часто, грудь вздымалась, от разгорячённой кожи исходил жар, зрачки расширились, затопив всю синеву так, что глаза казались чёрными безднами. Я от неожиданности охнула, инстинктивно попыталась отпрянуть, но он в ответ на моё жалкое сопротивление только крепче прижал меня к себе. И только тогда выдохнул, коснувшись губами уха: «Потанцуем?». От этого секундного лёгкого прикосновения по шее, по всему телу побежало сонмище мурашек, и внутри всё затрепетало. И эта дрожь потекла-побежала по венам, охватывая всю меня целиком. Я еле-еле переставляла вмиг ослабевшие ноги. Каждый вдох давался мне с огромным трудом. Просто удивительно, как ещё сообразила и, главное, как осмелилась поднять руки, положить ему на плечи, коснуться его кожи, которая буквально жгла пальцы. Горячая волна затопила лицо, шею, грудь — здесь было всё: и стыд, и смущение, и паника, и то самое болезненное наслаждение, только во сто крат острее. Одновременно хотелось вырваться, убежать и, наоборот, ещё глубже погрузиться в этот омут, забыться, пропасть.

Слава богу, кто-то додумался выключить свет. Я не видела, что до этого момента творилось вокруг — у меня вообще всё плыло перед глазами, но, по-моему, все оцепенели от неожиданности. Шаламов же, как только стало темно, вообще осмелел. Он то и дело касался моей щеки губами. Вроде бы и не целовал, а просто раз и проведёт уголком губ, как бы случайно зацепит мочку. Но вне всякого сомнения, специально! Я же инстинктивно сжималась, пряча шею и щёку, но он находил висок и снова путешествовал губами по коже. А меня от всего этого буквально колотило изнутри. Что он творит? Что со мной творится? И руки он не просто держал на талии, а как будто исследовал на ощупь мою спину и поясницу, неспешно перемещая горячие ладони то чуть выше, то чуть ниже, то немного влево, то вправо. Как бы поглаживал, но гладят нежно и легко, а он — крепко, даже властно. И от каждого движения его рук и губ моё сознание совершало кульбит. Я как будто умирала и воскресала. И не могла поверить в происходящее. Совру, если скажу, что это было неприятно. Это было умопомрачительно.

Да, я наверное действительно сошла с ума. Потому что вскоре не просто перестала зажиматься, но ещё и наклоняла голову вбок, открывая шею, будто подставляя поддразнящие прикосновения. Нет, не «будто», уж будем честны. Мне в самом деле этого хотелось. Но он наоборот перестал меня касаться и даже слегка отстранился, однако не разжимал рук. А я уже утонула в новых ощущениях. Кожа сладко ныла, и отчаянно хотелось, чтобы так продолжалось и продолжалось.

Но только я в непонимании подняла на него глаза, как он впился мне в губы, порывисто, нетерпеливо, жадно, даже с какой-то грубой яростью, будто не целовал, а наказывал. И это ещё больше сводило с ума. Напрочь лишало рассудка и воли. Да мне и самой хотелось подчиниться этой силе. В животе налился тяжестью горячий пульсирующий шар, словно сердце вдруг увеличилось до гигантских размеров и упало вниз, но продолжало неистово колотиться. В голове не осталось ни единой осознанной мысли — сплошной дурман. Его рука скользнула вверх, от талии к шее и сжала затылок, как будто я могла вырваться. Ой, конечно же, не могла. И не хотела.

Заиграли финальные аккорды композиции, и Шаламов неожиданно прервал поцелуй и выпустил меня. Ни слова не говоря он развернулся и стремительно вышел из зала, оставив меня одну в каком-то полуобморочном состоянии. На неверных ногах я добралась до подоконника и буквально рухнула на него в изнеможении. Что это было? Что он со мной сделал? Губы так и жгло.

Я прижалась виском и скулой к холодному стеклу и прикрыла глаза, постепенно успокаиваясь и восстанавливая дыхание. И пусть разгорячённое лицо почти остыло, дрожь утихла и сердце вернулось в обычный ритм, нов голове, не смолкая, стучало: «Он меня поцеловал! Он меня поцеловал!». И это приносило странные эмоции: с одной стороны — изумление, ликование, упоение, а с другой — замешательство, стыд и… страх. Я не понимала, зачем он так сделал. Зачем поцеловал меня? При всех! При Шестаковой! От того и было стыдно. Все ведь видели — его подруга, мои одноклассники, Мочалова (повезло ещё, что именно она вела вечер, а не наша историчка. Та уже летела бы на всех парусах к отцу с докладом). А страшно становилось от мысли: что будет потом?

Так я и просидела почти весь вечер. Шаламов на дискотеку не вернулся. А я ждала. Мне казалось, что только он в силах хоть немного развеять мои терзания. Светка Черникова ко мне тоже не подходила. Догадываюсь, что обиделась из-за Шаламова, и даже могу её понять. Вон как она темнела лицом, когда встречала его с Шестаковой, а тут — лучшая подруга. И ещё этот поцелуй… Но она ведь видела, что он сам подошёл, что я его не провоцировала, не заигрывала с ним. В общем, я сама не ожидала, даже предположить не могла, что так получится.

Я уже собиралась уходить, когда меня догнали Вилкова с Зиминой.

— Уходишь уже?

Я кивнула.

— Ты подожди немного. Мы только что были на третьем этаже, там девчонки из 11 «А» засели в коридоре. Про тебя говорят, — сообщила Вика, — плохо…

— Шестакова вся в рыданьях, — добавила Алька, — хочет тебя убить.

— Лучше подожди, когда вечер закончится, и они уйдут. А то мало ли…

— Да мне не надо на третий, я у мамы разделась, — пояснила я девчонкам и пошла на выход.

Вот так, неожиданно, нажила я себе врага в лице Шестаковой. А она известна своей манерой выяснять отношения. Если Черникова, которая, в принципе, из той же породы, привыкла беседовать на кулаках, то обычные девчонки боятся попасть под её гнев. Так что это не самое приятное обстоятельство. Я её не боюсь и даже уверена, что при случае смогу постоять за себя, всё-таки отработанные годами удары по мячу тоже кое-чего значат. Я боюсь другого — слухов. Одна мысль, что по школе будут говорить, что Майер подралась с Шестаковой — да ещё из-за мальчика! — ввергала меня в ужас. Опять-таки Светке были нипочём эти разговоры, а как по мне, так это — позорище.

Я брела из школы в растрёпанных чувствах. И не только из-за произошедшего. Я вдруг совершенно отчётливо осознала, что мне не хочется идти домой. Никогда раньше не думала, но сейчас поняла — дома я всегда чувствую себя скованной и напряжённой. Почти так же как на уроке географии. Только когда родители на работе, позволяю себе немного расслабиться и побыть собой. А когда они возвращаются… особенно отец, я словно каменею, пряча глубоко внутри всё, что на самом деле чувствую. Я к этому привыкла и перестала, видимо, замечать, но сегодня будто что-то потаённое во мне прорвалось из самых глубин и не желало больше прятаться. И потому домой идти очень не хотелось. Но с другой стороны — пойти-то мне было некуда. Не бродяжничать же.

Подходя к дому, я взглянула на окна Шаламова, там горел свет. Их балкон примыкал к нашему. И мне от того было приятно, хотя понимаю, что это глупо и ничего не значит.

И всё-таки почему Шаламов подошёл ко мне? Он вполне мог бы пригласить меня на танец позже, когда дискотека уже шла вовсю, и главное не так демонстративно? А он как будто что-то кому-то доказывал или делал наперекор. Я бы ещё могла подумать, что, может, он на спор: «Глядите, как я сейчас директорскую дочку окручу». Тема-то такая, уже знакомая. И не только по фильмам. Год назад клеился один из параллельного класса, но меня предупредил Лёшка Назаров, мол, не ведись, это спор. Но, во-первых, Шаламов не выглядит тем, кого так легко на идиотский спор подбить. Он какой-то независимый, что ли. Во-вторых, он ведь умчался сразу. А это была бы очень странная тактика. Ну а в-третьих, его поцелуй… он был, конечно, властный — с робкими попытками Потапова не сравнить. Но при этом какой-то злой, голодный и отчаянный. Всё это выглядело как порыв, которому он поддался и о котором потом пожалел и сбежал.

Я открыла дверь своим ключом в надежде, что родители заняты делами и не сразу заметят моё появление. Но мне не повезло, очень не повезло. Оба, заслышав шебуршание в замке, вышли встречать меня в прихожую.

— Что, уже закончились пляски? — спросил папа. — Что-то рано…

Я качнула головой.

— Ещё не закончились, я ушла пораньше.

— Ну и как всё прошло? — поинтересовалась мама.

— Спокой… — отец оборвался на полуслове, глядя на меня во все глаза. Мама тоже изменилась в лице. И тут я сообразила, в чём дело. Я и думать забыла про платье Ирмы, поэтому сняла куртку, как ни в чём не бывало, и предстала перед ними как есть.

— Э-э… это что такое? — Отец ткнул в меня пальцем. — Это что, ты в этом ходила… Ты вот в таком виде появилась в школе, при всех?

— Ты где его взяла? — спросила мама.

— Ирма подарила, — честно сказала я. В конце концов, Ирма сама предложила валить на неё. Хотя понятно, что это ничего не изменит, никто ведь меня не принуждал его надевать. Да и сваливать вину я ни на кого не собиралась, просто ответила правду.

Мама недовольно поджала губы и красноречиво посмотрела на отца, а тот уже начинал выходить из себя:

— С Ирмой я потом поговорю. Но ты! Я спрашиваю, как ты могла это на себя напялить?! Ты головой своей подумала?! Ты в школу пошла, а не в бордель! Господи, какой позор! Родная дочь вырядилась как уличная шлюха! Ты хоть понимаешь, что ты меня осрамила на всю школу! Да как я буду в глаза коллегам смотреть? А ученики? А их родители? А они мне скажут, обязательно скажут: «Вы, Александр Маркович, дочь свою сначала бы воспитали, а потом других детей учили». И будут правы! Видно, мало я тебя порол, раз ты забыла об элементарных нормах приличия.

Отец ругал меня больше часа, дважды замахивался, но мама его останавливала. Впрочем, мама хоть его и сдерживала, но тоже была не на моей стороне. И перед сном, когда гнев отца уже иссяк, и сам он пил на кухне коньяк с расстройства, специально пришла и прочитала мне лекцию о девичьей скромности и гордости, о падших женщинах, которые не стесняются обнажаться, чтобы соблазнить мужчину, и которых потом все презирают.

— Тебе нужна эта грязь? — в заключение сухо спросила мама.

Я покачала головой, думая лишь о том, как устала, как хочу остаться одна и ещё больше хочу поскорее закончить школу и сбежать из родительского дома.

— Тогда отдай мне это платье.

Я кивнула в сторону шкафа. Мама поднялась с кресла, отворила дверцы и сняла платье с плечиков.

— Ты всё поняла? — спросила она строго.

— Да, — сказала я.

— Ну смотри. Разрушить доброе имя легко. Порой бывает достаточно всего лишь вот так заявиться в приличное общество в полуголом виде. А вот вернуть репутацию — очень сложно. Почти невозможно.

Небрежно сжав платье как какую-то тряпку, она вышла из комнаты. Мне было плохо и больно, я задыхалась от унижения. И внутри все дрожало от обиды — я ведь не заслужила таких слов! Таких ужасных обвинений! Хотелось плакать, но слёзы как будто высохли.

Я легла на кровать, свернувшись в клубок. Стать бы маленькой, крохотной как пуговица и затеряться, чтоб никто-никто меня не нашёл!

Утром поднялась ни свет ни заря, нисколько не отдохнувшей. Наоборот, разбитой, даже больной. Родители ещё спали. Отцовский храп разносился по всей квартире. По-моему, они всю ночь пили. Во всяком случае на кухонном столе я обнаружила две рюмки, блюдце с пожухлыми лимонными дольками и пустую бутылку из-под коньяка. Ещё одна, тоже пустая, стояла рядом с мусорным ведром, а в воздухе витал тяжёлый запах перегара. Я откинула занавеску и открыла форточку, впустив холодный воздух. Рассвет ещё не настал, но отчего-то было ясно, что день будет пасмурным. Отойдя от окна, я брезгливо оглядела стол, засохшее тёмное пятно на скатерти, хлебные крошки. Горе, что ли, заливали? Знала бы — лучше б пошла в маминой блузке, да в чём угодно только не… И тут я увидела в мусорном ведре обрывки зелёной ткани. Да это же оно, моё платье! Вернее, то, что от него осталось. Они изорвали его в лоскуты и выбросили. Почему-то именно это стало последней каплей, и я разрыдалась. Зачем они так поступили? Я всё равно его не надела бы больше, во всяком случае пока не стану самостоятельной. Но вот так, рвать в клочья мою вещь — это жестоко и унизительно. Никогда им этого не забуду.