Эм + Эш. Книга 1

Глава 19. ЭМ

Шаламов Ирму очень повеселил. Она так открыто с ним кокетничала и отвешивала ему комплименты. Я понимала, что она просто забавлялась так, но всё равно мне было неприятно такое её повышенное к нему внимание. По-моему, и Эшу это не понравилось. Он так быстро ушёл, и попрощались мы впопыхах, скомкано. Правда, это даже к лучшему, как выяснилось. Потому что минут через пятнадцать приехал отец. Ворвался в квартиру, сразу стал орать на меня, на Ирму:

— Где ты провела ночь? Здесь тебя не было, я знаю! Отвечай!

— У моей подруги, — вмешалась Ирма, — я знала, что ты примчишься, и отвела её к Наташке.

— И мне ничего не сказала? — Глаза у отца были красные, воспалённые, злые.

— Зачем? Чтоб ты девчонку совсем прибил? — Ирма вела себя с олимпийским спокойствием, я ей даже позавидовала. — Я ведь её от тебя спрятала. Зачем же я буду говорить, где она? Тебе нервы лечить надо. А пока езжай домой, успокойся, завтра за ней приедешь.

— Ты мне ещё будешь указывать, что делать! — зашипел отец, а мне бросил неглядя. — А ты живо собирайся и в машину.

— Я никуда с тобой не поеду.

Отец развернулся, в два шага оказался возле меня.

— Что?! Да как ты смеешь? Да я тебя…

— Э-э! Угомонись! — подлетела Ирма. — Сегодня она останется у меня. Ты успокоишься и завтра за ней приедешь. А иначе я прямо в понедельник позвоню куда следует и расскажу, что директор первой школы вусмерть избивает собственную дочь. Думаешь, как в районо… нет, в облоно отнесутся к такому заявления, а?

— Ты… ты, никчёмная потаскушка, ещё смеешь меня шантажировать?

— Ещё как смею! Не веришь? Тогда увидишь, что будет. И выбирай, кстати, выражения, а то я и обидеться могу.

— Я говорю с тобой так, как ты этого заслуживаешь, — процедил отец.

— Тогда возьму с тебя пример. Пшёл вон из моего дома. Сейчас же, если не хочешь неприятностей.

Отец с минуту смотрел на неё жутким взглядом, раздув ноздри, но Ирма не дрогнула. «Буду, как Ирма, — решила я. — Чёрта с два он меня ещё ударит». И ведь Ирма победила! Отец в конце концов ушёл, громко хлопнув дверью. Только тогда я и смогла вдохнуть полной грудью.

— Ты — молодец, — вымолвила я.

— Просто у меня опыт общения с твоим отцом побогаче, вот и всё. Он больше всего боится скандалов, на то и давлю. Представляешь, как ему, бедному, несладко — с его-то бешеным нравом бояться скандалов? Вся жизнь — сплошное напряжение. Да ты расслабься. За ночь он остынет, а завтра я ему скажу, что если ещё раз тронет тебя, то ого-го какой скандалище устрою.

Я выдавила улыбку. Какое счастье, что у меня есть Ирма. Где бы я сейчас была, если б не она?

— Слушай, давай-ка устроим маленький девичник. У меня есть бутылка Сангрии.

— Я не пью, — замотала я головой.

— Тебе уже шестнадцать, маленько можно. Тем более не где-нибудь там неизвестно с кем, а с родной тётей. И Сангрия — это что алкоголь? Это так, морсик.

Ирма нарезала яблоко, грушу, сыр, наломала шоколад. Помыла виноград и выложила в хрустальную чашу. Для вина тоже выставила хрустальные рюмки. Для не работающей она жила весьма недурно.

— Ну, с почином! — подмигнула она, протянув мне рюмку.

Хрусталь тоненько звякнул. Вино и вправду оказалось сладким, словно забродивший сок, но не противно. Тем не менее после двух рюмок «морсика» в голове у меня зашумело. Ирма болтала без умолку, рассказывала в который раз, как в детстве воевала с отцом, хотя разница у них приличная — без малого десять лет. Отцу в августе исполнилось сорок два, а ей в марте будет тридцать три.

— Он ещё парнем молодым таким был. Все гуляют с девчонками, на танцы бегают, а он на всяких партсобраниях штаны просиживал. А как он меня допекал, когда я в твоём возрасте была! Мне гулять хочется, а он: «Ты меня позоришь!».

Ирма на мгновение задумалась, улыбнулась чему-то своему, а потом посмотрела на меня внимательно и с хитрецой.

— Колись, Милька, что у тебя было с этим красавчиком?

Я промолчала. Как о таком скажешь? Да мне и вообще хотелось бы, чтобы об этом никто никогда не узнал. Даже всепонимающая Ирма. Но на то она и всепонимающая, что сразу всё просекла.

— У тебя ведь с ним что-то было? Ты с ним спала?

Врать я никогда толком не умела, поэтому кивнула.

— Отец тебя убьёт.

— Если узнает…

— Ты хоть предохранялась?

Я подняла на неё глаза, не понимая, о чём она вообще.

— Ясно. А ты вообще в курсе, милая моя, откуда берутся дети?

— Ну, так…

— Вот когда девочки спят с мальчиками и не предохраняются, у них появляются дети. Ты хочешь в семнадцать лет заиметь ребёнка?

Я ошалело помотала головой.

— Надо было предохраняться. Сколько раз у вас уже было?

— Один, сегодня. И что, точно теперь будет…

Меня аж затошнило от страха. Какой ребёнок?! Мне тогда сразу лучше повеситься.

— Не точно, но возможно. Сейчас прикинем. Когда у тебя в последний раз были месячные?

Я чуть виноградиной не подавилась. Такие вопросы у этой Ирмы! Видя, что вогнала меня в краску, она расхохоталась, но потом в деталях рассказала, что, и как, и когда происходит. По её подсчётам, вроде, должно пронести. Не постеснялась она и показать, чем надо предохраняться. Ещё и сунула мне одну упаковку в карман куртки «на всякий случай», хоть я и яростно отказывалась. Короче, устроила мне тётя ликбез по полной программе.

— А что за мальчик-то? Давно вы вместе?

Мне стало совсем стыдно. Как я, интересно, выгляжу в её глазах? Я вообще не уверена, что мы вместе. Это просто случилось и всё. Но сказать об этом Ирме я постеснялась. И так пала ниже некуда.

— Не очень, — уклончиво ответила я. — Он вообще недавно у нас. Из Железногорска переехал.

— Плохо, надо было уж потерпеть, чтоб привязаться к тебе успел. А так он получил от тебя, что хотел без труда. И где уверенность, что теперь он тебя не бросит? Не смотри так, это сплошь и рядом происходит. А тем более красивый пацан, избалованный вниманием…

Настроение, и так еле державшееся на нуле, теперь стремилось в отрицательную плоскость, по-моему, я даже пустила слезу. Ведь она права. Так всё и бывает. И Шаламов уж точно купается в женском внимании, девчонки за ним так и бегают. А я…

— Ну-ну, ты чего раскисла? Потом плакать будешь. На вот, выпей ещё. Выпей-выпей, настроение улучшится.

Но настроение у меня наоборот упало ещё больше. Вдруг так остро затосковала по Шаламову, аж терпеть невозможно. Захотелось немедленно, позарез увидеть его или услышать.

— У тебя есть телефонный справочник? — спросила я, всхлипывая.

— Там, на полке. Что? Собралась ему звонить? Не надо. Завтра пожалеешь, уж поверь моему опыту.

Я не то чтобы поверила, но не позвонила. Просто Шаламовых в справочнике не оказалось.

— Он у тебя устаревший, — с укором сказала я.

— И хорошо.

— Плохо, я спросить его хочу, как он ко мне относится.

— О-о, давай-ка уже спать пойдём.

Но я не унималась. Если её слова поначалу зародили сомнения, которые наверное и так были, просто я не задумывалась, то теперь эти сомнения переросли в уверенность. И от этого меня буквально раздирало изнутри.

— Я ведь не вынесу, если он меня…

Там уже не слеза, там целый потоп случился — так я рыдала. Правда, Ирма сказала потом, что это с вина. Так бывает.

Отец приехал за мной в воскресенье. Строгий, но сдержанный. Ни мне, ни Ирме не сказал ни слова. И по пути домой тоже молчал. Возле дома нам попался Шаламов, сердце у меня так и подпрыгнуло, но отец сразу напрягся, как сторожевой пёс, почуявший неладное, вперился в меня с пытливым прищуром. Поэтому я даже не могла позволить себе посмотреть на него как следует, хотя очень, очень хотелось. Ко всему прочему, вспомнилось, как вчера порывалась звонить ему. Просто счастье, что у меня не оказалось его номера. Права была Ирма, когда отговаривала меня — иначе сейчас я бы со стыда умирала.

Уж не знаю, угроза Ирмы ли подействовала или что-то ещё, но отец и правда не трогал меня, даже не выговаривал за уход из дома. Хотя знай он, где я ночевала и с кем… даже боюсь представить его реакцию. Наверное, он бы просто убил сначала меня, потом Эша. Или наоборот.

Вечером мама сказала отцу:

— Мне твоя сестра как кость в горле. Это она Милю всему плохому учит.

— Мне моя сестра и самому как кость в горле, — поддакнул отец.

— Ещё и шантажистка она, оказывается…

Мама меня неприятно поразила. Разве она не поняла, что Ирма просто-напросто спасала меня от отца? А то, что она называет шантажом — практически единственный способ хоть как-то удержать его в узде. Они с отцом явно помирились, и я почувствовала себя ещё более одинокой, потому что теперь они заодно, а я — сама по себе. Невыносимо было слушать их размеренную беседу, когда у меня внутри всё переворачивалось. Я уже собиралась было послушать плеер, как вдруг мама сказала:

— Всё-таки ты поговори с Зотовой. Ладно она тебе доложила про этот дурацкий поцелуй, но где уверенность, что она не начнёт трепать об этом на каждом углу?

— Об этом и так все знают.

— Все да не все. И она, кстати, сама тоже ничего не знала. Мне Мочалова говорила, что Тамара Николаевна к ней приставала с расспросами, что случилось на дискотеке, кто там ссорился и всё такое. Получается, выспросила и к тебе побежала докладывать.

— И хорошо, что побежала. А то я бы так ничего и не узнал. Мочалова эта… Она сама должна была мне сообщить!

— Это другой вопрос, но с Зотовой ты всё-таки поговори. Чем меньше она будет распространяться, тем скорее эта история забудется.

— А ты бы лучше с дочерью поговорила. Если б она не осрамила себя и нас, то вообще ничего бы этого не было. А с этим паршивцем Шаламовым я в понедельник разберусь. Он у меня в два счёта из школы вылетит.

— Саша, но ты тоже давай не кипятись. Никто его за поцелуй из школы не выгонит. А отец у него шишка, между прочим, Анна Васильевна говорила. Там такие связи… Так что будешь на него давить, как бы нам это не аукнулось.

Противно! Как это противно! А самая мерзкая — эта чёртова историчка Зотова. Я всегда её не любила и не уважала, как учителя, но даже не представляла, насколько она отвратна, как человек. Вынюхивать, выспрашивать, чтобы потом стукануть. Фу.

За Шаламова я особо не беспокоилась. Что отец ему сделает? Беседу проведёт? Шаламов не из таких, кого можно убить словом. И вообще, за себя постоять он сумеет. А уж в крайнем случае его семья поддержит, раз тем более они такие блатные. Вон мама как одной фразой остудила отцовский пыл и жажду мести.

Утром они ушли на работу, а я осталась дома. Ещё вечером накануне слышала, как отец сказал маме:

— Скажи ей, что завтра она никуда не пойдёт. Возьмёшь для неё задания, учителям скажешь, что заболела.

— Она и не выздоравливала, — с сарказмом заметила мама. — Я на той неделе уже говорила про её болезнь.

— Ну значит, ещё не выздоровела, — раздражённо ответил он.

В этой четверти у меня, по-моему, пропусков больше, чем за все годы учёбы вместе взятые. А я всё думала, как, интересно, отец выкручивается, что я так долго не хожу? Как объясняет моё отсутствие? А он маму подсылает.

Мне, между прочим, хотелось в школу, даже очень. Последние дни так меня перетряхнули, что разговоры и сплетни за спиной стали казаться такой мелочью, на которую и внимания обращать не стоит. Хоть, конечно, все эти смешки, шепотки, косые взгляды и неприятны. Но, главное, что есть в школе — это жизнь, а тут я сижу весь день одна в четырёх стенах. Ненавистных стенах. И Шаламов, Эш… мне так хочется его увидеть, аж больно в груди, просто невыносимо…

Во вторник меня снова не отпустили, а мне уже выть хотелось с тоски. Никогда ещё собственный дом так остро не казался тюрьмой, одиночной камерой, карцером. Интересно, замечают ли родители, что я почти ничего не ем?

Задания, что дала мне мама, я сделала сразу же с утра, а потом завалилась на диван с книгой. Чтение всегда мне помогало уйти от реальности. Взяла «Замок Броуди» Кронина. Эту книгу мне мама не советовала, я сама выбрала наугад. Буквально с первых глав в душе у меня зашевелилось смутное, неприятное чувство. А потом осознала: этот ненормальный шляпник Джеймс Броуди и мой отец — просто один типаж. Не в точности, конечно. Есть различия: тот, например, со всеми был несносен, а мой всё же блюдёт внешние приличия, а перед значимыми людьми и вовсе соловьём заливается. Однако дома такой же тиран, и здесь всё узнаваемо, прямо как с нас писали: только отличные отметки, учёба до посинения, никаких мальчиков, романов и ненужного общения. Буквально те же мотивы, те же слова и то же «наказание», если что не так. Безумно жаль было его дочерей, и себя тоже. И хотя они и Мэри, и Несси — всего лишь вымышленные персонажи, мне казалось, будто мы вместе, связаны общим несчастьем. Глупо, конечно. Дочитать я не успела. Может, оно и к лучшему — всё время не покидало ощущение, а от главы к главе наоборот крепло, что вот-вот разразится беда. Такие книги не могут заканчиваться на оптимистичной ноте. Обе дочери Броуди — типичные, взращённые отцом, жертвы. А жертва — это даже не диагноз. Диагноз можно снять, вылечившись. Жертва — это судьба. Понятно, какая.

Нет уж, больше я точно никогда не дам отцу себя бить и помыкать собой не позволю. Не хочу быть жертвой!

Я так вжилась в образ, что стала представлять, как отвечу отцу, если вдруг что, но мой внутренний диалог прерывал звонок телефона. Уже второй за утро. Примерно час назад звонил отец — проверял, дома ли я и чем занимаюсь. Прямо он, конечно, этого не сказал, но и так понятно. И вот снова — я что, по его мысли, отчиталась и побежала гулять?

— Да, — раздражённо ответила я.

— Привет.

Это был его голос! Голос Шаламова! Я разволновалась так, что чуть не выронила трубку.

— Что делаешь?

— Дома сижу. Книжку читаю.

— Одна?

— Конечно.

А с кем же?

— Скучаешь?

— Ну… так…

Да я на стены уже готова лезть!

— Ну ладно, пока! — и повесил трубку. И это всё? Весь разговор? Я даже сообразить ничего не успела. Стояла и растерянно сжимала трубку, как будто в ней ещё остались отзвуки его голоса. Почему он позвонил? И откуда позвонил? Времени — двенадцать часов. Он ещё в школе, на уроках должен быть. И всё же как хорошо, как приятно, что он позвонил! Только что я читала «Замок Броуди», оплакивая собственную жизнь, а теперь стою и улыбаюсь до ушей. Меня аж распирает от счастья.

Возвращаться к книге мне не хотелось. Так было хорошо, что я чуть ли не приплясывала. Мне захотелось вдруг записать всё в дневник: и тот поцелуй на школьном вечере, и то, что произошло у Шаламова (не прямым, естественно, текстом!), и вот теперь этот звонок…

Я достала тетрадь, но мыслей роилось столько, что даже не знала, с чего начать. Тем более я так давно не делала записей. Последняя, например, сейчас казалась до невероятного нелепой:

«Видела Б.Г. сегодня два раза. Один раз перед уроками, он стоял на крыльце со своими одноклассниками. Второй — тоже не лучше. Был он с Шаламовым. Никак к нему не подойти. Никак не заговорить. Прошло уже две с лишним недели, а я ни на шаг не приблизилась к своей цели. Мы с ним даже не здороваемся! И этот Шаламов — везде и всюду. Он меня ужасно бесит. Мало того, что мне мешает, так ещё и вечно такая самодовольная физиономия, как будто он всерьёз считает, что я тоже по нему сохну. Идиот, знал бы, что он мне интересен только как друг Б.Г. Жаль, что тогда у Светки с ним ничего не вышло — если б они задружили, так бы хоть через него была возможность с Б.Г. познакомиться…»

Про Борю я уже и думать забыла. Перечитывая сейчас, что писала совсем недавно, поражалась просто, как я могла так думать? Даже смешно. Ещё смешнее будет, когда я лет этак через десять начну перечитывать свои каракули: «Шаламов бесит» и тут же: «Шаламова люблю». Прямо-таки железная логика и завидное постоянство!

Я стала вспоминать, как у нас всё начиналось. Вспоминала, как он подшучивал надо мной, как караулил в коридоре, как гладил по руке в кабинете Мочаловой… Вспоминала и улыбалась ещё шире. Но тут кто-то позвонил в дверь. Я закрыла тетрадку, сунула между страницами учебника истории, учебник убрала к остальным книгам и пошла открывать. Наверное, кто-нибудь из одноклассников или соседей, решила я, но всё равно спросила:

— Кто там?

— Я.

Шаламов! Господи, господи, зачем он пришёл? У меня тотчас перехватило горло и сердце запрыгало в груди, как безумное. Я привалилась спиной к двери, попыталась наладить дыхание и взять себя в руки. Глубокий вдох, медленный выдох, ещё один и ещё. Вроде дрожь немного утихла, и я открыла дверь.

Шапка — подмышкой, чёрные волосы взъерошены, нос и уши красные, а лицо наоборот бледнее обычного. На губах — кривая улыбка, а в синих глазах — горячечный блеск. Такой он красивый, что дух захватывает. И рассудок снова отшибает, потому что я встала в дверях, как соляной столб — ни привет, ни как дела.

Зато он не растерялся — и поздоровался, и сам протиснулся мимо меня в квартиру.

Скинул в прихожей куртку, разулся.

— Ты почему в школу не ходишь? — спросил он.

Я молча указала на рассечённую губу.

— Пфф, — фыркнул он, — нашла чего стесняться. Ты и так красивая.

Я уж не стала вдаваться в пояснения, что это не столько я стесняюсь, как отец. Да ещё и это его «красивая» очень меня смутило, ну и обрадовало, конечно. Я вообще на него странно реагировала: с одной стороны рада была безумно, ликовала, в душе у меня порхали бабочки и пели райские птицы. А с другой я будто цепенела вся. Ну и тупила сильно. Хотелось быть обаятельной, остроумной, весёлой, разговаривать запросто о том о сём, а у самой в голове тотчас пропадали все мысли. Наконец сообразила хоть чаю предложить.

— Давай, — радостно согласился он. — Горяченького, а то я продрог.

Я поставила чайник, достала из холодильника кастрюлю с рагу, поставила на плиту разогревать.

— Ух ты! — заглянул он под крышку. — Ты меня ещё и покормишь? Круто! А то дома, как мать уехала, питаюсь одними бутерами.

— А в столовой?

— Ну и столовской баландой. А тут мясо, картошечка, ммм.

Сама я есть не стала, только чай несладкий выпила, а Шаламов и впрямь наяривал так, будто только что с голодного края приехал. У меня аж самой аппетит вдруг очнулся.

Поев, он решил прогуляться по нашей квартире. Забрёл в гостиную, всё обсмотрел, в столовую, даже в туалет заглянул. Остановился в коридоре, где одна дверь вела в родительскую спальню, вторая — в мою комнату.

— Туда лучше не надо, эта комната отца и…

— Ясно, в пещеру дракона лучше не ходить. Извини, — засмеялся он. — А ты где обитаешь?

— Велкам, — я открыла дверь к себе, порадовавшись, что вчера от безделья навела порядок. Он долго и с нескрываемым любопытством осматривал всё вокруг, чуть ли в выдвижные ящики не залазил. Потом углядел на верхней полке фотоальбом, кивнул на него:

— Можно?

Я пожала плечами, мол, хочешь — бери, смотри. Только что там интересного? А ему, сказал, интересно посмотреть, какой я была маленькой. Он разглядывал с улыбкой старые нецветные фотографии, где мне год, два, три, пять. На групповом детсадовском снимке, уже цветном, пытался найти меня и ведь нашёл, хотя на мой взгляд, я там совершенно на себя не походила. Тощая, глазастая пигалица с огромным бантом на макушке. Я показала ему Лёшку Назарова, Потапова, Капитонову и Черникову, с которыми ходила в одну группу. Я, оказывается, сто лет не разглядывала собственные фотографии. Да никогда и не тянуло, а вот так с ним, сидя рядом, соприкасаясь плечами, коленями, пальцами, было очень приятно смотреть их и вспоминать. Потом он наткнулся на снимок молодого отца, сразу помрачнел и отложил альбом в сторону. Я смущённо отодвинулась. Он снова осмотрелся:

— А куклы твои где?

— У меня их нет. Отец раздал детям наших знакомых, когда счёл, что я уже достаточно взрослая.

Он повернулся ко мне. Посмотрел очень странно, словно внутрь меня, и одними губами с полуулыбкой произнёс:

— О да, теперь ты уже точно взрослая.

По его взгляду, по интонации я поняла, о чём он, и тотчас зарделась. Я встала с дивана, но он поймал за руку, потянул к себе и сам поднялся навстречу. Я и охнуть не успела, как оказалась в тесном кольце его рук. Не в силах вдохнуть, я замерла, чувствуя, как с пол-оборота разогналось сердце и пустилось вскачь, как горячая кровь хлынула к щекам и вискам, как затрепетало в груди. Чуть склонив голову, он смотрел мне прямо в глаза, а потом попросил:

— Поцелуй меня.

Я испуганно покачала головой. Как я могу? Это невозможно! Но он настаивал, склоняя лицо всё ближе.

— Поцелуй.

Зачем ему это надо? Почему не сам? Я совсем не против даже, но только если он первый…

— Я… не могу, — произнесла я срывающимся шёпотом.

— Ну… давай же, — выдохнул он и склонился ещё ближе так, что пришлось закрыть глаза. Так было проще, но его губы почти соприкасались с моими, обжигали дыханием и сводили с ума. Внутри каждая клеточка сладостно заныла в предвкушении. Я не хотела целовать его первой, это совсем неправильно. Но губы как будто сами потянулись к нему и несмело приникли. Он тут же отозвался нетерпеливым, жарким, мучительным поцелуем, вынимая из меня душу.

Эш всегда целовался по-разному: то жадно и властно, даже грубо, то отчаянно, то нежно, но всегда умопомрачительно. Мне казалось, что я слеплена из воска и теперь медленно таю. Ноги и впрямь не держали, а в голове клубился вязкий туман: ни единой разумной мысли, только ощущения, такие захватывающие, яркие, всепоглощающие, что я почти себя не контролировала и даже не заметила, как мы снова оказались на диване. Я с такой лёгкостью сдалась его напору и уже сама — сама! — обнимала его, с упоением целовала, касалась гладкой горячей кожи, запускала руки в волосы. И даже не вспомнила про гнев отца и укоры матери. В эту минуту для меня существовал только он. И его потемневший, недвусмысленный взгляд и частое, прерывистое дыхание нисколько меня не пугали — наоборот, внутри всё томительно и сладко сжималось. Его горячие, нескромные руки — везде… Я растворялась в ощущениях, тихо плавясь от растущего внутри жара, пока меня не прошила вспышка острого наслаждения. От неожиданности я широко распахнула глаза и содрогнулась всем телом, с губ слетел непроизвольный стон. Это ни с чем несравнимое удовольствие, до боли невыносимое блаженство накатывало лавиной. Знала, что потом мне будет очень, очень стыдно, но сейчас хотела одного: чтобы это продолжалось. А в следующую минуту во мне как будто случился взрыв, ослепляющий, оглушительный и опустошающий. И это, видимо, так меня расслабило, что затем я пребывала как в дурмане и не испытывала ни капли боли, когда чувствовала его движения. Потом он внезапно сбавил темп, почти замер, лицо его изменилось, взгляд заволокло и по телу пробежала дрожь. Обессиленный, он опустился рядом, тяжело дыша и целуя меня в шею и в висок.

Несколько минут мы с ним просто лежали, переплетясь руками и ногами и постепенно остывая. Он нежно водил пальцами по моему лицу, по шее, по волосам и смотрел на меня с такой теплотой, что душу заполнило умиротворением.

Затем тишину квартиры снова прорезал телефонный звонок. Я, как будто мгновенно отрезвев, подскочила, быстренько накинула халат и помчалась к телефону. Как я и боялась, это был отец с очередной проверкой.

— Чем занимаешься? — строго спросил он. Знал бы он, чем я только что занималась!

— Историю читаю, — не колеблясь, соврала я.

— Повтори последние темы по алгебре, завтра идёшь в школу, у вас будет четвертная контрольная.

Когда я вернулась в комнату, Шаламов уже оделся и сидел на диване, как будто ничего и не было. Только лихорадочный блеск в глазах и неестественно красные губы выдавали его.

— Кто? Отец? Прийти не собирается? — спросил он.

Я покачала головой.

— Он меня сегодня вызывал к себе. Прямо с урока сорвал.

— Зачем?

— Для профилактической беседы, — криво усмехнулся он. — Запретил мне с тобой общаться.

— А ты?

Он встал с дивана, обнял меня за талию.

— А я после этого сразу к тебе. Слушай, а у тебя ещё той вкуснейшей еды не осталось? А то у меня всегда после… — он вдруг осёкся, но тут же продолжил, — физических нагрузок зверский аппетит.

Мне вдруг стало очень неприятно, даже больно. Я ведь не дура, поняла, что он чуть не сказал. Но сделала вид, что мне это до лампочки. Зачем унижаться?

— Сейчас, поставлю подогреть.

Сама же шмыгнула в ванную. Помылась, а заодно и поплакала. Вот так одним невысказанным словом, оказывается, можно разбить все иллюзии вдребезги и причинить боль. Выйдя из ванной, я прошла на кухню, поставила кастрюлю на плиту и вернулась в комнату. Но Шаламова там не оказалось. Проверила в прихожей — точно, ни куртки, ни его кроссовок не было. Он ушёл. Просто взял и ушёл, не сказав ни слова. С минуту я бессмысленно пялилась на входную дверь, где в замке ещё слегка покачивалась связка ключей, пытаясь это осмыслить. Я даже в подъезд выглянула, окликнула: «Эш». Никакого ответа. Почему он ушёл? Почему даже не попрощался? Разве так можно? Особенно после того, что у нас было… Из оцепенения меня вывел запах гари — я совсем забыла про рагу. Отец снова будет ругаться. Да и плевать. Его брюзжание сейчас казалось ничтожным пустяком, а вот то, как поступил Шаламов, рвало душу.

Сначала я честно пыталась найти ему оправдания, но во мне росло и крепло чувство, будто мною просто попользовались, изваляли в грязи и бросили, как ненужную вещь. Несколько раз я порывалась позвонить ему, но останавливала себя: «Не будь дурой! Если что-то срочное, он сам объяснит. А если ему плевать и он просто захотел и ушёл, то зачем унижаться ещё больше?».

Весь остаток дня я ждала, что он сам позвонит, и ходила убитая. Что он со мной делает? Позвони! Пожалуйста, позвони! Конечно, никакая алгебра, никакие равенства в голову не лезли. Часов в пять за стенкой загрохотал какой-то зарубежный рок. Время от времени сквозь этот шквал басов и ударников раздавались взрывы хохота. Шаламов был дома не один, с кем-то, и судя по звукам, они здорово веселились. Слушали музыку и хохотали, как сумасшедшие. Мне стало ещё обиднее, я даже разрыдалась, но слёзы не принесли никакого облегчения. Только голова разболелась.

Так я промаялась до самого вечера, пока с работы не вернулись родители, а там уж хочешь-не хочешь нужно держать себя в руках.

Отец сразу учуял запах подгоревшего рагу. Да я и не старалась выветрить его. Пристал с нотациями:

— Сколько тебе говорить, что нельзя быть такой рассеянной. Квартиру хочешь спалить?

Я слушала его вполуха, пока он без всяких переходов вдруг не заявил:

— И вот ещё что. Не вздумай, даже не смей ещё когда-нибудь общаться с Шаламовым. Ты поняла? Если я вдруг узнаю, что ты с ним общаешься, даже хотя бы просто разговариваешь… Ты очень, очень пожалеешь. Вам обоим не поздоровится. Это я тебе обещаю. И пусть твоя безумная тётка куда хочет, туда и жалуется. Но о Шаламове я даже слышать не желаю.

Это он, конечно, бравировал, насчёт «пусть жалуется», но я всё равно расстроилась ещё больше. Мелькнула шальная мысль: а если б я ему сказала на всё на это правду? До утра бы я, наверное, не дожила.

Перед сном пришла мама для очередной «душевной» беседы. Кто бы знал, как меня всё это достало! Эти дни постоянно ловлю себя на мысли, что с трудом переношу общество родителей. Лишь многолетняя привычка быть послушной дочерью сдерживает меня от откровенной грубости.

— Тебе этот мальчик нравится? — начала мама вкрадчиво. — Из-за него ты стала такая в последнее время?

Я молчала, стиснув челюсти. Никакая «такая» я не стала. Бред! Это они повадились изображать из себя надзирателей с утроенной силой. И естественно, мне это не нравится.

— Я понимаю, сейчас тебе кажется, что это навсегда. Что важнее твоей к нему любви ничего на свете нет, но, поверь, это не так. И ты сама всё поймёшь через пару лет.

Ой, ну какую же ахинею мама несёт! Да мне надо памятник воздвигнуть за моё безграничное терпение.

— И на отца ты не злись. Он ведь тебе добра желает. Тревожится за тебя. А эти мальчики… сейчас не время о них думать. Все эти ранние любови только жизни ломают. У мальчишек в семнадцать лет ведь на уме лишь одно: как бы девушку в постель затащить. Поверь, и твоему мальчику от тебя только это и надо.

Конечно, маме лучше знать, о чём думает Шаламов. И словно в ответ на мои мысли она продолжила:

— Знаю, тебе трудно поверить. Человек вообще склонен верить в то, во что хочется верить. Но сама посуди, если бы у него были к тебе серьёзные чувства, стал бы он тебя при всех так позорить? Целовать при одноклассниках, при учителях? Нет! Он бы ухаживал за тобой, провожал домой, носил сумку, ну, или ещё что-нибудь в том же духе. Потому что когда мужчина любит женщину, он относится к ней трепетно и уважительно, а не как варвар: схватил, получил что хотел, и ходит потом победителем, потеряв к своей добыче всякий интерес.

Мама сейчас со своими высказываниями очень меня раздражала, но с неприятным холодком в душе я заметила, что её слова перекликаются с тем, что недавно втолковывала мне Ирма и с тем, что сегодня думалось самой. И что самое тревожное — Шаламов ведь действительно никогда и никак не выказывал ко мне никаких чувств. Вдруг ему правда от меня нужно было только это? И даже это-то он получил без всяких усилий. У меня внутри всё заныло от беспомощного отчаяния.

— Этих мальчиков у тебя ещё будет немало, и с возрастом ты научишься выбирать, кто достоин тебя, а кто нет. Ведь ты сама ещё ребёнок, а ему и подавно до взрослого ответственного человека расти и расти. У него сейчас только гормоны бушуют и всё. — Мама помолчала, а потом, видимо, решила — что уж мелочиться, добью окончательно: — И вообще, он мальчик неблагополучный. Папа выяснил про него кое-что, когда ездил на совещание в районо. Переговорил там с директором его прежней школы. Так вот, хоть у него и семья на первый взгляд приличная, обеспеченная, сам он — очень проблемный. Там и девочки у него были, и пьянки, и дурная компания. А минувшей весной он и вовсе вместе с друзьями угнал машину, а где-то по дороге они подцепили двух девчонок, напоили их и изнасиловали. Был большой скандал. Друзей его судили, что-то там им дали — кому условно, кого отправили в колонию. А он — единственный — вышел сухим из воды. Его имя даже нигде не упоминалось. И не потому что был виновен меньше других, а потому что папочка откупился. А чтобы пальцем в сынка не показывали, перевёлся сюда. И вот представь себе, этот мальчик уже с детства знает, что можно совершить преступление, дать взятку и всё останется шито-крыто. А что же из него вырастет потом?

Я не хотела, не могла поверить в то, что рассказала мама. На угон вообще плевать. Но изнасилование… Эш с друзьями кого-то изнасиловал? Это просто не укладывалось в голове. Как гадко! Чудовищно! Немыслимо! Какая же я дура, намечтала себе чёрт знает что. Воображала его чуть ли не героем без страха и упрёка. А он… подонок просто.

И ведь всё правда: он с самого начала выказывал ко мне именно такой интерес. Потому и сегодня сразу же смылся, добившись своего. Так что никакими чувствами тут и не пахло. Похоть сплошная. А я просто дура последняя, извивалась тут, стонала, фу… От самой себя мерзко, тошно, удушающе стыдно. Что же теперь будет? Как же мне с этим жить? Господи, не дай, чтоб родители узнали про нас с Шаламовым. Сейчас мне даже не столько побои отца страшили, сколько сам факт, что они с мамой могут об этом узнать. Я просто не переживу такого позора. Я в глаза не смогу им посмотреть.

Конечно, уснуть я не смогла. Всю ночь я мучилась и терзалась стыдом и страхом. Меня аж колотило всю. И знала точно, если вдруг всё всплывёт, то я просто не буду жить. И это не метафора.

Не помню, чтобы я когда-либо шла в школу с таким тяжёлым чувством. Мне как будто грудь придавило каменной плитой. Каждый вдох — боль.

Вышла специально пораньше — всё равно до самого утра не сомкнула глаз. Хотела прийти, когда в школе ещё пусто, и скрыться в каком-нибудь малоприметном углу, чтобы ни с кем не встречаться. Не только с Шаламовым — хотя он последний человек на свете, кого я хотела бы видеть. Всех остальных я тоже избегала. Отчего-то казалось, что по мне видно, как я себя опозорила, как будто испачкалась и отмыться невозможно.

Я засела в дальнем конце коридора на втором этаже. Там имелся небольшой закуток, откуда открывался выход на пожарную лестницу. Здесь меня никто не увидит и не найдёт. Ни Шаламов, ни отец, ни кто-либо другой. На первый урок я не пойду. Потому что история. Потому что историчку я сейчас так ненавижу, что не уверена — смогу ли сдержаться и не высказать ей всё, о чём думаю.

Время приближалось к восьми, школа наполнялась шумом, гвалтом, топотом. Потом прозвенел звонок и всё стихло. Я сидела на корточках, уронив голову на руки, и старалась ни о чём не думать. Потому что от всех этих раздумий становилось только хуже. Я и так уже возненавидела и себя, и Шаламова, и отца, и многих. Даже подумалось отстранённо, откуда во мне взялось столько злости.

За пару минут до конца первого урока я вышла из своего укрытия и направилась к кабинету математики, на третий этаж. У 11 «В», знала, первый урок был как раз на третьем этаже, и это сильно напрягало. Поэтому я встала к окну, чуть в стороне от кабинетов, спиной к коридору. Даже если он и пройдёт мимо, я его не увижу. За окном сыпал снег и уже не таял, хотя только конец октября.

Раздался звонок, и я непроизвольно вздрогнула, а когда хлынула бурлящая толпа, еле удержалась, чтобы не съёжиться. Я мысленно молила, чтобы Клара Фёдоровна как можно скорее отпустила учеников, чтобы зайти в класс раньше, чем пройдёт 11 «В». Но она как назло держала их и держала. За спиной в обе стороны шёл народ с криками, визгами, смешками, шутками, а я напряжённо, с волнением ждала, как радар улавливая чужие интонации. И дождалась: совсем рядом я услышала голос Шаламова:

— … О! За вчерашний отрыв батя мне с утра целый час мозг выносил, но на каникулы всё равно отпустит…

Мне как ножом по сердцу полоснуло. Я убиваюсь, а ему весело. Он отрывается, вон на каникулы куда-то собрался. Про вчерашний отрыв вспоминает, а то, что было со мной — ему плевать. Он словно забыл про меня. И пусть. Он — подонок и насильник. Я не должна больше думать про него. Мне нужно его избегать. Не замечать. Не вспоминать. Он для меня не существует.

Вскоре поднялись наши. Некоторые поздоровались, но сдержанно. Никто не подходил, не спрашивал, как дела. Мне показалось или все они действительно как-то странно на меня косились? Некоторые парни пялились с каким-то глумливым интересом. Другие — неловко прятали глаза. Девчонки вообще взирали как на прокажённую. А потом подошла Черникова, взглянула на меня страшно, исподлобья, как на заклятого врага и, оттеснив в сторону, процедила:

— Это правда?

— Что — правда? — не поняла я.

— Что ты спала с Шаламовым?

Время для меня остановилось. Смолкли внезапно все звуки, краски поблекли. Мир как будто разверзся у меня под ногами, а я оглохла, ослепла и лечу в пропасть, в чёрную холодную бездну. Только ледяной воздух свистит в ушах и вонзается миллионами игл в кожу. «Это конец», — с пугающей ясностью подумала я, развернулась и пошла в сторону лестницы. Она кричала вслед:

— Так я и знала! Куда пошла? Стой! Ну ты и тварь! Шлюха! Предательница! Я с тобой ещё разберусь…

— Эм, ты куда? — остановил меня Ренат Юсупов, как раз поднимавшийся по лестнице. Он всегда хорошо ко мне относился, даже рисовал меня в младших классах, а сейчас, видимо, просто ещё не слышал о том, что случилось.

— Пала твоя Мадонна, Рафаэль, — крикнул ему Шулейко. — Стала Мессалиной.

Их слова не проникали в мой мозг, который как будто отключил все функции, все чувства, все мысли, кроме единственной: прочь, скорее прочь отсюда. Как сомнамбула я спустилась в гардероб, взяла куртку, оделась. Периферийным зрением заметила, что в вестибюле у входа толпились парни из 11 «В», а среди них Шаламов. Сердце царапнуло, видимо, по привычке, но я, оглушённая, едва на это отреагировала. Выходя из гардероба, столкнулась с Шестаковой. Прошла мимо, не обращая внимания ни на неё, ни на её одноклассниц, ни на резкий удар в спину и вопль: «Куда прёшь, овца?». Она увязалась за мной, но больше не трогала, зато прокричала на весь холл:

— Эй, Шаламов, вон твоя шалава пошла!

Все на меня смотрели, все. С нескрываемым злым любопытством. Его одноклассники разглядывали меня так, будто меня голой привязали к позорному столбу и сейчас будут сечь. Но моё лицо одеревенело. Я бы и захотела, а не смогла ни улыбнуться, ни заплакать. Он тоже оглянулся, но я не видела его выражения, я на него вообще не смотрела. Я смотрела лишь прямо перед собой, не мигая, не реагируя на глумливые смешки.

— Ну что, как вчера потрахалась? — издевательски спросил Белевич, когда я проходила мимо.

— Бывало и лучше, — услышала я сквозь их сальный смех собственный голос, ставший вдруг совсем невыразительным, почти механическим, что сама себя бы не узнала. Кто-то ещё что-то выдал, кто-то схватил меня за руку, Шаламов эту руку откинул: «Не трогай её». Через мгновение всё это осталось позади, отрезанное хлопком входной двери.

Ветер сыпал пригоршнями снег в лицо и за шиворот, но я не чувствовала холода. И страха тоже не чувствовала, потому что знала — скоро всё закончится.

Пока поднималась на третий этаж, встретила на лестнице кого-то из соседей и даже не заметила кого. Только услышала дежурное: «Здравствуй» и так же, на автомате ответила. Я говорила себе, что всё это — двери квартир с ромбиками номеров, зелёные исписанные стены подъезда, два ряда разномастных почтовых ящиков — вижу в последний раз, как и серое небо, и голые деревья, и снег. И вообще всё. Я как будто пыталась сама себя растормошить, пробудить сожаление, отговорить от фатального шага, и тут же сама отвергала все попытки. Назад дороги нет. После такого жить невозможно.

Открыла дверь. Дома — полумрак и тишина. И даже эта тишина казалась скорбной, давящей.

Я достала аптечку, вытряхнула на стол все упаковки с таблетками, что там хранились. Сначала принимала по одной таблетке, запивая водой, но потом стала заглатывать горстями. Торопилась, как будто боялась передумать. Или просто боялась…

Затем я легла в своей комнате на диван и стала ждать. Мозг отсчитывал минуты, а я вслушивалась в ощущения. Началось — не началось? По моим подсчётам, когда родители вернутся с работы, а вернутся они часов в семь, меня уже не будет. Всё закончится.

Интересно, пожалеют ли они обо мне? Мама, может, и да. Ко мне маленькой она всё-таки была ласкова. А отец… нет, вряд ли. По его мысли, лучше смерть, чем позор.

А Шаламов? Пожалеет ли он обо мне хоть чуть-чуть? Хоть на минуту?

Я так и не дочитала «Замок Броуди». И теперь уже никогда не узнаю, освободится ли Мэри от своего отца и что станет с Несси. Я вообще столько всего не прочла. И не увидела. И не узнала. Да по сути, ничего в моей жизни и не было.

Всю свою жизнь я только корпела над учебниками, пыталась оправдать ожидания отца, не ударить в грязь лицом, быть первой, быть лучшей. Хотя всё это мне самой вовсе ни к чему. Лишь изредка я делала то, что мне действительно нравилось.

Может, стоило написать прощальную записку? В книгах и фильмах всегда так делают. Только что написать? В моей смерти прошу винить Эдика Ш. Но это было бы неправда. Во многом я сама виновата, уж будем честны. Он меня никогда ни к чему не принуждал, да даже не уговаривал. Не соблазнял и не обещал ничего. Всё, что произошло — случилось по моей воле. Так что винить мне некого.

Тогда, может, просто попрощаться? Я попробовала шевельнуть рукой, но тело как будто свинцом налилось. И тут же в глазах зарябило, словно сбился фокус. Началось… Только бы не сильно мучиться. И недолго. Пожалуйста!

Комната покачнулась, накренилась, задрожала. Свет как будто потускнел. В ушах нарастал звенящий гул.

В глазах стремительно темнело. Стало казаться, что я уже не дома, что плыву в какой-то посудине в безбрежном море. Чёрном и холодном. А кругом бушует шторм. Кто-то невидимый стонет. Меня вращает и кидает из стороны в сторону. Вода забивает глотку и лёгкие, и мне совсем нечем дышать. Как мучительно! Хотя бы глоток воздуха! Лёгкие нещадно жжёт и словно разрывает изнутри.

На миг снова вспыхнул свет. Перед глазами возникла расплывчатая, неясная, но всё же моя комната. Снова вспышка — и передо мной лицо Шаламова. Его синие-синие глаза.

Нет, я ошиблась, когда подумала, что ничего в моей жизни не было. Был он. Да, он разрушил меня, но только с ним я чувствовала себя счастливой. Пусть совсем недолго, но я была счастлива, по-настоящему, упоительно счастлива.

Острый спазм скрутил желудок. Боль огнём прошила всё тело. Накатила тошнота. Но не повернуться, ни привстать, ни даже простонать не получалось. В глазах снова потемнело, но теперь уж я безвозвратно погружалась в абсолютную черноту.