Если в сердце живет любовь

Глава 28

Не соображая ровным счетом ничего, на автопилоте я еду в отель «Беверли-Хиллз». Некоторое время поживем здесь. Сворачиваю с бульвара Сансет в тенистую аллею. Дорога вьется между экзотических деревьев и пышных цветов. Чудесный отель стал тихим пристанищем для многих несчастных душ. Ну и, конечно, не раз служил любовным гнездышком для знаменитостей. Всем известно, что Кларк Гейбл тайно встречался здесь с Кароль Ломбард, Лиз Тейлор привозила сюда всех мужей по очереди, а Барбра Стрейзанд и Элиот Гулд бесшабашно резвились в бассейне. А расставания? Сколько мужчин и женщин находили здесь мирную гавань после неудач в отношениях, скандалов и разрывов? Сколько несчастных жен и мужей приезжали, не зная, куда податься дальше? Сколько отверженных и горько разочарованных любовников входили в эти двери, с трудом сдерживая слезы, не зная, что ждет в будущем, и даже не представляя, когда появится возможность покинуть убежище? Отель подобных сведений не дает, и в этом заключается одно из его многочисленных достоинств.

Да, я благодарна жизнерадостным служащим в розовых рубашках. Благодарна безмятежному холлу с тихой музыкой, мягкими коврами, до блеска начищенными бронзовыми дверными ручками и ароматными букетами цветов в больших вазах. Здесь спокойно. Останусь здесь на несколько дней и буду молить Бога, чтобы Адам все-таки нашел в себе силы простить.

Мне предлагают номер на двоих недалеко от бассейна, для некурящих и с двуспальной кроватью.

— Отлично. — Соглашаюсь и протягиваю кредитную карточку. Любой вариант вполне годится. Единственное требование — возможность закрыть за собой дверь. Внезапно наваливается усталость. Прислоняюсь к конторке и пытаюсь противостоять жаре, душевной травме и неумолимо нарастающему приступу тошноты. Рядом ноет Тэкери: оказывается, здесь совсем не так интересно, как в Диснейленде.

— Простите, но эта карта заблокирована, — вежливо сообщает служащая. — Может быть, есть другая?

Достаю другую, и она с готовностью проводит кусочек пластика через всезнающий аппарат.

— Боюсь, эта тоже не годится.

Любезная мисс проверяет все пять карт, которые лежат в бумажнике, но ни одна не работает. Тихая музыка продолжает беззаботно звучать, и на ее фоне ситуация вырисовывается во всей зловещей красе. Адам отрезал мне доступ к банковским счетам. Я наказана. Оскорбленный супруг больше не собирается платить за неверную жену и ее ребенка.

— Может быть, попробуете еще разок? — умоляю я. — Уверена, что хотя бы одна окажется действительной. — Увы, результат снова отрицательный. — Сколько стоит номер? — Заглядываю в бумажник и вижу сто пятнадцать долларов наличными.

— Триста восемьдесят пять долларов, — слышу в ответ. Теперь служащая смотрит с презрительной улыбкой, почти как на грязь под ногами. Чувствую себя соответственно. — Плюс налог, — добивает она. Да, оказывается, совсем недешево. А я-то и не знала.

— Простите. — Отчаянно хватаю Тэкери за руку и поспешно возвращаюсь к машине.

Куда же теперь? Тэкери ноет все громче и настырнее: устал и проголодался. Денег нет. Поверить не могу, что у меня нет денег. У папы больше нельзя занять. И у Хизер тоже. Жизнь больно хлещет по лицу, как рыба холодным хвостом. Слезы застилают глаза, и приходится остановиться на обочине. Итак, отныне я предоставлена самой себе. Бензина меньше четверти бака, кредитные карточки не действуют, а в кошельке сто пятнадцать долларов — до зарплаты.

На углу бульвара Сансет находим «Макдональдс», и Тэкери выбирает «хэппи мил» с фигуркой Бэтмена. Парень снова улыбается. Всего-то два доллара девяносто девять центов, а сколько радости! Отличная цена. Но ни пушистых ковров, ни услужливого персонала. Охранник выпроваживает бездомного, и тот грязно ругается. Музыка здесь тоже звучит, но только не умиротворяющая, а дерганая и ядовитая.

Приказываю себе успокоиться и звоню Эшли. Звонок переключается на автоответчик. Время от времени брат летает по делам в Нью-Йорк. Не помню, предупреждал ли он, что собирается уехать, или нет? Может быть, Лиззи? Ни в коем случае. Только не она. И не Белла. Лицемерие невыносимо. Есть на свете другие подруги и на худой конец Стивен. Но просить так неловко, так стыдно! Как я теперь вообще смогу смотреть людям в глаза? Головокружение возвращается, а следом и тошнота.

Оставляю Тэкери за столом и выскакиваю на улицу. Выворачиваюсь наизнанку прямо на тротуаре, и все смотрят. Унизительно. Отвратительно.

Нахожу мотель в противоположном, более дешевом конце бульвара Сансет, неподалеку от Голливуда. Деревья здесь сменяются бетоном, а особняки — чередой недорогих торговых точек. Вижу кафе и забегаловки, дешевые обувные магазины, супермаркет «Ралфс» и здание управления социального страхования. По мостовой прогуливаются несколько девушек в мини-юбках, туфлях на шпильках и почти без кофточек. Внимательно смотрят, как я останавливаюсь и выхожу из машины. Рядом с видавшими виды грузовиками и арендованными туристическими машинами «мерседес» выглядит птицей из чуждой стаи. В жизни не думала, что когда-нибудь придется здесь парковаться.

— Сколько стоит комната? — спрашиваю девицу за конторкой. В ушах у нее огромные кольца, на глазах голубые тени до бровей, а во рту жвачка.

— Семьдесят девять, — отвечает она, не отрываясь от яркого журнала, который читает.

— Подойдет, — говорю я.

— Плюс налог, — уточняет она и смотрит на меня с подозрением.

Пока этого достаточно. Даже телевизор есть.

Медленно просыпаюсь. В первый момент все замечательно. Я дома, в своей постели, на своем любимом белье из «Блумингдейла». Папа жив, я не беременна, и вообще все в порядке. Но потом открываю глаза, реальность наплывает, а вместе с ней приходит осознание несчастья. Даже двигаться не хочется: сразу почувствуются чужая кровать, дешевое белье, электризующееся нейлоновое покрывало, неприятные синтетические подушки, неопределенность и незащищенность. Вечером Тэкери обнаружил под кроватью использованный презерватив, а из-за стены до глубокой ночи доносились звуки, достойные олимпийской медали в сексе, но вовсе не ушей пятилетнего ребенка. Наступило субботнее утро, и очередной уикэнд я встречаю бездомной, с двадцатью шестью долларами в кошельке. Интересно, дно кризиса уже достигнуто? Закрываю глаза и мечтаю, чтобы день исчез, а тьма поглотила меня навсегда.

— Мамочка, ты проснулась?

Тэкери вылезает из стоящей у противоположной стены узкой кровати и ложится рядом со мной. Обнимаю сына, и на мгновение мир кажется чуть светлее.

— Что мы будем сегодня делать?

— Не знаю, милый, — грустно признаюсь я. Здесь оставаться все равно нельзя. Денег нет. Ощущение болезненной тяжести в желудке возвращается, и я тревожно вздрагиваю. Что ж, заслужила.

— Выглядишь просто ужасно. Когда ты в последний раз ела? — спрашивает Эшли, едва открыв дверь. К счастью, он позвонил, и мы с Тэкери сразу поехали к нему, в дорогую квартиру-пентхаус.

— Во всяком случае, у тебя есть работа, — прагматично заявляет брат.

Эшли всегда первым делом думает о деньгах. Мы сидим за полированным столом из палисандрового дерева и задумчиво созерцаем пустые тарелки из-под яичницы с ветчиной, которую он нам приготовил, и грязь, оставшуюся после Тэкери. Сам Тэкери радостно и азартно вскрикивает в спальне: играет в пинбол.

— Только до поры до времени. Стивен слишком скуп, чтобы оплачивать декретный отпуск.

— Значит, собираешься оставить ребенка? — осторожно осведомляется Эшли. — Это вовсе не обязательно.

— Понимаю. — Мысль заставляет вздрогнуть. Было бы очень печально избавиться, особенно после того, как мы с Адамом приложили столько усилий. — Не знаешь, существует ли какой-нибудь метод установления отцовства?

— Только тест ДНК после рождения ребенка, — отвечает Эшли. Он всегда увлекался естественными науками. Когда клонировали овечку Долли, праздновал научный прорыв с шампанским и уверял, что новый успех генетики — одно из величайших достижений человечества. — Насколько мне известно, других технологий пока не существует. — А разве результат что-нибудь изменит?

— Возможно. Если отец ребенка — Адам, то, может быть, он примет меня обратно.

— А если Бретт?

— Бретт слишком ненадежен. Когда узнал о Тэкери, сначала повел себя благородно, а потом сбежал. Да и вообще о нем речь не идет. Сейчас он занят Беллой.

Эшли качает головой и вздыхает:

— Разумеется, можешь жить здесь сколько захочешь.

Он широко разводит руки, словно обнимая свое любимое жилище. Квартира находится в Западном Голливуде, на шестом этаже башни, построенной в стиле ар-деко. Просторная и красивая — не зря Эшли много лет собирает мебель ар-деко, под стать самому зданию. Но здесь всего лишь две спальни и нет сада для игр и беготни моего живого, непоседливого и шумного сына.

— Спасибо, — с искренней признательностью благодарю я. Убираю со стола тарелки, а потом тщательно собираю с пола кусочки ветчины — следы завтрака Тэкери. Эшли, как всегда, очень добр, но стеснять брата неудобно.

— А еще всегда есть мама, — с сомнением в голосе продолжает он.

— Будем надеяться, что так далеко дело не зайдет. Мы оба с усилием смеемся. Уношу тарелки в кухню.

— Как по-твоему, можно рассчитывать на какие-нибудь средства от папиного наследства? — спрашиваю, возвращаясь в столовую. — Знаю, что адвокат предупреждал, чтобы не особенно надеялись, но сейчас деньги не помешали бы.

Эшли пожимает плечами.

— Судя по всему, хорошего в наследственных делах мало, — мрачно признается он. — Агент присвоил колоссальные деньги. К тому же папа много лет жил не по средствам. Боюсь, Хизер придется расстаться с домом.

Почти невозможно представить, что дом уйдет из нашей семьи. Так хотелось верить, что, несмотря на препятствия, нам все-таки удастся его сохранить.

— Знаешь, что она спелась с Расселом Андерсом из «Стьюпид лаки догз»?

— Быстро, однако. — Эшли ничуть не удивлен. — Впрочем, мне эта дама всегда казалась ловкой вымогательницей.

— Думаю, просто заботится о собственном благополучии, — замечаю я и только сейчас в полной мере осознаю практичность Хизер.

Почему мне не удается вести себя так же напористо? Почему жизнь завела в ловушку? На какие средства жить дальше? Снова просыпается отчаяние. Те тысяча двести долларов в неделю, которые мне платит Стивен, едва покроют цену жилья. А школа Тэкери? Что же делать? По щеке ползет слеза, за ней еще одна и еще. Эшли через стол неловко сжимает мою руку, но остановить поток уже невозможно.

— Какая нелепость! — рыдаю я. — Какая глупость! — Чувствую, что под носом становится совсем мокро. — А самое гадкое, что страшно обидела Адама. Для него это жестокий удар. Ты бы видел его лицо.

Эшли исчезает. Бурные эмоции никогда не были его стихией, а рыдающая женщина — серьезное испытание нервов. Возвращается с рулоном туалетной бумаги.

— Адам постепенно успокоится, — бормочет он, чтобы хоть как-то меня утешить.

— Успокоится ли? Мне так страшно: он жутко страдал. — Отрываю от рулона солидный кусок и сморкаюсь.

— По-моему, он всегда чувствовал, что ты неравнодушна к Бретту, — мягко поясняет Эшли.

— Ничего подобного. Совершенно равнодушна. Почему всем что-то кажется?

Эшли хмурится.

— Настало время говорить начистоту, — сурово заявляет он. — Так вот: Адам всегда считал, что в твоих глазах недотягивает до Бретта. Во многом, конечно, виновата его ревность, но она ведь на чем-то основана, верно?

Сказать нечего. Сдержанный, замкнутый Эшли выразился достаточно откровенно, да и Адама он знает лучше, чем все остальные, вместе взятые.

— Пусть Адам вернется на работу, нырнет в новый сценарий, может быть, даже снимет новый фильм. Дай ему время. Он честолюбив, а потому скоро отвлечется. Другой вопрос: чего ты сама хочешь?

Я смотрю с удивлением:

— Как чего? Хочу, чтобы Адам разрешил мне вернуться.

— Честно?

— Конечно. Хочу, чтобы жизнь вошла в нормальное русло.

— Дело в том… — Эшли замолкает. — Возможно, не стоит этого говорить.

— Говори, не бойся. — Лучшего времени для правды не придумаешь.

— Трудно судить о чужих семейных отношениях, но…

— Но?

— Я всегда спрашивал себя, насколько вы подходите друг другу. Адам — чрезвычайно серьезный парень. Порою скованный, даже зажатый. И очень педантичный. А ты…

— Хочешь сказать, что я для него недостаточно умна?

— Не вредничай. Сама знаешь, что это не так. Просто ты легче, живее, веселее… — Эшли вздыхает. — Сам не знаю, что хочу сказать. — Встает из-за стола и кладет руку на спинку стула. Типичная адвокатская поза: можно подумать, что я клиентка и собираюсь подписать сделку ценой в миллион. — Всегда спрашивал себя, что может вас объединять. — Он неловко покашливает, и откровение повисает в воздухе.

Вот уж не думала, что услышу такое признание от Эшли. Они с Адамом — давние друзья; казалось бы, брат должен горой стоять за наше воссоединение.

— Слушай, а что, если мне погулять с племянником? — неожиданно предлагает брат. — В роли душевной подружки чувствую себя не очень-то уютно.

— В Диснейленд поедем? — раздается голос Тэкери. Оказывается, малыш стоит возле двери. Интересно, давно? Что успел услышать и, может быть, даже понять?

— Точно. Поехали в Диснейленд. Я там уже сто лет не был.

Странно остаться одной в чужом доме. Квартира Эшли напоминает джентльменский клуб: вокруг темное дерево, книги и мужской дух. Мебель подобрана тщательно, с идеей и безупречным вкусом. Громоздкий диван тридцатых годов прошлого века с резными подлокотниками, деревянные клубные стулья, шторы с абстрактным рисунком. Наверное, в такой комнате отлично чувствовали бы себя дедушка с бабушкой. Выхожу на балкон. Утро сегодня снова туманное, и рассмотреть удается немногое. В ясную погоду отсюда можно увидеть Тихий океан, но только не сейчас. Сейчас видны лишь снующие по Фэрфакс-авеню машины. Можно заметить почту на Нортон-стрит, неподалеку от светофора, и парковку возле супермаркета, где пытаются приткнуться вновь приехавшие покупатели. На бульваре Хейворт цветут палисандровые деревья. На фоне серых крыш кисти сирени выглядят трогательным натюрмортом.

Не нахожу себе места и бесцельно брожу по квартире. Останавливаюсь в спальне и рассматриваю черное кожаное изголовье кровати, научно-фантастический роман на тумбочке, винтажный будильник. Стесняюсь собственного нескромного любопытства. Ложусь в гостевой комнате в надежде немного отдохнуть и забыться, однако уснуть не позволяет хаос в голове. Встаю, завариваю чай с ромашкой и внезапно вспоминаю о фотографиях и папках, подписанных нашими именами. Они остались в машине, на заднем сиденье. Эшли будет рад увидеть снимки из детства. Вызываю лифт, спускаюсь и приношу в квартиру несколько коробок.

Фотографий много, несколько дюжин. Устраиваюсь на полу в гостиной и начинаю вынимать по одной. Наверху оказываются более поздние: мы с Эшли подростками стоим рядом с папой на пляже в Малибу. Эшли в день окончания юридического факультета. Я в форме ученицы английской частной школы. Удивительно, но на фотографиях все выглядят на редкость счастливыми: улыбки застыли навечно. Сияющие лица никогда не расскажут историю от начала и до конца.

Постепенно докапываюсь до детских снимков. Я на лошади, Эшли на лошади, Лидия на лошади. Мама в бикини на пляже. Лидия со своей мамой в крохотном садике в Англии. Лидия в возрасте Тэкери на коленях у папы в английской гостиной. Лидия с папой сидят за рождественским столом в бумажных колпаках и смеются. Лидия совсем маленькая со своей мамой. Лидия на горшке. Лидия стоит в кроватке. Лидия здесь, Лидия там, Лидия, Лидия, Лидия. Ее фотографии занимают всю нижнюю половину коробки. Как сестра может сомневаться в папиной любви? Откуда все это, если он ее не обожал?

Открываю коробку с бумагами из рабочего стола. Сверху лежат три папки с нашими именами. Беру ту, на которой стоит имя Эшли. Также как и в моей, здесь собраны воспоминания о детстве: школьные табели, грамота за успехи в футболе, перевязанный голубой ленточкой локон младенческих волос, несколько рисунков и открытка, на которой корявым детским почерком нацарапано поздравление с Днем отца. Откладываю папку в сторону. Эшли, конечно, захочет оставить ее себе.

Наследующей папке написано: «Лидия». Снова школьные табели, рисунки, свидетельство о крещении, грамоты за победы в плавании — она всегда отлично плавала. Внизу два письма. Одно написано папой от руки, а второе — вернее, копия — напечатано на машинке и адресовано Роберту Стоуну, который был первым папиным менеджером. Адресовано письмо так: «Роберту Стоуну, в компанию «Арденн инкорпорейтед»».

Название фирмы кажется странно знакомым, но откуда и почему, не помню. Письмо датировано 1981 годом. Лидии пять лет, а я еще даже не родилась.

«Дорогой Роберт.

Хочу сообщить, что на следующей неделе привезу в Калифорнию жену и дочку. Теперь они будут жить со мной. Скрывать их существование больше не хочу.

Понимаю, что решение нарушает условия контракта со студией и противоречит нашему соглашению. Но семья — часть моей жизни, и терпеть разлуку я больше не в силах. Если придется расторгнуть контракт и даже заплатить неустойку, значит, так тому и быть. Жена и дочь несравнимо важнее.

С уважением, Гевин Сэш».

Он любил ее! Ради дочки рисковал договором с фирмой звукозаписи! Хочется крикнуть Лидии, чтобы не сомневалась в папиной искренности. Но ниже лежит еще один листок, рукописный. Это слова песни с простым названием «Прости меня».

Нет, никогда не забывал тебя. Настанет день — обнимемся, любя. Я верю, Лидия, утихнет боль разлук. По жизни мы пойдем, не разнимая рук.

Вернусь домой, взгляну в твои глаза. Откуда грусть и горькая слеза? Я верю, Лидия, утихнет боль разлук. По жизни мы пойдем, не разнимая рук.

В стихах, молитвах, песнях только ты. К тебе летят и мысли, и мечты. Я верю, Лидия, утихнет боль разлук. По жизни мы пойдем, не разнимая рук.

Читаю и не верю глазам. Почему же папа не показал Лидии эти стихи? Почему ни разу не поговорил, не объяснился, не попытался оправдаться? Надо немедленно действовать. Звоню Лидии — в Нью-Йорке скоро вечер.

— Лидия, хочу кое-что тебе прочитать, — заявляю, едва слышу в трубке знакомый голос.

— Перл?

— Понимаешь, нашла в папином столе папку с твоим именем на обложке, а в ней оказались очень важные бумаги. — Глубоко вздыхаю и читаю письмо, которое папа написал менеджеру в 1981 году.

— Не понимаю. Что это?

— Это письмо, в котором папа сообщает агенту, что больше не намерен скрывать твое существование и что ему безразлично, если по этой причине пропадет контракт. — Замолкаю и жду реакции, но Лидия не отвечает. — Видишь, он вовсе не хотел тебя прятать. Ты должна это знать.

— С какой стати я должна это знать? — В голосе сестры слышатся обычный вызов и столь же обычная горечь.

— Он любил тебя.

— Но почему это тебя так беспокоит, Перл?

— Потому что я люблю папу и не хочу думать о нем как о бессердечном человеке. А в твоем интервью он выглядит равнодушным и черствым. — Чувствую, что сейчас заплачу, и пытаюсь прогнать слезы. На сегодня их и без того достаточно. — Не хочу, чтобы ты оказалась права. — Я уже почти кричу.

Слышно, как Лидия закуривает. Издалека доносится гул нью-йоркских улиц. Она молчит, и в долгом молчании сквозит непробиваемый скептицизм. Снова глубоко вздыхаю. Сдаваться нельзя.

— Он поступал так не по своей вине, — продолжаю убеждать сестру. — Условие значилось в контракте. Получается, что фирма звукозаписи и менеджер из корыстных соображений заставляли артиста скрывать семью. Но папа не смог примириться, иначе не согласился бы разорвать контракт ради того, чтобы перевезти вас сюда, в Лос-Анджелес. Он рисковал всем: работой, успехом, материальным достатком.

— Твое великое открытие опоздало, — жестко парирует Лидия. Затягивается сигаретой, а я пытаюсь понять ее позицию. Детское одиночество оставляет глубокие шрамы. Единственное, что сестре требовалось в жизни, — ощущение душевного тепла и любви.

— Есть и еще кое-что, — не сдаюсь я. — Папа написал песню специально для тебя.

— Подожди, дай угадаю. Называется «Послушай, как я умею врать», так ведь? — Лидия говорит с такой откровенной злобой, что мне становится нехорошо.

— На самом деле песня называется «Прости меня». Судя по очередной порции молчания, название произвело сильное впечатление.

— Можно прочитать? — с опаской спрашиваю я.

— Валяй, — недоверчиво разрешает Лидия. Понимаю, что она уже хочет и готова поверить. Читаю стихи и впервые в жизни слышу, как ироничная, воинственно настроенная сестра рыдает. Чувство выплескивается и освобождает душу от накопившихся за долгие годы гнева и обиды.

— Ты в порядке?

— Да, — всхлипывает Лидия.

— Поверь, папа по-настоящему тебя любил.

— Да, — соглашается она шепотом.

Некоторое время в трубке слышен лишь характерный шум огромного города. Манхэттен звучит по-своему, совсем не так, как другие районы Нью-Йорка. Его музыка громче, жестче, агрессивнее.

— Но почему он ни разу не сказал мне, что ради нас рисковал контрактом? Почему не показал песню? — Наконец-то Лидия начинает задавать логичные вопросы.

— Не знаю. Может быть, стыдился. Может быть, из-за наркотиков и алкоголя. Может быть, прошло слишком много времени. Может быть, боялся тебя. Иногда ты действительно пугаешь.

Мы обе через силу смеемся.

— А сейчас уже поздно, — печально говорит Лидия.

— Не совсем. Тебе есть за что обижаться на папу. Он не был совершенством и далеко не всегда поступал правильно. Но если удастся найти в сердце прощение, то сразу станет легче. Негодование уже не будет таким ядовитым и разъедающим.

Слышно, как Лидия сморкается.

— Письмо и стихи пришлю по электронной почте, — обещаю я. — А фотографии сохраню до твоего приезда.

— Какие фотографии?

— Ой, разве я не сказала? Здесь миллион детских снимков.

— Правда? — Лидия не пытается скрыть радость.

— Да. Невероятно много. Везде ты, в разных видах. И все до единой фотографии папа сохранил. Посылать по почте слишком сложно, так что спрячу в квартире Эшли, а ты приедешь и заберешь.

— Спасибо, Перл. — В голосе Лидии слышится искренняя признательность. — Большое спасибо.

— Не за что.

— Созвонимся? — спрашивает она почти робко.

— Обязательно.

Оказывается, иногда расстояние между людьми можно сократить всего лишь несколькими словами.