Женское счастье

Глава 2

Из дома бабки Люши Тамара выбежала будто школьница, на каникулы отпущенная… Выскочила из темных сеней на приступок, за спиной громыхнула дверь на пружине, с козырька над крыльцом от какого-то духовения или сотрясения полетела снежная осыпка; снежинки угодили в глаза Тамаре, она прищурилась — желтыми кляксами с острыми заливами расплескались перед ней фонарные огни вечерней улицы.

С трамвайной остановки Тамара не повернула в сторону своего дома, а направилась в распахнутые, вмерзшие в сугроб чугунные ворота парка, который противоположным боком подступал к университету. У Спирина сегодня вечерняя лекция — дождется его, чтобы идти домой вместе, под руку. Обычно она не заходила за мужем на службу, а тут пошла: до женских откровений она пусть и не охотница и не выдаст интимных целей посещения бабки Люши, но, не оттягивая, приласкаться к Спирину, безмолвно поделиться с ним радостью раззадорилась.

Шла бойко, размышляла с охотой, на волне приподнятого настроения. Как же молодой семье жить без первенца! Да и пора, самое время ей рожать! Правда, Спирин на этот счет покуда помалкивает, ни на чем не настаивает, не торопит. В общем, это и понятно, в первую очередь задуматься о потомстве — дело женское… Тамара представила день, когда шепнет Спирину на ухо: «У нас будет ребенок…» Ей стало и весело, и чуточку тревожно, и еще сильнее захотелось прильнуть к Спирину, не откладывая.

Аллея была неширока и глуховата, крупные могучие деревья росли тесно и плели над головой сито. Но несмотря на это, молодцом смотрелся между ветвями тонкий яркий месяц — кавалер с усами, а вокруг него колыхались, прыгали с ветки на ветку разгоревшиеся к ночи звезды. Тамару радовал вид этого, безболезненно иссеченного деревьями неба, толстый снег вокруг, искрящийся, чистый, морозно поскрипывающий под подошвами путь через парк.

Той же аллеей она шла со Спириным в день знакомства. Это случилось ранней весной. Под ватным небом дул резкий, шальной ветер, глушил голос — чтобы слышать друг друга, надо сближать лица, и Тамаре было безумно страшно и сладко окунаться в голубизну спиринских глаз и временами тонуть в них, беспомощно барахтаясь…

— Вы не замерзли? — спрашивал он и, видимо, рассчитывал обнять ее.

— Нет, нет! — мотала головой до костей продрогшая Тамара и невыгодно отгораживалась воротником от своего спутника.

А потом она всю ночь ерзала и ворочалась на бессонной общежитской койке, казнилась, что вела себя дикаркой и букой. «Глупая… Глупая!» — корила она себя, размазывая по ладоням и по подушке слезы обиды, ведь Спирин, проводив ее, не назначил ей свидание, только обещался позвонить на работу. А что такое позвонить? Совсем не обязательно!

Однако перестал уже бесноваться весенний ветер, аллея бела декабрьским снегом, в небе серебряный удалец-месяц среди многочисленного гарема звезд; думалось о чем-то нежном, невыразимом, уютном.

…Спирин ей тогда позвонил, на другой же день, назначил свидание, пригласил на концерт какого-то столичного гастролирующего саксофониста в филармонию, а потом — хотя Тамара отказывалась, говорила, что уже поздно, что завтра ей рано на работу, — он «увел» ее в маленький ресторан «Грот», где угощал каким-то испанским вином и кофе по-турецки.

Вино было терпким, приторным и вяжущим, а кофе был горьким и крепким, Тамара к таким напиткам не привыкла, да и виртуозных импровизаций саксофона не понимала, но очень скоро поняла, что и в музыке, и в бокале вина, и в чашке кофе сама растворяется без остатка… А еще через день, когда Спирин впервые поднял ее на руки уже в своей квартире и понес в спальню, поняла, как много он стал значить в ее жизни. Вернее, жизнь ее так счастливо стала зависеть от его желаний.

В коридорах университета было пусто, но это была не мертвость безлюдья, а временное, зыбкое неприсутствие: чувствовалось, что здание живет своими задверными внутренностями; откуда-то из недр доносились шорохи, отзвуки диктующего голоса, шум покашливаний: за дверями происходило познание, и одним из главных действующих лиц этого являлся Спирин. Гордость за мужа охватила Тамару в коридорах университета и давнее благоговение к высшему образованию, на которое она теперь тоже имела виды, желая не слишком отставать от уровня мужа.

Еще за несколько шагов до аудитории, в которой Спирин читал лекцию заочникам (началась зимняя сессия, и перед экзаменами новый материал заочникам «начитывался» вечером), у Тамары сладко ворохнулось сердце: долетели ноты родного голоса. Она подошла к двери, чуть потянула ее, заглянула в получившуюся щель. Аудитория ровными ступенчатыми рядами столов и скамей и неровными разномастными рядами студенческих затылков и спин шла под уклон к кафедре, которую занимал Спирин. Он стоял почти прямо против двери и даже в щелку был отлично виден.

Он был сегодня как-то особенно хорош, артистичен и элегантен, в темно-синем костюме с черной полоской, в густо-бордовом галстуке и в голубой рубашке под стать цвету глаз. И вдохновенен. Голос его в резонирующем просторе зала рокотал выстрелами пушек и ружей во времена покорения Наполеоном Европы, опрометчивым галопом забегая на холодные пространства России в год двенадцатый, когда русские люди «гению и извергу» преподнесли урок, и вновь звучно перечислял вероломные успешные кампании коротконогого французского императора. Хотя Тамара не видела лиц студентов, но чувствовала, что Спирину усердно внемлют; она бы и сама, пристроившись на краешек студенческой скамьи, послушала с интересом.

Тамара бесшумно отошла от двери, решила убить заключительный десяток минут мужниной лекции в разглядывании коридорных стендов. Лекционная «пара», однако, кончилась даже чуть раньше: она была последней, и, вероятно, вахтерша по наущению уборщиц урезала науку на несколько минут.

Из дверей к лестничному пролету потекли студенты-заочники, большинство уже приличного, не ребячьего возраста, некоторые из них в милицейской или военной форме — неспроста, будущие юристы. Тамара не спешила пробиться сквозь них и показаться Спирину — напротив, задумала разыграть его, подкрасться сзади и ослепить ладонями: додумается ли он, умник, кто его дурачит? Ведь он ее здесь совсем не ждет.

Вот, казалось, и последний, нерасторопный и дотошный очкарик с портфелем под мышкой и раскрытой тетрадью в руках выбрался из аудитории, но сам Спирин не появлялся. Тамара еще некоторое время хоронилась в темном конце коридора, потом не утерпела, подошла к двери аудитории, но дверь, оказалось, была уже заперта…

«Как? Почему?» — изумилась Тамара, потянула ручку сильнее, хотела уже постучаться, но вдруг услышала оттуда, из-за неплотно подогнанных дверей, женский смех и экзальтированную фразу: «Ты представляешь?!» Дальше женский голос зажурчал каким-то быстрым увлеченным рассказом, кое-где перебивая себя смехом.

В аудиторию вела и другая дверь, и Тамара торопливо перешла к ней с недоумением и тревогой, словно там, внутри, над Спириным нависла угроза. Вторая дверь тоже оказалась заперта, по-видимому, ею и не пользовались: к ней приткнулась кожаная банкетка; зато эта, вторая дверь, в отличие от первой, имела в створках рифленые прямоугольники стекол. Видеть сквозь них невозможно, но стеклянная плоскость в одной из створок была составной — из неплотно состыкованных стекол. Оттуда сквозил свет из аудитории. Тамара встала коленями на банкетку, прислонилась к стеклу, испуганный ее взгляд сбежал по ступеням пустых рядов и вдруг… Она обмерла.

На преподавательском столе сидела желтоволосая, в красном платье и черных чулках, со смазливым красногубым лицом девица, которая, жестикулируя свободной левой рукой (правой она обнимала за шею Спирина), что-то говорила и изъезженными громкими словами: «Ты представляешь?!» — предлагала удивляться.

Спирин стоял, притиснувшись к ее коленям, слегка кивал головой, улыбался и держал свои руки у нее на талии. Все между ними: поза, мимика, полюбовные притискивания друг к другу — выглядело безбоязненно-естественным, очень свойским, будто они двое свободных влюбленных на скамейке у городского пруда…

Тамара часто дышала, и собственное горячее дыхание, отразившись от стекла, обжигало ей лицо стыдом и обидой, а глаза все не могли поверить и мучительно насытиться отравой открывшейся правды. После очередного всплеска смеха девица обеими руками обняла шею Спирина и близко-близко поднесла свой красный рот к его лицу; Спирин откликнулся на это ласковым вниманием: средним пальцем правой руки провел ей по брови и оттолкнул желтую боковую прядь волос, так что открылось ее ухо с золотой длинной висюлькой. Такое прикосновение руки Спирина часто испытывала на себе и Тамара…

Она оторвалась от стекла, пощадила свои глаза и свое надрывающееся сердце и побежала по коридору; полы ее расстегнутого пальто нервно прыгали, под каблуками рвался порох коридорного паркета.

Она спустилась вниз, зачем-то подбежала к дежурной на вахте, быстро спросила:

— Это последняя лекция?

— Последняя. Расписанье вона висит, — недовольно отозвалась заспанного вида дебелая вахтерша.

Тамара ринулась к расписанию занятий, что-то насмотрела в нем, потом направилась к выходу, но на полдороге обезумевше резко повернула обратно. Подтягивая себя рукой за перила, она частила по ступеням наверх, но услыхав на лестнице чьи-то спускающиеся голоса, затормозила, и теперь уже иная волна понесла ее на выход, подальше от того места, где предательство, обман, где бесчестье.

Она выбежала на улицу, растерянно остановилась. Перед ней — широкая, ревливая мостовая в белых и рубиновых огнях машин, под ногами гудит земля от тяжелых колесных скатов. Холодный ветер, гонимый близко проезжавшими автобусами, ударял в Тамару, проникал под незастегнутое пальто, но не ослаблял жгучести и духоты горя, вынесенного из здания за спиной.

В надлом души вдруг отчаянной молнией прорвалась мысль: разом все кончить, переступить холмик грязного обочного снега, шагнуть на мостовую, в сутолоку машин, в рев, в красно-белые светляки огней — прекратить муку.

Неловкий телесистый парень нечаянно задел Тамару большой сумкой, наскоро извинился, отвлек ее от соблазнительного безрассудства. Она быстро запахнула пальто и следом за неуклюжим парнем пошла в узкое русло подземного туннеля, спасаясь в нем от убийственной мостовой…

«Вот тебе, вот! Так и надо, дуре! Получай!» — беспощадно шептали ее губы.

«За что? Ну за что? Почему?» — умоляюще спрашивало обманутое сердце.