Господа гусары, молчать!

24

На следующий день Алена даже с постели встать не смогла. Слабость и головокружение — до обморока. Света испугалась и вызвала врача. Узнав, что накануне имел место быть стресс — так обтекаемо обозначили ситуацию, — врач сделал вывод, что это реакция на тот самый стресс. И на всякий случай поинтересовался возможностью беременности.

Возможность Алена отвергла: только месячные закончились, но от одной мысли о подобном затопило таким ледяным ужасом, что снова потемнело в глазах. Тонометр насплетничал цифры чуть больше ее веса. Поцокав языком, врач выписал кучу лекарств.

— Покой, сон и положительные эмоции, барышня, — порекомендовал он напоследок.

— Положительные эмоции, — передразнила Света, когда врач ушел. — Где бы их взять? Слушай, ты хоть предохранялась?

— Таблетки, — с трудом прошелестела Алена.

— Таблетки-фигетки… Может, тебе потом, когда оживешь, на заразу всякую сходить провериться? Мало ли что он тебе там говорил. Раз уж такое вранье тотальное…

Все это было так мерзко, так отвратительно, что Алена снова расплакалась. Слезы теперь текли сами собой, как из неисправного крана. Все силы остались там — под окном ее бывшего дома, куда она никогда больше не вернется. Это была такая крошечная женская месть, пустячок, но она вложила в нее все, на чем последние месяцы строилась и держалась ее жизнь. Не осталось больше ничего. И надо было искать что-то другое — хоть какую-то причину, по которой имело смысл жить. Но не сейчас, только не сейчас…

Хуже всего было то, что физическая слабость вовсе не делала душевную боль менее острой. Напротив — не позволяла ничего, что дало бы возможность отвлечься. Пройти пешком полгорода, от Осинки до Горьковской. Отпахать несколько часов в спортзале — до седьмого пота, до изнеможения, до дикой крепатуры. Поехать на залив или куда-нибудь на озера, плавать, пока не посинеют губы и мышцы не начнет сводить судорогой. Пойти в клуб и танцевать до утра.

Но нет. Только лежать и вслушиваться в боль, похожую на чудовищную мелодию, состоящую из одних диссонансов.

Вспоминать — против своей воли.

Как гуляли, взявшись за руки, по Парижу. Как танцевали в ночном клубе под невероятно красивую песню, и ей казалось, что в его объятьях она плывет — словно в невесомости. Как он приносил ей кофе в постель и кормил сыром с медом и клубникой. Расчесывал волосы щеткой. Растирал ноги и укрывал потеплее, когда болела. Рассказывал что-то смешное, глядя в глаза. Его взгляд, от которого подгибались колени и по спине бежали мурашки…

А еще, а еще…

Его губы на ее груди — жадно обхватывают сосок, язык тонко и остро ласкает его так, что каждый уголок тела отзывается эхом.

Его пальцы настойчиво пробираются между тесно сжатыми ногами, на ощупь прокладывают путь, проскальзывают вовнутрь, разыскивая те точки, которые отзовутся всплеском удовольствия.

Его лицо, искаженное сладкой мукой, когда она медленно опускается сверху, захватывая его в плен, подчиняя своей воле. А потом они меняются ролями, и уже она позволяет ему завладеть собой, раскрываясь навстречу, отдавая себя без остатка. Ее ноги, сжатые вокруг его талии: так, еще, сильнее…

Все то, что было невыразимо прекрасным, волшебным…

И как пощечина: он делал это и с другими. Нет, не до нее — на это она легко… может быть, легко закрыла бы глаза. Но — одновременно. Оставив ее утром в постели, смятой, теплой, влажной. Или возвращаясь потом к ней — от них. Получив за это деньги. Он делал это с ее матерью!

Алену буквально разрывало пополам — от желания, которое подступало даже сейчас, когда не было сил пошевелиться, — и отвращения.

Вечером пришел отец, сел рядом, взял за руку. Она не представляла, что сможет разговаривать с ним о матери, о Стасе, но оказалось, что это очень легко. Да, впрочем, и разговаривать особо не надо было, достаточно было его сочувствия. «Я же тебе говорил!» — этого она не перенесла бы. Но ничего подобного не услышала.

— Знаешь, она всегда была в этом смысле со странностями, — вздохнул отец. — Не думаю, что это стоит обсуждать, но я не слишком удивлен. Скорее, убило ее отношение к тебе.

— А меня как раз это меньше удивляет, — вздохнула Алена. — Мне кажется, она вообще никогда меня не любила. И я ей всегда мешала.

— Я могу сделать так, что весь ее бизнес вылетит в трубу. А если покопаться, то и еще что-то можно найти. На несколько годиков отсидки. Не сомневаюсь.

— Не стоит.

— Почему?

— Пап, пусть она живет дальше с тем, что сделала. Я думала об этом. Смотри, она столько себя потратила на то, чтобы нас свести нос к носу и все выложить. Планировала, представляла, как все будет, ждала. Переживала, получится или нет. Силы, нервы. Ну вот сделала, добилась своего. И что? Чего ей теперь ждать? Она помешана на нем так же, как и я. Знаешь, я даже где-то могу ее понять. Самым краешком. Насколько ей сейчас хреново. Как и мне. Хотя нет. Ей хуже. Знаешь, почему? Если я его позову, он придет. А если она — нет. Даже за деньги. Вот только я этого делать не буду. И она это знает.

— Какая ты у меня премудрая, — грустно улыбнулся отец. — Я знаю, ты справишься.

— Пап, мне очень плохо, — прошептала Алена.

— Все пройдет. Все проходит.

— Может быть…

— Вот что, может, тебе уехать пока куда-нибудь? — предложил он. — Разбитое сердце всегда лечили путешествиями.

— Ну да, барышни ездили на воды, а молодые люди — на Кавказ.

Алена помрачнела, вспомнив господ гусаров, которых потребовала сослать туда в случае, если будут сачковать в интимных делах. Как давно это было. Как будто в прошлой жизни.

— Хочешь, съезди куда-нибудь на море. Или к бабушке.

На море не хотелось. Бабушка Оля, мать отца, жила в маленьком поселке, скорее, на хуторе, в Калининградской области — почти за границей. Было ей уже за восемьдесят, последний раз Алена видела ее лет пять назад. Показалось заманчивым забиться до конца лета в дикую глушь, где только леса и озера. И людей по пальцам пересчитать. Чтобы никого не видеть.

— Поеду к бабушке.

— Хорошо, — кивнул отец. — Отойдешь немного, возьму тебе билет. Только давай еще насчет учебы подумаем. Пока время еще есть. Могу сделать тебе в Москву перевод.

— Пап, а за границу нельзя? Хочется полностью все поменять.

— Эх, когда можно было, ты не захотела. Хотя мать тебя все равно не отпустила бы. Сейчас сложнее. Надо подумать. То, что платно, неважно, не проблема. В язык все упирается. Потеряешь минимум год, а то и все два.

— С английским у меня проблем нет, — возразила Алена.

— Так быстро тебе студенческую визу не сделают ни в Англию, ни в Америку. Ладно, завтра попробую разузнать, как и что. Жаль, конечно, будет тебя отпускать, но если это тебе поможет…

На следующий день Алене стало получше, хотя из комнаты она почти не выходила и большую часть времени спала. Света заглядывала время от времени узнать, как дела.

Интересно, почему она мне не нравилась, подумала Алена, нормальная ведь тетка. Может, потому, что считала, будто Света отобрала у меня отца? А ведь мы вполне могли подружиться.

Отец пришел с новостями, причем неожиданными.

— Платно, конечно, но оформлено будет переводом, и ты ничего не потеряешь. Все тот же национальный университет госслужбы в Будапеште. Там есть международная программа, обучение на английском. И специальности, в принципе, стыкуются.

— Это реально возможно? — Алена аж с кровати вскочила.

— Ты забыла, кто твой отец? — усмехнулся он. — Только надо все быстро делать. Если да, значит, давай после ужина сядем, заполним все анкеты, заявление и сразу бумаги на визу. А дальше уже моя забота. Уверена, что справишься? С языком?

— Я еще позанимаюсь до конца лета. Мне как раз надо голову чем-то забить. Чтобы не думать… А там еще и венгерский придется с нуля. Пусть на бытовом уровне.

— Ну и отлично, — отец поцеловал ее в лоб и вышел.

И он не обманул, все действительно получилось быстро и без проблем. Через неделю пришло письмо с подтверждением зачисления, а вопрос с визой должен был решиться к концу лета. И особых причин сомневаться в положительном ответе не имелось.

Полтора месяца до конца августа Алена провела у бабушки под Нестеровом, в поселке почти у самого стыка литовской и польской границ. Название города, через который пришлось проезжать, показалось подлой насмешкой. Как будто все мироздание поставило себе целью напоминать о Стасе каждый день по тысяче раз. Как будто она и так не вспоминала о нем постоянно. Да, боль немного притупилась. Но не все ли равно, каким ножом резать — тупым или острым? Наверно, тупым даже мучительнее. Потому что медленно — бесконечно.

Целыми днями Алена бродила по лесу, купалась в речке или в озере, занималась английским, по вечерам играла с бабушкой и ее подружками в подкидного дурака и секу. Пару раз съездила на велосипеде в соседнее село — в клуб, где были танцы и кино. За ней даже попытался ухаживать какой-то местный тракторист. Иногда утром она просыпалась и не могла сообразить, что ей приснилось, а что ее настоящая жизнь: вот эта сонная провинция с застывшим временем или Петербург и события последних шести месяцев.

А потом внезапно совсем другой мир. Будапешт, в который Алена влюбилась с первого взгляда. Солнечный, веселый, чувственный, как будто чуть хмельной от сладкого токая. Дунай, по которому плавают прогулочные кораблики и желтые автобусы-амфибии. Язык, от которого мозги заплетаются в косу. «Идвёзлём, — твердила она, пытаясь запомнить самые нужные слова, вроде «здравствуйте», «до свидания» и «спасибо». — Висонтлаатаашро, кёсёнём». Но они тут же улетучивались из головы, как будто дразнились. Жгучий гуляш. Купальни. Руинные пабы в квартале Эржебетварош. Ну да, и университет, конечно.

Алена сняла комнату в апартаментах в самом центре, на проспекте Андраши. Ее соседями были пожилая англичанка с пучеглазой собачкой и толстый байкер из Дании. Они сталкивались на общей кухне, старательно выговаривали это самое «идвёзлём», а потом переходили на английский. Не прошло и месяца, как Алена уже разговаривала на нем совершенно свободно.

И все бы ничего, если б не одна мысль, которую она ненавидела. И за которую ненавидела себя.

Как бы она была счастлива в этом сумасшедшем городе со Стасом. Потому что Стас и Будапешт были как будто братья-близнецы.