Январь 1730 года

Если сейчас Алексей Григорьевич о чем-нибудь жалел, то лишь о том, что не дал себе воли еще тогда, в декабре, когда к нему впервые пришло предчувствие несчастья. Как держал себя тогда Петька... то есть его царское величество! Как открыто пренебрегал Катериною! Вплоть до того, что отворачивался от нее на людях. Князь Долгорукий правую руку отдал бы, чтобы поторопить свадьбу, но никак нельзя было сделать это из-за Рождественского поста и Святок. Он желал устроить тайный брак, но потом отказался от этой мысли, взвесивши, что этот брак, совершенный в не положенное церковью время, не имел бы законной силы. Приходилось вооружиться терпением и подождать несколько дней, но вдруг...

Все самое ужасное в жизни всегда происходит именно вдруг. Добра ждешь-ждешь, готовишься к счастливому событию, а оно все не приходит. Но беда внезапно сваливается на голову!

Угораздило же этого глупого мальчишку простудиться. Ну ладно, перемерз, с кем не бывает, а вот оспу-то где подхватил, паршивец?

— Говорят, от Сергея Григорьевича заразился, — услышал он голос сына Ивана и понял, что невольно задал свой вопрос вслух. — Дядюшка ведь, несмотря на то, что дети его в оспе лежали, продолжал ездить ко двору. Вот и доездился.

— Ну, это чепуха, — отмахнулся Сергей Григорьевич, который тоже был здесь. — Я ведь здоровехонек. И никто ведь больше не заразился. И дети на поправку пошли. А он, — князь значительно ткнул пальцем в стену, за которой где-то далеко находился Лефортовский дворец, — а он, гляди, вот-вот... — И перекрестился.

Алексей Григорьевич тоже перекрестился и рявкнул:

— Не каркай.

Брат терпеливо снес грубость, да и никто из Долгоруких, собравшихся сегодня в Головинский дворец, не обратил на непочтительность внимания. Здесь были человек десять князей Долгоруких, собравшихся по просьбе Алексея Григорьевича и на время позабывших старинные распри. Слишком сурово грозила обернуться к ним судьба. Ко всем Долгоруким!

— Еще Блументросты эти клятые, — безнадежным тоном сказал князь Иван. — Лечить не умеют, а берутся. Лихорадку, что наперед оспы высыпала, лечили как обыкновенную лихорадку, давали государю прохлаждающие напитки. Господина Бидлоо призвали, так он аж за голову схватился. Болезнь-де развилась, на подошвах высыпала. А это всяким таким-этаким может окончиться, сами понимаете.

— Которого уж уморили, а? — с изумлением пробормотал Василий Владимирович. — Немцы нечестивые. Гореть бы им живьем в пламени адовом!

— Еще не уморили, чего вы раскаркались! — вспылил Алексей Григорьевич. — А вот, кстати, о немцах. Василий Лукич, — повернулся он в угол, где притих тот, кого называли самым умным из Долгоруких. — Ты чего отмалчиваешься? Что за письмо тебе прислали Вестфален, датский посланник, Братислав да испанец этот хитроглазый?

Василий Лукич медленно вынул сложенный вчетверо лист, уже изрядно затертый на сгибах. Сразу стало ясно, сколь часто он читывал и перечитывал письмо посланников. Не разворачивая лист, Василий Лукич процитировал:

— "Слух носится, что его величество весьма болен, и ежели наследство России имеет быть принцессе Елизавете или Голштинскому принцу, то императору и королю дружбы с Россией иметь неможно, а понеже его величества обрученная невеста фамилии вашей, то и можно удержать престол за нею, так же, как после кончины Петра Первого двенадцать знатных персон, в том числе Меншиков, государыню императрицу Екатерину удержали, то и вам по вашей знатной фамилии учинить можно, и вы силы и славы имеете".

— Легко им, нехристям, советы советовать! — пробормотал фельдмаршал Василий Владимирович.

— А что? — легким голосом, чтобы можно было принять за шутку, сказал Алексей Григорьевич. — Катерина моя — обрученная государева невеста!

— Княжна Екатерина не венчалась с государем, — настаивал Василий Владимирович, упрямо склоняя голову.

— Не венчалась, так обручалась, — вмешался брат Алексея Григорьевича, князь Иван.

— Иное дело венчание, а иное — обручение, — продолжал Василий Владимирович. — Хоть бы она и венчана была, и тогда в учинении ее наследницей не без сумнения было бы. Не то что посторонние, да и нашей фамилии прочие лица у ней в подданстве быть не захотят. Покойная государыня Екатерина Алексеевна хотя и царствововала, но только ее величество государь император при животе своем короновал.

Иван Григорьевич покосился на своего брата, уловил чуть заметный его кивок и проронил раздумчиво:

— Стоит только крепко захотеть... Уговорим графа Головкина и князя Дмитрия Голицына, а коли заспорят, так мы их и бить начнем. Как не сделаться по-нашему? Ты, князь Василий Владимирович, в Преображенском полку подполковник, а князь Иван Алексеевич — майор; а в Семеновском полку спорить против нас некому. Крикните княжну Екатерину на царство — небось подхватят!

Князь Василий Владимирович крепко взялся за голову:

— Что вы, ребячье, врете? Статочное ли дело? И затем, как я в полку объявлю? Услышат это от меня, не то что станут бранить — еще и побьют!

— Да, — вздохнул Алексей Григорьевич. — Вот ежели бы Катерину государь изволил объявить своей наследницей в духовной...

— Да, — совершенно так же вздохнул Василий Владимирович. — Оно бы хорошо, только это дело в воле его величества состоит. Как нам о таком несостоятельном деле рассуждать, когда вы сами знаете, что его величество весьма болен?

— Об том и речь, — загадочно пробормотал Алексей Григорьевич, хитро отводя глаза.

— А, вон вы чего, — пробормотал после некоторого молчания Василий Владимирович. — Ну, братья, я вам в таком деле не пособник. Сами все себя погубите, если станете этого добиваться.

И вместе с братом Михаилом фельдмаршал покинул Головинский дворец.

Простодушный Иван Григорьевич возобновил разговор:

— То, что государь в руке своей неволен, понятно само собой, об этом и речи больше нету. А вот нельзя ли написать духовную от имени государя, якобы он учинил своей наследницей невесту свою Екатерину?

Уже братьев Владимировичей не было — некому было возражать против такого безумного предприятия.

— Садись к столу, Василий Лукич, — предложил отец государевой невесты. — Ты у нас словами крутить мастер.

Долгорукий некоторое время почеркал пером по бумаге, потом поморщился:

— Не штука сочинить, что писать. Но моя рука непохожа на руку государеву. Кто бы написал получше? А я скажу, чего писать надо.

Стали пробовать. Лучше всех почерк оказался у Сергея Григорьевича. Князья Василий Лукич и Алексей Григорьевич сочиняли духовную и диктовали ему, так что выходило: один скажет, а другой прибавит. Князь Иван Алексеевич смотрел-смотрел, как дядюшка водит пером по бумаге, хмурился-хмурился, потом вдруг вынул из кармана какие-то две бумага и решительно сказал:

— Посмотрите, вот письмо государево и моей руки. Письмо руки моей — слово в слово как государево письмо. Я умею под руку государеву подписываться, потому что я с ним в шутку писывал.

И под одним листком с составленной духовной он подписал: «Петр».

Дядья стали глядеть да сравнивать и хором решили, что почерк князя Ивана Алексеевича удивительно как схож с почерком государя. И все же они не решились дать ходу фальшивой духовной. Оставался другой листок, еще не подписанный. Алексей Григорьевич сказал сыну:

— Ты подожди и улучи время, когда его величество от болезни станет свободнее, тогда и попроси, чтобы он эту духовную подписал. А если за болезнью его та духовная его рукой подписана не будет, тогда уже мы, по кончине государя, объявим ту, что твоей рукой подписана, якобы он учинил свою невесту наследницей. А руки твоей с рукою его императорского величества, может быть, не различат.

Вслед за этим князь Иван, прихватив оба листка с духовной, поехал в Лефортовский дворец и ходил там, беспрестанно осведомляясь, не стало ли лучше государю, нельзя ли быть к нему допущенным? Но близ государя неотходно был Остерман. Вообще никого из посторонних не допускали к нему. Камердинер Лопухин сам разводил огонь в печи, да так, что к голландке нельзя было притронуться и больной все время сбрасывал одеяла.

Сквозь запотевшие, сочившиеся испариной стекла видно было, что народ, встревоженный болезнью царя, толпился у дворца. Иногда проходили войска, раздавалась барабанная дробь. Барон Остерман стоял у плотно закрытых створок, напрасно пытаясь уловить хоть струйку свежего воздуха и потирая грудь. Доктор Николас Бидлоо, только что покинувший комнату, настрого запретил открывать окно.

— Андрей Иваныч... — послышался слабый голос, и барон, резко повернувшись, увидел лихорадочно блестевшие глаза молодого императора. — Андрей Иваныч, я жив еще?

Остерман растерянно оглянулся на замершего Лопухина, потом приблизился к постели:

— Вы живы, ваше величество, и, даст Бог, поправитесь.

Лопухин закашлялся.

— Чего перхаешь, Степан Васильевич? — чуть слышно спросил Петр. — Тут не продохнуть, а ты кашляешь. Окошко отворите, а? Дохнуть разу нечем. Дурно мне...

Остерман оглянулся. Лопухин сидел на корточках у печи и смотрел на него, чуть приоткрыв рот. Остерман пожал плечами:

— Ну что я могу поделать с волею вашего величества? Этого было достаточно, чтобы Лопухин поднялся с корточек, постоял некоторое время согнувшись, разминая колени, а потом боком, словно крадучись, приблизился к окну и дернул створку во всю ширь.

Наружу вырвался клуб пара, а в комнате вмиг сделалось прохладнее.

— Ого! — тихо засмеялся Петр. — Хорошо как! Нет... — Голос его вдруг упал. — Нет, студено. Закрывайте.

Лопухин с силой захлопнул окно.

— Степан Васильевич весьма послушен воле вашего величества, — усмехнулся Остерман. — А теперь, пока не воротился доктор и не начал бранить нас за непослушание, примите-ка лекарство.

— Лучше бы мозельского али пива, — пробормотал юноша, которому до смерти надоело горькое питье, которым его потчевали.

— Думаю, Степану Васильевичу и сейчас ничего не останется, как подчиниться, — сговорчиво кивнул Остерман.

Он отвернулся от постели и вынул из кармана на груди плоский розовый флакон с золотой пробкой. Подал его Лопухину, стараясь, чтобы больной ничего не видел. Впрочем, император лежал с закрытыми глазами и думал, что зря он, наверное, надышался этого студеного январского воздуха. Как бы те было худа!

— Довольно будет пяти капель, — сказал Остерман. — Вполне довольно.

Лопухин прошел за ширму, где стоял столик со склянками. Небрежным движением сдвинул их, освобождая место для стакана. Налил туда вина из высокой узкогорлой бутылки, нажал на золотую крышечку и резко повернул ее против часовой стрелки. Наклонил над стаканом флакон и вылил туда пять капель темной, пряно пахнущей жидкости.

Собственно, там и оставалось-то всего лишь пять капель. Но и этого вполне хватило, чтобы Россия лишилась своего государя...

Наутро сыпь в ужасающих размерах высыпала в горле и в носу больного. Жар настолько усилился, что никто теперь не сомневался в страшном исходе.

18 января Алексей Григорьевич Долгорукий, осунувшийся, мрачный, на себя непохожий, приехал в Лефортовский дворец, отыскал сына и спросил:

— Где у тебя духовные?

— Здесь, — князь Иван похлопал себя по груди.

— Показывал кому?

— Христос с вами, батюшка. Его императорское величество без памяти лежит.

— Ладно, — буркнул Алексей Григорьевич. — Давай сюда, чтобы тех духовных никто не увидел и не попались бы они никому в руки.

Князь Иван сунул отцу оба списка.

За спиной раздались шаги. Долгорукие воровато оглянулись. Генерал-майор Кейт, прямой, спокойный, прошествовал мимо них, направляясь к опочивальне государя. Все знали, что Остерман иногда выходит от больного и о чем-то совещается с Кейтом.

— Чего им тут надо, воронью иноземному? — проворчал Алексей Григорьевич и устало добавил: — Ох, завтра число какое, помнишь? 19 января. Завтра бы венчались они, но, видно... Ладно, прощай, Ванька. Поехал я домой. А ты тут еще побудь. Вдруг да смилуется Господь...

Но Господь не смиловался над больным мальчиком. Состояние здоровья государя было признано окончательно безнадежным. Его причастили Святых Тайн, и три архиерея совершили над ним таинство елеосвящения.

Остерман стоял у изголовья неотступно, умирающий беспрестанно звал его по имени, словно просил о чем-то. О чем?..

В ночь на 19 января наступила агония. Во втором часу ночи Петр вдруг приподнялся на постели, крикнул:

— Запрягайте сани, я еду к сестре!

Откинулся на подушки и испустил дух.

Услышав об этом, Иван Долгорукий пробежал по дворцу с обнаженной саблею в руке, крича: «Да здравствует императрица Екатерина!» Не встретив ни в ком поддержки, он воротился домой и приказал отцу сжечь оба списка завещания.

Загрузка...