Гусарский монастырь

Глава VIII

Дома с нетерпением ждали возвращения Марьи Михайловны.

Особенное нетерпение и даже волнение проявила Клавдия Алексеевна, забежавшая около полудня к Груниным и вдруг услыхавшая там, что Марья Михайловна, не сказав никому ни слова, совершенно молча, одна-одинешенька села в коляску и уехала неизвестно куда за город.

Разумеется, после такого «пассажа» Клавдия Алексеевна никуда отлучиться не могла, и то и дело прохожим казалось, будто из-за цветов, стоявших на раскрытых окнах дома Груниных, неизвестно зачем чуть не на середину улицы высовывают обгорелую палку.

Нетерпение проявляла и Нюрочка, и только один Антон Васильевич, обретавший дар слова во время отсутствия Марьи Михайловны, благодушествовал, погуливал по комнатам и заводил с обычною у них гостьей, Соловьевой, не лишенные философского оттенка разговоры.

Наконец около четырех часов дня показался порядком взмыленный вороной четверик Марьи Михайловны и свернул в ворота их дома: подъезд у Груниных был со стороны двора.

Клавдия Алексеевна ринулась ей навстречу; за ней поспешили Нюрочка и Антон Васильевич.

— Милая, да что ж это вы с нами сделали? Можно ли так уезжать одной? Хоть бы меня захватили! — завыкликала Клавдия Алексеевна, завидев приехавшую и протянув к ней обе руки, наверное, принадлежавшие раньше Кощею.

Марья Михайловна, молча, с видом человека только что совершившего нечто великое, подымалась по лестнице, поддерживаемая под обе руки лакеями.

— Здравствуйте, здравствуйте!… — проронила она в ответ. — Устала я…

— Мы волновались, мы тревожились! — продолжала трещать Клавдия Алексеевна. — Ума не приложим — куда вы могли вдруг так собраться? Где вы были?!

— Как где? — Марья Михайловна даже остановилась и пожала плечами. — Разумеется, у Пентауровой…

— У Пентау… — Клавдия Алексеевна почувствовала, что сердце ее может не выдержать, и прижала его рукою.

— Чему вы все так удивились? — продолжала Марья Михайловна, обводя глазами трех своих слушателей, застывших в разнообразных позах. — Ну да, у Пентауровой: мы же с ней старые знакомые…

Марья Михайловна с помощью дочери освободилась от шляпки и проследовала прямо в столовую.

— Обедать! — приказала она лакею.

— У Пентауровой… Вы старые знакомые? — бормотала Клавдия Алексеевна. — Но почему же раньше вы не вспомнили об этом?

— Ну, вот подите. Прямо выскочило из головы! Давно не видались с ней; она болеет все, никого не принимает, так вот и вышло!

— А вас приняла?

— Еще бы! Мы с ней приятельницы были! Большой мой друг была!

Черные глаза Клавдии Алексеевны, бегавшие по собеседнице, вдруг наткнулись на какой- то лилово-желтый полукруг, в виде радуги украшавший ее платье.

— Что это? — спросила она, указав на него пальцем и нагибаясь. — Дорогая, да ведь вы платье себе все испортили!

Лицо Марьи Михайловны побагровело от воспоминания о случившемся.

— Паршивая скотина! — выразительно произнесла она. — Ну да я ж его и пнула за эго, как следует.

— Кого, Господи, кого?!

— Разумеется, собаку.

Марья Михайловна опустилась на свое место за столом и не спеша, с выдержками начала наслаждаться борщом и повестью о своем героическом путешествии.

— Старуха без ног и совсем выжила из ума! — рассказывала она. — Навела полон дом поганых мосек, простую девку воспитала, как барышню, да добро б еще приличная была, а то наглая, дерзкая, рожа злющая…

— Ах, ах! — роняла Клавдия Алексеевна, быстро уничтожая борщ.

— Жаловалась мне на сына. В ссоре она с ним… не видятся, и не ездит совсем к матери!

— Ах, ах! Но что же он делает у себя?

— Пишет. День и ночь пишет, и все пьесы какие-то дурацкие. Другие в столицы за чинами да орденами ездят, а этот там другой чин заслужил: коленом. — Марья Михайловна так неосторожно воспроизвела ногой этот (национальный) жест, что на столе подскочили все ножи и тарелки.

— Матушка? — в испуге проговорил Антон Васильевич, которому все содержимое его тарелки чуть не вылетело на жилет.

На этот раз вмешательство в разговор прошло ему даром, и внушительного «помолчи» не последовало.

— Неужто? — воскликнула Клавдия Алексеевна.

— Да, да: за пасквили и выгнали его, и пьесы все обер-полицмейстер порвал и сжег, он здесь уже новые понаписал. Затем и театр свой строит, чтоб было где их представлять.

— Милая!… — только и могла произнести, благодаря полному рту и растерянности от такого обилия таких потрясающих новостей, Клавдия Алексеевна.

Под неумолкаемый рассказ Марьи Михайловны кончили обед и только что перешли в гостиную, в соседней зале послышались голоса и показались круглый, как огурчик, Арефий Петрович и угрястый Заводчиков.

— Что скажете хорошенького, Арефий Петрович? — затаив внутреннее торжество, спросила Марья Михайловна, когда толстяк сочно прикладывался к ее руке.

— Где уж нам новое что-нибудь знать! — скроив постное лицо, провизжал тот. — Мы все на стареньком ездим; вот Клавдия Алексеевна другое дело, она даже насчет пентауровского забора может кое-что рассказать!

Смуглая Клавдия Алексеевна потемнела еще более, и маленькие глазки ее засверкали.

— Да уж что поделать, для меня и забор хорош! — язвительно ответила она, пожав плечами. — Зато ничего из своей головы не выдумываю, да не распускаю по городу, как это один индейский петух делает!

Званцев вспыхнул, сдвинул назад голову, отчего на шее у него образовалось словно ожерелье из жира, и он действительно удивительно стал похож на изогнувшего свой зоб индейского петуха.

— То есть какой же это петух, позвольте спросить?

— А такой это петух, позвольте ответить, — глупый!

Смех и аплодисменты приветствовали решительный ответ Соловьевой.

Арефий Петрович молча поглядел на всех, потом полез в боковой карман, для чего, должно быть, в помощь руке, выпятил нижнюю губу чуть не на самый галстук и достал какую-то сложенную вчетверо бумажку.

— Незабвенный учитель, философ Сократ, — торжественно начал он, — сказал великую истину: пренебреги! И потому я не возражаю знатоку рязанских дел… особливо заборных…

Гостиная опять покатилась со смеху.

Званцев поднял над головой бумажку.

— Господа, завтра это объявление, которое я держу в руке, будет расклеено по городу. Помимо него, печатаются пригласительные билеты, которые будут разосланы всем господам дворянам!

— Какое объявление? Какие билеты? Что такое? — посыпались возгласы. — Прочтите! Да читайте же, Арефий Петрович!

Толстяк развернул листок, отставил его на расстояние вытянутой правой руки от глаз и медленно, с расстановкой, выразительно начал читать, дирижируя в то же время левой рукой. При первых же словах в гостиной воцарилась мертвая тишина.

На листе было напечатано следующее.

ОБЪЯВЛЕНИЕ

Через две недели, именно в пятнадцатый день июля месяца, с разрешения начальства, состоится торжественное открытие театра господина Пентаурова, причем для пользы и увеселения господ дворянства и прочей публики представлена будет знаменитая трагедия с хорами, музыкой, пением, пляскою, бенгальским огнем и разными персонажами.

«БАГДАДСКАЯ КРАСАВИЦА»

Сочинение г. Икс

Разыграна пьеса будет при участии известного московского артиста

г. Белявки нижеследующими:

Калиф Багдадский В. Вольтеров

Заира, Багдадская красавица Н. Антуанетина

Заира, Багдадская красавица Н. Антуанетина

Соперница Заиры Розалинда С. Елизаветина

Вельможа Гассан П. Сарданапалов

Другой вельможа Надир С. Бонапарте

Французский дворянин

Жорж Канье Г. Белявка

Разбойник Осман С. Македонский

Действие происходит в Багдаде.

Вход бесплатный. Начало в 7 ч. вечера.