Двое суток волновалась Клавдия Алексеевна, ожидая известий от Андрея Михайловича, но не получала ничего и наконец не выдержала и отправилась к нему сама.
К удивлению ее, в доме Штучкиных ее встретил совершенный толкучий рынок: в лакейской и в зале стояли разинувшие рты картонки, сундуки; везде горами были навалены всякие вещи, начиная от сапог и дворянского мундира хозяина до масляных ламп и картин включительно.
По зале разгуливала в хорошо памятном Заводчикову засаленном капоте владелица всего этого добра и распоряжалась его укладкой.
— Елизавета Петровна, милая, да что все это значит?! — возопила Клавдия Алексеевна, в изумлении остановившись в дверях и чуть не в потолок уткнув свои тощие руки.
— Укладываюсь! Будет с меня; оскотинишься совсем в этой прекрасной Рязани! — ответила хозяйка.
— Дорогая моя, но что же произошло? — вне себя продолжала гостья.
В эту минуту из гостиной выглянула чья-то странная физиономия, увидала Клавдию Алексеевну и сейчас же скрылась. Голова незнакомца была обвязана полотенцем.
— Кто это у вас? — понизив голос, полюбопытствовала гостья.
— Как кто? Благоверный мой.
— Я его что-то не узнала! Отчего он повязан?
Елизавета Петровна тряхнула головой.
— Я ему вчера такой тарарам устроила, что всю жизнь будет помнить: все тарелки об его голову разбила!
Клавдия Алексеевна всплеснула руками.
— Нечего прятаться-то, — продолжала хозяйка, — выходи сюда, пакостник!
В соседней комнате послышалось неопределенное мычание.
— Ну, выходи, выходи… нечего тут!… Не трону больше!… — Голос Елизаветы Петровны сделался несколько мягче.
Из гостиной показался Андрей Михайлович; Клавдия Алексеевна впилась в него глазами и обомлела: такого погрома человеческих физиономий она еще не видывала. Это было не лицо, а нечто вроде павлиньего хвоста, отливавшего всеми цветами радуги.
— Боже мой?! — едва произнесла Соловьева. — Из-за чего же у вас все произошло?!
— А вот почитайте! — Елизавета Петровна отправила руку в карман, вытащила оттуда три бумажки и сунула их в костлявые пальцы гостьи: — Почитайте, почитайте!
— «Милый Андрэ…» — прочла одну из них Клавдия Алексеевна и подняла глаза на Андрея Михайловича. — Это к вам, да?
— Дальше, дальше, другую! — командовала хозяйка, начав опять прогуливаться и, видимо, вновь входя в раж.
— «Как ты верно сказал, поганая рожа твоей жены…»
— Это я рожа, нравится вам? — Елизавета Петровна остановилась около мужа и поискала вокруг глазами подходящего предмета. — Ух, блюд, жалко, больше не осталось, а то б еще одно разбила на твоей башке!
— Голубушка, не тревожьте себя! — воскликнула, бросаясь между ними, Клавдия Алексеевна. — Дорогая, успокойтесь!
Чтобы не подливать масла в огонь, она про себя дочитала все записки и даже обозрела их обратную сторону.
— Решительно ничего не понимаю! — произнесла она.
— Очень просто, и понимать нечего! — возразила Елизавета Петровна. — Этот скот завел себе любовницу, и клочки от ее письма я нашла у него в кармане.
— Неправда! Все интрига, адская интрига! — совсем замогильным голосом отозвался Штучкин.
— Конечно, неправда, разумеется! — подхватила Клавдия Алексеевна. — Милая Елизавета Петровна, этого не может быть! Никогда! Голову отдаю на отсечение!
— Видишь: и все тебе то же скажут! Интрига это против меня!
— Интрига, явная интрига! — горячо продолжала гостья. — Андрей Михайлович — такой уважаемый всеми человек, образованный, на виду… Да будь что-нибудь подобное — вся Рязань кричала бы! Я первая не потерпела бы такой гадости, первая сказала бы вам!…
— Ну, не все же вы знаете, что творится в Рязани!
— Я? — оскорбилась гостья. — Я чего-нибудь не знаю? За кого же вы меня считаете, дорогая? Все, решительно все знаю; булавку где кто обронил и то мне известно! И вот образ: клянусь вам, что Андрей Михайлович чист перед вами!
Красноречие и искренняя убежденность, звучавшие в голосе Клавдии Алексеевны, и два пальца ее, протянутые к иконе, сбили с толку хозяйку. Она, молча, переводила взгляд с гостьи на мужа.
— И, наконец, вздор в этих мерзких бумажках написан: такая хорошенькая, такая красавица, вся Рязань вас иначе не называет, как красавицей, и вдруг «рожа»? Это пасквиль! И все остальное такой же вздор! Сами посудите, ну, на кого же ему — человеку с таким вкусом, умному, можно сказать дипломату, променять вас?! Не на кого, решительно не на кого!
— Это верно, не на кого!… — согласилась Елизавета Петровна. — Но кто же тогда мог устроить эту подлость?
— Званцев! — ни на секунду не задумываясь, воскликнула Клавдия Алексеевна. — Званцев, больше некому! Это такой негодяй, такой каверзник! Да позвольте… — Она развернула одну из зажатых ею в кулаке зловредных бумажек и всмотрелась в нее. — Конечно, он! Его почерк, только измененный! Он с ума сходит от зависти к положению Андрея Михайловича! И вам он давно глазки строит, вы не замечали только! Вот и мстит!
— Был он с тобой третьего дня? — обратилась к мужу Елизавета Петровна.
— М-м… да… да… кажется!… — пробормотал решительно ничего не помнивший Андрей Михайлович.
— Видите, я же вам говорю, что это он!
— Ну, попадись он мне! — таким тоном произнесла Елизавета Петровна, что сердце Клавдии Алексеевны закувыркалось от радостного предвкушения грядущих событий.
Хозяйка опять загуляла между кучами всякого добра по залу, потом подошла к двери в столовую и распахнула ее. Пол там весь был усеян черепками всевозможной посуды.
Елизавета Петровна поглядела на вчерашнее поле битвы и качнула головой.
— Однако!… — проговорила она в раздумье. — Главное, миску мне новую жалко…
Клавдия Алексеевна подтолкнула в спину неподвижно стоявшего Андрея Михайловича.
Тот сделал шаг к жене, остановился и получил новый толчок сзади.
— А меня не жалко? — с укоризною произнес он, осторожно, словно к бомбе, начиненной порохом, приближаясь к Елизавете Петровне.
Та оглянулась, быстро провела пальцами по толстым губам отшатнувшегося в испуге мужа, отчего они издали «брырырым», и вдруг расхохоталась.
— Господи, на кого ты похож? — воскликнула она. — Да ты совсем под индейца отделан!
— Вот и прекрасно! — с умилением на лице и в голосе проговорила Клавдия Алексеевна. — Да поцелуйтесь же скорей! — Она сдвинула обоих супругов вплотную, и те заключили друг друга в объятия. — И конец недоразумению! Как я рада! Мир до гроба! Не правда ли?
Хозяйка дома очутилась сидящею на коленях у мужа.
— Я незлопамятна! — нежно сказала она, приглаживая растрепанные баки и целуя его. — Видишь, какая у тебя жена добрая! Но мы все-таки совсем уедем в деревню! — решительно объявила она. — Я не могу оставлять такого талантливого человека, как Андрэ, в обществе здешних дураков и пьяниц!
— Душа моя мрачна! — говорил в это время ротмистр Костиц, стоя в зале «монастыря», раздвинув ноги и крутя усы. — Дети, не время ли столпотворению быть?
— Время, отец-игумен! — ответил сидевший у окна и мрачно глядевший в него Светицкий.
— Такой столп, чтобы треск, и блеск, и гром с радугой были? — продолжал Костиц.
— Ляжем костьми с тобой, отче! — отозвался Радугин.
— Во все колокола звонить, когда так! Ударь, сыне, тревогу!
Светицкий часто зазвонил в колокол, и на густой звон его из соседней комнаты показались отсутствовавшие Возницын и Курденко.
Оба шли с веселыми лицами; последний нес в руках два письма.
— Что за грамотки? — спросил Костиц.
— Кукольную комедию сочиняли! — с хохотом ответил Возницын. — Скучно зело святому граду Рязани, стало, живой водой ее взбрызнем.
Курденко поднял обе руки с письмами в каждой.
— Это к лорду Званцеву от мисс Соловьевой, а это от нее к нему. Объяснения в любви и зов на свиданье!
— Дельно! — заметил Костиц. — А ну-ка, почитайте?
— Послание от амура… Вонмем! — по-дьяконски возгласил Возницын.
Курденко прочел оба творения.
— Хорошо, — одобрил Радугин, — но мы-то как же узнаем, что произойдет?
— Сами расскажут! — уверенно ответил Курденко. — А нас зачем звали?
— Время столпотворению быть! — сказал, крутя усы, Костиц. — Думайте, сыны, как лучше душу спасти!
На совещание был вызван монастырский повар — крепостной Радугина — Гаврило, лысый, полный человек с носом в виде картошки, питавший к себе большое уважение, как к необычайному кулинарному таланту и красивому мужчине. Он явился, поклонился гусарам, с достоинством одернул свою куртку и стал у двери.
— Гаврило Васильич! — воскликнул, увидев его, Курденко. — Нужно чудо сотворить — можешь?
— Ежели на кухне — могу-с… — скромно признался Гаврило.
— Уху на завтра из живых стерлядей можешь?
— Вполне-с.
— Стерлядей отварных?
Гаврило слегка развел руками с пренебрежительным видом.
— Затем, господа, не выпустить ли индеечку?
— Хвалят ее в селениях райских! — согласился Возницын.
— Спаржу с соусом сабайон, затем…
— Будет! — прервал Костиц начавшего вдохновляться Курденко. — Ты все о мамоне, отец келарь: о душе больше пекись!
— Шампанского забери ящика три!
Костиц одобрительно кивнул головою.
— Водки, закусок разных возьми. Вина я сам выберу у Хлебодарова!
Гаврило был отпущен, и гусары занялись составлением списка избранных «богомольцев» для приглашения на завтрашний день.
Костиц шагал по залу, слушал, ерошил себе волосы, дергал за усы и, видимо, все больше и больше охватывался азартом.
— Этот слаб, не надо! — изредка возглашал он. — Покруче отцов выбирай, понадежнее!
Когда оконченный список был затем прочитан Курденко вслух, Костиц умилился.
— Великий бой будет! — промолвил он,
— Спаси Господи люди Твоя! — добавил, помотав головой, Возницын.
В лавке Хлебодарова шла суета: укладывали и увязывали всякие закупки, сделанные для «монастыря»; Гаврило забрал чуть ли не все товары, имевшиеся налицо.
Хлебодарова самого не было, и отпускал все заменявший его Тихон.
— Здорово, должно быть, ваши господа дыму напустят? — говорил он, весь лоснясь от удовольствия, что будет во что запустить «честные персты».
— Да уж мы не дадим маху! — снисходительно ответил Гаврило. — Соус «запоём» даже заказали!
— Что ж это за соус такой? — заинтересовался Тихон.
— Из коньяку одного, почесть…
— С этого запоешь! — согласился Тихон. — С иной марки и на стенку сразу полезешь!
Через какой-нибудь час весь город говорил о предстоявшем на завтра кутеже в «монастыре».
Что испытывал отделанный под индейца Андрей Михайлович — понятно без слов!