Гусарский монастырь

Глава XXVIII

Шилин послал работника, и не больше как через полчаса Светицкий прискакал верхом в сопровождении Ильи.

С озабоченным лицом вбежал он в горенку, где, бывало, весело проводила время шилинская компания, и увидал шедшую к нему навстречу Леню. Светицкий осыпал ее руки поцелуями.

— Как все это неожиданно, ужасно!… — взволнованно заговорил он. — И смерть, и пожар! А ваша бумага?

— У меня.

Гусар перекрестился.

— Слава богу! — произнес он от глубины души. — Нашлась?

— Да… — нерешительно ответила Леня; ей опять приходилось умалчивать о многом.

— И сегодня же назад уедете, на похороны?

— Нет, я на похоронах не буду, я уже совсем уехала из Баграмова!

Светицкий с беспокойством заглянул ей в глаза.

— Случилось что-нибудь? Дерзость какую-нибудь он позволил себе вам сказать? — В глазах гусара засветились угрожающие огоньки.

— Мы поссорились, и я больше не хочу его видеть…

— Что же произошло?

— То, что уже исчезло… — с улыбкой сказала Леня. — Не надо волноваться, и будем говорить о другом!…

— Видите, что значит быть одной? — произнес Светицкий. — Всякая дрянь осмеливается обидеть вас!

— Все это прошло и кончено, теперь начинается новая жизнь!

Светицкий отвернулся, насупился и забарабанил пальцами по столу.

— Чем же вы начнете новую жизнь? — спросил он.

— Уеду в Москву, на сцену… там буду равная с равными…

Гусар не отвечал и продолжал барабанить, но стук все ослабевал и делался нервнее.

— Что же вы молчите, Дмитрий Назарович?

— Я обещал молчать… — пожав плечами, проговорил Светицкий.

— Иного выхода нет… — тихо сказала Леня.

— Нет?! — Светицкий отодвинул стол так, что все загремело на нем, и встал со стула. — А я? — Он протянул обе руки к Лене. — Леня, ведь я же без вас жить не могу!

— Боюсь, раскаиваться потом станете, Дмитрий… — Она не успела договорить. Светицкий схватил ее в объятия и принялся целовать.

— Не пущу! Никому не отдам! Моя! — в исступлении вскрикивал он в то же время. — Да? Правда?

Ответа не было, но он почувствовал, что Леня прильнула к его груди.

Восторг Светицкого не имел предела.

— Будет, будет… пустите! — смеясь и плача от счастья, говорила Леня, отбиваясь от него.

— Господи, я с ума, кажется, сойду?! — вымолвил наконец он.

— А родные ваши согласятся ли? — тихо сказала раскрасневшаяся Леня.

— У меня их нет! — ответил Светицкий. — И почему сказала «ваши»?

— Твои… — поправилась она.

— Когда же наша свадьба?

— Не знаю… когда хочешь… — Леня поалела окончательно. — Только пусть она будет самая скромная!

— Одни свои гусары будут. И сейчас же возьму отставку и уедем ко мне, в Орловскую губернию!

— Тебе жаль расставаться с полком будет? Ведь это из-за меня ты из него уйдешь?

Светицкий засмеялся.

— Нет, из-за расстроенного имения! — ответил он. — Будет бездельничать, надо взяться за него как следует! Вместе будем хозяйничать, хорошо?

— Еще бы! — ответила Леня. — Вот и новая сказка началась! — прибавила она со счастливой улыбкой. — А книги у тебя есть? Их много заведем, много!

— Сколько захочешь! — Светицкий нежно обвил рукой ее стан.

Послав за Светицким, Шилин направился в театр к Белявке и застал его в каморке, служившей ему и жилищем, и уборной. Белявка завязывал небольшой узел со своим скарбом.

— Иль уходить собрался? — спросил Шилин, войдя.

— А ясное дило! — сердитым тоном отозвался Белявка. — С подлецами мени тут робить нечего! Это видал? — добавил он, указывая пальцем на огромную, начавшую синеть шишку, украшавшую его лоб.

— Н-да?… — отозвался Шилин. — Желвак на совесть! Нагрубил ты, что ли, ему?

— Де ж я грубив? — воскликнул Белявка. — Гроши тилько свои спросив! Ну, отдай не все, заплати хоть сколько-нибудь, но ведь не мордой же об дверь? Невозможно ж!

— Говорил я тебе — выжди, не докучай зря: нашел тоже время, когда счет спрашивать — после пожара?

— А де ж я его потом искать бы став? В Питер за ним, что ли, ихать было?

Шилин не возражал.

— А ко мне жиличка приехала… — рассеянно сказал он, помолчав.

— Кто такая?

— Леонидова, актриса ваша.

Белявка уставился на гостя.

— И все-то твой Ванька понабрехал тебе! — продолжал Шилин. — Порол невесть что; и конторку-то барин ломал, и вольную в книги прятал, а она давным-давно у нее в кармане лежит!

— Да ну?

— Сам видел.

— Та и хвала Господу! И шо за двор такой подлючий: ни барину, ни холую верить нельзя!

— Когда в путь думаешь? — спросил Шилин.

— А седни же. Повидаюсь тилько с одним чоловиком, с Тихон Михалычем, та и до Москвы.

— Ну, счастливо тебе, когда так! — сказал, встав с табурета, Шилин. Он расцеловался с Белявкою и, выйдя из его каморки, зашел в другую, где помещались Стратилат и Агафон.

Те тоже собирались уходить в Москву; на деревянных нарах, служивших им вместо кроватей, лежали длинные дорожные палки и пара маленьких узелков в красном и синем платках.

— А мы к тебе, Смарагд Захарович, сейчас прощаться идти хотели! — встретили его слова Стратилата. — Григорь Харлампыч нонче уходит, и мы с ним идти порешили!

— Вам бы погодить, молодцы! — вполголоса ответил Шилин.

— А на что?

— Не ровен час, может, и понадобитесь: еще неизвестно, что тот господин надумает — он-то ведь смекнет правду!

Хозяева поняли смысл темных как будто бы слов гостя, знаком показавшего, что он опасается чьих-либо ушей.

— Оно точно… — заметил Стратилат.

— Доказать он ничего не может, я того и не опасаюсь, а на случай разговору — погодите! Вас со двора не гонят отсюда?

— Сказывал Маремьян — харч не велел он давать, а жить пока что можем.

— Чего же лучше? — ответил Шилин. — Столоваться ко мне приходите. С недельку обождите — и с Богом!

— Правда… так лучше! — проговорил Агафон. — С отцом бы мне попрощаться надо…

— Раскладай чемодан, Агаша! — скомандовал Стратилат, развязывая узелок и вынимая из него свою единственную запасную пару белья. — Фраки наши еще, того гляди, помнутся: у генерал-губернатора в Москве кофей пить не в чем будет!

— А теперь айда ко мне: Мавра с обедом, поди, давно уж ждет! — сказал Шилин. — Только с нынешнего дня, други мои, — ау — не в горнице, а на кухне обедать будем!

— Еще бы нам в горнице? — воскликнул Стратилат, выходя вслед за Шилиным из своего помещения. — Разве мы Леониде Николаевне компания?!

Около полудня того же дня в гусарский «монастырь» заехало несколько знакомых, и между Возницыным и Заводчиковым затеялся спор. Николай Николаевич, только что вернувшийся из Москвы, куда ездил на несколько дней, с пафосом повествовал о Белокаменной.

Захлебываясь от удовольствия, рассказал он между прочим о только что прибывшем туда из Гамбурга знаменитом паноптикуме, посмотреть который съезжалась вся Москва. Помимо восковых фигур, изображавших разных королей и других известных персон, в нем показывалось множество древних и необычайных по своей редкости предметов. Были в их числе огромный зуб допотопного слона, разные вещи и кирпичи с надписями Вавилона, Ассирии и тому подобное.

Возницын слушал с пренебрежительным видом.

— Все это обман и жульничество! — заявил он, когда Заводчиков окончил свое повествование.

— Жульничество? — воскликнул тот. — Приехал из Гамбурга, всесветная знаменитость, имеет отовсюду медали, и вы говорите: обман?

— А вы видели медали? — спросил Возницын.

— О них напечатано в афишах, значит, они есть! — начиная кипятиться, сказал Николай Николаевич.

— Э! — Возницын махнул рукой. — Знаю я паноптикумы, видал тоже! Такую чушь и покажут и напечатают, что глаза на лоб вылезут!

— Не может этого быть! Всеми знатоками паноптикум одобрен! Я понимаю мало, но тоже скажу: прекрасное собрание! На глаз, знаете ли, видно. Чего там нет? Не то, что не соберешь, а и не выдумаешь ничего подобного!

— Сколько хотите — и соберу, и выдумаю! — отозвался Возницын.

— Выдумаете?

— Я выдумаю.

— А ну-ка, попробуйте!

— Пари, господа, держите пари! — подхватило несколько голосов.

— Извольте! — ответил Возницын и посчитал глазами присутствовавших. — Нас здесь ровно десять человек; по три бутылки на брата — это выйдет три дюжины.

— Тридцать бутылок… — поправил Заводчиков.

— Хорош! — строго возразил Возницын. — Шампанское, оно ведь летучее — газу из него одного сколько выйдет? Три дюжины шампанского угодно? И через полчаса я покажу всей госпоже публикум паноптикум не хуже московского!

— Идет! — в восторге воскликнул Заводчиков, заранее предвкушая даровую выпивку. — Ровно через полчаса — не больше, не меньше! Но, позвольте, кто же будет решать — лучше он или хуже московского?

— Господа! — обратился Возницын ко всем. — Вы все слышали описание паноптикума Николая Николаевича?

— Слышали… — отозвался хор.

— Теперь увидите мой! Вы и решите, кому платить за шампанское!

Под общий смех и одобрительные возгласы Возницын поднялся и зашагал из залы на своих ходулях.

— Придется отцу благочинному карман растрясти! — сказал Курденко.

— Кому растрястись — все единственно, сыне, — проговорил Костиц. — Абы уничтожен был зеленый змий в самом зародыше!

Он позвонил и приказал явившемуся вестовому принести три дюжины шампанского и, не раскупоривая, поставить на столе, а сам вынул часы и стал следить за движением стрелки.

Ровно через двадцать минут в дверях залы показалось шествие: впереди, важно закинув голову назад, журавлиным шагом выступал Возницын; за ним следовал его вестовой с корзинкой, наполненной разными предметами, последним был Гаврило Васильевич, несший в левой руке мешок с каким-то ворочавшимся в нем живым существом; на правом плече у него висела часть давно сгнившей лестницы, валявшейся на дворе.

Против середины большого общего стола поставили маленький, и Возницын встал за ним.

— Каспада публикум! — возгласил он, подражая выговору и жестам немцев — содержателей разных заведений. — Имей честь представить вам мой знаменитый, единственный во всем мире и в средней Америк паноптикум. Имею за него медали от короля Патагонского, королевы иерихонской и Дон Кихота Ламанчского. Одобрен учеными, особливо покойными и всеми коновалами. Один ученый застрелился из-за него от зависти, два отравились и семь с ума сошло…

Смех обежал зрителей: Возницын сразу сумел заинтересовать всех.

— Начинаю показывать! — Он нагнулся и стал рыться в корзине, стоявшей у его ног.

— Кирпич из Вавилонской башни! — выкрикнул он, подымая кусок кирпича, только что вывороченный им из фундамента дома. — С самой верхушки: был на третьем небе!

— Часть древа познания добра и зла! — Он поднял над головой под общий смех березовое полено. — Пятна на нем от слюнок Евы, которые текли, когда змий соблазнял ее!

— Вода всемирного потопа! — продолжал он, выливая на пол воду из стакана. — Плескалась об Арарат, когда к нему подъезжал Ной!

— Фиговый листок Евы до грехопадения! — Зрители увидали свежий березовый листок. — Он же после грехопадения! — Над головой Возницына показался огромный лопух.

Хохот и топанье ног прервали на несколько мгновений слова Возницына. Он ждал с планшеткой из дамского платья в руке, отысканной в куче мусора около дома.

— Ус кита, проглотившего Иону! — все так же невозмутимо серьезно произнес он, как только все угомонились. — Сам кит сдох, усы завещал нашему паноптикуму. Документы о том хранятся у римского папы!

— Плешь Ноя в натуральную величину! — Он неожиданно ухватил стоявшего сбоку и ухмылявшегося Гаврилу Васильевича, подтащил к себе и нагнул ему голову так, что лысина его предстала перед публикой во всей красе.

— Часть лестницы, которую Иаков видел во сне! Остальная сгрызена паломниками для избавления от зубной боли! — Возницын водрузил на столике обломок с двумя ступеньками. — На нижней ступеньке стоял ангел, на верхней два архангела. Трубы лежали на третьей, но Илья-пророк захватил ее с собой на небо: дерево в пустыне дорого.

— Частицы жены Лота! — он широкой струйкой пустил белую соль из сжатого кулака, затем поднял над головой огромный, потемневший коренной зуб лошади.

— Зуб Ксантиппы, который она имела против Сократа!

Публика уже не хохотала, а ревела, катаясь на стульях; Возницын кричал в свою очередь.

Из корзины появилось наполовину откушенное антоновское яблоко.

— Яблоко Париса, недоеденное Венерой!

— Камни преткновения, упоминаемые в Священном Писании! — Он показал пару здоровенных булыжин. — Об один споткнулся Наполеон под Москвой, об другой Пугачев на Яике!

Возницын с помощью Гаврилы Васильевича вытащил из мешка за шиворот эскадронного любимца — черного кота.

— Черная кошка, пробежавшая между Жозефиной и Наполеоном!

Он разжал руку, и кот стремглав кинулся удирать из залы.

— Внимание: особо редкая реликвия, каспада! — торжественно заявил Возницын, показывая медную песочницу и вытряхивая из нее содержимое. — Песок из Мафусаила в последние годы его жизни!… Паноптикум закрывается до следующий раз!

Возницын раскланялся, как балетная танцовщица, и послал аплодировавшей, топавшей и кричавшей «фора» публике воздушный поцелуй.

— Но, позвольте, это же балаган?! — вопил в истошный голос Заводчиков.

— Плати, плати! — кричали с разных сторон голоса. — Фора Возницын! Дрянь гамбургский паноптикум против его!

Костиц встал и замахал рукой.

— Отцы и братия, кому платить? — спросил он, крутя ус, когда шум несколько стих.

— Заводчикову! Заводчикову! — дружно ответили все.

Костиц подозвал вестовых и указал на бутылки. Захлопали в потолок пробки и, несмотря на протесты и возмущение Николая Николаевича, Гавриле Васильевичу было приказано счет за шампанское подать ему.

— Извольте, что же, я подчиняюсь, я заплачу! — чуть не плача, говорил скупой Заводчиков. — Но ведь это же неправильно?… Что он такое показывал? Зуб лошади, а говорит, что Ксантиппы?…

— Сыне! — прервал его Костиц. — Древом быть можешь, но расписываться в том не следует!

В зал вошел радостный, что весеннее утро, Светицкий.

Его сейчас же посвятили во все происходившее и вручили стакан шампанского.

— Что вы какой-то странный? — спросил, приглядываясь к нему, Курденко.

— Женюсь… — шепнул ему на ухо Светицкий.

— Да ну?! На ком?

— На Леониде Николаевне…

— Это вы вправду?

— В самую настоящую!

— Сыны, шептаться за столом нельзя: несть тайн в монастыре! — во всеуслышание заявил Костиц.

— Можно сказать? — спросил Курденко.

— Можно!

— Господа… Позвольте предложить тост! — произнес, поднявшись, Курденко. — За здоровье жениха и невесты — Дмитрия Назаровича и Леониды Николаевны… Ура!

Отзыва не было; весь стол словно оцепенел на одно мгновенье, затем все вскочили и окружили Светицкого.

— Правда? Шутка или нет? — послышались вопросы.

— Правда… — ответил всем сразу Светицкий; ему было неприятно, что товарищи так странно встретили весть о его женитьбе и не поздравляли, а будто бы в глубине души удивлялись ей.

Первым почувствовал неловкость положения и спохватился Радугин.

— Кому ваша женитьба радость, а нам нет! — сказал он. — Мы теряем товарища. Вечная память отцу-звонарю! — Он поднял стакан с грустным видом.

— И да здравствует новый Светицкий! — подхватил Возницын.

Дружное «ура» загремело в зале; руки со стаканами потянулись чокаться к Светицкому.

— Изменник ты, но дай тебе Божечка счастья! — проговорил Костиц, расправив усы и целуясь с молодым женихом. Его примеру последовали и остальные.

— За Леониду Николаевну! — крикнул Курденко, и этот тост был подхвачен с еще большим восторгом.

Благодарный Светицкий так чокнулся с приятелем, что стакан чуть не разлетелся на куски в его руках, и от души опять расцеловался с ним.

Костиц послал за трубачами, и вплоть до ночи гремел на всю Рязань мальчишник в гусарском «монастыре».