Гусарский монастырь

Глава XXV

Невыразимые минуты пережила Леня на этом обратном пути. Впервые во весь рост свой встал перед ней ужас ее положения. Не сегодня-завтра Людмила Марковна могла очутиться на столе, и что ожидает ее тогда с таким «барином»? Она даже всплеснула руками при этом, пришедшем ей в голову слове, затем закрыла себе лицо и долго просидела в таком положении, силясь собраться с мыслями и решить, что делать.

Рассказать все Светицкому? Но он непременно вызовет на дуэль ее оскорбителя… Вдруг будет убит из-за нее? Такого исхода сердце Лени не допускало.

Передать все Людмиле Марковне было тоже нельзя: Леня чувствовала, что Пентаурова доживала последние дни, и страшно ей было при мысли, что она может отравить последние минуты любимого человека; да оно было и бесцельно: защитить Леню та все равно не могла.

Бежать? Но куда и с чем? Ни документов, ни денег, чтоб существовать, у нее не было; ее бы вернули по этапу из первого же города. Только один выход увидала перед собой Леня: смерть. И когда под лай собак коляска ее въезжала на просторный, зеленый баграмовский двор, она уже решила покончить с собой в тот же день, когда не станет ее благотворительницы.

На подъезде голубела венгерка Светицкого.

— Мы вас заждались! — воскликнул он, сбегая вниз, когда экипаж остановился. — Все благополучно? Нашли бумагу? Привезли? — озабоченно спросил он, всходя вместе с Леней на крыльцо подъезда и заглядывая ей в глаза.

— Нет… — со спокойным лицом ответила Леня.

— Нет?! — чуть не вскрикнул Светицкий. — Что же это значит?

— Значит, где-нибудь она в другом месте!

— Ничего не привезла, Людмила Марковна! — сказал гусар, выйдя на балкон.

— Сама осмотрела все? — спросила та, поднявшись в своем кресле.

— Да. Вероятно, у Владимира Дмитриевича другой ключ был, и он переложил ее куда-нибудь. Не беда, найдется!

Темные глаза Людмилы Марковны испытующе глядели на нее.

— Степан что говорил?

— То же, что я сказала: думает, что найдется!

— Когда сюда приедет?

— Не знаю, не упоминал об этом.

— Завтра не явится — сама в Рязань отправлюсь: новую вольную заставлю написать!

Складки, собравшиеся на лбу Светицкого разгладились; он оживился, и Леня перевела разговор на другую тему. Старуха ни словом не принимала в нем участия.

У Шилина под вечер сошлась та же компания, но, несмотря на штоф водки, стоявший на с голе и обилие произведений искусства Мавры, настроение всех было иное: виной тому оказался Белявка, явившийся позже всех прямо от Пентаурова и принесший дурные вести.

— Ну, братики, усему нашему дилу крышка! — сказал Белявка, войдя. — А вас у шею даже велено гнать!

— Как это в шею? За что? — задорно спросил Стратилат.

— А вместо грошей, что я просив для вас; разлютовался — беда! Кулаком по столу, ногами затопотал, плешь, шо самовар, засветилась! Весь театр, каже, к чертям разгоню: денег вин много стоит! Жадюга!

— Тэ-экс… — проронил Стратилат. — Что ж, мы с тобой теперь, Агаша, люди свободные! Дай Бог здоровья старухе с барышней — хоть завтра же в Москву двинем!

— Понятное дело! — подхватил Тихон. — Наплевать и размазать!

— О нас не речь, мы себе хлеба кавалок найдем… — продолжал Белявка. — А вот у Леонидовой дило худо… Оно, конечно, актерка она плохая, но по товариству жалко.

Все насторожились, и Белявка, всегда имевший точные сведения обо всем происходившем в доме от прикармливаемого им Ваньки, поведал о взломе молодым Пентауровым конторки, скрытии им вольной Лени и обо всем дальнейшем.

— Да это ведь что же такое? — воскликнул Стратилат, ударив кулаком по столу. — Убить его за это мало!

— ІІодлюга! — Всколыхнула воздух октава Агафона, и он тоже сжал огромный кулак свой.

— Пособить бы ей, братцы, как-нибудь? — горячо продолжал Стратилат.

— Пособить мы языком тилько можем! — проговорил Белявка. — Оно ж собственно и не наше дило! Разве для того, шоб барину хрю-хрю пидпустить?

— Следует помочь! — вступился Зайцев. — Тонет ведь перед нами человек!

Шилин перебирал свою бородку-клинышек.

— Дело мудреное… — проговорил он. — Кража налицо, а доказать ничего нельзя!

— Бежать ей куда-нибудь и шабаш! — воскликнул, ударив себя по коленке, Тихон.

— А паспорт? — спросил Белявка. — Ось и заковыка!

— Да… ей фальшивый не подойдет… — раздумчиво проронил Шилин. — Спрятал, говоришь, он ее бумагу, не порвал?

— В книжку засунул.

— Украсть — одно ей остается!

Белявка покачал головой.

— Мудрено! Кабинет вин на запоре всегда держить и ключ с собой в кишени носить. Без себя ни-ни: ни одной души не пускаеть!

— Другой подобрать можно! — сказал Стратилат.

— Це-це-це! — протянул Белявка. — Кто ж за это возьмется? За се спину вспишуть и в Сибирь прогуляться можно!

— Сибирь — чхать! — сказал Стратилат. — И там люди живут!

— Верно!… — подхватил Тихон. — Наплевать и размазать! В ухо бы его хорошенько — р-раз!

— Вот ты и поди… размажь! — посоветовал Белявка.

— Я? Я по купечеству, я не могу! А вот Ваньку наладить — это так! Красную жертвую ему.

— Ванька-дурак: и сам попадется, и других подведет, нечего и пустяков зря городить! Никто в петлю за чужое дело не полезет! — возразил Шилин.

— А ясное дило: умный вы чоловик, Смарагд Захарович! — поддержал Белявка.

Разговор перешел на горе остальных актеров, надеявшихся, что новый барин подпишет их вольную; компания всласть поругала Пентаурова и разошлась.

Мавра убрала со стола, и Шилин собрался ложиться спать, как вдруг послышался стук во входную дверь. Шилин пошел отворить и увидал Стратилата и Агафона.

— Мы к тебе воротились, Смарагд Захарович! — вполголоса молвил, входя и оглядываясь, Стратилат. — Наедине с тобой побалакать хотим.

— Ну-ну, что такое приспичило?

— Приспичило все то же: пособить надо Леониде Николаевне. Ведь это подумать надо, что в душе у нее теперь творится, а?!

— Что говорить! — отозвался хозяин.

— Порешили мы сейчас с Агашей на себя дело взять!

— Ну?

— И не откладывать: ведь найдет на этого обалдуя стих — изорвет отпускную и концы в воду!

— Верно.

— Петля тогда ей! — подхватил Стратилат. — Посоветуй, как быть?

Шилин поглядел на обоих вернувшихся.

— Умны, ребята, что не при всех спрашиваете! Что ни задумал — в одиночку либо много что вдвоем делай — тогда толк будет!

— Без Ваньки не обойтись… — заметил Стратилат.

— Ни-ни, сохрани Боже!…

— Как же тогда? В окно разве влезть? В парк оно выходит… Стекло выдавить — пустяк… — продолжал делиться своими мыслями Стратилат. — Бумажку с медом приложить — оно и не звякнет!

— Я напорешься на него, тогда что? У него ведь — слыхал — все деньги в кабинете запрятаны: должно быть, вокруг него так и ходит!

— Убегу. Я на ногу легок!

— Признают в лицо — не спасут и ноги!… — Шилин задумался. — А ты вот что… ты ведь актер? — он усмехнулся.

— Актер.

— Загримируйся ты под покойника — если и наткнется кто на тебя — убежит сломя голову!

— А верно?! — воскликнул Стратилат. — Платье только вот как раздобыть ихнее?… Ну, на денек у Ваньки выпрошу!

— Брось ты своего Ваньку! — ответил Шилин. — Пропадешь с ним. Возьмешь одну вольную, а наплетут, что и миллион пентауровский с ней захватил! Простыню тебе дам — в нее и завернись, как в саван!

— Идет! — Стратилат от избытка радости треснул по плечу Агафона. — Так что ли, Агаша?

— Так… — отозвалась октава. Лицо его было довольно и улыбалось.

— В саду караулить, что ль, будешь? — спросил его хозяин.

— В саду… подсадить его придется!… — ответил Агафон.

— Смотри, братцы, завтра днем в тех местах чтоб вас и не видели: не в примету чтоб было! А дело сделаете — ты, Агафон, прямо в постель ныряй, а ты, Стратилат, ко мне с бумагой беги — вымоешься здесь и тогда к себе, спать до утра, чтоб все вас обоих видели!

На том и порешили.

— Спасибо тебе, Смарагд Захарыч! — произнес, прощаясь, Стратилат. — Душевный ты человек, выходит!

— Знать ничего не знаю, и не видал вас, и не слыхал ничего! — не то шутливо, не то серьезно ответил Шилин, провожая их к двери. — Идите себе с Богом!

Весь следующий день Людмила Марковна поджидала приезда внука и несколько раз посылала приживалок посмотреть, кто подъехал к крыльцу: но двор был пустынен; звонки и стук экипажа ей только чудились. Ночь она провела беспокойно и забылась только после рассвета. Часов в десять утра она проснулась и, как только ее одели, потребовала к себе Леню.

— Не прислал? — был первый вопрос Людмилы Марковны, когда она увидала девушку.

— Нет.

— Подлость есть тут какая-то, чувствую! — продолжала старуха. — Владимир не прикоснулся бы к документу! Он спрятал. Но зачем?

Леня молча пожала плечами.

— Не заигрывал он с тобой? Намеков никаких не делал?

— Нет.

— Жадный он. Денег что ли сорвать с меня хочет? — продолжала в раздумье Людмила Марковна. — Брошу собаке клок. После обеда еду!

— Напрасно вы волнуетесь так, — проговорила Леня. — Бумага не сегодня-завтра найдется! Ведь она же написана, существует? Зачем вам ехать?

— Совсем дура, матушка! — рассердилась Пентаурова. — Марье Ивановне вели, чтоб собиралась: со мной поедет!

— А меня не возьмете разве?

— Зачем? Глупость сделала, что отпустила тебя с ним. Меньше на глазах тебе у него быть — лучше!

Противоречить и удерживать было бесполезно, и Леня, втайне довольная тем, что встреча ее с Пентауровым откладывается и вместе с тем обеспокоенная за старуху, замолчала.

Людмила Марковна подошла к шкатулке, стоявшей всегда на столике за изголовьем ее кровати, открыла ее, достала оттуда пачку денег и сунула их в карман; потом постояла в раздумье и вынула из шкатулки большой пакет, запечатанный ее гербовой печатью.

— Это тебе!… — сказала она, поворачиваясь и протягивая пакет девушке. — Так вернее будет, если своими руками отдам!

Леня взяла его и прочла надпись: «Лене после моей смерти».

Конверт выпал из ее пальцев; она закрыла лицо руками и, вся вздрагивая от рыданий, вдруг прорвавшихся наружу от толчка этих слов, опустилась на пол к ногам старухи.

— Я не хочу… Не надо мне ничего… Только живите!… — разобрала Людмила Марковна заглушенные всхлипываньем слова.

— Ну и дура… ну и глупая!… — проговорила взволнованная и тронутая Пентаурова, гладя по пепельной голове, уткнувшейся в ее колени. — Чего ревешь? Жива ведь я, от слова не станется? Будет, встань! — строго добавила она.

Леня поднялась и, оставив на полу пакет, не отнимая рук от лица, ушла из комнаты.

Пентаурова покачала головой, позвонила и приказала явившемуся лакею поднять пакет и отнести его к барышне.

После обеда казачок доложил, что лошади поданы, и Людмила Марковна, перекрестив и поцеловав Леню, уселась в коляску вместе с самой бойкой и молодой из своих приживалок — Марьей Ивановной.

— Христос с тобой! — были ее последние слова, обращенные к Лене. Темные глаза старухи глянули еще раз на девушку, затем обошли дом. — Трогай! — проговорила она.

Шестерик коней дружно взял с места, и коляска скрылась за воротами.

Позднею ночью тревожно спавшей Лене почудилось, что кто-то босиком взбегает наверх по явственно трещавшей среди тишины лестнице. Ноги прошлепали к ее комнате, дверь отворилась, и показалась растрепанная, с измятым от сна лицом Даша, с зажженною сальною свечою в руке.

— Барышня, вставайте! — произнесла она. — Людмила Марковна померла!

Вся окаменев внутри, Леня принялась кое-как накидывать на себя платье. Даша, захлебываясь слезами, помогала ей.