Идеальная для колдуна (СИ)

Глава 25

Ворота остались позади, совсем так, как и мечтала Амели, но сейчас это было лишь бесполезной условностью. Едва она выйдет из собора женой — ворота окажутся повсюду. Куда бы ни пошла, куда бы ни взглянула, чего бы ни захотела. Связанная по рукам и ногам крепче любых веревок.

Экипаж спустился с холма, пересек Валору по мосту Красавиц. Колеса стучали по булыжникам, создавая отвратительную мелкую тряску, от которой все будто зудело в груди, а по лицу словно кололи крошечными иглами. Мари прильнула к стеклу и с интересом наблюдала, как горожане глазеют на карету. Расступаются, оглядываются, останавливаются. Амели тоже склонилась к окну, смотрела сквозь вуаль на знакомые дома, мимо которых они сто раз проходили вместе с Эн. Если вот у этой ограды свернуть налево и пройти вверх по узкой улочке, можно выйти к лавке Марты-буфетчицы. А если пойти прямо от моста — выйдешь к Седьмой площади.

Амели не сразу поняла, что карета остановилась, будто завязла в толпе. Она посмотрела на Мари:

— Что случилось?

Та пожала плечами и схватилась за ручку дверцы:

— Сейчас все разузнаю, барышня.

Едва Амели осталась одна, она пару секунд колебалась, откинула вуаль, тоже схватилась за дверную ручку и спрыгнула прямо на мостовую с другой стороны. Другого шанса не будет. Все произошло настолько быстро, что она даже не успела ни о чем задуматься. Сиюминутная идея, вспыхнувшая, как искра от костра, и тут же погасшая. Безумная и раскаленная. Амели не оглядывалась, лишь подхватила юбки и старалась бежать как можно быстрее назад, туда, где горбун, вероятно, занятый лошадьми, не сразу заметит. Она нырнула в улочку, ведущую к лавке Марты, и посеменила по низеньким широким земляным ступеням, карабкающимся на пригорок, думая лишь о том, что снежно-белое кружево собирает уличную грязь. Отчего-то только это расстраивало сейчас больше всего. Кружев было жаль до слез.

Сердце билось, как у вспуганного зайца, в ушах клокотало. Редкие встречные прохожие недоуменно замирали, видя богатую невесту в померанцевом венке, жались к стенам, но бесцеремонно разглядывали, тыкали пальцами. Воздуха не хватало, ноги заплетались. Узорная вуаль соскользнула и упала в пыль, подгоняемая порывом ветра. Наконец, Амели остановилась, чтобы отдышаться, держась за стену. Обернулась. Ниже по улице собралась целая толпа. Мужчины, женщины, дети. Настороженные глаза, поджатые губы. Несвежие чепцы, линялые шляпы. Ни одного приветливого лица. Амели сосредоточенно вглядывалась, но чем больше вглядывалась, тем больше холодела. Так смотрели в городе на горбуна. Но горбуна все же боялись, а ее теперь, похоже, просто презирали.

Один из мужчин в домотканой куртке хохотнул и многозначительно огляделся, обращаясь к толпе:

— Сдается мне, что я знаю эту даму. Уж не старшая ли дочка господина Брикара, та, что за колдуна просватана?

— Точно, она! — поддакнула какая-то тетка, лица которой Амели не увидела. — Ишь, глаза бесстыжие! Всегда такой пройдохой была!

— Так она в соборе сегодня рядом с душегубцем стоять должна. На всех площадях вопили, чтобы каждый знал.

— А она по улицам болтается!

— Не рановато ли от мужа гулять начала?

Над толпой разлился дружный громкий хохот, зажатый меж каменных стен улочки, как дождевой поток в водосточной трубе. Набирал скорость, настигал, угрожая затопить, снести течением. Амели зажала уши руками, выкрикнула изо всех сил:

— Зачем вы так? За что?

Ответом снова был смех, но вдруг затих, когда из толпы вышла старуха в сером сукне и чепце с огромной крахмальной оборкой, торчащей, как хвост глухаря. Сердце ухнуло, Амели подалась вперед:

— Бабушка Белта! Хоть вы им скажите! Бабушка Белта! Вы же меня знаете!

Старуха лишь скривилась:

— А что я сказать должна? Что за золото продалась? Не погнушалась? Честь свою девичью не пожалела? — она многозначительно плюнула под ноги.

— Да как же вы… Ведь сын ваш сам ему глину с Красного озера возит. В ограду въезжает, деньги берет. Я сама видела. Не гнушается.

— Так, то глина, — бабка многозначительно повела блеклыми глазами. — А ты — потаскуха.

Вновь раздался смех и визг из толпы:

— А, может, он ее в реку кинет, да и успокоится, наконец?

Амели отказывалась верить своим ушам. Прежде она ходила по этим улицам без всякого страха, теперь же цепенела, как лань перед сворой горластых собак. Хотелось набрать камней и бросать, бросать, пока все не разбегутся. Она подхватила юбки и понеслась по улочке со всей быстротой, на которую была способна, задыхаясь от тугого корсета. Стук собственных каблуков и оглушающее шуршание ткани заполонили все вокруг, заглушая биение сердца. Она на мгновение остановилась, чтобы понять, есть ли погоня, обернулась. Ее преследовали, но без особого энтузиазма. Лишь мальчишки бежали впереди всех и громко высвистывали, подначивая, загоняя.

Амели вновь побежала, все еще оглядываясь, зацепилась носом туфли за очередную ступеньку и рухнула на влажную землю. Удар был мягким, будто она упала в стог сена — корсет и юбки смягчили падение. Она лишь успела вовремя выставить руки, чтобы не приложиться лицом. В спину доносился лишь дружный смех, который врезался в уши осиным жужжанием. Встревоженный обозленный рой. Никто и не собирался помочь подняться. Но, судя по звукам удаляющихся шагов, кажется, Амели вообще перестала интересовать толпу. Зато теперь казалось, что звенят монеты, будто сыплются дождливой россыпью серебряные луры и мелкие медные крины. А может, просто вылили из окна помои.

Слезы ослепляли, душили. Амели с трудом встала на четвереньки, но тут же почувствовала, как ее тряхнули и поставили на ноги. Она обернулась и сквозь марево слез узнала горбуна.

— Барышня, как же вы! — Мари тут же принялась промакивать ее зареванное лицо платком. — Зачем же вы, барышня, в такой день! А платье!

Мари еще долго охала, пытаясь стряхнуть грязь, но горбун был настроен не так дружелюбно. Ухватил под локоть и поволок за угол, где ждала карета. Запихал в салон:

— Мессир обо всем узнает.

Амели откинулась на бархатную обивку, чувствуя, что лишилась последних сил:

— Мне все равно, Гасту.

Впрямь, стало все равно. Как прежде уже не будет. Люди — надежнее любого забора, любого колдовства.

Экипаж взобрался на мыс, на котором возвышался белокаменный собор святого Пикары, остановился у центрального портала. Солнце уже подернулось закатным румянцем, и на шлифованный камень ложились теплые розоватые отсветы. Казалось, будто резьба, колонны, статуи светятся изнутри божественным сиянием. На ступенях двумя шеренгами расположились нищие с протянутыми руками, глиняными кружками, шляпами. Они буравили глазами кузов экипажа, как древесные черви крепкое корабельное дерево — прицельно и наверняка. Не будь свадьбы, их было бы здесь гораздо меньше.

Гасту уже открыл дверцу и протянул лапищу, но Мари встрепенулась:

— Подаяние, барышня! Подаяние! — она сунула в руку Амели увесистый кошель. — Подать на бедность полагается. Только не давайте одному на всех — сами разделите. Передерутся.

Амели взяла кошель и развязала тесемки:

— А мне какое дело? Хватило с меня на сегодня человеколюбия. А если не нравится — сама подавай.

Мари покачала головой:

— Полагается, чтобы невеста сама, собственноручно…

— Невеста? — Амели едва не кричала. — Да ты взгляни на меня! Мне впору с ними рядом вставать.

Мари опустила голову:

— Ну, уж меня-то вам винить не в чем. Это уж вы сами…

Амели заставила себя посмотреть в лицо горбуна:

— Скажи мессиру, что не могу я в таком виде в собор.

Горбун схватил ее за руку и рывком поставил на землю:

— Вот сама и скажешь. Я тобой по горло сыт.

Он толкнул Амели в спину в сторону портала. Нищие оживились. Старались подойти поближе, юродствовать погромче. Корчили рожи, разевали беззубые рты, выставляли скрюченные пальцы. Некоторые женщины протягивали грязных, завернутых в тряпье детей. От этого сборища исходил зловонный дух, от которого к горлу то и дело подкатывала тошнота. Все они прекрасно понимали, кто она такая — невеста колдуна. Отчего славят, отчего не плюют, отчего не называют потаскухой? Лишь из-за денег, которых ждут. А окажись они там, в городе…

Амели завязала тесемки кошеля, шлепнула его себе под ноги, перешагнула и пошла в собор, слыша за спиной начинающуюся драку. Массивные двери отсекли эти звуки. Амели остановилась, закрыла глаза и несколько раз шумно вдохнула прохладный, чуть сыроватый воздух: уже ничего не изменить.

Сначала показалось, что это видение, шутка воображения. Матушка. В изысканном синем бархате, с ожерельем вокруг все еще красивой шеи. Амели впервые видела ее такой элегантной. Боялась пошевелиться, чтобы видение не исчезло. Робко протянула руку:

— Матушка…

— Девочка моя, какая же ты красавица!

Матушка обняла, крепко прижала к себе. Амели, в ответ, тоже обхватила ее руками, положила голову на плечо, чувствуя родной знакомый запах. Только тогда она поверила, что это не видение.

— Как вы здесь, матушка?

Та подняла брови:

— Что за странный вопрос? Дочь выходит замуж, а матери нет? И отец здесь, и девочки. Твой будущий муж оказался порядочным человеком, несмотря на все глупые сплетни. — Она кокетливо прикрыла пальцами рот: — И он такой красавец… Вы прекрасная пара. Прекрасная!

Амели остолбенела:

— Так вы одобряете?

— Еще бы!

Амели просто не узнавала мать. Та будто помолодела на несколько лет, похорошела. И сколько же в ней кокетства и даже блеска. Она игриво размахивала сложенным веером и все время улыбалась. Раньше она никогда не улыбалась. Разве что очень давно, когда Амели была совсем маленькой.

— Какая вы красивая, матушка. Я никогда вас такой не видела.

Она лишь отмахнулась:

— Ты еще не видела отца. Я даже поняла, что в господина Брикара можно заново влюбиться. — Матушка посмотрела в недоуменное лицо Амелии: — Да-да. Мы еще молоды, дорогая моя.

— А… Что люди?

— Люди? — кажется, матушка не понимала.

— Люди. Соседи.

— А что люди? Люди завидуют. Ну, — она вздохнула, — пора! Пора!

Наконец, матушка будто прозрела, окинула настороженным взглядом грязное платье:

— Что это, Амели? Почему ты грязная? В такой день! И где твоя свадебная вуаль?

— Карету на повороте занесло и я выпала на дорогу. Вуаль унесло ветром.

Это было первое, что пришло на ум.

Матушка заломила руки, но раздумывала не долго:

— Там мало света — никто и не заметит. А вуаль… Что ж, придется без вуали. Зато есть материнский поцелуй. Мне кажется, это важнее.

Она взяла Амели под локоть, как и положено, и ввела в зал собора через открывшиеся двери. Краем глаза Амели увидела улыбающегося отца в новом кафтане. Кажется, он даже завил волосы. Девочек в светлых цветных платьях, на которых играли блики витражей. Даже Фелис в парадном старомодном воротничке. С другой стороны одиноко стояли тетка Соремонда и Гасту, которого происходящее, видимо, до крайности раздражало. Амели была рада, что Нил не пришел. Не важно, по какой причине. Она бы не хотела, чтобы он видел все это.

Сбоку от алтаря в специально принесенных креслах восседали, видимо, члены Конклава. Как почетные гости и свидетели. Амели не рассматривала их — на них было плевать. Теперь она видела лишь высокий темный силуэт. Черный, шитый серебром кафтан, черный шелк волос. Даже его сорочка оказалась черной. Феррандо будто нарочно надел траур, словно старался произвести впечатление на публику. Радовало хотя бы то, что он не явился в отвратительном обличие старика.

Матушка подвела Амели к жениху, символически махнула руками, будто поднимала вуаль, поцеловала в лоб, припав теплыми губами:

— Материнский поцелуй оградит и утешит тебя, дитя мое. Дочь не должна весь век оставаться с матерью, но с тобой всегда будет мое благословение. — Матушка взяла руку Амели и вложила в ладонь Феррандо: — Благословение матери сильнее любых проклятий.

На этом обряд благословения был закончен, и слово получил отец Олаф — крепкий румяный мужчина, на котором стоило бы пахать. Он благоговейно сложил руки на необъятном брюхе, улыбнулся и заговорил, но Амели не слушала. Речи священника — такая же формальность, как и слова обряда благословения. Повторяются из церемонии в церемонию так часто, что лишаются всякого смысла. Смысл был только в одном: прямо сейчас этот улыбчивый толстяк свяжет ее неразрывными узами с ужасным человеком, который совершенно ясно дал понять, что разорвет этот брак только смерть.

Амели посмотрела на свое грязное платье. Повернулась к Феррандо, который тоже видно совершенно не слышал болтовню священника:

— Вас не смущает… — она указала кивком на грязное платье. — Вот это? Разве можно совершать таинство в таком виде?

Феррандо лишь усмехнулся, едва заметно качнул головой:

— Я беру в жены тебя, а не платье. Если хочешь стоять голой — я это устрою. — Он поднял голову и сказал громко и четко: — Да.

Отвечал на вопрос отца Олафа, который Амели даже не услышала. Но теперь священник обращался к ней:

— Амели, согласны ли вы по доброй воле и без принуждения связать свою судьбу с господином Феррандо?

Она молчала и отчаянно понимала, что пауза неприлично затягивается. Она опустила голову и пробормотала:

— Да.

И заметила, как платье на глазах стало совершенно чистым.