Ирландский спаситель

АНА

Когда Александр возвращается, я не шевельнула ни единым мускулом. Я чувствую себя застывшей на месте, слишком измученной от прилива эмоций и адреналина, чтобы даже плакать дальше. Я просто как можно плотнее сворачиваюсь в клубок в остывающей ванне, подтянув колени к груди, пытаясь унять дрожь в теле и ожидая, что произойдет дальше, каковы будут последствия. Однако он больше не выглядит сердитым. Его лицо гладкое и спокойное, даже обеспокоенное, и он опускает пальцы в воду в ванне, не обращая внимания на то, как я уклоняюсь от него, сама того не желая.

— Становится холодно, — решительно говорит Александр. — Пойдем, куколка, давай вытащим тебя и высушим.

Что? Я смотрю на него, сбитая с толку, неспособная полностью осознать внезапную перемену в его настроении. Он перестал злиться на меня, снова став добрым, что еще больше подчеркивается тем, как он бережно поднимает меня из ванны, заворачивает в толстое пушистое полотенце, усаживает на табурет и начинает методично вытирать. Я не могу в этом разобраться. Он следит за тем, чтобы каждый дюйм моего тела был сухим, но, как и раньше, он не задерживается ни в одном конкретном месте. Он сушит мои волосы в последнюю очередь, выжимая их полотенцем, а затем заворачивая в полотенце поменьше, оставляя большое толстое полотенце обернутым вокруг меня, на мгновение исчезает в спальне, прежде чем снова появиться со свежей, чистой одеждой.

— Тебе захочется еще немного отдохнуть, — говорит он, и я тянусь за одеждой, желая поскорее одеться. Я чувствую себя слишком уязвимой вот так, хрупкой и обнаженной на табурете, но Александр отталкивает мои руки.

— Сиди спокойно, маленькая куколка, — настаивает он, и я с трудом сглатываю, послушно замирая на месте. Не столько из желания подчиниться, как, я уверена, он думает, сколько из чистого страха перед тем, что может произойти, если я этого не сделаю. Теперь я увидела, что в нем есть злость, и я боюсь снова увидеть это, тем более я не знаю, что могло бы вывести его из себя.

Его руки осторожны, когда он одевает меня в розовые шелковые пижамные штаны и пижамную рубашку на пуговицах в тон, как куклу, которой он продолжает называть меня. Он застегивает их по очереди, его пальцы касаются моей плоти, но никогда не задерживаются, пока я сижу, дрожа, а затем Александр кружит вокруг меня, доставая расческу.

Я чувствую, что не могу пошевелиться. Он такой странный, думаю я, когда он начинает расчесывать мои волосы, напевая себе под нос, когда распутывает каждый узел из моих длинных светлых прядей, как будто это нормально. Как будто я, сидящая на табурете в розовой шелковой пижаме, в то время как мужчина, купивший меня у русского секс-торговца, расчесывает мои мокрые волосы, была просто еще одной ночью недели.

Где он вообще взял одежду? Она просто была где-то в комоде? Были ли тут другие девушки, похожие на меня? Это еще более пугающая мысль, потому что я не слышала никаких звуков, указывающих на то, что в квартире есть кто-то, кроме нас с Александром. Это означает, что если там и были другие девушки, то они сейчас ушли. Что с ними случилось потом, с этими предполагаемыми девушками, если они вообще существовали? Они сбежали? Их снова продали? Мертвы? Холодок пробегает по моей коже, и я дрожу, несмотря на тепло и пар в ванной, и Александр замечает это.

— Тебе холодно, куколка?

— Немного, — шепчу я, хотя это не совсем так. Но Александр все равно откладывает расческу в сторону, подхватывает меня на руки и несет к кровати. Он осторожно опускает меня на сложенные стопкой подушки, откидывает одеяло и простыни и натягивает их на меня, почти, как если бы он подоткнул мне одеяло.

— Я принесу тебе еды и чая, — говорит он, и я не протестую, хотя и не уверена, что смогу есть. На улице уже поздний вечер, звуки с улицы затихают в промежутке между полуденной активностью и людьми, выходящими на улицу на ночь. Здесь спокойно, и я устала, но я также слишком взвинчена и сбита с толку, чтобы спать.

Хотела бы я вспомнить вечеринку и события, которые привели к тому, что Александр купил меня и привез сюда. Все это, размытое пятно полузабытых чувств и ощущений, из-за которого я чувствую себя более потерянной, чем когда-либо прежде. Глубокое, интенсивное чувство тоски охватывает меня, тоска не только по моей старой жизни, по старой мне, но и по всему остальному вместе с ней. Мои подруги, София, Катерина. У меня сжимается сердце в груди, когда я снова задаюсь вопросом, что с ними случилось, были ли они тоже проданы, переживают ли они сейчас нечто подобное где-то еще в мире. Может быть, что-то похуже. И эти две бедные маленькие девочки, Аника и Елена… я крепко зажмуриваю глаза, сдерживая новые слезы.

Я знала, что в мире есть монстры, особенно после моей встречи с Франко, но я никогда не представляла, что они чем-то похожи на Алексея. Его зло, его порочность превосходят все, что я могла видеть даже в своих самых мрачных кошмарах. И теперь…

Александр — не Алексей, но в нем тоже есть что-то не то. Что-то, чего я не могу точно определить, но что заставляет меня нервничать, ожидая, когда упадет вторая туфля. Что-то еще, кроме того факта, что он заботиться обо мне? Тихий, насмешливый голос в моей голове напоминает мне об этом факте, заставляя мое сердце опускаться еще ниже. И это правда. Неважно, насколько Александр нежен со мной или как хорошо он заботится обо мне, факт остается фактом, я принадлежу Александру. Он купил меня, заплатил другому человеку деньги за человеческое существо, и это само по себе должно быть неисправимо. Не должно иметь значения, что, когда кто-то прикасается ко мне нежно, с добротой, и это так приятно, что я хочу простить все, просто чтобы почувствовать это снова.

Прошло так много времени. Так давно я не испытывала счастья, или комфорта, или удовольствия. Я цеплялась за тот день в саду с Лиамом именно по этой причине, потому что это дало мне частичку счастья, проблеск женщины, которой я была раньше. А затем я потеряла это, так же быстро. Я не могу полагаться на Александра в этих вопросах. И все же…

Что, если он — это все, что у меня когда-либо будет? Что, если этот мужчина, который нежен со мной, даже если он странный и переменчивый, мужчина, который, кажется, не хочет причинить мне вреда, это все будущее, на которое я могу положиться? Я могла бы попытаться сбежать, но не в ближайшее время. Я физически не в состоянии попытаться уйти, и у меня нет ни денег, ни средств, чтобы достать билет куда-либо или даже прокормить себя, в стране, где я говорю на малой толике языка.

Дверь открывается, и мои глаза распахиваются, когда входит Александр со свежим подносом. На этот раз пахнет колбасой, и я вижу какое-то слоеное тесто с зеленью, обернутое вокруг ломтика мяса темного цвета, а также чашку чая и стакан воды. Александр ставит поднос мне на колени, садится на кровать у моих ног и многозначительно смотрит на меня.

— Тебе нужно поесть и набраться сил, малыш. Откуси кусочек. Это очень вкусно. Одно из моих любимых блюд, в кафе неподалеку отсюда. Возможно, я свожу тебя туда как-нибудь.

Он говорит это так небрежно, как будто это само собой разумеющееся, что он может пригласить меня в кафе, например, на свидание. Это звучит так нелепо, что мне хочется рассмеяться, но я не делаю этого. Я не хочу снова его злить, и, кроме того, у меня урчит в животе. Еда пахнет восхитительно, и я беру посуду, замечая, какая она тяжелая.

— Настоящее столовое серебро. — Александр замечает, как я взвешиваю его на ладони. — Ничего из того дешевого дерьма, к которому вы, американцы, привыкли. — Он ухмыляется, когда видит мое лицо. — Ничего против американцев, конечно, — добавляет он голосом, который предполагает, что он действительно имеет что-то против них.

— Все мои друзья американцы, — тихо говорю я, отрезая кусочек теста с начинкой из сосисок. — Они все милые люди.

— В некотором смысле, возможно. — Александр пожимает плечами. — Женщина вроде той итальянки на другой сцене, она была твоей подругой? Она скорее была продуктом традиций ее семьи, чем страны, в которой она жила. То же самое касается и тебя. Возможно, ты жила и ходила в школу в Америке, но часть тебя всегда будет русской. Так же, как и я, до мозга костей француз. Где бы я ни жил, “Да здравствует Франция” всегда будет глубоко в моей душе.

— София. — Я хватаюсь за его первое утверждение, цепляясь за него, как за плот. — Итальянская девушка, ее звали София, а другую девушку звали Саша. И двое детей… ты знаешь, что с ними случилось? Их тоже кто-то купил?

Александр делает паузу на мгновение, затем качает головой.

— Нет, к сожалению, я не могу сказать тебе ничего из этого, куколка. Я купил тебя и ушел до того, как произошли какие-либо другие транзакции. На итальянскую девушку смотрела пара, кажется, греческий магнат судоходства и его жена. Но я не знаю, что из этого вышло. Что касается детей… — Его глаза сужаются, выражение лица темнеет. — Со стороны Егорова плохой выбор, торговать детьми. Я, конечно, сам взял это на заметку.

Я моргаю, глядя на него.

— Так ты думаешь, это плохо?

— Merde! (франц. Дерьмо) Восклицает Александр, пугая меня так, что я останавливаюсь с кусочком на полпути ко рту. — Продажа детей? Конечно. Это чистое зло. Такой мужчина не должен дышать тем же воздухом, что и любой искушенный индивидуум. Ни за кого другого я бы не отдал ему свои деньги в знак протеста против такой вещи. Но за тебя…

Его голубые глаза поднимаются к моим, изучая мое лицо, и я вижу, что в них что-то задерживается, какая-то глубокая и темная эмоция, которую я боюсь увидеть слишком отчетливо. Вместо этого я подношу кусочек еды ко рту, глядя в свою тарелку. Вкус разносится по моему языку, что-то насыщенное и игривое, и я пытаюсь сосредоточиться на этом. Но мое сердце бешено колотится в груди, и я все еще чувствую, как взгляд Александра тяжело останавливается на мне.

— Ради тебя я не мог устоять, — тихо говорит он, его голос понижается на октаву, глубокий и грубый, акцент усиливается по слогам. От этого по мне пробегает дрожь, кожу покалывает, и я снова вонзаю нож в пирог, заставляя себя не смотреть на него. Его взгляд на мне кажется притягательным, как будто он тянет мой вверх, притягивая к себе.

— Это вкусно, — быстро говорю я. — Что это? По вкусу это не похоже ни на одну колбасу в тесте, которую я когда-либо пробовала.

Александр откидывается на спинку стула, и когда я поднимаю взгляд, я вижу, как на его лице мелькает хмурое выражение, как будто моя смена темы ему не понравилась.

— Кабан, — говорит он наконец. — Это кабанья колбаса в тесте с травами. Одно из моих любимых блюд.

Я киваю, откусывая еще кусочек.

— Это действительно вкусно, — повторяю я, с трудом сглатывая. Я не знаю, что сказать, как завязать светскую беседу с этим странным мужчиной, пока он наблюдает, как я ем. Однако я в равной степени не знаю, как выдержать его пристальный взгляд, полный эмоций, с которыми я не чувствую себя способной справиться прямо сейчас.

Этот человек купил меня, черт возьми. Какие эмоции он мог испытывать по этому поводу?

— Расскажи мне о том, чем ты раньше занималась, — внезапно говорит Александр. — Там, в Штатах. До…этого. — Он показывает на мои ноги, и я чувствую, как у меня снова сжимается грудь.

— Я не… это не очень интересно. — Я нервно облизываю губы. — Я действительно не знаю, есть ли что рассказывать. — Какого черта он хочет знать?

— Я знаю, что ты была балериной, — Александр произносит это спокойно, как будто это ничего не значит. Тем не менее, эти слова вызывают во мне прилив эмоций, пока они не сдавливают мне горло, в груди не становится горячо и тесно, и я чувствую, что не смогу говорить.

Раньше я была балериной. Раньше была…. Больше нет. То, что было для меня самым важным, больше всего на свете, ушло. Я еще не сказала себе этого вслух, не в тех выражениях, которыми я привыкла выражаться. Даже в тот единственный раз, когда я действительно ходила к терапевту, к которому меня направил мой врач. Я не смогла. И все же Александр сказал это вслух, как будто это само собой разумеющееся. Как будто я должна думать о себе таким образом, в этих терминах. Раньше и было.

— Да, — справляюсь я с комом в горле, не желая, чтобы молчание затянулось слишком надолго и разозлило его. — Я была балериной в Джульярдской школе. — Слова выскальзывают, повисая в воздухе между нами. — Была…

И тут я разрыдалась.

Это не красивые слезы. Это горячие, злые слезы, слезы боли, слезы, от которых мое лицо морщится, а глаза крепко сжимаются, мои руки сжимают покрывало рядом со мной, когда я роняю вилку, мои плечи вздрагивают. Слезы боли от того, что я так много потеряла и продолжаю терять, что с каждой минутой я все дальше и дальше отдаляюсь от самой себя. Слезы гнева по отношению к Франко, Алексею и Александру, по отношению ко всем, кто внес свой вклад в это. Даже иррационально по отношению к Лиаму, потому что его там не было. Он не спас меня, а я надеялась, что он спасет. Катерина возлагала надежды на своего мужа, а София на своего, но мне не на кого было надеяться, кроме как на красивого, рыжеволосого, жизнерадостного ирландца, который однажды поцеловал мне руку и назвал милой, говоря мне, какая я красивая, и слушал, как я разговариваю в холодном русском саду у камина.

Продолжать было нечего. У меня нет права злиться. Но я злюсь, хотя бы по той простой причине, что мне нужно злиться как можно сильнее, чтобы мне не было так больно. Гнев легче, чем потеря, легче, чем горе. Гнев можно направить вовне, вместо того чтобы впустить внутрь себя обволакивая твою душу, пока он не сокрушит все, что у тебя осталось.

Смутно я чувствую, как уносят поднос, сгребают столовое серебро, а затем внезапно ощущаю чей-то вес на кровати рядом со мной. Я отстраняюсь, но руки Александра на мне настойчивы, он отводит мои от моего лица, перемещая меня так, что я лежу в кровати на боку лицом к нему. Он тоже лежит на боку, наблюдая за мной, пока его глаза изучают мое лицо, а руки обхватывают мои сжатые кулаки.

— Поплачь, если тебе нужно, малышка, — успокаивающе говорит он. — Трудно что-то терять. Трудно это отпустить, моя маленькая девочка. Ты можешь плакать столько, сколько захочешь.

— Чего ты от меня хочешь? — Я шепчу это сквозь рыдания, и я не знаю, понимает ли он меня, потому что он ничего не говорит. Он просто держит мои сжатые руки, слушая, как я всхлипываю, пока он напевает себе под нос ту же песню, которую он напевал, расчесывая мои волосы.

Александр — странный человек. В глубине души я знаю, что некоторые из его эксцентричностей должны ужасать меня, потому что он может быть кем угодно. Насколько я знаю, он может быть серийным убийцей, играющим со мной, как с мышью, соблазняющим ложным чувством безопасности, прежде чем разобрать меня на части, кусочек за кусочком. Его странности без преувеличения указывают на это. Но после встречи с Алексеем я не могу заставить себя чувствовать такой ужас, как следовало бы.

Я долго плачу, лежа там, чувствуя, как все это выливается из меня. Александр тоже лежит там, молча, и когда я наконец открываю глаза, он наблюдает за мной, как будто все это время не отводил взгляда от моего лица. Я не знаю, должна ли я чувствовать себя комфортно или жутко, или, может быть, немного того и другого. Я слишком измотана, чтобы вообще что-то чувствовать, если честно.

Затем Александр скатывается с кровати, отпускает мои руки и встает одним из тех гибких, грациозных движений, которые напоминают мне мужчин-балерин в Джульярде. Он берет чашку чая и выходит из комнаты, возвращаясь через несколько минут со свежим горячим чаем, который он вкладывает мне в руки.

— Выпейте это, — инструктирует он. — Это заставит тебя почувствовать себя лучше.

Я киваю, поднося дымящуюся чашку к губам. На вкус она как роза и ромашка с медом, и это успокаивает, тепло стекает по моему горлу, а пар прочищает носовые пазухи.

— Я собиралась стать примой, — шепчу я, делая еще один глоток чая, и наконец поднимаю глаза, чтобы встретиться с ним взглядом. — У меня было прослушивание в Нью-Йоркский балет незадолго до того, что случилось… — Я замолкаю, не в силах пока говорить о Франко, о том, что случилось с моими ногами. — Все мои преподаватели в Джульярдской школе были уверены, что я стану следующей примой. Конечно, это заняло бы некоторое время, но они были так уверены, что я добьюсь успеха, что я буду лучшей… — Мой голос срывается, и я возвращаюсь к чаю, сдерживая новые слезы. — Теперь все пропало. Вот почему я не хочу об этом говорить. Рассказывать больше нечего, и это слишком больно.

Он может вытащить это из меня, если захочет, я знаю. Никакая доброта или забота не могут изменить тот факт, что я принадлежу ему, что у меня нет ни дома, ни денег, ни собственных ресурсов, что все, кто заботится обо мне, так далеко или совсем потеряны, что я с таким же успехом могла бы быть совсем одна в этом мире. Если он настоит на том, чтобы знать все это сейчас, мне придется рассказать ему. Но я не хочу. Я не хочу говорить об этом, и Александр, должно быть, видит что-то в моем лице, что убеждает его не давить, потому что он этого не делает. Он просто сидит, пока я допиваю чай, и берет чашку у меня из рук, когда я заканчиваю, его длинные пальцы нежно обхватывают тонкий фарфор, расписанный цветами.

Когда он убирает его, я впервые замечаю, что в фарфоре есть скол. И затем, когда он откладывает его в сторону, я чувствую внезапную, сильную сонливость, такую глубокую, что это похоже на волну, затягивающую меня на дно, и я с трепетом страха понимаю, что, должно быть, в чае что-то было. Я со страхом смотрю на Александра, но его лицо гладкое и спокойное, когда он наклоняется, натягивает на меня одеяло и подтыкает мне его.

— Va te coucher, ma petit poupée (франц. Спи моя маленькая куколка), — мягко говорит он, его акцент смягчает и ласкает слоги, когда он наклоняется, прижимаясь губами к моему лбу.

Он говорит что-то еще, но я не улавливаю. Я уже засыпаю и не могу сопротивляться наваливающейся на меня усталости.

Если честно, я и не хочу.