Корабль, идущий в Эльдорадо

28

Выйдя из гостиницы, я направился к матери в мастерскую. Первая половина Серегиного плана блестяще удалась — завтра Баварин обещал прийти ко мне в гости… Я так глубоко задумался, что невольно вздрогнул, когда над ухом раздался зловещий голос:

— Раскошеливайся, приятель, если не хочешь пулю схлопотать.

Под мою правую лопатку уперлось что-то твердое. Я резко обернулся. Позади стоял ухмыляющийся Журавлев.

— Привет, старичок, — сказал он, убирая в карман шариковую ручку, которой ткнул меня под лопатку. — Что, испугался?.. Как поживаешь?

— Нормально.

— Смотрел интервью по ящику?

— Смотрел.

— Ну и как?

— Классно сработано.

Журавлев заулыбался еще шире.

— То ли еще будет, старичок. Знаешь, куда я сегодня еду?

— Нет. А куда?

— В Москву! Эх, блин! Знал бы ты, Руднев, какие у меня там были девочки во время учебы. Пальчики оближешь. Приеду — обязательно пройдусь по старым явкам.

— А зачем едешь?

— На международную конференцию. Съедутся телевизионщики со всего мира.

Поболтав минут десять, мы разошлись в разные стороны. Журавлев пошел на вокзал покупать билет в Москву, а я в мастерскую. Посмотреть, как отреагирует мать на предстоящий визит Баварина.

Мать отреагировала неплохо.

— Баварин? — с интересом переспросила она. — Помню, в молодости мне нравились фильмы с его участием. Он же как актер начинал. Симпатичный был мужичок.

— Он и сейчас еще ничего, — заверил я ее.

Мать задумалась.

— Но его же надо будет чем-то угощать. Я приготовлю кофе и яичницу.

— Ну, мать, ты даешь! Тут, можно сказать, судьба моя решается, а ты — кофе с яичницей. Не-ет, нужен королевский стол. Ты представляешь, сколько всего должно было совпасть, чтобы я, никому не известный журналист, и Баварин, всем известный кинорежиссер, оказались в одном купе. — Я начал загибать пальцы: — Во-первых, надо было, чтобы ему изменила жена. Во-вторых, чтобы он поехал именно сюда. В-третьих, чтобы он зашел в мое купе. В-четвертых…

— Хватит, хватит, — мать демонстративно заткнула уши. — Я все поняла. Тебе выпала редкая удача, правильно?

— Пока не выпала. Или скажем так — выпала процентов на пятьдесят. Но если ты мне поможешь…

— Естественно, помогу. Завтра будем отмечать мой день рождения.

— У тебя же день рождения в январе.

— Для карьеры сына я готова на все. Теперь у меня день рождения в мае. Справим по высшему разряду. Кстати, не знаешь, какое у твоего Баварина любимое блюдо?

— Курица, — сказал я, — жареная.

— Зажарю ему четыре курицы, — тут же решила мать. — Пускай обожрется.

— И ты сама все будешь готовить?

— Ой, нет, — замахала она руками. — На такой подвиг я не способна. Попрошу соседку, Анну Федоровну. Думаю, она не подкачает…

И Анна Федоровна не подкачала. Стол, накрытый в гостиной, буквально ломился от всевозможных блюд. Мать, кстати говоря, тоже не подкачала. Она накрасилась и надела блестящее платье с глубоким вырезом на спине. Увидев мать, Баварин напрочь забыл о цели своего визита. То есть о моем сценарии.

— Вы прекрасны, прекрасны, — с ходу начал приставать он к матери. — Кто занимался вашим туалетом?

— Свой туалет я мою сама, — сострила мать. — Прошу к столу.

И она открыла дверь, ведущую в гостиную. Баварин так и ахнул.

— Неужели все это роскошество в мою честь?

— Отчасти и в вашу. Но, в основном, в мою.

— У мамы сегодня день рождения, — скромно, как и подобает примерному сыну, пояснил я.

— Что ж ты мне, Саня, сразу-то не сказал?! — Баварин склонился к материнской ручке. — Поздравляю, поздравляю… И сколько же вам стукнуло, если не секрет?

— …надцать! — рассмеялась мать.

Они прошли в гостиную, с увлечением разговаривая. Глядя на них со стороны, я отметил, что мать с Бавариным очень даже неплохо смотрятся рядом. Оба такие моложавые. Платье матери красиво обрисовывало ее фигуру. Лифчиком она себя не стеснила. Баварин тоже был как огурчик. В светлой спортивной рубашке и пиджаке в «елочку».

Мы сели за стол. Я положил в хрустальные бокалы кубики льда и залил их шампанским.

— За самую красивую женщину в мире! — провозгласил тост Баварин.

— За наше знакомство, — добавила мать.

— Ура! — выкрикнул я.

И мы все трое, чокнувшись, выпили.

А затем принялись за салат оливье, мясной рулет с черносливом, заливную рыбу и другие разные вкусности, которые наготовила старательная Анна Федоровна. Баварин, конечно же, налегал на жареную курятину.

— Вот вы, наверное, думаете, что я сейчас с вами сижу, — громко говорил он, выворачивая бедной курице ногу. — Ничего подобного, дорогие мои! В метафизическом плане меня здесь нет.

— А где же вы? — стреляла в него мать накрашенными глазами.

— В метафизическом плане я крест на Голгофу тащу! — отвечал Баварин, впиваясь крепкими зубами в куриное мясо.

Я тем временем ел горячие лепешки с хрустящей корочкой, щедро намазывая их медом. Мать попивала свой любимый ликер «Стингер».

В общем, все шло как по маслу.

— Вы знаете, Светлана, — наклонялся Баварин к матери, почти касаясь губами ее волос, — я так несчастен.

— Но почему, Евгений? А ваша слава, богатство?

— При чем тут богатство? Деньги счастья не приносят. Удовлетворение — да. Но счастье… — Губы режиссера настойчиво тянулись к материной шее.

Мать отстранялась. Но только так, слегка.

— Не надо, Евгений. Давайте лучше выпьем.

— Давайте, — с радостью соглашался Баварин.

Они выпили.

Мать достала из пачки сигарету. Баварин был тут как тут с зажигалкой.

— Разрешите за вами поухаживать?

— Разрешаю.

Потом Баварин, видимо вспомнив, что он в гостях у художницы, с показным интересом рассматривал висящие на стенах полотна.

— Как вам удается писать такие чудесные картины? — поминутно восклицал он.

— Как удается? — Мать меланхолично водила кончиками пальцев по щеке. — Для этого надо, чтобы в душе звучала чистая и светлая мелодия. Тогда рука сама собой скользит вслед за кистью. Когда я пишу картину, я всегда пытаюсь вернуться к ощущениям детства. Наверное, причина в том, что я еще недостаточно взрослая, хотя уже далеко и не ребенок…

— А я, когда снимаю фильм, — не отставал от матери Баварин, — стараюсь проецировать на экран свою нервную систему. Моя цель — показать белое на белом…

И так далее, и тому подобное.

Короче говоря, на исходе второго часа нашего застолья, мать твердо решила:

— Я буду писать ваш портрет, Евгений. Ваши глаза так выразительны. Я хочу писать ваши глаза. Не волнуйтесь, это не займет много времени. Каких-нибудь пять-шесть сеансов.

На моей памяти мать не раз собиралась писать портреты своих мужей. Чем заканчивались сеансы, мне хорошо известно. У нее нет не только этих портретов, а даже обыкновенных фотографий.

Я мысленно поздравил себя с победой.

— Не хотите ли съездить ко мне в мастерскую? — предложила мать Баварину. — Там хранятся мои лучшие работы.

— С удовольствием, — сказал Баварин, целуя ей ручки не знаю уж в который раз. — С вами не то что в мастерскую, на край света готов ехать.

И они отчалили.

Я подошел к зеркалу.

— Ну, что скажешь? — спросил я у своего отражения.

— По-моему, все зашибись, — ответило отражение. — Остается только подождать результатов.