Крутая парочка

Глава 6

Как выяснилось, Нил Фэллон покинул не только отца, но и город. Ковач ехал на запад по широкому многополосному 394-му шоссе, которое постепенно свелось к четырем полосам, затем к двум, потом к двум без обочин и наконец превратилось в узкую дорогу, вьющуюся вокруг изгибов озера Миннетонка. На других участках побережья стояли старые помпезные дома, построенные лесопромышленниками, и новые здания принадлежащие профессиональным спортсменам и рок-звездам. Но здесь полоски земли между заливами были слишком узкими для такого шика. Под соснами примостились летние коттеджи, рыбачьи хижины, должно быть, повидавшие немало бурь за последние два десятилетия, и несколько скромных домов для постоянного проживания.

Брату Энди Фэллона принадлежало несколько сооружений на участке между озером и перекрестком. Бар и магазин рыболовных принадлежностей помещались в крошечном домике у дороги, с зеленой крышей и такими маленькими окнами, что дом казался прищурившимся.

В голове у Ковача мелькнула мысль о запоздалом ленче, тут же растворившись в пустом желудке.

Ковач припарковал свой старый “Шевроле”, выключил мотор и прислушался к его тарахтению. Он пользовался этой машиной из полицейского гаража уже больше года, и за это время ни один механик не смог излечить мотор от икоты. Конечно, пора было менять автомобиль, но его заявление провалилось в бюрократическую черную дыру, а телефонные звонки не давали никаких результатов. Возможно, причина была в его неважной водительской репутации, но Ковач предпочитал считать, что над ним просто измываются. Это давало ему лишний повод поворчать.

Большую часть бара занимал стол для пула. Стены с деревянными панелями были увешаны множеством фотографий — в основном клиентов, демонстрирующих пойманную рыбу. По телевизору показывали очередную мыльную оперу. Внутри подковообразной стойки толстая женщина с редкими каштановыми волосами и сигаретой во рту вытирала пивную кружку сомнительной чистоты тряпкой. При виде ее Ковач мысленно поклялся пить пиво только из бутылки. По другую сторону стойки сидел старик в грязной красной шапке, съехавшей набок.

— Надеюсь, с Бо этого никогда не случится, — фыркнула женщина. — Она ведь его обожает.

— Обожала, — поправил старик, шамкая беззубым ртом. — Неужели ты не заметила, Морин? Стефанр вставил ей в мозг микрочип, превратив ее в сущую ведьму. Теперь ее не называют иначе как Злобная Джина.

— Чепуха, — заявила Морин. На кончике ее сигареты тлело полдюйма пепла. Ковач громко кашлянул.

— Могу я повидать Нила Фэллона?

Женщина окинула его взглядом с головы до ног.

— Что вы продаете?

— Плохие новости.

— Он там, во дворе. — Она кивнула в сторону задней двери. — Пройдите через кухню.

Кухня была захламлена до предела и воняла прогорклым жиром и грязными тряпками — правда, запах сырости мог исходить от дохлой рыбы. Ковач не вынимал руки из карманов пальто, стараясь не думать о том, как Нил хранит свои товары.

Нил Фэллон стоял в дверях большого сарая. Он выглядел, как Майк лет двадцать пять тому назад, — крепкий, как бык, с мясистым румяным лицом и ямочкой на подбородке. Посмотрев на идущего через двор Ковача, он натянул защитную маску сварщика и возобновил работу над полозом аэросаней. Искры летели от паяльной лампы, словно фейерверк, сверкая на темном фоне сарая.

— Нил Фэллон? — крикнул Ковач, стараясь перекрыть шум аппарата. Он вынул из кармана значок и продемонстрировал его, держась подальше от искр. Ковач, полиция Миннеаполиса.

Фэллон шагнул назад, выключил лампу и поднял маску. Его лицо было бледным.

— Он умер?

Ковач остановился в ярде от аэросаней.

— Кто-то вам позвонил?

— Нет. Просто я всегда знал, что они пришлют копа сообщить мне об этом. Вы для него были куда ближе, чем я. — Вынув из кармана красный платок, он вытер пот с лица, хотя было отнюдь не жарко. — Что с ним случилось? Сердце? Или он напился и упал со своего чертова кресла?

— Я здесь не из-за вашего отца. Нил изумленно уставился на него.

— Я приехал из-за Энди. К сожалению, он умер.

— Энди?!

— Ваш брат.

— Господи, я знаю, что он мой брат, — огрызнулся Фэллон.

Дрожащими руками он положил на скамью паяльную лампу, снял грязные перчатки, сбросил с головы маску и отшвырнул ее, словно она обжигала его. Маска со звоном упала в кучу пустых канистр.

— Энди умер? Как? Этого не может быть!

— Похоже на самоубийство или несчастный случай.

— Самоубийство? Чушь!

Тяжело дыша, Нил Фэллон подошел к ржавому металлическому шкафу, достал оттуда полупустую бутылку виски и сделал два больших глотка. Потом он поставил бутылку, сплюнул, пробормотал ругательство и наклонился. Его вырвало прямо в снег.

“Каждый реагирует по-своему”, — подумал Ковач. Порывшись в кармане, он вытащил полоску жвачки.

— Господи! — Фэллон опустился на табурет, изготовленный из пня, и поставил бутылку между ногами. — Энди — и самоубийство!

— Вы были с ним близки? — спросил Ковач. Фэллон покачал головой и запустил пальцы в густые волосы цвета ржавчины.

— Если и были, то давно. А может, вообще никогда. В детстве Энди уважал меня, потому что я был старше, крепче и умел возразить отцу. Но он всегда был любимчиком Железного Майка. Я его за это ненавидел.

Фэллон махнул рукой, словно давая понять, что эта ненависть давным-давно прошла, но в голосе у него звучала горечь. Ковач знал по опыту, что внутрисемейная вражда редко проходит бесследно. Просто люди стараются со временем прикрыть ее чехлом, как старую безобразную мебель.

— Похоже, Энди был образцовым американским парнем, — заметил Ковач, намеренно растравляя старую рану. — Хороший студент, спортсмен, пошел по стопам отца.

Фэллон уставился в пол, плотно сжав губы.

— Майк всегда считал, что в Энди есть все, что ему хотелось видеть в сыне. В отличие от меня.

Вынув из кармана сигарету и зажигалку, он закурил, потом взял бутылку и сделал еще один глоток.

— Вы часто виделись с братом?

Фэллон снова покачал головой, но Ковач не был уверен, является ли это отрицательным ответом или просто попыткой стряхнуть потрясение.

— Энди приезжал иногда порыбачить. Он держал здесь снаряжение и оставлял лодку на зиму. Думаю, это была демонстрация братской заботы — как будто он считал своим долгом содействовать моему бизнесу.

— Когда вы в последний раз с ним виделись?

— Он приезжал в воскресенье, но мы почти не говорили. Я был занят — один парень покупал аэросани.

— А когда у вас в последний раз был серьезный разговор?

— Серьезный? Пожалуй, месяц назад.

— О чем?

Фэллон скривил губы.

— Энди сообщил мне, что он гомик. Как будто я и так этого не знал.

— Вы знали, что он гей?

— Конечно. Я знал это еще в старших классах. — Он снова глотнул виски и затянулся сигаретой. — Однажды я сказал об этом старику: мне надоело слушать постоянные упреки в том, что я не похож на брата. — Фэллон расхохотался, как будто весело дошутил. — Он так меня ударил, что едва не сломал челюсть. Никогда не видел его в такой ярости. Он, наверное, не настолько бы рассвирепел, даже если бы я сказал, что Дева Мария — шлюха. Еще бы, я согрешил против его образцового сына! Не будь старик прикован к креслу, он бы меня просто изувечил.

— А как выглядел Энди, когда рассказывал вам об этом?

Фэллон задумался.

— Напряженным, — ответил он наконец. — Очевидно, для него это было нелегко. Он уже рассказал обо всем Майку. Хотел бы я взглянуть на эту сцену. Удивляюсь, что старик не избил его. — Фэллон бросил на пол окурок и раздавил его ногой. — Странно, что он этого не сделал. Я знаю, каким для него это было ударом.

— После этого вы виделись с братом?

— Пару раз. Энди приезжал на подледный лов. Я уступил ему один из моих домишек, мы с ним выпивали. Думаю, он хотел, чтобы мы снова стали братьями, но что у нас оставалось общего, кроме старика? Ничего. — Фэллон выпустил дым из ноздрей. — А как Майк воспринял смерть Энди? Это он прислал вас сюда? Ну, конечно: не мог же он сам мне позвонить и сообщить, что его любимый сын оказался не таким уж идеальным! В этом весь Майк. Никогда не признает, что был не прав.

Взяв бутылку за горлышко, он поднялся и направился к магазину. Ковач последовал за ним, кутаясь в пальто. Было холодно и сыро, у него ныло сердце и щекотало в носу.

Фэллон свернул за угол сарая и остановился, глядя на маленькие рыбачьи хижины, которые он сдавал летом. Домики гнездились на берегу Миннетонки, хотя в это время года о береге говорить не приходилось. Снег покрывал и землю, и оледеневшее озеро, делая их неотличимыми друг от друга. Белая пелена простиралась до оранжевого горизонта.

— Как Энди это проделал?

— Он повесился.

Фэллон молча стоял, не обращая внимания на порывы ветра, вздымавшие клубы снега, не выражая ни удивления, ни недоверия. Возможно, он знал своего брата не так хорошо, как Том Пирс. А может быть, он уже давно желал брату смерти и потому принял это известие без особых эмоций.

— В детстве мы играли в ковбоев, — заговорил Фэллон. — Я всегда был плохим парнем, которого вешали, а Энди изображал шерифа. Забавно, как все обернулось…

Несколько минут они молчали. Ковач подумал, что сейчас, наверное, перед глазами Фэллона проплывают воспоминания. Он и сам представил себе двух мальчиков в ковбойских шляпах, скачущих верхом на швабрах. А потом эти образы сменились видением обнаженного тела Энди Фэллона, свисающего с балки.

— Не возражаете, если я глотну? — спросил Ковач, указывая на бутылку.

Фэллон протянул ее ему.

— Разве вы не на службе?

— Я всегда на службе. Другой жизни у меня нет. — Ковач взял бутылку. — Конечно, если вы собираетесь доложить об этом моему начальству, то я не стану этого делать.

Фэллон повернулся спиной к озеру.

— Да пошли они…

Когда Ковач подъехал к своему дому, его сосед возился во дворе, собирая перегоревшие рождественские лампочки. Ковач остановился на дорожке, наблюдая, как он выкручивает лампу из нимба Девы Марии и кидает ее в пакет для мусора.

— Даже если бы перегорела половина, все равно чувствуешь, как будто живешь рядом с солнцем, — сказал Ковач.

Сосед посмотрел на него с обидой и тувогой, прижимая пакет к груди. Это был низенький старичок лет семидесяти с маленькими злыми глазками. На нем была красная пилотская шапка с клапанами, свисающими, как уши спаниеля.

— Где же ваш рождественский дух? — осведомился он.

— Я утратил его, когда четвертую ночь не мог заснуть из-за ваших чертовых ламп. Не могли бы вы поставить таймер, чтобы они отключались на ночь?

— Показываете свою образованность? — фыркнул сосед.

— Если вы лунатик, то я — нет.

— Хотите, чтобы я устроил короткое замыкание? Если эти лампочки включать и постоянно выключать, весь квартал останется без света.

— Вот бы повезло! — Ковач повернулся и зашагал к дому.

Включив телевизор, он подогрел оставшиеся макароны, сел на кушетку и принялся за обед. Интересно, не сидит ли сейчас Майк Фэллон с тарелкой макарон перед своим большеэкранным телевизором, пытаясь спрятаться от горя за рутинными повседневными процедурами?

За время своей карьеры в отделе убийств Ковач не раз видел людей, погружавшихся в иллюзорный мир, когда в их жизнь вторгалось насильственное преступление. Не будучи социальным работником, он не задумывался над этим. Его делом было раскрыть одно преступление и переходить к следующему. Но сегодня Ковач об этом думал, так как Майк тоже был копом, — а может, и по другим причинам.

Покончив с макаронами, Ковач подошел к письменному столу, порылся в ящике и вытащил адресную книжку, которая не видела дневного света лет пять. Первой в ней значилась его бывшая жена. Он набрал номер, подождал и положил трубку, когда автоответчик отозвался голосом ее второго мужа.

Да и что бы он мог ей сказать? “Сегодня я видел труп, и это напомнило мне, что у меня есть ребенок”? Нет. Это напомнило ему о том, что у него никого нет.

Ковач вернулся в гостиную — к телевизору и пустому аквариуму. Должно быть, Железный Майк сейчас сидит в своем массажном кресле перед экраном, один во всем мире. У него не осталось ничего, кроме горьких воспоминаний и несбывшихся надежд. И мертвого сына.

Для Ковача убежищем всегда была работа. Там он знал, что делать и чего ожидать. Без полицейского значка он не стоил бы и ломаного гроша.

Ковач любил свою работу, если только в нее не вмешивалась политика. И он был хорошим копом — без дешевого блеска в стиле Эйса Уайетта, которому непременно нужно было мелькать в газетных заголовках и выпячивать челюсть перед камерами.

— Всегда занимайся только тем, что ты умеешь делать, — пробормотал Ковач.

Выключив телевизор, он взял куртку и вышел.

Том Пирс жил в кирпичном двухквартирном доме, расположенном чересчур близко от шоссе на Лоури-Хилл. Неподалеку проживала богемная публика с достаточным количеством денег, чтобы приобретать приличные куски земли и ремонтировать старые здания. Но этот район был разбит на маленькие участки много лет назад, когда расширяли основные магистрали Хен-непина и Линдейла. Он так и остался каким-то фрагментарным — не только в физическом, но и в психологическом смысле.

Соседи Тома Пирса не устраивали рождественской иллюминации, истощая энергетические ресурсы штата. Везде ощущались вкус и умеренность: одна гирлянда здесь, другая там. Но как бы Ковач ни ненавидел собственных соседей, здешняя публика нравилась ему еще меньше. Казалось, обитателей этой улицы не связывает абсолютно ничего — даже вражда.

Ковач сидел в своей машине, которую припарковал на противоположной стороне, наблюдая за домом Пирса. Он думал о том, что едва ли Энди Фэллон оставил бы свою дверь незапертой. О том, что Том Пирс, по-видимому, знает о своем приятеле куда больше, чем говорит.

Люди лгали копам во все времена — не только преступники, но и абсолютно невинные. Матери грудных младенцев, бабушки с подсиненными волосами, мальчишки, торгующие газетами… Казалось, это запрограммировано в генетическом коде каждого.

Ковач не сомневался, что Том Пирс тоже лгал. Главное — выяснить, имеет ли его ложь отношение к смерти Энди Фэллона.

Вынув из-под пассажирского сиденья пачку сигарет, Ковач поднес ее к носу, понюхал, потом спрятал на прежнее место и вышел из машины.

Пирс открыл дверь, благоухая отличным скотчем, словно одеколоном. На нем были тренировочные штаны и хоккейная фуфайка, во рту торчала сигарета. За прошедшие несколько часов он приобрел внешность человека, давно сражающегося со смертельной болезнью — глаза были красными, лицо приобрело пепельный оттенок.

— Смотрите-ка! — Пирс вынул изо рта сигарету и усмехнулся. — Санта-Клаус! На сей раз вы захватили резиновую дубинку? Ну что ж, сегодня я уже обнаружил лучшего друга мертвым, подрался с копом и подвергся запугиваниям тупоголового детектива. Очевидно, этого мало. В таком случае, не возражаю против небольшой пытки.

— Этот день и для меня был не слишком приятным, — отозвался Ковач. — Мне пришлось сообщить человеку, которого я всегда уважал, что его сын, возможно, покончил с собой.

— И он вас выслушал?

— Кто?

— Майк Фэллон. Он слушал, когда вы рассказывали ему об Энди?

Ковач приподнял брови:

— У него не было выбора.

Пирс уставился на темную улицу, словно надеясь, что Энди Фэллон материализуется из мрака. Но реальность оказалась сильнее.

— Мне нужно выпить, — заявил он, выбросил окурок за дверь, повернулся и зашагал по холлу.

Ковач последовал за ним, оглядываясь вокруг. Хотя он ничего не смыслил в обстановке, но понимал, что дубовая мебель в стиле ретро стоит немало. Стены были увешаны претенциозными фотографиями в белых паспарту и тонких черных рамках.

Они прошли в кабинет с темными стенами и массивными кожаными креслами цвета перчаток для крикета. Пирс подошел к бару в углу и наполнил стакан из бутылки “Макаллана” ценой в пятьдесят долларов. Ковач знал стоимость, так как однажды внес свою долю на покупку такой бутылки в подарок покидающему отдел лейтенанту. За выпивку для себя он никогда в жизни не платил больше двадцатки.

— Я говорил с братом Энди Фэллона. Оказывается, Энди приезжал к нему около месяца назад и рассказал, что он гей и что уже поведал об этом отцу. — Ковач прислонился к бару, глядя, как нахмурившийся Пирс вытирает со стола воображаемое пятно. — Думаю, старик воспринял это без особого восторга.

— А чего еще следовало ожидать? Зачем нужно было ему об этом рассказывать? — В голосе Пирса послышались нотки горечи. — “Папа, я тот же самый сын, которым ты гордился, — просто мне нравится трахаться с мужиками”? — Он залпом выпил скотч, словно это был апельсиновый сок. — Пускай бы старик видел то, что хотел видеть. Все были бы довольны.

— А как давно вы знали, что Энди — гей?

— Понятия не имею. Я не отмечал эту дату в календаре.

— Месяц? Год? Десять лет?

— Какое это имеет значение? — раздраженно осведомился Пирс.

— Он скрывал это только от своей семьи? Остальные знали — друзья, сослуживцы?

— Энди ведь не был пассивным гомосексуалистом. Его сексуальная жизнь никого не касалась. В колледже мы жили в одной комнате, так что ему ничего не оставалось, как рассказать мне обо всем. Меня это не шокировало. Мне же лучше — больше курочек достанется.

— Почему же он теперь рассказал отцу и брату? Люди так просто не выкладывают подобные секреты. Что-то их к этому побуждает.

— В ваших вопросах есть какой-то смысл? Если нет, я лучше посижу тут один и напьюсь до бесчувствия.

— Вы не производите впечатления человека, который хочет сидеть и напиваться, — заметил Ковач. Отойдя от бара, он облокотился на спинку одного из кресел. Кожа пахла крикетными перчатками. Возможно, это увеличивало стоимость.

Пирс застыл под взглядом Ковача. Люди умеют лгать и языком своего тела — правда, они делают это куда менее успешно, чем обычным языком.

— Ваш друг решился на смелый шаг, — продолжал Ковач, — и приложился мордой об стол — по крайней мере, в случае с отцом. Это могло подтолкнуть к самоубийству такого человека, как Энди, — который любит своего отца и стремится не разочаровывать его.

— Чепуха!

— Энди написал на зеркале слово “жаль”. О чем ему было сожалеть, если он просто решил позабавиться?

— Не знаю. Но он бы не стал себя убивать.

— Тогда, возможно, это слово написал не Энди, — предположил Ковач. — Может быть, он забавлялся таким образом со своим дружком, произошел несчастный случай, дружок испугался и сбежал… Вам известны имена каких-нибудь его партнеров?

— Нет.

— Странно. Вы ведь были лучшими друзьями.

— Я не интересовался его сексуальной жизнью. Она не имела ко мне никакого отношения. — Он отхлебнул скотч и мрачно уставился на электрическую розетку в стене.

— Утром вы говорили мне, что сейчас у него ни с кем не было связи. Похоже, вас это все-таки интересовало.

— Знаете, инспектор, с меня вполне достаточно нашей утренней беседы.

Ковач развел руками:

— По-моему, Том, вы хотите облегчить душу. Я мог бы вам помочь.

— Мне нечего вам сообщить.

Ковач провел рукой по усам и подбородку.

— Вы уверены?

У входной двери звякнули ключи, и Пирс тут же использовал возможность ускользнуть. Ковач последовал за ним в прихожую. Привлекательная блондинка снимала сапоги, поставив сумки с продуктами на столик.

Цыпленок в чесночном соусе и говядина по-монгольски. В животе у Ковача заурчало — он вспомнил об остатках макарон на своем столе с нежностью, которой они не заслуживали.

— Я же говорил тебе, Джосс, что не хочу есть!

— Тебе нужно что-нибудь поесть, милый, — мягко возразила блондинка, снимая пальто. У нее были правильные черты лица и огромные глаза. Доходящие до плеч волосы напоминали светло-золотистый шелк.

Повесив пальто на дубовую антикварную вешалку, стоившую небольшое состояние, девушка повернулась — и тут впервые заметила Ковача. Она сразу напряглась, словно королева, заставшая в своих покоях крестьянина. Даже в одних чулках, она была ростом не ниже Пирса, а ее фигура выглядела спортивной. Одета она была вполне традиционно, но дорого — коричневые шерстяные слаксы, ярко-голубой блейзер и свитер цвета слоновой кости, удивительно мягкий на вид.

— Ковач, отдел убийств, — он продемонстрировал ей значок. — Я здесь по поводу Энди Фэллона. Простите, что испортил вам вечер, мэм.

— Отдел убийств? — Ее карие, как у Бэмби, глаза удивленно расширились. — Но Энди не был убит!

— Нам необходимо в этом убедиться, мисс…

— Джослин Деринг. — Она не протянула ему руку. — Я невеста Томаса.

— И дочь его босса? — рискнул предположить Ковач.

— Вы переходите границы, — предупредил Пирс.

— Прошу прощения, но со мной этого не избежать. Очевидно, меня плохо воспитали.

Взгляд, которым одарила его Джослин Деринг, мог бы заморозить горячий кофе. Но Ковача это мало заботило. Он думал о том, что Том Пирс, очевидно, считается перспективным сотрудником фирмы “Деринг — Лэндис”, и что такие сотрудники должны быть прозрачными, как стекло, и не иметь никаких позорных тайн.

Невеста ободряющим и в то же время властным жестом положила руку на плечо Пирса, не сводя глаз с Ковача.

— У вас есть какая-нибудь причина здесь оставаться, детектив? Томас перенес сегодня ужасное потрясение. Мы бы хотели какое-то время побыть вдвоем, чтобы справиться с этим горем. Кроме того, едва ли его вина, что Энди покончил с собой.

Пирс даже не посмотрел на нее. Его взгляд был устремлен в открытую дверь кабинета — или вообще в другое измерение. Было нетрудно догадаться, что он там видит. Вопрос в том, что это для него значило и испытывал ли он чувство вины. А если да, то в чем состояла эта вина…

— У меня просто возникло несколько вопросов, — сказал Ковач. — Я пытаюсь составить четкую картину происшествия. Меня интересует, что за человек был Энди, кто были его друзья, что могло довести его до крайности — если он пошел на это добровольно. Были ли у него в последнее время какие-нибудь разочарования, прерванные связи, другие личные неудачи.

Джослин Деринг открыла изящную черную сумочку, которую она поставила на стол рядом с продуктами, и извлекла оттуда визитную карточку. Пальцы у нее были тонкими и длинными, ногти переливались, как жемчуг. На безымянном пальце левой руки сверкал бриллиант, которым мог бы подавиться верблюд.

— Если у вас возникнут еще вопросы, позвоните сначала по этому телефону.

Ковач взял карточку и удивленно поднял брови:

— Адвокат?

— Томас рассказал мне о том, как вы обошлись с ним утром, детектив. Я не позволю, чтобы это повторилось. Вы меня поняли?

Пирс по-прежнему не смотрел на нее.

— Да, — кивнул Ковач. — Я туговато соображаю, но начинаю понимать, как обстоят дела.

Он прошел мимо них к двери, но, взявшись за ручку, обернулся. Джослин Деринг стояла между ним и Томом Пирсом, словно закрывая от него жениха своим телом.

— Вы знали Энди Фэллона, мисс Деринг? — спросил Ковач.

— Да, — кратко ответила она. Ни слез, ни других проявлений горя Ковач не заметил.

— Примите мои соболезнования, — сказал он и вышел из дома.