Любовное состязание

21

Конистан понимал, что переставляет ноги, так как чувствовал, что его черные атласные башмаки все больше промокают от ходьбы по заросшей травой тропинке, ведущей к сараю, но все его тело с головы до ног было сковано странным онемением. И в самых страшных снах ему не могло присниться, что Дункан способен наброситься на него в таком ожесточении, с такими горькими упреками. Его гордость была оскорблена настолько, что он едва удерживал готовые сорваться с уст язвительные замечания о невозможности рассуждать здраво, когда имеешь дело с недорослями.

С другой стороны, он не мог не признать, что в словах Дункана было зерно истины, раздражавшее его, как камешек, к несчастью, попавший ему в сапог во время лучшей осенней охоты прошедшего сезона. Конистану мучительно хотелось выбросить из головы суровую отповедь младшего брата, но обидные слова продолжали звучать в голове, сводя его с ума.

Деспот. Ледяные манеры. Надменная бровь. Ему не хотелось узнавать себя в этом портрете, но еще горше было сознавать, что именно рука Дункана набросала его на полотне. Мнением Эммелайн Конистан мог пренебречь, пребывая в убеждении, что с самых первых дней знакомства она составила себе ошибочное представление о нем, не удосужившись узнать его как следует. Но Дункан, проживший бок о бок с ним всю свою жизнь, не сговариваясь с Эммелайн, предъявил ему, в сущности, те же претензии, и теперь от них не так легко было отмахнуться.

Они все ближе подходили к сараю, и Конистан взглянул на своего воспитанника в надежде увидеть на его лице что-то вроде раскаяния. Если бы мальчик извинился, он был бы счастлив забыть его неуместные замечания и вернуть себе душевное спокойствие, а также остаться при убеждении, что во всех его спорах и раздорах с Эммелайн была повинна исключительно и только она сама.

Однако Дункан, шагавший по тропинке, казался удивительно спокойным и довольным собой. В эту минуту его внимание было, по-видимому, полностью поглощено красотой темной звездной ночи и зубчатыми контурами Игл-Крэга на дальнем берегу озера. Конистан ощутил в душе нарастающую тревогу.

К счастью, напряжение, возникшее между братьями во время ожесточенного спора, в значительной мере ослабело, когда они достигли порога сарая. Конистан настежь распахнул дверь, давая Дункану возможность полюбоваться изысканной красотой внутреннего убранства, и на младшего брата это зрелище произвело сильное впечатление.

— Просто не верится, — восторгался Дункан, оглядывая обе комнаты. — И ты говоришь, что все это было сделано за полдня? Но это невероятно! — Принюхавшись, он вдруг рассмеялся и добавил:

— Излишне упоминать об этом, Роджер, но даже самые крепкие пачули Эммелайн не могут замаскировать точного местоположения твоих… э-э-э… — как бы это сказать? — апартаментов!

Конистан через силу улыбнулся. Он все еще не мог оправиться от потрясения. Даже лицо его как будто окаменело. Услышав ржание одной из лошадей, он ответил:

— К этому быстро привыкаешь. Я; по крайней мере, привык сразу. И хотя у меня не было заранее обдуманного намерения лишить Стэнвикса душевного равновесия, оставшись здесь, должен признать, что испытываю несказанное удовольствие, наблюдая, как он морщит нос при каждом вдохе.

Это замечание заставило Дункана рассмеяться, ибо ему было отлично известно, что камердинер Конистана ревностно печется не только об одежде хозяина, но и о том, чтобы окружающие проявляли надлежащее почтение к его высокому титулу. Усилия Стэнвикса в этом направлении, неизменно тяготившие Конистана, с течением лет превратились для самого виконта и его близких друзей в источник постоянных шуток.

Налив два бокала шерри из графина, оставленного на круглом столике вишневого дерева у дверей, Конистан передал один из них Дункану. Тот уселся в красное бархатное кресло и вытянул ноги поудобнее. Со стороны можно было подумать, что он находится в Броудоукс, фамильном поместье в Гемпшире.

Но, приглядевшись к Дункану повнимательнее, Конистан был поражен некоторыми деталями, которых не замечал раньше. Мягкие, юные, почти мальчишеские черты лица, прежде свойственные его брату, бесследно исчезли. Линия челюсти отвердела, в этот поздний час на подбородке уже темным пушком пробивалась щетина, напомнившая Конистану о том, что он говорит не с мальчиком и даже не со студентом университета, совсем еще зеленым; а со взрослым мужчиной. «Когда же это произошло?» — спрашивал он себя. Как получилось, что Дункан успел повзрослеть, а он так этого и не заметил. Неудивительно, что мальчик тяготится его опекой. Мальчик! Придется изменить манеру общения с ним, иначе можно ожидать новых вспышек вроде той, которую ему только что пришлось пережить.

Дункан стал взрослым!

Это открытие было настолько неожиданным, что Конистан нечаянно отхлебнул слишком большой глоток шерри и закашлялся. Рухнув в кресло рядом с братом и полным ртом глотая воздух, чтобы отдышаться, он в то же время попытался как можно скорее освоиться с новым взглядом на Дункана.

Повзрослевший мальчик ворвался в путаницу его мыслей со словами:

— Я должен сказать тебе одну вещь. Знаю, я только что говорил с тобой очень грубо, и за эту грубость хочу извиниться…

При этих словах Конистан почувствовал, как раскручивается в груди какая-то пружинка, державшая его в напряжении.

— Боже милостивый! — вставил он. — Только не говори, что я окончательно превратился в надутого индюка! Сама мысль об этом и для меня непереносима! Нет, лучше уж выслушивать время от времени, как ты на меня рявкаешь!

Слова брата, казалось, немного удивили Дункана, он вопросительно взглянул на Конистана, словно пытаясь понять, что означает его речь, но в конце концов вернулся к своей собственной прерванной мысли.

— В любом случае хочу, чтоб ты знал, что перед обедом у меня была возможность поговорить с Грэйс, и мы с ней пришли к пониманию. Тебе следует знать, что я в нее ни капельки не влюблен, и вообще, я ничего к ней не испытываю, кроме чисто дружеских чувств. Все это я ей объяснил в надежде избавить ее от того самого разочарования, о котором ты говорил. Грэйс не отрицала, нет, она прямо призналась, — хотя это было ей нелегко, — что она ко мне неравнодушна. В то же время она так обрадовалась, когда я затронул эту болезненную для нас обоих тему, и мы сумели договориться обо всем. Теперь между нами установились вполне дружеские отношения. — Тут губы Дункана изогнулись в шаловливой улыбке. — Убедившись, что она правильно понимает мои чувства, я с легким сердцем пригласил ее в третий раз, и этот скандальный танец мы протанцевали с превеликим удовольствием. Я знаю, мы поступили опрометчиво, но очень уж нам хотелось посмотреть, как ты мечешь молнии из-под насупленных бровей! И ты нас не разочаровал!

Опять Конистан поперхнулся своим шерри.

— Выходит, ты нарушил один из строжайших светских запретов только для того, чтобы меня помучить?

Дункан кивнул, улыбаясь еще шире. В эту минуту он выглядел точности, как мальчишка, и это укрепило Конистана в его первоначальном мнении: его братишка только кажется таким возмужавшим, на самом деле, ему еще рано нюхать табак.

— С каким удовольствием я вызвал бы тебя на боксерский поединок да и надавал бы тебе тумаков за эту дерзкую выходку! — Он сокрушенно покачал головой. — Третий танец! Неслыханно!

— Мы осуществили свой план по крайней мере наполовину, я хочу сказать, мы с Грэйс! — возразил Дункан. — Видишь ли, мы решили преподать урок вам обоим, тебе и Эммелайн, но пока еще не придумали ничего такого, что было бы достойным ответом ей. Зато мы достигли взаимопонимания по одному вопросу: упрямство и своеволие мисс Пенрит ставит в затруднительное положение нас обоих!

— С этим я готов согласиться безоговорочно, — кивнул Конистан, закинув ногу на ногу и пытаясь осмыслить то, что сказал Дункан. — Эммелайн безусловно ставит в затруднительное положение меня!

Со странным блеском в глазах Дункан заметил:

— Но сегодняшний ее наряд… Это бархатное платье сидело на ней, как нарисованное, и, честно говоря, мне так хотелось нанизать на палец один из ее золотых локонов, что я едва удержался. А вот Торни не удержался, и за это ему крепко досталось по пальцам веером миссис Тиндейл! Впрочем, это не важно, скажи лучше, ты заметил, что локоны Эммелайн достают ей почти до талии? Я и не представлял, что у нее такие длинные волосы! — Он испустил мечтательный вздох, словно воспоминание о волосах Эммелайн унесло его в страну грез. — И такая тоненькая талия! Ты обратил внимание на ее талию, Роджер? До чего же аккуратная фигурка! Держу пари, я смог бы обхватить ее ладонями! Разрази меня гром, если это не так! — В попытке определить на глазок размер талии Эммелайн он соединил кончики больших и указательных пальцев, продолжая остальными неуклюже удерживать в неустойчивом равновесии бокал шерри. — Что-то в этом роде. Как ты думаешь?

Конистан взглянул на крошечный кружочек, образованный пальцами брата, и почувствовал себя совсем скверно. Кровь прилила к его вискам и застучала болезненными молоточками. Он, безусловно, не упустил из виду талии Эммелайн. Более того, он обнимал ее во время вальса. И теперь, при одном воспоминании об этом, шейный платок вдруг стал ему тесен! Он попытался проглотить застрявший в горле ком, но и это оказалось почему-то невозможным!

— Мне кажется, ты ведешь себя просто неприлично, отзываясь о хозяйке дома в столь неподобающих выражениях! — заметил Конистан, вынужденный, неизвестно почему, оправдываться.

— Я не хотел тебя обидеть, — чистосердечно возразил Дункан. — По правде говоря, я убежден, что среди знакомых мне женщин наша хозяйка — одна из красивейших, бриллиант чистейшей воды, так сказать, хотя я считаю весьма предосудительным это ее странное пристрастие подыскивать мужей для всех своих подруг. — Вновь погрузившись в пучину сладостных мечтаний, он вскоре вынырнул оттуда с весьма неожиданным вопросом:

— Как ты думаешь, хотя она, конечно, для меня старовата (я имею в виду Эммелайн), может, из нас вышла бы неплохая пара?

— Старовата? — возмутился Конистан. — Да как тебе в голову взбрело? Что ты вообще в этом понимаешь? Как ты смеешь так говорить, если вы с нею одногодки?

Вращая за ножку бокал шерри, Дункан сделал вид, что эти слова заставили его призадуматься.

— Знаешь, Конистан, ты снял камень с моей души. Видишь ли, мне кажется, я всерьез начинаю питать нежные чувства к Эммелайн, и если ты считаешь, что она не слишком стара, чтобы стать парню хорошей женой…

— Она слишком деспотична, чтобы стать хорошей женой кому бы то ни было! — отрезал о Конистан. — Тебе же, если ты действительно готов сунуть голову в брачную петлю, советую поискать кого-нибудь помоложе и более кроткого нрава, кого-то менее склонного к домашнему тиранству!

— Грэйс молода, — живо вставил в ответ Дункан, — и добросердечна, как никто другой!

Он отпил еще глоточек шерри и с вызовом уставился на брата поверх края бокала. Конистан понял, что Дункан опять застал его врасплох.

— Вот уже второй раз за этот вечер тебе удается меня взбесить, щенок!

Дункан расхохотался.

— Я и не знал, что тебя так легко поймать на удочку, дорогой мой братец. Не обращай внимания на мои слова. На самом деле я еще не готов сковать себя брачными узами, во всяком случае, не сегодня. И к тому же не влюблен я ни в Грэйс, ни в Эммелайн, так что можешь быть спокоен.

Он допил шерри одним глотком и поднялся, чтобы попрощаться. Однако дойдя до порога и уже нахлобучив на голову свою касторовую шляпу, Дункан вдруг снял ее и нервно хлопнул ею по колену. Лицо его стало серьезным, а взгляд — беспокойным, он обратился к Конистану, не глядя ему в глаза:

— Мне хотелось бы спросить еще кое о чем, не имеющем отношения ни к одной из вышеупомянутых дам. Почему, по прошествии стольких лет, ты отказался встретиться со своей матерью перед отъездом из Лондона?

Эти слова обрушились на Конистана подобно удару палицы, но он ответил тихо:

— Тебя это не касается, Дункан. По правде говоря, я поражен, как у тебя хватает духу вообще заводить об этом разговор.

Дункан предупреждающе поднял руку.

— Возможно, это с моей стороны дерзко, и ты можешь даже сказать, что я вмешиваюсь не в свое дело. Но я глубоко сочувствую твоей матери, Роджер. Столько времени прошло, уж теперь-то ты можешь понять, что нельзя во всем винить ее одну. Наш отец был очень жесток, особенно по отношению к своим женам. В свое время ты вряд ли мог это осознать, ведь ты был еще ребенком. Я… я просто хотел, чтоб ты знал!

Охваченный неодолимым волнением, он повернулся, чтобы уйти. Конистан от неожиданности лишился дара речи: никогда прежде они не говорили о его матери, если не считать редкого, не чаще, чем раз в несколько лет, обмена ничего не значащими репликами. У него возникло желание остановить Дункана, но прежде, чем он успел открыть рот, тот уже перешагнул через порог и закрыл за собой дверь, впустив в помещение волну прохладного ночного воздуха.

Конистан рухнул, как подрубленный, в глубокое мягкое кресло и утонул в нем с головой, подавленный множеством свалившихся на него неприятностей: внезапной переменой в отношении к нему Дункана, неожиданным поворотом событий, к которому привели хитрости и уловки Эммелайн, растущей близостью между Грэйс и о Дунканом (хотя сам Дункан, кажется, об этом еще не догадывался) и, наконец, болезненным напоминанием о том, что его мать вовсе не отдала Богу душу, как можно было ожидать, но пребывала в добром здравии да плюс к тому еще и вернулась в Англию — благодарение Господу, инкогнито! — чтобы попытаться с ним увидеться. Что ж, он ее не примет! Он узнал правду о ее существовании в день своего совершеннолетия и с тех самых пор запретил себе о ней думать.

Закрыв глаза, Конистан вызвал в памяти образ прекрасной женщины, в слезах обнимавшей его в холле родного дома. Она зябко куталась в дорожный плащ, ее сундуки и шляпные коробки были разбросаны по всей прихожей. Слезы градом катились по ее щекам, и он, тогда десятилетний ребенок, тоже цеплялся за нее в отчаянии, сам не зная, почему. Только со временем он все понял. Сначала отец сказал ему, что она погибла в дорожном происшествии по пути в гости к родственникам, но когда сыну исполнился двадцать один год, открыл ему страшную правду, поведав о внебрачной связи, о множестве тайных свиданий, завершившихся бегством в Италию.

За годы, последовавшие за смертью отца, Конистан получил множество писем от матери, но не прочел ни одного из них, а сжег, не вскрывая и не испытывая ни малейших угрызений совести. Дункан знал о ее существовании, он даже говорил с нею, по крайней мере, дважды, насколько было известно Конистану. Она осталась верна человеку, похитившему ее у отца Конистана, и родила своему любовнику нескольких детей, трое из которых умерли во младенчестве. Все были крещены и носили фамилию Баттермир.

У Конистана не укладывалось в голове, как вообще может Дункан разговаривать с Грэйс, зная о тайной и позорной связи, существующей между их семьями. Джеральд Баттермир, дядя Грэйс, устроил побег своей любовнице, матери Конистана. И теперь у виконта были не только сводные братья и сестры от брака отца с мачехой, но и единоутробные братья и сестры от союза его родной матери с дядей Грэйс. Между Дунканом и Грэйс не было никакого кровного родства: с этой точки зрения объединению двух семейств ничто не препятствовало. Однако низкое общественное положение Баттермиров, сделавших состояние на торговле, а главное, связанный с ними чудовищный скандал укрепили Конистана в убеждении, что это плохая конюшня. Отсюда и проистекала его неприязнь к Грэйс. Будь она хоть самой добродетельной и благовоспитанной барышней на свете, она была из рода Баттермиров. Интересно, подумал он вдруг, известно ли ей о существовании целого выводка кузенов, несомненно владеющих итальянским, а также о том, что его мать доводится ей теткой.

Услышав знакомый негромкий стук в дверь, он пригласил своего камердинера войти. Верный слуга выглядел крайне недовольным жизнью: щеки его были неодобрительно втянуты, глаза прищурены, словно все, на чем останавливался взгляд в этом помещении, оскорбляло его чувствительную душу. Он широко распахнул дверь и сделал знак целой процессии лакеев войти внутрь. Похожие на близнецов в своей парадной атласной ливрее, в штанах до колен и напудренных париках, они были нагружены сидячей ванной и несколькими ведрами дымящейся воды. Конистан с улыбкой следил за тем, как некоторые из них, еще не видевшие преображенного сарая, глазеют, разинув рот, на различные детали обстановки.

Как только ванна хозяина была наполнена, Стэнвикс отослал всех слуг прочь и приступил к торжественной процедуре раздевания виконта. При этом он то тянул за воротник, то дергал за рукав, таким образом выражая свое недовольство. При других обстоятельствах Конистан оценил бы смешную сторону происходящего и даже попытался бы как-то успокоить своего уязвленного в лучших чувствах камердинера, но сейчас он был слишком погружен в собственные душевные тревоги, и у него хватило сил только на то, чтобы опуститься в ванну, невразумительно поблагодарив Стэнвикса за принесенные жертвы. Он все еще держал бокал в руке и, устроившись поудобнее в горячей воде, попросил налить ему еще порцию шерри, после чего, больше не обращая внимания на камердинера, принялся перебирать в уме свои многочисленные заботы.

Мысль о матери, как о существе, глубоко ему чуждом, сознательно вычеркнутом из жизни много лет назад, он сразу же решительно отбросил, пребывая в твердом убеждении, что никогда не будет питать к ней никаких иных чувств, кроме легкого отвращения, испытываемого всякий раз, когда воспоминание о ней случайно всплывало у него в памяти.

Поэтому он ничуть не удивился, когда его умом, властно вытесняя все остальные мысли, завладел образ стройной, утонченно прекрасной, златокудрой Эммелайн. Теплая вода, мягкий вкус шерри и воспоминание об Эммелайн внесли умиротворение в его полную смятения душу. Конистан охотно предался размышлению о ней, с особым удовольствием вспоминая, как засверкали ее изумрудные глаза, когда она, повернувшись к нему, воскликнула: «Вот вы и остались в дураках, милорд!» Она, безусловно, не считала нужным с ним церемониться, и ему это нравилось. Очень нравилось.

При малейшем колебании воздуха внутри и сарая пламя свечей отбрасывало прихотливо движущийся рисунок на выбеленный известью потолок комнаты. Вот так и Эммелайн: то она выводила его из себя, то пробуждала сильнейшее волнение у него в груди. Ему не хотелось называть это чувство любовью: по мере того, как о шерри согревало его кровь, Конистан попросту решил, что наряду с другими обитателями Фэйр-феллз он стал жертвой некоего странного летнего помешательства.

Когда вода в ванне стала остывать, по спине его пробежала зябкая дрожь, и он заставил себя вернуться к более насущным мыслям о Дункане и Грэйс. Дункан передал ему содержание своего последнего разговора с Грэйс в надежде развеять его опасения, но Конистан никак не мог успокоиться. Что могло еще больше сблизить двух молодых людей, чем искреннее признание дамы и полученное в ответ не менее искреннее заверение кавалера в своей дружбе и преданности? Он не сомневался, что Эммелайн никак не могла подстроить эту задушевную беседу, и теперь злился на себя за то, что изменил своему первоначальному решению и сам напросился в гости в Фэйрфеллз вместо того, чтобы помешать приезду Дункана, как намеревался. Его собственные коварные планы по завоеванию сердца Эммелайн, казалось, только отдаляли его от цели с каждой новой попыткой, а Дункану — и все из-за его наивности! — грозила явная опасность пасть жертвой юной девицы, такой же наивной и бесхитростной, как он сам.

— Какой же я дурак! — пробормотал Конистан, поднимаясь из ванны. А услыхав в ответ глухое ворчание верного камердинера, пробормотавшего сквозь зубы какие-то невнятные, но явно неодобрительные по отношению к хозяину слова, он понял, что по крайней мере один из хорошо знающих его людей разделяет его нелестное мнение о себе.