Мадам де Помпадур [Madame de Pompadour]

Глава 19. Шуазель

Герцог де Шуазель был совсем иным человеком, чем лживый улыбчивый Морепа, высокомерный д’Аржансон или аббат Берни с его озабоченно наморщенным личиком. В первую очередь это был аристократ с соответствующей манерой поведения, и королю с ним было проще, чем с любым из его министров. Уж он-то не отправился бы пострелять под королевскими окнами. Он всегда находился в приподнятом настроении, обладал способностью объяснить сложное положение в нескольких четких словах, никогда не шатался без дела, бубня о разных трудностях, не колебался, не болтал и точно знал, что нужно делать дальше. А когда дневные дела завершались, отбрасывал в сторону все государственные тяготы и готов был поразвлечься.

Внешне Шуазель очень напоминал сэра Уинстона Черчилля — те же ярко-рыжие волосы, ярко-голубые глаза, вздернутый нос и шутливо-задиристый вид. Современники называли его «бульдогом». Друзья любили его и проявили необыкновенную верность, когда он, простояв у руля французской политики двенадцать лет, был с позором изгнан в Шантлу, свое имение в провинции. Женщины находили его неотразимым, а жена боготворила.

Герцогиня де Шуазель приходилась внучкой и наследницей баснословно богатого господина Крёза, прозванного «бедняком», чтобы отличать от его еще более богатого брата, Крёза-богача. Старшая сестра герцогини, маркиза де Гонто, жена одного из ближайших друзей мадам де Помпадур, была любовницей Шуазеля. Она умерла при рождении будущего герцога де Лозена, который, весьма вероятно, был сыном Шуазеля. Узнав, что умирает, она взяла со своей двенадцатилетней сестры, Луизы-Онорины, обещание выйти замуж за Шуазеля: мадам де Гонто успела убедиться, что он из тех, кому постоянно требуется очень много денег. И умерла, успокоенная относительно будущего своего возлюбленного. Однако к свадьбе невеста сделалась уже не столь богатой, как ожидалось, в результате судебной тяжбы между наследниками братьев Крёза. Шуазель и Гонто обра-тились в апелляционный суд. В это время Гонто был влюблен в некую мадам Россиньоль и беспрестанно спрашивал Шуазеля: «Как вы думаете, мадам Россиньоль меня любит?» И пока судья оглашал вердикт, по которому оба свояка должны были или невероятно разбогатеть, или остаться почти без гроша, Шуазель прошептал на ухо Гонто: «Как вы думаете, мадам Россиньоль вас любит?» После чего оба так и покатились со смеху, даже не расслышав, как решилось дело. Но оно решилось в их пользу.

Герцогиня, одна из тех добродушных зануд, которые нередки в истории, безумно полюбила своего мужа и за всю жизнь не взглянула ни на кого другого. Единственный, кто усомнился в искренности ее страсти, был Гораций Уолпол, говоривший, что уж слишком явно она ее проявляет, чтобы можно было в это поверить. Сам Шуазель был ей глубоко предан. «Ее добродетель, — писал он, — ее очарование, чувство ее ко мне сделали наш брак куда счастливее, чем любые деньги». Но герцогине приходилось мириться с его вопиющей неверностью. Поначалу она очень страдала из-за этого, но со временем стала относиться к своему положению философски и даже дружила с любовницами мужа. При этом у нее имелись причины ревновать его не только к ним. У господина де Шуазеля была сестра, которая по своей неудачливости никак не могла выйти замуж, и в зрелом двадцативосьмилетнем возрасте изводилась от тоски в монастыре Ремирмон — ужасная доля для той, что больше всего на свете любила светское общество. Но едва герцог водворился в Версале, как послал за сестрой и выдал ее замуж за слабоумного и порочного герцога де Граммона. Молодые супруги разъехались почти сразу после свадьбы, и герцогиня поселилась у брата. Она уступала в красоте своей невестке и обладала далеко не столь симпатичным характером, как она, но была куда занятнее и пользовалась большим влиянием на Шуазеля. Придворные скоро это заметили, и если все восхищались мадам де Шаузель, но не обращали на нее никакого внимания, то мадам де Граммон никто не любил, но зато все искали ее расположения. Мадам де Шуазель глубоко обижало то обстоятельство, что даже в собственном доме она никогда не могла побыть вдвоем с мужем. Мадам де Граммон вечно выставляла ее дурой. Как-то раз герцогиня де Шуазель говорила гостям за обедом, что ссылка не страшит ее, и даже наоборот, она бы с радостью поселилась с Шуазелем где-нибудь в глуши и полном уединении. «Ну, допустим, а он-то как считает?» — спросила через стол ее противная золовка.

Мадам де Помпадур любила все семейство Шуазель и готова была с ними никогда не разлучаться. Они с королем ужинали у Шуазелей трижды в неделю, собственные же ужины у маркизы очень переменились, на них теперь бывало не более восьми человек, и трое из них обязательно были все те же Шуазели. Герцогиня де Граммон развлекала короля, а потому всегда сидела рядом с ним. Сам Шуазель поддерживал за столом постоянное веселое жужжание гостей, а мадам де Шуазель просто была очень мила.

Наконец-то у маркизы появилось чувство, что у них с королем есть надежная поддержка в государственных делах, и ценила это утешение тем более, что теперь редко когда хорошо себя чувствовала. Казалось, буквально все ее утомляет. Шли месяцы, и она все больше и больше обязанностей перекладывала на Шуазеля. Она сохраняла внешние признаки власти — назначения, награды, ордена и командные чины по-прежнему распределяла она, государственные бумаги все еще проходили через ее руки, и вся эта работа шла в ее комнате, но она больше не была движущей силой правительства. Шуазель сосредоточил в своих руках неслыханное множество должностей и наград: руководил министерством иностранных дел, военным, морским, почтами, ведал управлением Туренью, носил орден Золотого Руна (орден Святого Духа у него уже был), чин генерал-полковника швейцарской гвардии, которой командовали только принцы крови — через четыре года все это уже принадлежало ему. Он всегда говорил, что похож на кучера из «Скупого» — берется за всякое дело и выполняет все, что требуется.

Если боевые действия под его началом пошли не намного лучше, чем раньше, то они хотя бы не пошли хуже, и тех несчастий и бедствий, которые пророчили, не произошло. Едва ли можно винить герцога де Шуазеля в том, что ему досталось государство, близкое к банкротству, жалкий призрак флота, деморализованная армия под началом самых бездарных генералов в истории Франции. Он в невероятно короткий срок и без всякого шума провел необходимые финансовые реформы. В 1758 году бюджет на иностранные дела составлял 57 миллионов ливров. Из него выплачивались средства на поддержку армий Баварии, Вюртемберга и Палатината, находившихся на содержании французского короля и никуда не годных на поле боя, а также деньги на подкуп, или как сказали бы мы сегодня, на помощь нейтральным странам. В 1759 году, в первый год правления Шуазеля, этот бюджет сократился до 24 миллионов, а к 1763 году достиг 11 миллионов. Но из-за этого сокращения король не лишился ни одного союзника.

Герцог провел преобразования и в Версале. Все те сотни людей, которые имели синекуры при дворе, были обязаны представить отчет, сколько они получают и за что именно. Сам король уже успел сократить многие из своих расходов, у него теперь осталась всего тысяча лошадей, прекратилось строительство всех личных резиденций и даже урезаны были расходы по кухне. Маркиза продала почти все свои бриллианты, впрочем, утверждала, что это не такая уж жертва, так как она никогда не была большой любительницей украшений. Оба они отослали огромное количество серебряных изделий на переплавку на монетный двор и внушили придворным сделать то же самое. Это позволило увеличить запас драгоценных металлов в казне и способствовало развитию Севрской фарфоровой фабрики, хотя и разорило серебряных дел мастеров. Каждое утро королю приносили список людей, исполнивших долг перед Францией, расставшись со своим серебром; они получали возмещение стоимости серебра на четверть деньгами, а на остальную сумму шестипроцентными государственными облигациями. Так же поступал и Людовик XIV, когда желал возместить военные расходы, так что в итоге старинного серебра, к несчастью, во Франции сохранилось меньше, чем в любой другой стране. Маркиза продала королю Бельвю и отдала почти весь свой капитал на завершение строительства Эколь Милитер. Дни бездумного расточительства прошли.

Мария-Терезия, разумеется, осталась очень довольна назначением Шуазеля. Она хорошо знала его и издавна была знакома с его семьей (отец Шуазеля был одно время австрийским послом во Франции), так что могла твердо рассчитывать, что он не откажется от союза с Австрией. Тут-то она и послала мадам де Помпадур знаменитый письменный прибор. Задумав сделать маркизе подарок, она будто бы спросила Штаремберга, что лучше — денежная сумма или бриллиантовая брошь? Тот отвечал, что по его мнению подарком, который доставил бы большое удовольствие, могло бы стать одно из новомодных бюро. Они продавались в Париже но 4 тысячи дукатов. Но императрица сочла, что этот подарок недостаточно дорог, и сказала, что он должен стоить по меньшей мере 6 тысяч дукатов. Из своей огромной коллекции лаковых ларцов она выбрала два самых лучших и послала в Париж, чтобы украсить и оправить их в золото. Заказ поручили ювелиру Дюкролле на площади Дофин, и вот счет от него:

Ливров:

Золотая подставка для лаковой шкатулки, с цветочной вазой, пудреницей и коробочкой для губки (все из золота)—

На лак истрачено —

Краснодеревщику, столяру и за изготовление замков —

Обработка драгоценных камней, гравировка и чеканка —

Лампреру (ювелиру) —

Миниатюра Венево —

Ларец, окованный медью, чтобы упаковать подарок для доставки в Вену и обратно в Париж — 30

Упаковка подарка и тех кусков лака, которые не были использованы на его изготовление — 28

Всего - 74158

Очевидно, лаковая крышка была украшена миниатюрным портретом императрицы, обрамленным бриллиантами. Никому не известно, что же случилось с этим выдающимся произведением ювелирного искусства, оправленным, заметим, не в золоченую бронзу, а в чистое золото. Мадам де Помпадур сетовала, что шкатулка уж слишком роскошна и приходится ее прятать, чтобы не пошли сплетни. Она велела вынуть миниатюру, оправить ее в позолоченное серебро, в каком виде она и числится в описи имущества маркизы после ее смерти. Но сама шкатулка, похоже, пропала без следа.

Мадам де Помпадур спросила Штаремберга, можно ли ей допустить великую вольность и прямо написать императрице, чтобы поблагодарить ее за этот подарок. «Если, мадам, быть преисполненной пылкого восхищения обаянием Вашего величества и добродетелями, о которых слагают легенды, означает быть достойной этого драгоценного подарка, тогда нет никого достойнее меня...» Она подписалась «Жанна де Помпадур, 28 января 1759 года», вместо обычной своей подписи «маркиза де Помпадур». (Письма ее к родственникам и ближайшим друзьям не имели ни начала ни конца, на них просто стояла печать с ее гербом — тремя башенками.)

Фридрих, чьи шпионы завладели копией этого письма, пустил ходить пародию, сочинение которой доставило ему утонченнейшее удовольствие. «Прекрасная королева, милостивые слова, которые Ваше величество благоволит мне написать, для меня драгоценнее всего на свете. О, несравненная принцесса, удостоившая меня чести, поименовав «дорогой подругой», как бы мне хотелось примирить Вас с Венерой, богиней любви, как я примирила Вас с моей страной...» и так далее.

Своей жертве эта пародия не причинила большого вреда, и если кто-то и пострадал, то это Мария-Терезия, о которой потом вполне почтенные историки писали, будто она обращалась к мадам де Помпадур как к «дорогой подруге» и даже «дорогой кузине». Разумеется, она вообще никогда не писала маркизе напрямую. Пародия отправилась прямо с барабана, на котором была написана в типографии Голландии, и была разослана по всем германским государствам. Несколько экземпляров послали и в Париж в надежде, что хотя бы один попадет в Версаль. В жизнь мадам де Помпадур снова вошел Вольтер. Их помирил Шуазель, друживший с философом. В 1760 году Вольтер посвятил ей «Танкреда»: «С тех пор как Вы были ребенком, я видел, как в Вас развиваются достоинства и таланты. Во все времена Вы были неизменно добры ко мне. Надо сказать, мадам, что я очень многим Вам обязан. Более того, я осмеливаюсь публично принести Вам благодарность за все, что Вы сделали, чтобы помочь многим писателям, художникам и друтого рода достойным людям... Делая добро, Вы проявили проницательность, потому что всегда опирались на собственное мнение. Я никогда не встречал ни одного писателя, ни одного непредвзятого человека, который бы не воздал должное Вашему характеру, и не только публично, но и в частных разговорах, в которых люди куда более склонны осуждать, чем хвалить. Поверьте, мадам, можно гордиться тем, что люди, способные мыслить, гак говорят о Вас». Ни одна женщина не могла бы мечтать о большей дани уважения от гения.

Вскоре Фридрих открыл, что мадам де Помпадур и Вольтер снова переписываются, и начал использовать Ферней как почтовый ящик для связи с Версалем. Шуазель стремился заключить мир, если можно было сделать это на почетных условиях, и просил Вольтера разведать, нельзя ли уговорить Фридриха сократить его собственные требования и притязания его союзников. «Скажите королю, что несмотря на наши неудачи, Людовик XV все еще в силах стереть Прусское государство с лица земли. И если этой зимой мир не будет заключен, мы будем вынуждены решиться на это, сколь ни чревато опасностями такое решение». И добавил, что Франция готова уплатить контрибуцию.

Фридрих сделал вид, что не интересуется этими попытками к примирению, и говорил, что Шаузеля вот-вот прогонят, потому что он уже два года как министр, а это рекорд для французского двора. Страшно уязвленный Шуазель заявил, что политика ему ненавистнее смерти и что он живет лишь ради удовольствий, а потому опала ему не страшна. У него красивый дом, прелестная и верная жена и восхитительные любовницы. Поэтому повредить ему можно лишь двумя способами — лишить мужской силы или заставить читать сочинения философа из Сан-Суси. Фридрих отвечал, что мир будет подписан, но король Англии сделает это, заняв Париж, а он — Вену. После этого письма сделались до того едкими, что Вольтер перестал передавать их по назначению. Он почувствовал, что очень скоро обе стороны сорвут свою ярость на нем, если он не перестанет посредничать.

Вкладом Шуазеля во внешнюю политику стал семейный пакт Бурбонов, правивших во Франции, в Испании, Парме, Неаполе, Королевстве обеих Сицилий. Это был блок латинских и католических народов, усиленный еще более тесным союзом с империей Габсбургов, которые теперь породнились с Бурбонами. Людовик XV выдал одну дочь мадам инфанты за Иосифа II, а другую за принца Астурийского, а три маленькие австрийские эрцгерцогини со временем стали герцогиней Пармской, королевой Неаполитанской и дофиной Франции.

Союз между Францией и Испанией, которого так долго и так горячо желали, настал слишком поздно, чтобы принести много пользы; Испания, изнуренная своими усилиями покорить Новый Свет, пала жертвой римско-католической религии в самой мертвящей и реакционной ее форме и перестала играть заметную роль на международной арене. В войне против Англии она служила Франции не столько помощницей, сколько обузой. Война все тянулась, и становилось очевидно, что единственный выход для Людовика XV — заключить мир на сколько-нибудь приемлемых условиях, создать хороший флот, а в будущем, когда у Англии начнутся трудности с американскими подданными, можно и возобновить войну. Эти трудности Англии уже тогда предвидели все европейские политики.

В 1761 году умерла российская императрица Елизавета, а ее преемник Петр III тут же заключил мир с Фридрихом, которого с детства считал своим кумиром. Выход России из союза повлек за собой и выход Швеции. Все европейские державы были сыты по горло этой, казалось, бесконечной войной, в которой уже погибло около миллиона человек. В 1762 году решили заключить перемирие, и в феврале 1763 года был подписан мир на условиях сохранения сторонами довоенных границ.

В 1762 году пало британское правительство Пит-та, и новый король Георг III как будто склонялся к миру, что убедило французов начать переговоры с англичанами. В сентябре герцог де Нивернэ, «увенчанный розами, подобно Анакреонту, и с радостной песней на устах» выехал в Лондон как полномочный посол. Но очень скоро он запел по-другому. Большинство англичан стояли за продолжение войны до тех пор, пока у Франции останется хоть один клочок колониальных земель. За первую же ночь в Англии, которую Нивернэ провел в очаровательной гостинице в Кентербери, с него содрали сорок шесть гиней — этим грабежом хозяин гостиницы выразил свой патриотизм. (Когда кентские дворяне узнали об этом, они стали бойкотировать гостиницу, и в конце концов Нивернэ пришлось спасать своего грабителя, едва не умиравшего с голоду, дав ему большую сумму денег.) Но дорога до Лондона его очаровала, он говорил, что вся страна так ухожена, как королевские огороды. Кучер герцога Бедфорда лихо домчал его до величественного Вестминстерского моста. Сам Бедфорд уехал послом во Францию и пользовался там экипажами Нивернэ — в те дни это было обычным делом между послами, которые часто жили в домах друг друга. До начала войны так поменялись домами Мирепуа и Албемарл. Бедфорд приготовил для Нивернэ два дома, один в Лондоне, а другой совсем поблизости от города, «очень уродливый, но прекрасно расположенный».

И все бы ничего, но лондонский дым угнетающе действовал на Нивернэ, от туманов у него постоянно болело горло, и он не мог после каждого обеда просиживать часами за портвейном. Очень скоро он начал покидать стол вместе с дамами, читал им в гостиной стихи, написанные специально для них, или играл на скрипке. Дам это, конечно, удивляло. Но хуже всего, что с англичанами было ужасно трудно вести переговоры, и с падением испанской Кубы дело не пошло лучше. Новость об этой победе пришла, когда Нивернэ обедал у лорда Бьюта, и другие гости, не щадя чувств французского посла, разразились ликующими воплями.

Мадам де Помпадур писала: «Эта проклятая Гавана! Ах, муженек, она меня совершенно перепугала. Что же скажут любезные лондонцы? Пять вееров, что Вы мне прислали, не так уж хороши, хотя я и признаю, что они не так дороги. Пришлите еще четыре, по два-три луидора за штуку, и сообщите мне, сколько всего они стоили... Все мои милые друзья шлют Вам свою любовь, как и Ваша жена».

В итоге падения Гаваны оказалось, что прежде, чем заключить мир, французам предстояло еще вынудить мадридский двор отказаться от Флориды. Переговоры затягивались, а пока де Нивернэ ездил погостить в загородные дома к своим британским друзьям. «В среду собираюсь к Мальборо, которые умоляли меня приехать и устроят вокруг меня великую суету». Он очень полюбил охоту на лис, а хозяевам доставляло удовольствие его общество.

Но дело, ради которого герцог был послан в Анг-лию, продвигалось слишком медленно с точки зрения мадам де Помпадур, которая писала:. «В мире не бывало такого унылого муженька. Вы начинаете письмо словами: «Перо так валится у меня из рук», — что и говорить, я тут же подумала, что все пропало! Но оказывается, судя по тому, что рассказывает мне господин граф, Вы имели в виду свою усталость. Надо же! Вы можете отдохнуть и потом, но сейчас, ради Бога, заканчивайте свое дело. Только что полученная почта сильно меня разочаровала, я трясусь от страха, и не хватает всего нашего красноречия, чтобы успокоить господина Бедфорда. Муженек, как бы я Вас любила, если бы Вы смогли нас побыстрее утешить... Что же до Ваших вееров, то черт с ними с веерами!»

В ответ он прислал проект договора — «не то, что я желал, но это все, что я могу сделать... Эта страна тяжела для переговоров, надо иметь тело и душу из железа... Я едва жив, ничего перед собой не вижу, желудок совершенно расстроен, а каждый вечер начинается отвратительное покашливание из-за беспрерывных леденящих туманов...» Наконец 10 февраля 1763 года договор был подписан. Это была большая личная заслуга де Нивернэ, которой сумел спасти от краха все возможное, и никто другой не смог бы сделать большего. Но все же для французов в этом договоре было мало радостного. Кроме тех территорий, которые и по сей день остаются за ней, Франция была изгнана из всех своих владений в Индии. В Канаде остался «кусочек старой Франции, зажатый северными льдами», под управлением англичан. Минорка возвращалась Англии, французы сохранили острова Вест-Индии, правда, потеряли Сенегал.

Герцог отправился обратно в Версаль, везя с собой собственный портрет кисти Алана Рамсея, плюя кровью и в тоске — словом, «сущая развалина». Однако жена, любовницы и благословенный воздух Франции скоро привели его в порядок, и он перестал в письмах жаловаться на здоровье. Теперь он мог думать только о здоровье маркизы, чей вид при встрече поразил его. Она явно тяжело болела.