Маска (СИ)

Глава 24, разбивающая сердце

Нина готовила документы медленно, да и вообще, собиралась в отпуск на дачу. Расчищать сугробы, жарить шашлык. В субботу она оказалась на рабочем месте чисто случайно, поэтому я, как могла, с нелегким сердцем и периодически дрожащим подбородком способствовала Муратову в дооформлении академа. Две ночи он не появлялся у себя дома, а в моей квартире временно поселилась лакированная чёрная гитара, так хорошо вписавшаяся в угол между креслом и шкафом.

Мы прощались.

Как я и представляла, полуголый кудрявый Лекса спал в моей постели. Это свершилось. Он тихонько сопел, пока я разглядывала его подрагивающие ресницы и приоткрытые губы, беззвучно заходясь плачем. Почему так жаль… Очень жаль. И глупо. Вряд ли ему будет приятно узнать, что непробиваемая Вилка впала в уныние из-за его отъезда. Там, в актовом зале — не считается, это первая реакция… И сейчас тоже не считается! Ерунда! Просто…

Просто он уедет. И станет самым популярным музыкантом, я знаю. У него всё для этого есть: внешность, голос, талант и желание. У него есть возможность. Муратов не упустит её, а я… Что я? Так и останусь преподавателем электротехнического факультета. Возьму ещё больше часов, чтобы свихнуться от переработок, а не от ожидания, стану организовывать мероприятия… А ведь Лёша даже не успевал попасть на бал! Но разве это сейчас было важно?

У нас на первом этаже среди фотографий выпускников повесят и его, как гордость. Лекса переедет в Питер, рок-столицу, будет собирать полные восторженные залы и давать интервью. Вокруг него будут виться молодые красотки и швырять на сцену своё дурацкое белье. Однажды, он, состоявшийся музыкант приедет в наш университет навестить родные стены… И я, сорокалетняя, уже взрослая женщина снова его увижу, а может, даже возьму автограф.

В глазах помутнело от слёз.

Из меня выросла плохая домохозяйка, но я умела делать бутерброды. Иногда даже вкусные, правда, наклоняющиеся, как башня в Пизе. Я накрыла их тарелкой и оставила для Муратова, уходя на работу. И даже за монотонными лекциями мне не удалось скрыться от зияющего в груди сожаления. Оно распространялось в рёбрах, обгладывая сердце по кусочкам. Моей душой будто сытно завтракали, а мне не удавалось этому воспрепятствовать.

Я на работе. Трачу время. Лёша — у меня дома, разучивает музыку для новой группы. Боже, как же я смогу находиться в тысячах километров от него, если трясусь в паре остановок… Лекция, перерыв, лекция. Позже, Александр Вадимович! Уже в понедельник я смогу сделать всю вашу гребаную отчетность! Я бегу на автобус, и мне немножко становится легче существовать. Ведь теперь я несусь по пустым перекрёсткам в направлении Муратова, а не бездействую. Но потом мы увиделись и…

Стало удушающе больно наблюдать, как стрелка часов сжирает время. От поцелуев не становилось легче. Горько. Неунывающий, милый Лекса уже пел мне свои песни о любви перед сном, а я не могла поверить, что завтра он окажется так недостижимо далеко. Он оставлял всё и, кажется, почти без сожаления. Университет, маму… Меня. Он оставлял меня на год, чтобы я силилась помнить его настоящий бархатный голос, не испорченный перебоями связи. Чтобы любовалась втихаря видео с Нового года и репетиций, которые скинула Ирка. Чтобы считала дни, проводя их в надменном одиночестве. Да что мне стоило, я ведь и жила раньше без отношений…

Просто не верилось, что смогу это пережить, узнав близость с Муратовым. Целый год. Затянувшиеся метели, февраль, морозы. Попытки надеть пальто и простуды. Почерневшие сугробы, океаны луж под ногами и легкие намёки на потепление. Без Лексы.

Длинный семестр, пересдачи, пересдачи, толпы гуляк выходят на улицу в поисках весеннего солнца, а я — жду одного его звонка. Приходят праздники, расцветают деревья, и парочки ходят за руки по коридорам политеха. У них концерты, студвесна. А преподавателей заставляют отсиживать. Их любительское творчество недостаточно впечатляет меня, ведь оно не сравнится с музыкой Муратова.

Я бубню и по-прежнему жду. Неожиданно летняя погода застигает меня в пальто и пиджаке, ведь каждый год я попадаюсь на неточные прогнозы. Приходят томительная жара и экзамены. Все счастливы завершить учебный год, но не я. Он очень далеко. Очень.

Зелёное цветущее лето, выпускной и каникулы у студентов, а должники всё ещё ходят. Я хоть как-то отвлекаюсь от ожидания. Потом и у меня начинается нежеланный отпуск. В слезах я отмечаю свой день рождение пирожком с вишней, и даже хлипкое самообладание в дребезги разбивается о стены душной квартиры. У меня не остается сил, чтобы терпеть разлуку, и я насильно стараюсь потеряться в книгах и фильмах. Я молюсь на свою работу и даже Богу… Он, наверное, и правда существует, ведь наступает новый семестр. Прошло всего лишь полгода, вдали от Лексы.

Тёплое время подходит к концу, а мы провели его порознь, изредка созваниваясь. Муратов очень занят своей карьерой, у него складывается всё прекрасно. Я даже начинаю видеть его в новостной ленте. Узнаю, что мой парень теперь рок-звезда.

А вот уже и грязная осень. Ледяные ветра стучат дверьми политеха, пока Лекса греется в лучах славы. В университете сотни новых лиц, но нет тех, кто целых четыре года мелькал прежде возле кафедры. Нет его. Всё ещё нет…

На город снова обрушиваются метели. Ира со Стасом ведут меня в ресторан, отмечать Новый год, втроем. Разве возможно это стерпеть? Как? Если бы я знала…

Боже, Муратов, возьми меня с собой! Может, тебе нужен электрик для обслуживания гитары? Я умею хорошо паять! Или… Может, устроиться преподавателем в питерский ВУЗ?..

Ну какая же ты ИДИОТКА. Что ты несешь… Зачем? Зачем… Кому врёшь?

Я не оставлю своё место. Никогда ведь не собиралась. Я любила наш политех, любила, может, вовсе и не издевки над студентами, а редко человеческое общение и шутки. То, как они ни хрена не знали математику с физикой, и мне приходилось всё им разжёвывать. Как бедняги дрожали перед экзаменом с Вилкой Сергеевной и портили старые СССРовские вольтметры. То, сколько сама Вилка трудилась над своим образом, зубрила электрическое оборудование и законы. Чтобы наводить ужас и уважение на окружающих, чтобы вынуждать их также гордиться этим заведением. Я была влюблена в свою работу — также, как и Лекса в музыку.

И, в конце концов, за мной оставалась организация зимнего бала. Нет, я не уеду. Да и кто меня звал?

— Виолетт, — вместо потолка перед глазами возникло выразительное лицо Муратова. На скулах лежала тень. Оказывается, струны стихли, и в комнате, освещенной одним торшером, повисла тишина. — Улыбнись.

Он фальшиво нахмурился, видимо, передразнивая меня.

— Хорошо, — надеюсь, получилось…

Лекса чмокнул меня в губы.

— Засыпаешь?

— Я не хочу ложиться сегодня, — пролепетала я, чувствуя, как слипаются веки.

Нет, только не это!

— Тебе нужно отдохнуть после рабочего дня. Первокурсники такие тупые, наверное, задают кучу дурацких вопросов.

Откуда он знает?

— Я не лягу. Сыграй ещё что-нибудь… Сыграй то, что сегодня разучивал, — неприятно пошатываясь, я поднялась с подушки и облокотилась о стену, зажав её в объятия.

Лекса устало улыбнулся и, подмяв под себя ногу, уселся на кровати с гитарой.

— Не хочу. Тебе не понравится… Мне самому не нравится. Лучше "Снежную Королеву"…

— Эй, почему? — мною пытался завладеть тревожный сон, но я вздрогнула, когда Муратов недовольно поморщился. Но как же… Как же так? — Лёш… Почему не понравится? Ты замечательно играешь. Честно. Это не потому, что я тебя люблю…

С его припухших, красных от поцелуев губ слетела снисходительная улыбка, а в отчужденном взгляде просияла нежность.

— Спасибо, Виолетт. Но это… Из-за жанра. Просто я не слушаю такую музыку, — он пожал плечами и насмешливо ухмыльнулся. — Пожалей соседей, они и так весь день страдали.

Лекса собирался целый год посвятить себя нелюбимому направлению?.. Лекса Муратов? Непредсказуемый, своевольный цыган?

А что за жанр, из-за которого нужно жалеть людей?..

— Я… Я не… — не знала как аккуратно спросить, действительно ли ему это необходимо. Наверное, он догадался.

Ты же не думаешь, что "вразумишь" его одним очевидным вопросом?

— Сначала я потерплю немного, а заодно наберусь опыта. Потом смогу исполнять то, что мне хочется. По договору нужно… Подыграть одной известной группе. Это моя первостепенная задача. А потом они помогут мне продвинуться.

Похвально.

Я насупилась и отвернулась к торшеру, у которого валялась наша одежда. Откуда у двадцатилетнего парня столько мудрости? Я же знаю, так не бывает: наивные студенты, едва получив диплом, хотят ничего не делать за триста тысяч. Кажется, они не туда поступали.

— Виолетт, а как… Ты стала преподавателем? — Лекса сыграл мелодичный отрывок, от которого у меня закрались на шею мурашки, и отложил гитару на кровать. Струны ещё продолжали звенеть.

— Хм… Мне кажется, я всегда этого хотела. Мне легко давалось объяснять одноклассникам точные науки. А ещё, мой папа ведь электрик. Это он, однажды, собрал в гараже устройство со своими друзьями и подозвал меня. Сказал дать ему руку. Ну, мы и замкнули круг… — Муратов усмехнулся. Да, вот такой у меня весёлый папочка. — Нас так тряхануло, что я потом рассказывала маме в восторге, а она на папу накричала. В общем-то, это самый любимый фокус у нас на кафедре. Я называю это "посвящение в электрики".

Эх, Муратов. Мы могли бы столько всего обсудить в перерывах между любовью. Видимо, придётся довольствоваться минутными созвонами по телефону… Что-то подсказывало мне, что из Питера он будет звонить ещё реже, чем со своих прошлых репетиций.

Лекса, ухмыляясь, закусил губу, продолжая томно на меня смотреть. Мы ещё немного помолчали.

— Я очень люблю свою работу, — будто оправдываясь, пробубнила я в завершение своих воспоминаний.

Наверное, нужно было преподнести всё иначе. Так, что я терпеть не могу ВУЗ и мечтаю свалить отсюда. Может быть тогда у нас появился бы шанс.

Но это было ложью.

— Мне льстит, что ты такая.

— Какая? — я шарахнулась от холодной стены навстречу его светлым мерцающим глазам. Он смотрел на меня чуть сверху, нескромно и ничуть не отстраняясь.

— Не знаю… Целеустремленная? Характерная. Думаю, не каждому мужчине с тобой удастся совладать.

Эй!

По ощущениям, у меня вспыхнуло жаром лицо.

— А у тебя, то есть, получится?

— Конечно. Я этим и занимаюсь.

Лёша склонился ближе и обернул меня горячими руками, прижимая к своей груди. Сердце гулко и размеренно стучалось в его рёбрах. Он обнял меня так крепко, словно последний раз перед рейсом в его лучшее будущее.

Это был тот момент, который я не желала прерывать и испытывать тоже. Чувства захлёстывали меня с головой, и я просто захлёбывалась горечью. Быстрее оказаться одной… Быстрее знать, что время приближает нас к тому нереально далёкому моменту, где нам больше не придётся расставаться. Он ведь настанет?

Цыганке, предсказывающей будущее по руке, можно верить?

Весь мир замедлился, а я застряла в предчувствиях конца чего-то слишком для нас важного.

Рано утром мы запаковали гитару в чехол. Лекса попил кофе со злополучными бутербродами, потому что это было всё ещё единственное, на что я способна. А мне не хотелось класть в рот ни крошки…

Мама Муратова точно проснулась от звонка в дверь её квартиры. Она встретила нас в домашнем халате и заспанным лицом, неприятно исказившимся при виде незваной гостьи. Сюрприз в моём лице оказался для неё только первым по списку, ведь Анна Дмитриевна не имела понятия, что задумал её сын.

Я была в глубоком шоке, что он рассказал ей про академ и отъезд на год прямо на моих глазах, за пару минут до такси в аэропорт. Что уж там, спустя пять лет искусного вранья она узнала, что Лекса — музыкант…

Мама потеряла дар речи, пока Лёша наспех набивал чемодан вещами.

Я думала, Анна Дмитриевна останется немой до конца жизни, и не станет провожать сына. Как только по её бледному лицу полились слёзы, женщина быстро оставила нас наедине. Но когда мы выбегали из прихожей, она вышла с красным припухшим лицом, в наспех натянутой одежде из дальней комнаты и схватила с вешалки первую попавшуюся куртку.

Лекса буквально сбегал из дома.

— Во сколько самолёт? — мертвенно протянула мама, когда мы запихнулись в такси.

— Через полтора часа.

Правда, говорящая женщина из телефона водителя учтиво нам сообщила, что время в пути составит час и три минуты. Я никогда не летала на самолётах, но мне казалось, что регистрация занимает много времени. И как я не тряслась с пяти утра, норовя выйти раньше, Лекса ни в какую не соглашался. Он довёл меня до крайней степени умиления и тревоги, когда сказал, что хочет потратить каждую возможную секунду на меня одну.

— Ты хоть будешь звонить? — с дрожащим подбородком выдавила Анна Дмитриевна.

Я обещала себе не плакать, но на неё невозможно было смотреть равнодушно. В груди всё клокотало.

— Я буду стараться, — вполоборота сухо бросил Лёша с переднего сидения. — Если что, спрашивай у Виолетты.

Мама одним враждебным взглядом покосилась в мою сторону. Мне стало не по себе. Должна признаться, несмотря на ощутимое презрение, Анна Дмитриевна завоевала моё уважение. Она держалась молодцом, и я лишь стыдливо отвернулась к окну.

Уж такой у неё вырос упрямый сын. Очевидно, она пыталась воспитать его совершенно иначе, но Лекса унаследовал волевой темперамент.

За исключением этих двух вопросов, брошенных мамой с упрёком, мы трое молчали до конца дороги. Перед безустанно слезящимися глазами пролетали заснеженные поля и голые деревья. А чем чаще встречались дорожные указатели на аэропорт, тем противнее колотилось сердце в горле.

На парковке аэропорта стояли грязные и чищенные автомобили, а ещё похороненные сугробики, дожидающиеся своих владельцев. Лёша расплатился с таксистом нехилой суммой за дорогу туда и обратно, попросив его дождаться нас. Водитель был очень рад заработать.

Горячие слёзы в глазах быстро остывали на морозе, а под ногами хрустел мокрый снег. Мы шли с Лексой вместе, Анна Дмитриевна предпочитала плестись позади. Мне и самой не хотелось идти этой дорогой. Ноги отяжелели, промокли и стали ватными.

Может, он скажет, что передумал?

Пожалуйста…

— Попрощаемся здесь? — мы едва спрятались от ветра в холе, преодолев металлоискатели. Муратов облокотил гитару о стену и припарковал чемодан.

Что? Уже???

— Ещё чего! Дойдём до паспортного контроля, — прорычала мама.

Спасибо ей…

Голубые глаза Лёши побледнели, стали почти прозрачными. Он мельком прошёлся взглядом по Анне Дмитриевне и не смог спрятать грусть, когда остановился на моем лице.

Ничего, Лекса. Это ведь твоя судьба, а не мамина.

Хотелось бы думать, что наша.

— Ладно, — он нервно сглотнул, и, тряхнув головой, схватился за вещи. Нам оставалось лишь поторапливаться следом за разбежавшимся парнем.

Я сразу поняла, что у гордого цыгана тоже сдают нервы. Ему хотелось быстрее распрощаться, чтобы не показаться слабым на виду у дорогих ему женщин.

Лекса столько раз впечатлял меня дерзкими изречениями и тем, насколько глубоко он позволял стихам, музыке раскрывать его чувства. Он был достаточно мужественен, чтобы слёзы не превратили его в ребенка. Но, кажется, он об этом не знал, хоть и тщетно пытался совладать с печалью.

Лицо щипало от переменившегося на жар холода и безбожно растекающихся слез. Организм предал меня, выставляя на всеобщее обозрение слюнтяйкой. А Анна Дмитриевна ревела, не смущаясь. Её бледные, как у сына глаза, раскраснелись и опухли.

Мы взбежали вверх по движущимся эскалаторам. Спортивный кросс на перегонки с секундной стрелкой хорошо сочетался с тревогой, что похитила все мои разумные мысли.

"Он должен делать то, к чему лежит душа", "Год — не так уж и много" — всё это совсем не работало, а только нажигало пробирающую боль. Ведь где-то на задворках подсознания я думала: "Существуют же пары, что выбирают идти по жизни рука об руку. И для самореализации им не нужно лететь на край земли, как можно дальше от своих любимых". Существуют, наверное. Конечно. Но мы с Лексой были другие…

Наверное, поэтому мы тянулись друг к другу.

Машинно-строгий женский голос разлетелся по аэропорту.

— Рейс. Су. Двенадцать-Семнадцать, Санкт-Петербург. Терминал А. Заканчивается посадка.

Я превратилась в один большой гонг, по которому задрожал нечеловеческий сердечный пульс.

Ему нельзя опаздывать.

Мы подскочили к совершенно пустой стойке регистрации. Боже, нет. Я не готова расставаться… Сейчас? Суровый Лёша достал из кармана куртки паспорт с билетом, а я ловила каждый его беглый взгляд, словно от этого зависела теперь моя жизнь. Девушка с галстучком лишь посоветовала Муратову поторапливаться.

И когда он обернулся к нам, я ощутила, что на этом заканчивается самый счастливый период в моей жизни. Я просто не знала, что будет дальше, и это оказалось всепоглощающе страшно.

— Всё? — пискнула мама.

Мне не было видно Лёши и Анны Дмитриевны. Горячие слёзы душили меня за пересохшее горло и закрывали обзор. Я задержала дыхание, чтобы не разреветься в голос и растёрла глаза.

Он уже обнимал маму, пытаясь её утешить, но сам сожалеюще сжал губы.

Нет, нет! Не надо… Только не это. Наставала моя очередь.

— Виолетт, — он дотянулся до моего окостеневшего тела и с силой сжал. — Я при первой же возможности прилечу увидеться. Ты же будешь меня ждать? Или ты всё ещё не веришь?

Муратов отстранился, чтобы заглянуть мне в глаза. Мне стало видно в них столько неуверенности и надежды, что отяжелевшие ноги подкосились, и я осталась стоять, удерживаемая только благодаря ему. Он побледнел, а я чуть не упала в обморок.

Всё это время Лекса думал над теми словами…

Боже, как же ему не повезло со мной. Я всегда озвучивала столько жестоких вещей своим близким, что Лексе было просто не позавидовать.

— Лекса… Я… Лю… Лёша, я… — обернулась к маме, которая, видимо, не понимала, плакать ей или истерично смеяться. — Я буду ждать тебя. Не пропадай, пожалуйста…

Я громко всхлипнула. Нащупала его руку на своём плече и сжала крепко-крепко, пытаясь так неловко объясниться в любви.

Он утёр большим пальцем очередную стекающую по моей щеке слезу. Склонился надо мной, пристально осмотрев лицо. Порывисто чмокнул в губы и, не оборачиваясь, кинулся вглубь аэропорта.