Мистер Обязательность

Если бы все было так просто

Я уже десять минут стоял перед прилавком со сластями в магазине «24 часа» на улице Клэпхем-Хай и ничего не мог выбрать. Тьма людей успела за это время купить сигареты, газеты, презервативы, хлеб и тому подобную ерунду, а я все стоял, прислонившись к прилавку, и молча рассматривал шоколадки. Моя ссора с Мэл перевернула все вверх дном. Теперь все было не так, как должно было быть. Даже шоколадки. Я точно знал, что не хочу «Wispa», «Turkish Delight», «Snickers», «Star Bar», «Twix», «Toffee Crisp», «Crunchie», «Bounty», «Aero», «Lion Bar», «Yorkie», «Caramel» или «KitKat». Осознать это было несложно. Гораздо сложнее оказалось разобраться с «Revels» и «Mars». «Revels» представлял собой набор очаровательных маленьких фигулек в шоколаде, a «Mars», как выяснилось, заряжал энергией. По отдельности они воплощали разные стороны моей натуры, а соединившись, делали мою личность полноценной. Не в силах удержаться от метафоры, я взвесил в одной руке «Revels» (независимость и кайф), а в другой «Mars» (Мэл — первая женщина в моей жизни, в которую я по-настоящему влюбился).

— Эй, приятель! — оборвал мои кондитерские размышления приземистый юнец, стоящий за прилавком. — Ты их покупать-то собираешься, или как?

— Что? — с трудом возвращаясь на землю, переспросил я.

— Ты уже десять минут таращишься на шоколадки, — заявил он, барабаня пальцами с золотыми печатками по кассовому аппарату. — Ты их покупаешь или взвешиваешь?

— Я раздумываю над тем, какая из них мне больше нравится, — беспомощно ответил я. — Это, знаешь ли, непростой выбор.

— Теперь уже простой, — с угрозой в голосе сказал парень. — Эти шоколадки в кашу превратились, пока ты их мусолил. Значит так, уйдешь, когда заплатишь за обе.

— Если бы все было так просто, — едва слышно пробормотал я.

Протянув парню монету в один фунт, я дождался сдачи и направился к выходу.

— Эй, приятель! — догнал меня его голос. — Ты не взял свои шоколадки!

— Я знаю, — вздохнул я. — Оставь их себе. Мне никак не выбрать, так что пойду домой и съем обычный тост.

Путь от станции «Клэпхем-Коммон» до «Хай-гейт»[4] пролетел незаметно, так как я сосредоточенно думал о Предложении. Мы с Мэл уже так долго были вместе, что жизнь без нее я представить себе просто не мог. Впрочем, искушать судьбу все равно не следовало — как говорится в пословице, не чини то, что не сломано. А что если что-то давно поломалось, просто я этого не заметил? Мэл и вправду столько раз заговаривала о совместной жизни, что я со счета сбился, хотя это и не мешало мне каждый раз старательно избегать этой скользкой темы. Мотив у меня был один: не живя вместе, мы никогда не поймем, что жить вместе мы не можем. Ибо в тот момент, когда люди это осознают, они расходятся, а мне этого не хотелось. Не буду спорить — логика довольно заковыристая, но все же логика. А сейчас, кажется, наступил момент, когда от ответа уже не увильнуть.

Большинство женщин не стали бы меня терпеть четыре года и бросили бы гораздо раньше. Я прекрасно осознавал это, как, впрочем, и то, кому из нас двоих повезло. Мэл жила в шикарной квартире в престижной части Клэпхема, в то время как я снимал «ничего-себе-квартирку-если-конечно-вы-не-против-лужи-на-кухне» в Масвелл-Хилле на пару со своим другом Дэном. Мэл ждала потрясающая карьера в рекламном бизнесе, а я перебивался с хлеба на воду в ожидании (слишком уж затянувшемся) стремительного взлета на поприще комедиантства.

Иногда мне было даже жаль Мэл — ведь ее жизнь могла сложиться в сто раз лучше, влюбись она в какого-нибудь нормального парня. Вместо этого она влюбилась в меня и по сей день расплачивается за свою ошибку. В периоды обостренного уныния я мучил себя воображаемыми картинами встреч Мэл с подружками после работы. Они, наверное, рассказывают друг другу об успехах своих парней, о повышении зарплаты, продвижении по службе и тому подобном. Единственное, чем могла поделиться Мэл, это историей о том, как восемь месяцев назад я заработал 42 фунта за небольшой скетч о бороде Ричарда Брэнсона[5], написанный мною для юмористической передачи на «Радио-4». Я представлял себе жалостливые взгляды ее подруг, в которых сквозило: «Бедняжка Мэл, не везет ей с мужиками».

Должен признаться: Мэл ни разу не пожаловалась на судьбу. За все эти годы она ни разу не предложила мне бросить комедиантство и найти нормальную работу. Более того, она даже умудрялась гордиться мной.

«Это одна из причин, по которой я тебя так люблю, — заявила она после провальной вечеринки в Манчестере, на которой большая часть моего выступления пролетела мимо ушей присутствующих гостей, явившихся на Ежегодный Бал крампсэльских пенсионеров. — Я знаю, что однажды ты прославишься. Просто знаю — и все. Я в тебя верю».

А затем с улыбкой добавила: «И тогда я захочу «феррари»».

Признаться, иногда мне самому было трудно в себя поверить. Подозреваю, что шансы Мэл на получение «феррари» равняются ее шансам завладеть телевизионным пультом. То есть — нулю.

Чертовски трудно быть последним в списке, умолять агентов дать возможность выступить и наблюдать за успехом других комиков, чей талант не идет ни в какое сравнение с твоим. Это разбивает сердце. И тем не менее именно истории чужих успехов дарили надежду: истории про таких же, как я, комиков, которые после пятнадцати лет жизни на пособии все-таки добивались омытой потом, кровью и пивом эдинбургской премии Перье[6].

Конечно, палка была о двух концах. На другом ее конце (о котором обычно умалчивалось) находились толпы безвестных комиков, так ничего и не добившихся и в конечном счете пополнивших ряды учителей, бухгалтеров, банковских клерков и строителей, живущих в реальном мире без надежд и иллюзий. Чего я боялся, так это оказаться в реальном мире. Мы с Дэном, моим бывшим соседом по общежитию, тоже комиком, в свое время условились: если к тридцати годам мы так и не добьемся успеха — займемся делом. Сперва, правда, граница проходила за двадцатью восьмью годами, но время пролетело так незаметно, что пришлось добавить пару лет отсрочки. Не знаю, как Дэн, а я себя в роли бухгалтера не представлял.

Домой от Мэл я добирался больше часа. Через пару минут после отправления с «Гудж-стрит» машинист сообщил, что на «Варен-стрит» произошла авария, и мы застряли в подземке до «поступления дальнейшей информации». «Дальнейшая информация» последовала, как водится в таких случаях, через добрых двадцать минут, после чего мы вновь тронулись. Из-за этой задержки, а также ссоры с Мэл и внезапного осознания того, что из-за Предложения я не получил обещанного китайского ужина, мое неприятие мира достигло апогея.

В четверть одиннадцатого я вошел в свой дом. Дэна не было. Пройдя прямиком на кухню, я обнаружил на холодильнике записку. Из нее явствовало, что Дэн отправился пропустить стаканчик с некой Натали. Налив себе пол-литровую кружку «Рибены»[7], я достал буханку хлеба. Наступило время делать тосты.

Я очень люблю тосты. Честное слово. Я вообще считаю, что тосты — это лучшая еда на свете. Берете простой кусок белого хлеба (ни в коем случае не черного), опускаете в тостер (Что это? Да это же тостер! А что он делает? Он делает тосты!), и через пару минут у вас в руках полноценная еда. Вы можете водрузить поверх тоста практически все, что найдется в вашем холодильнике, и результат всегда будет отменным. «Да и вообще, — подумал я, наблюдая за двумя подпрыгнувшими ломтиками, — в тостах гораздо больше смысла, чем в шоколадках».

Я вошел в комнату с тремя горячими тостами на тарелке, опасаясь испортить свое хрустящее лакомство, слишком остудив его. Нажав кнопку автоответчика, я обнаружил только одно сообщение, оставленное моей матерью. Она распространялась по поводу своей нелюбви к автоответчикам вообще и к нашему в частности, и кроме того, она понятия не имела, кто такой Роберт де Ниро. Озадаченный ее словами, я прослушал исходящий текст и, понятное дело, услышал голос Дэна, повествующий о том, что «вы попали к Роберту де Ниро», и предлагающий оставить сообщение после сигнала.

Взглянув на часы, я задумался, не поздно ли ей перезванивать. Решил, что поздно, но мне вдруг стало так жаль себя из-за истории с Мэл, что я решил позвонить маме.

— Мам, это я. Не разбудил?

— Нет-нет. Я слушала радио. Как у тебя дела, Бен? — Мама оставалась единственным человеком на свете, называвшим меня Беном. — Ты в порядке?

— Да, мам, всё отлично, — соврал я. — Ты же меня знаешь.

— Голос у тебя не очень радостный.

— Мам, все хорошо, честное слово.

Приятно, когда на тебя так ворчат. Это означает, что будь ты хоть осужденным маньяком, порнобароном или законченным наркоманом, тебя все равно беззаветно любят.

Мы начали болтать о том о сем. С тех пор как она ушла на пенсию с должности разносчика блюд в женской школе Св. Мэри[8] в Лидсе, она много времени проводила в обществе моей сумасшедшей тетушки Маргарет. После смерти мужа тетушка решила взглянуть на жизнь по-новому и начала путешествовать по миру, таская за собой мою маму в места типа Корфу или Ибицы. Теперь на очереди у них был остров Лесбос, описанный моей тетушкой как остров, «на котором живут леди, любящие друг друга». Что именно мама и тетя собирались там изучать, оставалось для меня загадкой, но их любопытство было возбуждено настолько, что они забронировали места в гостинице на две недели в мае.

— Вы отлично проведете там время, — уверил я ее. — Тебе нужен отдых.

— Кому действительно нужен отдых, так это вам с Мэл, — сурово ответила она. — Вы оба слишком много работаете. Вам бы надо научиться расслабляться и получать удовольствие, а не то вы скоро превратитесь в тех лондонских зануд, которые ничего кроме работы не видят. Поезжай вместе с Мэл в отпуск, Бен. Это приказ.

Мама считала, что Мэл — лучшее событие в моей жизни, и частенько напоминала мне об этом. Месяцев через пять после того, как мы с Мэл начали встречаться, я их познакомил, и они так быстро нашли общий язык, что я чуть ли не ревновать начал. Они как-то сразу спелись. В общем-то, меня это не беспокоило, но иногда у меня возникало такое чувство, будто у меня ширинка расстегнута, а они, хотя и видят это, мне об этом не говорят.

— Кажется, мы теперь не скоро поедем в отпуск, — сказал я.

— Почему? — спросила мама. — Если дело в деньгах, то я с удовольствием добавлю сколько надо.

— Нет, мам, дело не в деньгах, — начал я.

Мне вдруг захотелось сделать то, чего я не делал со школьных времен, когда боялся провалить контрольную из двадцати вопросов по норвежской кожевенной промышленности, — мне захотелось поделиться своими проблемами с мамой. Не просто проблемами — одной проблемой.

— Мэл хочет, чтобы мы поженились, — удивляясь самому себе, произнес я. — Она только что сделала мне предложение и этим застала меня врасплох.

— Это же замечательно! — воскликнула мама. — Мэл чудесная девушка. Я всегда говорила, что она предназначена для тебя. Честно говоря, просто удивительно, что вам потребовалось так много времени, чтобы это понять.

— Мама, ничего еще не решено, — уныло сказал я. — Я не уверен, что хочу жениться. Ты, конечно, права, Мэл потрясающая женщина, но мне всего лишь двадцать восемь. Я не уверен, что готов ко всему этому… ну, ты понимаешь… к женитьбе и прочему.

— Не говори глупостей, — заявила мама непререкаемым материнским тоном. — Ко всему ты готов. Ты любишь ее, она любит тебя. Вы вместе уже четыре года. Что тебе еще нужно?

Я призадумался. Хороший вопрос.

Что еще мне нужно?

— Понятия не имею, — ответил я после некоторых раздумий. — Я сам не знаю.

Мама больше не хотела говорить ни на какие другие темы, видимо надеясь, что рано или поздно я сдамся. Наверно, все-таки не стоило посвящать ее в детали моей личной жизни. Дав ей возможность повыговаривать мне еще минут пять, я заявил, что должен идти. После ее вполне миролюбивых слов о том, что она, дескать, «не пытается организовать мою жизнь, а всего лишь желает мне счастья», мы попрощались.

Положив трубку, я взялся за тост. Он к этому времени остыл и размяк. Пока я его жевал, я задумался о маме. Вероятно, она была самой оптимистичной матерью на свете. И как можно оставаться такой жизнерадостной после всего, что с ней случилось в жизни?

Я никогда не видел своего отца. Он бросил нас, когда мне было шесть месяцев, а Верни два с половиной года. Пять лет спустя он с матерью развелся. Мама редко заговаривала на эту тему, а мы с Верни не спрашивали, так как понимали, что только расстроим ее. Единственное, что мне удалось разузнать за двадцать восемь лет, это то, что они с самого начала не очень ладили и что он оставил маму спустя два года и десять месяцев после свадьбы.

Кто, как не моя мама, должна была понимать, какой глупостью является институт брака, но нет — все выходило наоборот. Ни у кого не было такой страстной и твердой веры в брак, как у моей матери. Когда четыре года назад Верни вышла замуж за своего давнего возлюбленного Чарли, мама была по-настоящему счастлива. Мне оставалось недоумевать. Мой отец обещал быть с ней «в бедности и богатстве, заботиться о ней в болезни и здравии» и тем не менее смылся, оставив ее одну с двумя детьми и без денег. А она по-прежнему свято верила в то, что два человека могут любить друг друга до конца жизни. Вот что я называю верой.