Мы встретились в декабре

ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ

Алекс

10 мая

Я сажусь в поезд до Кентербери. Не уверен, почему мне кажется, что это правильно, но это не дает мне покоя. Не знаю, может быть, я придаю этому слишком большое значение, но последние пару раз, когда мы разговаривали по телефону, голос мамы звучал немного неуверенно: ей хотелось рассказать мне, как она занята и как много у нее дел.

Я смотрю в окно, пока поезд отъезжает, любуясь знакомыми достопримечательностями. Я бесчисленное количество раз садился в этот поезд. Пожилой мужчина в дорогом на вид костюме откашливается в кресле напротив и расстилает газету на столе, и я чувствую укол печали. Странно, как это поражает. Дело не в годовщинах или днях рождения, а в том, как незнакомый человек открывает газету, или в песне по радио на сестринском посту, которая напоминает тебе о том, что ты потерял. Я потираю лицо обеими руками, зажмуриваю глаза, а затем широко открываю их. Не могу вспомнить, чтобы не чувствовал усталости. Все как в тумане…

Я просыпаюсь, когда мы подъезжаем к вокзалу в Кентербери, потому что кто-то ударяет меня по плечу своей сумкой, когда снимает ее с вешалки над головой.

— Извини, приятель.

— Ты оказал мне услугу, — говорю я с благодарностью. Встаю, затуманенный, и достаю свой билет из кармана, когда выхожу из поезда.

Я вижу свою мать раньше, чем она видит меня — она сидит в машине, ожидая на площадке для встреч рядом с автостоянкой.

— Привет, дорогой, — говорит она и целует меня в щеку.

— Мааам…

— Я подумала, что мы могли бы перекусить, прежде чем отправимся домой, сходим в «Красный Лев»? — говорит она, и мы выезжаем с парковки.

В пабе многолюдно, несмотря на будний день. Мы втискиваемся за столик в углу и просматриваем меню.

— На днях я разговаривала с Гвен, — небрежно говорит моя мама.

Я сажусь и откладываю меню. Мама продолжает просматривать меню, как будто мы оба не знаем, что она собирается заказать то же самое, что и всегда, когда приходит сюда — «ланч пахаря», без маринованного лука и полпинты шэнди.

— Зачем? — спрашиваю я.

Я чувствую себя странно неуютно из-за этого. Мама Элис была достаточно милой, но мысль о том, что она созванивается с моей мамой, кажется… странной. Это же странно? Может, для них совершенно нормально поддерживать связь.

— Ты собирался жениться на ней, — говорит мама, явно читая мои мысли. — Они стали бы нашей семьей. Я подумала, что это было мило.

Я издаю неопределенный звук согласия. Последний раз, когда я видел Элис, был каким угодно, только не милым — у нас была серьезная ссора, в ходе которой она более чем ясно дала понять, что я разбрасываюсь своей жизнью, разрушаю ее и отказываюсь от хорошей карьеры, чтобы (цитирую) до конца своей жизни подтирать людям задницы.

Подхожу к бару и делаю заказ. Некоторое время мы болтаем о повседневных вещах, затем, когда приносят нашу еду, мама начинает составлять длинный список всего, что она делает, чтобы занять себя. У нее довольно насыщенная работа социального работника в муниципальном совете, так что я немного беспокоюсь, что она пытается заполнить каждую секунду вещами, чтобы не думать о том, что она чувствует.

— Я не перенапрягаюсь, дорогой, — говорит она, когда я предполагаю, что ей, возможно, нужно немного отдохнуть. Она на мгновение смотрит на меня. — Ты уже прошел стадию горя или что-то в этом роде?

Мои губы невольно растягиваются в улыбке:

— Да, возможно, но это не значит, что я не прав.

— Здоровье твоего отца отнимало у меня много времени в течение двух лет перед его смертью. Мне пришлось отказаться практически от всего, кроме работы и визитов в больницу, а затем ухаживать за ним, возить его в хоспис и обратно…

— Знаю.

— Я все еще не понимаю, как все это, то ужасное время, заставило тебя захотеть отказаться от абсолютно потрясающей карьеры.

— Ты должна это понять, — я стараюсь, чтобы мой голос звучал ровно. Мне кажется, что я повторял этот разговор миллион раз, и каждый раз, когда я вижу ее или кого-либо еще из семьи, они слушают, а затем мысленно нажимают кнопку перезагрузки, как только уходят. Единственный человек, который на самом деле понимает — это Мел, моя сестра, но она в Нью-Йорке, надрывается в командировке. Кстати, я должен ей позвонить. «ВатсАпп» — это все, конечно, хорошо, но было бы неплохо получить ее спокойствия, взвешенного подхода к жизни, просто чтобы напомнить мне, что я не сумасшедший.

— Ты социальный работник, — говорю я, намазывая маслом булочку, затем смотрю на нее. — Ты выбрала работу, где видишь некоторые из худших вещей нашего общества и сталкиваешься с ними ежедневно.

— Да, но я меняю ситуацию к лучшему, — говорит она.

Я удивленно отодвигаю свой стул и смотрю на нее, упираясь обеими руками в край стола:

— А я нет?

— Папа все равно умер, так ведь?

— Не из-за медсестер. Он умер не потому, что медсестры сделали что-то не так.

Она качает головой:

— Просто не понимаю, как ты мог захотеть провести свою жизнь в одном из этих мест, — затем она вздрагивает, и ее лицо вытягивается. — Больницы. Они же так похожи на тюрьму.

— Ничего подобного. Мы меняем мир к лучшему. Вот почему я это делаю, вот почему я хочу это делать. Не могу поверить, что ты действительно так думаешь.

— Прости, Алекс, — говорит она. На мгновение она опускает голову, а когда поднимает на меня взгляд, в ее глазах блестят слезы, угрожающие пролиться и потечь по щекам. — Просто… я ужасаюсь, думая о папе. И как врач говорит нам, что они ничего не могли сделать. И…

Слезы готовы пролиться, и она промокает их бумажной салфеткой, разворачивает нож и вилку, чтобы добраться до нее, и оставляет приборы лежать криво на столе.

— Это неплохая работа. У нас нет привычки убивать людей.

— Просто мне так грустно думать о том, что ты проводишь каждый день в таком депрессивном месте.

— Оно не депрессивное, — говорю я.

Я вспоминаю ортопедическое отделение, куда меня отправили работать, где три пожилые женщины, у всех были сломаны бедра, обменивались историями о том, как они получили свои травмы. Маргарет, которой исполнился девяносто один год, была на полпути подъема по стремянке, ремонтируя свою столовую, когда оступилась и упала. Они были полны жизни и смеха, и провели весь день смеша меня. Конечно, я слышал обычные добродушные шуточки о мужчинах-медсестрах — если бы мне давали десятку за каждую из них, я бы смог уйти на пенсию еще до окончания учебы школы, но они были прекрасны. И когда появилась девушка лет двадцати, заплаканная и явно испытывающая сильную боль, с тяжелым переломом ноги, полученным во время соревнований по катанию на коньках, все они подбадривали ее, отпуская шутки по всей маленькой палате на четыре человека. Такого рода вещи — вот что того стоит.

— Ну, — говорит моя мама с некоторым сомнением в голосе, — если ты счастлив.

— Я счастлив, — говорю я.

Она болтает о своих занятиях по гончарному делу и клубе плавания на открытом воздухе, в который она вступила, а я слушаю и издаю звуки подтверждения. Думаю, если бы я рассказал ей о Маргарет и девочках из ортопедического отделения, она, вероятно, поняла бы меня, но я не могу с этим смириться. Я устал пытаться убедить людей в том, что я поступил правильно, когда есть другие, которых не нужно в этом убеждать. Посмотрите на Джесс. Она понимает меня. Она отказалась от хорошей работы, стабильности и всего остального, чтобы следовать своей мечте и работать в издательстве. Я качаю головой и возвращаюсь к тому, что говорит моя мать.

— Так значит, с ней все в порядке? — Мел звонит из Нью-Йорка, когда я сижу в поезде, возвращающемся в Лондон, позже тем же вечером. Она собирается идти на встречу в обеденный перерыв, когда отвечает на мой звонок, и я пытаюсь говорить потише и не быть одним из тех придурков, которые кричат в транспорте во весь голос.

— Да, с ней все хорошо. Думаю, ты бы сказала, что она занята.

— Как по мне, это прозвучало немного маниакально.

— Не, — отвечаю я, хотя это именно то, о чем беспокоился. — С ней все в порядке. Просто занимается разными делами.

— А как ты? — спрашивает Мел.

— Хорошо. Уставший. Вечно уставший.

— Прекрати ныть, — говорит Мел, смеясь. — Ты сам это выбрал. Ты мог сидеть за столом в перерывах между совещаниями, задрав ноги, и любоваться Манхэттеном, как я.

— Нет уж, спасибо, — честно отвечаю я. Представляю это и не могу придумать для себя ничего хуже.

— Как дела в доме? У вас все еще медовый месяц с другими жильцами?

— Почти. Все довольно спокойные, так что никакого лишнего стресса.

— А как обстоят дела с Эммой?

Боже, лучше бы я никогда не рассказывал ей об этом. Каждый раз, когда я разговариваю с Мел, она изводит меня насчет моего «домашнего романа».

— Никак. Мне нужно хорошенько вдолбить ей это в голову. У меня слишком много дел, чтобы зацикливаться на отношениях.

— Так я и знала, — ворчит она. — Ты такой не друг со льготами. Ты всегда был слишком правильным.

— Я не такой, — протестую я, но знаю, что она права.

— Такой. Вот как ты оказался с Элис. Если бы ты не свернул налево и не уволился с работы, ты был бы уже на пути к семейному счастью в Суррее.

— Заткнись, — говорю я, смеясь.

— Мне пора, — внезапно говорит Мел. — Вижу, что все направляются в комнату для совещаний. Напиши мне и дай знать, что произойдет со всей этой историей с Эммой. Она может взбеситься из-за тебя и испортить счастье вашего семейного гнездышка.

Я кладу телефон на стол перед собой и закрываю глаза. Думаю, Мел придает этому слишком большое значение.

Во всяком случае, надеюсь, что это так.