Надежда для Бирюка (СИ)

Глава 9

Митрофан остановил снегоход у моей калитки. Мы прошли в дом по плохо расчищенной тропинке мимо сугроба, под которым зимовал несчастный Мини Купер.

Невольно я оглядела своё жилище свежим взглядом, сравнивая с тем, что видела у Гучковых.

Неустроенность, ощущение временности сразу бросилось в глаза. Конечно, я старалась, как могла, украсить быт, скрасить нашу жизнь с дочкой, но сказать, что уделяла этому много времени и сил не получалось.

Часто уставала так, что не оставалось сил на уборку, и честно говоря, не видела проблемы в одежде, развешанной на стульях, или стопке неглаженого белья.

Пыли нет, полы чистые, посуда тоже — что ещё надо?

Однако в сравнении с почти стерильной чистотой в доме Митрофана — бедлам.

— Чай? — предложила я, глядя, как аккуратно разувается гость. — Шампанское есть…

Было бы неплохо выпить, на самом деле… Я начала не на шутку переживать, не знала, куда себя деть, как вести, что говорить.

Вроде бы цель визита мужчины очевидна, но что говорить, делать — непонятно.

Оказалось, я не умею проявлять инициативу, абсолютно. Отчего так сложилось, наверное, ответил бы любой доморощенный психоаналитик.

Виной тому классический, патриархальный брак родителей, где основные решения ложились на плечи папы, или предыдущий опыт, когда ухаживали за мной, а не я.

Факт оставался фактом: я ждала каких-то действий от мужчины. А действий не происходило. Никаких.

Митрофан кашлянул, отказался от шампанского, на чай согласился.

— Нравится тебе здесь? — спросил он, глядя на чашку, из которой поднимался пар.

— Здесь? — я обвела взглядом комнату, в которой мы сидели.

Формально это можно было назвать кухней — там находились печь и закуток с плитой, — в то же время самая большая комната, где стоял диван, телевизор — выходило, гостиная. Два других помещения совсем небольшие — спальни мои и Лады.

— Честно говоря, я испугалась, увидев эту «квартиру в коттедже», — фыркнула я, вспоминая собственные чувства, когда смотрела на… на это.

— Не мудрено, — улыбнулся краешком губ Митрофан. — Не думала о чём-то более… подходящем? Слышал, по госпрограмме хорошие подъёмные дают.

— Я купила квартиру под Калининградом, капитально вложилась в долги, — нервно засмеялась.

— Калининград? Далеко…

— У меня там мама, — пояснила я.

— Расскажи о себе, — попросил Митрофан, поставив меня в тупик.

Он пришёл ко мне на ночь глядя, когда нет Лады, чтобы разговаривать?.. Ладно…

Мы действительно беседовали, что было странным, совершенно новым опытом для меня. Не то, чтобы до этого я не разговаривала со своими мужчинами, но настолько обстоятельно — никогда.

Про отца Лады я толком вспомнить ничего не могла, всё, что нас связывало — мимолётное увлечение, на короткий момент показавшееся мне любовью всей жизни.

А с Арнольдом мы, оказывается, и не разговаривали толком, хоть долго жили под одной крышей и учились вместе. Парадокс.

Я рассказывала про своё детство, родителей, места, которые любила и которые мечтала посетить, о том, что хотела и чего боялась.

Он о себе, жене, которая умерла, своём отношении к ситуации, её решению, и как это отношение менялось со временем.

Мария — так звали жену, умерла от онкологии, которую обнаружили во время беременности. Был реальный шанс сохранить жизнь, сделав аборт, чтобы пройти курс лечения. Она отказалась из-за религиозных соображений… Неподвластное мне решение, которое я не могла понять, объять даже не получалось. Митрофану, как оказалось, тоже.

Он настаивал на аборте, просил, уговаривал, считал, что жена совершает ошибку, злился, ругался. Испортил отношения с родственниками с обеих сторон, некоторые по сей день не здоровались с ним. После, постепенно, пришло понимание, что Мария имела на это право.

Иначе попросту не могла. Оставалось только принять этот выбор — на это ушло два с лишним года. Непростой вышел урок.

О детях говорили, об их будущем. О том, что придётся отпустить в большую жизнь, а этого так не хочется, настолько страшно, что ком подходит к горлу.

Но надо — мир не нами придуман, течение времени не остановить.

О ёлке, которой у нас с Ладой не было, потому что большая часть населения покупала разрешения на выруб одной красавицы в строго отведённом месте — это было по карману, потому в домах красовались свежие ёлочки, источая аромат хвои и атмосферу нового года. Я же и топор — вещи несовместимые, как и поход в лес.

Продавали же ёлки за такую стоимость, что дёргался глаз от возмущения.

Село раскинулось посреди тайги — гектары леса кругом, а цену ставили такую, словно в Сахаре торговали, предварительно полив слезами единорогов, честное слово!

— И то верно, — засмеялся Митрофан на мою возмущённую тираду.

А потом… Потом просто поднялся и сказал, что пора домой. Уходит, сказал. Так просто: пора домой. И так задержался. Поздно уже…

Не знаю, что выражало моё лицо в этот момент. Хочется верить, что обида не была написана красной бегущей строкой, но вряд ли. Меня буквально разрывало от разочарования, самого большого в моей жизни. Огромного, буквально космического масштаба.

Удивительно. Момент, когда я стояла с мятыми купюрами, выданными мне для оплаты аборта и «компенсации морального вреда», суммы, которой по факту хватило бы на один поход в ресторан, не был настолько разрушительным.

Разговор с Бербоком-старшим, с несостоявшейся свекровью, грозящей полицией, понимание, что Арнольд предпочёл мне удобную жизнь, карьеру, предал не только меня, но и Ладу, не стал столь болезненным.

Даже когда я смотрела на свой новый дом — развалюху шестидесятых годов двадцатого века постройки, — и понимала, что это и есть моя жизнь на ближайшие пять лет, и я сама тому виной — не оказались фатальны для меня.

Тогда я понимала, это — не конец.

Новая ступень, которую придётся как-то преодолеть. Научиться жить в новых обстоятельствах, приспособиться.

Произошедшее сейчас ощущалось крушением мира. Грёбаной Помпеей моего существования.

— Нельзя мне, Надежда… пост сейчас, — глухо произнёс Митрофан, возвращаясь на место.

— Что? — качнула я головой, не понимая, что он говорит.

Нет, об ограничениях в постах я слышала, не в вакууме жила, но…

— Рождественский пост. Не только в еде воздерживаемся, главные страсти преодолеваем: гнев, жадность, гордыню, похоть… Время, чтобы на жизнь свою посмотреть, переосмыслить, грехи осознать.

— И много у тебя грехов? — спросила я, не зная, что сказать.

Не сильна я была в религиозных вопросах. Жила телесным, земным, не возвышенным, высокодуховным, и считала это правильным.

Невозможно врачу верить в бога — так я считала. Или ты борешься за жизнь и здоровье человека, или перекладываешь на плечи высших сил. Я предпочитала бороться.

— Хватает, — криво усмехнулся Митрофан. — Особенно в последнее время, как тебя встретил… не дают покоя мысли… — посмотрел он прямо.

Настолько красноречиво, выразительно, что у меня выступили мурашки на руках.

— Нас воспитывают с мыслью, что близость возможна только в браке. Понимаешь? — продолжил он после напряжённого молчания.

— Для продолжения рода, — горько усмехнулась я злой иронии.

Какая же я «счастливая», хоть самой себе завидуй. Собрала весь паноптикум мужчин.

Шлюха в штанах — был. Мелочный предатель — был. Теперь — …монах.

Кто следующий? Солнцеед? Гуру по восстановлению женской энергии?

— Не только, для удовольствия тоже. Иначе бог нас как-то иначе бы создал, сродни животным. Мы не псы на собачьей свадьбе, секс не только для тела, продолжения рода, — намеренно повторил мои слова, — но и для души, сердца. Близость соединяет, оставляет след. Никто мне права не давал оставлять след в душе, в жизни женщины, которая мне не предназначена. Ей с этим жить…

Митрофан не отводил прямого взгляда от меня. Я же не знала, как реагировать, что говорить, говорить ли…

Злиться, смеяться, плакать, спорить?

— Я, Надежда, не зверь, перетерпеть могу и должен — это правильней, чем позволить слабину, пойти на поводу собственной слабости, похоти. Другому человеку потом жить с грехом на сердце. Не понимаешь? — вздохнул он. — Секс в браке должен быть, чтобы перед самим собой, людьми не стыдно, чтобы добром жить, без груза за пазухой. Так меня учили, так я стараюсь жить.

— В смысле?.. — как в замедленной съёмке моргнула я несколько раз. — У тебя кроме жены никого не было? — прошептала я. — Ни до, ни после?

Митрофан же шутит, да?

Такого не бывает, быть не может, не в наш «прогрессивный» век, со становящейся с каждым годом сомнительней и сомнительней моралью, которая давно превратилась в норму.

Или бывает?..

— До не было, — спокойно ответил он. — Мы молодыми поженились. Познакомились, сговорились, свадьбу сыграли. После… после, можно сказать, было, один раз. Мы должны были пожениться, когда траур по Маше закончился, — криво улыбнулся он. — Как видишь, по сей день холостой. Молодая совсем девочка была, из нашего согласия, потому уверен был, что сложится всё, поторопился, сил на терпение не нашёл. Не железный я, — вздохнул он. — Выходит, прошёлся по её душе, ей теперь жить с этим грузом.

— И всё? — выдохнула я, не скрывая удивления. — Один раз?

— Почему же, — хохотнул нервно Митрофан. — Припёрло как-то, поехал в публичный дом, оказалось, есть такой в райцентре. Мужики рассказали куда идти, что говорить. Пришёл, вывели мне «девочек», я поглядел-поглядел и ушёл.

— Не встал, что ли? — нервно хихикнула я, обхватывая ладонями покрасневшее лицо.

— Почему же, ещё как встал, голые бабы вертятся, а у меня последний раз был в прошлой жизни, считай, — криво улыбнулся он. — Говорю, не железный я, из плоти, крови, страстей и желаний, как все люди, ничем не отличаюсь, а то и хуже. «Девочки» эти… несчастные, больные, если не телесно, то духовно. Одной ногой на том свете стоят, что или кто безвозвратно подтолкнёт любую из них — неизвестно. Одна видно под наркотиками была, самая молодая, красивая, всё глядела на меня с интересом. Взяла бы мои деньги за услугу, купила дозу на них и умерла… или не от дозы, от того, что чаша терпения переполнилась. Ведь не от хорошей жизни они телами торгуют, от нужды, порой не только финансовой. Я кто такой, чтобы стать последней каплей? Кто мне право давал человеческими жизнями распоряжаться, живые души губить, на грех толкать?

— Понятно… — прохрипела я, несмотря на то, что до конца понятно не было.

С таким взглядом на жизнь мне сталкиваться не приходилось никогда в жизни. Переварить услышанное толком не могла, не то что сделать какие-то выводы.

— Идти мне надо, Надя, — после тягучего молчания произнёс Митрофан.

Встал. Я встала следом. Остановилась у двери, упираясь плечом в дверной косяк, безвольно опустив руки вдоль тела…

Сосредоточилась, чтобы не зареветь от невысказанной, совершенно необоснованной обиды, ведь мне всё объяснили, честно сказали, прямо.

По-людски хочет. По-хорошему. Чтобы не стыдно перед собой и людьми. И что-то про душу, да.

Вдруг Митрофан нагнулся под мой рост, не прикасаясь ко мне. Между нашими телами осталось расстояние меньше сантиметра, но осталось. Его свитер едва касался моей блузки — вот и вся близость.

Глаза смотрели ровно в глаза.

Я видела все оттенки светло-голубого, полупрозрачного, с чёрным, расширяющимся зрачком и тёмно-синей, казалось — фиолетовой, каёмкой на радужке.

Чувствовала сладко-терпкое, горячее дыхание у лица, глубокое, словно надсадное. И своё быстрое, поверхностное, нетерпеливое, почти паническое.

Меня охватывала от макушки до пальцев ног мужская энергетика настолько запредельно мощной силы, что не впитать, не понять, не принять не выходило.

Энергия окутывающая, обволакивающая, обезоруживающая, обещающая столь много, что воспалённое воображение — нервное, не желающее принимать незнакомую действительность, — не могло справиться.

От мужчины рядом исходило не просто сильное желание или животная похоть, не острое влечение на грани или за гранью, а нечто, с чем прежде я не сталкивалась, представить не могла.

Мощное, вернее, могучее. Не знающее границ, преград, времени, не признающее обстоятельства, тем не менее, контролируемое усилием воли сильнее инстинктов.

— Всё будет не сейчас, — тихо сказал Митрофан перед тем, как выйти, что показалось выстрелом в голову.

Мгновенно. С болезненной отдачей. Насмерть.

Краем сознания я отметила, как скрипнула дальняя дверь в сенях. Услышала недовольное ворчание соседской собаки, которая обычно не обращала внимания на моих посетителей. Приглушённый грохот калитки, шум мотора уезжающего снегохода.

И последующая за звуками моего поражения оглушающая, убийственная тишина. Нестерпимая боль, обрушившаяся на меня бетонной, раскалённой добела стеной.

Долгое время я не могла пошевелиться. Казалось, острая боль простреливала в каждой клетке, прошивала иглой, била током по нервным окончаниям, заставляя сжиматься от невыносимого напряжения, от которого тряслись руки, ноги, колотило всё тело.

Господи, какая же я ду-у-у-у-ура.

Какая же ду-у-у-у-ура…

Ка-ка-я ду-у-у-у-ура!

В единый клубок сплелись разочарование — кисло-острое, горько-прямое, мерзкое, как зловонная слизь, — и жгучая, сдавливающая, невыносимая на физическом уровне боль.

Больно было душе, ощущалось телом.