Не в счет

3 часа 1 минута до…

А невесту крадут не по сценарию.

Рановато.

И не друг жениха, который с Гариным в это время как раз разговаривает. Они стоят на крыльце отеля, из которого всей толпой мы вываливаемся. Походим, пожалуй, на шумный цыганский табор.

Носятся Юлька и Анька, а Лёшка, переваливаясь из стороны в сторону и отбиваясь от Жеки, за ними старательно и важно топает. Смеётся чему-то мама, когда Адмирал её в лоб целует, обнимает одной рукой.

Отдает распоряжения Лёшкиной няне Аурелия Романовна.

А Ивницкая сердито выговаривает Арчи, который, перебирая в воздухе лапами, в лучших традициях революционеров требует свободы и земли.

Рвется к ней.

А может, к Еньке, которая язык ему показывает и, подловленная Радой с фотоаппаратом, смущенно улыбается и отворачивается.

Хлопает, говоря о празднике, бутылка шампанского.

И по машинам, переговариваясь обо всём нужном и важном, все разойтись… пытаются. Путаются, перекрикиваются, разбираются. Решается, кто сразу в загс, а кто с нами по городу и мостам поедет.

Уточняется, что роспись в три.

И времени до этих трёх… три часа ровно. Не так и много, чтоб на безумства время ещё тратить, давать себя похитить. Нам семь мостов объехать надо, замок на один из них по требованию Аурелии Романовны нацепить и короткое интервью об ожиданиях семейной жизни перед самой церемонией дать.

Но…

— Всё идет по плану, — Артём, заговорщически подмигивая, напевает некогда известный хит и широкую ладонь протягивает.

Я же, оглядываясь на Гарина, ловлю его взгляд и усмешку.

Или это только кажется, потому что отворачивается он быстро. Открывает дверь одной из машин, придерживает галантно перед Аурелией Романовной, которая внутрь садится с поистине царским видом.

И Женька с Жекой, отловив бегающих чудовищ, уже отъезжают.

Остальные… тоже.

Просматривает, отходя в сторону, отснятый материал Рада. А несостоявшийся похититель в лице Егора к ней подкатывает, улыбается во все зубы. И на меня никто не смотрит, не обращают внимание на невесту.

— Нас потеряют, — я протестую, вот только слабо.

На остатках здравого смысла.

И понимании, что переполоху быть. И Аурелия Романовна тридцать капель корвалола накапать потребует. И расписание — тайминг! говорить следует по моде — свадебного дня в тартарары полетит.

— Женщина, не провоцируй грубую мужскую силу, — угрожает, сжимая мои пальцы сильнее, Артём Николаевич по-доброму, но впечатляюще, и молнии в его глазах вспыхивают и гаснут, доказывают, что Тёма злится. — Разговор есть.

— И, конечно, прямо сейчас, — я ворчу.

Однако…

…юбки свободной рукой я приподнимаю, отступаю ко входу отеля вслед за ним.

Пригибаюсь и прячусь за спинами вышедших так вовремя людей. Я лавирую между ними, удивленными, сдерживаю смех, который внутри против воли зарождается. И бесшабашно лихое — на грани то ли истерики, то ли… необъяснимого отчаянья — веселье появляется.

Оно закручивается внутри вихрем.

Поднимается всё выше, ломая тормоза, что больше совсем не держат. Возникает редкое и кипуче-авантюрное ощущение, что терять нечего, хуже не будет. Пан уже пропал, а потому можно всё, можно нарушать правила и творить глупости.

Так ведь интересней.

— … близится к нулю… — я пою себе под нос, отстукиваю каблуками, пока по коридору меня за руку тащат, — … но я протестная натура[1]…

Оказываюсь в какой-то… подсобке перового этажа.

Довольно просторной, но подсобке, в которой на низкий ящик меня почему-то ставят. Я же, смиряясь с абсурдностью происходящего, не возражаю. Не могу, потому что улыбку и смешки сдерживать всё ж приходится.

— Артём Николаевич, вы похитили меня со свадьбы. Вы хотите поговорить об этом? — я спрашиваю официально и душевно, копирую ласковый и всё понимающий тон нашего препода по психиатрии.

Вы избраны, а потому слышите голоса в голове?

Мы вас понимаем!

И вылечим…

— Алина, твои шуточки…

— Оригинальны и смешны, да?

— Ой…

Рукой на меня машут досадливо, проходят туда-сюда, пока я терпеливо стою и жду, рассматриваю деревянные полки и ведро с тряпкой в углу. Мосты, пожалуй, поживописнее были бы, пускай и раз двадцать в неделю я их постоянно вижу.

Но… поговорить нам, правда, следует.

Ради Польки.

А потому выдыхаю я тяжело и первой уже серьёзно начинаю:

— Кузнецов, я сегодня ещё планирую выйти замуж, поэтому рожай уже свой разговор. Иначе мы даже в загс не успеем.

— Угу, — он соглашается, вытаскивает вдруг из недр пиджака шоколадку и мне протягивает. — Будешь?

— Марципановая? — шею в попытках разглядеть я вытягиваю старательно, уточняю деловито и счастливо.

— Ага.

— Давай сюда, — шоколад, вспоминая давнее-давнее утреннее кофе, я отбираю без зазрения совести, шуршу оберткой и фольгой. — Так чего хотел?

— Это ты мне скажи, чего Полина хочет, — Артём буркает мрачно, сует руки в карманы брюк, которые от его сжатых кулаков угрожающе натягиваются. — В вашем тандеме тараканы обычно эволюционировали у тебя…

— Я бы попросила!

— … а Польку я понимал, — он, пропуская возмущения, вздыхает шумно и тяжко. — А сейчас… Я пришел, а ни её, ни вещей! Вот чего она ушла⁈ Что не так⁈

— Ну… — я тяну задумчиво.

Рассматриваю обкусанный край шоколадки, которая вкусная, однако маленькая. И ещё, следует признать, хочется.

Время, в конце концов, обеда уже.

— Ещё и говорить отказывается. Я весь этот выкуп идиотский… прости… к ней подойти пытался. В итоге, только по мордасам отхватил, — левую щеку, кривясь, он потирает непроизвольно. — Вот ты мне объясни, что случилось. Ты ж точно знаешь. Она тебе явно рассказала! У вас обмен новостями в режиме реального времени.

Туплюсь я скромно, но неправдоподобно.

Решаюсь, отодвигая все сомнения, окончательно. И, может быть, это неправильно, и Ивницкая, если узнает, меня убьёт, но… этот разговор я ждала с утра, с дороги, в которой Полина Васильевна всё рассказала.

И, как поступлю, я знала уже тогда.

Поняла, пусть и отгоняла, думала и до последнего, вот этого момента, колебалась.

— Тём, вы живёте вместе уже третий год. Гражданский брак — это, конечно, модно и современно, но это не муж и жена. Понимаешь? Полька по-настоящему хочет. И кольцо, и штамп, и женой, а не сожительницей в любой ситуации именоваться. Это нормально, чтоб официально было, если отношения серьёзные. Что тебе ещё объяснить? Ты, а не я, больше года в реанимации работаешь и знаешь, что этот чёртов штамп у нас значение имеет. Да и если ты до сих пор не уверен, то может… она правильно ушла?

Режущий, как скальпель, взгляд я у Артёма Николаевича вижу впервые. Не впечатляюсь, когда, вскинув голову, он им насквозь буравит.

Хрустит костяшками, чтобы глухо процедить:

— Я её люблю.

— Я тоже. И мне надоело смотреть, как она разглядывает свадебные фотографии знакомых и тоскливо вздыхает.

— Я ей кольцо купил, — это мне сообщают тоже мрачно, с какой-то отчаянной решительностью, перекатываются с носков на пятки. — Ещё две недели назад. У нас парень умер… Реально коробит от этих сожителей, как алкаши или бомжи какие-то…

— Тогда… мы не разговаривали?

Руку для подтверждения сговора я протягиваю лодочкой.

А Артём, расплываясь в своей широченной и заразной улыбке, соглашается:

— Мы не разговаривали.

— Именно, но ты в подробностях расскажешь, как замуж её звал.

— Обязательно, — его глаза смеются, а губы усмехаются.

А сам он вдруг разворачивается.

Удаляется.

— Эй, а меня снять? Кузнецов, зараза, ты куда⁈ — это я почти кричу вслед и в спину, которая к выходу движется.

К… Гарину, что у двери же стоит.

Он высится, прислонившись плечом к проему, каменным и коварным истуканом. И пиджак у него небрежно и по-хулигански расстегнут. Кривятся в ухмылке губы. И в глазах, должно быть, чертенята пляшут. Они у него появляются, я знаю, хотя сейчас, в полумраке, и не могу разглядеть.

— Я сам тебя сниму, — он, закрывая за отсалютовавшим Артёмом дверь, обещает предвкушающе, подходит неспешно. — На всю жизнь.

— Такого тарифа нет, — я протестую и буркаю вредности ради, складываю руки на груди, чтоб осуждение выразить. — Ты ему предложил похищение?

— Не совсем, но идея мне понравилась.

— Стесняюсь спросить, почему сюда, а не обратно в номер.

— Верно стесняешься, — Гарин смеется глазами, оказывается, сделав последний шаг, совсем близко, и сверху вниз я его в редкий раз рассматриваю. — Из номера мы бы точно уже не вышли. А у нас ещё загс, гости…

— Не поймут.

— Или та-а-ак обидятся.

— Головы оторвут, — я, входя во вкус, предлагаю кровожадно, стучу несильно по его плечу. — Хотя… постой! Головы нам и так оторвут. Мы где сейчас должны быть, Савелий Игнатьевич?

— Тут?

— Гарин, я с тобой разведусь.

— Не бузи, — он выдает со смешком, и когда я успела зацепиться за его плечи не понять. — Я Раду предупредил и оставил с Егором. Твоя Полька явно не доедет. В лучшем случае мы её увидим только в загсе. А остальных на фотосессию мы и не звали.

— Всё продумал, да?

— Мы сегодня всегда с кем-то, — на мой несерьёзный вопрос он отвечает серьёзно, держит крепко, обжигая теплом и сквозь ткань. — Или рядом, или войти в любой момент могут. Я же хотел хотя бы десять минут наедине. Абсолютной.

— Тоже поговорить? — я настораживаюсь.

И замираю.

Перестаю выводить кончиками пальцев узоры на его лице. Разглаживать нахмуренные брови и линию между ними, губы, которые очерчиваются с волнением. Загораются от его близости внутри сотня угольков, что от улыбки или взгляда ворошатся.

Горячо и больно.

Остро-сладко.

— Подарить.

Одна его рука с моей талии убирается, и сожаление от этого мелькает. Хорошо же стояли, говорили ни о чём. А теперь вот он достает бархатный футляр, отступает, чтобы между нами его просунуть, протянуть мне. Я же за ним следом покачиваюсь, моргаю сначала, а только потом соображаю.

Беру подарок.

И что это я не спрашиваю, я открываю сразу.

Смотрю и ещё раз моргаю.

— Не может быть, — я говорю враз задрожавшим голосом, неверящим, не… не… я шепчу, срываясь на удивленно-восхищенный вопль. — Этого быть не может, Сава!

— Я думал подарить его ещё на балконе, но не успел.

И хорошо, пожалуй.

А то ведь спросили бы, попросили бы посмотреть, удивились бы. А это моё. А это я обещала Гарину надеть единственным украшением.

И одеждой.

— Откуда⁈

Браслет, но не обычный, а ножной.

Серебряный.

Индийский.

И… мне знакомый.

Я мерила его и, поднимая край шаровар, крутила ногой, наблюдала искоса за тёмными глазами Гарина, в которых тогда было… много всего. Я слушала серебряный перезвон шестнадцати колокольчиков. Я два часа таскалась по узким улочкам, лавкам и магазинчикам, а после вернулась к тому продавцу, но так и не решилась купить древний, по его уверениям, браслет за сто тысяч рупий.

— Я ещё тогда его купил, — он пожимает плечами будто равнодушно, незначительно, смотрит, чуть склонив голову на бок. — Хотел подарить, но ты уже… уехала.

Убежала.

У него на языке в качестве определения вертится именно такое слово. Но Гарин его благоразумно оставляет при себе.

Я же не соглашусь с ним.

Я ведь не улетела, не оставив даже записки, в наше первое знакомство, а просто… самолет был, уговор-договор.

И август, который закончился.

Потом я так и не смогла вспомнить, что ответила Глебу на его сногсшибательную, в прямом смысле слова, новость про август и свадьбу.

Его свадьбу.

Измайлов женился.

Же-нил-ся Из-май-лов.

Уложить в голове в одном предложении эти два не самых сложных и даже длинных слова я никак не могла. Повторяла про себя раз за разом, день за днём, но они, похожие на пиявки, выскальзывали и кусали.

Жалили.

Наверное, до слёз, если бы они ещё остались, жалили.

А так… просто враз мне стало холодно и странно. Прежде Глеб вспарывал и недрогнувшей рукой резал только трупы, а не меня. И скальпелем, а не словами, которые куда острее оказаться вдруг смогли.

Может, поэтому и ещё от удивления я тот день не запомнила?

Осталась одним воспоминанием лишь боль от сведенных мышц, когда осанку и в деканате, выводя унизительную объяснительную на имя ректора, и в разговоре с Измайловым я упрямо держала, собирала потом, как-то доехав до дома, вещи и билет до Аверинска покупала.

Июль, прошедший в практике, тоже стёрся из памяти.

Почти.

В ней сохранилась только Енька, которая первую неделю поднимала меня пинками, отправляла собираться и в больницу за ручку волокла. Пару раз с кровати она стаскивала за волосы, и болью, от которой появлялись хоть какие-то эмоции, тогда весь скальп полыхал.

И после обеда она меня оставляла, заставляла помогать уже ей.

Выписки писать.

Дневники.

Таскать истории из ординаторской на пост и обратно.

Она требовала делать хоть что-то.

А по вечерам, когда для огорода и грядок становилось темно, уже я требовала внимания и ответов, которые Женька мне дать никак не могла. Откуда ей было знать, отчего Глеб вдруг жениться надумал.

И поэтому она просто слушала.

Я же рассказывала сотню сотен историй, в которых был Измайлов и которых за три года набралось, как оказалось, так много.

Незначительные моменты.

Смешные и грустные, забытые и невероятные, а оттого памятные. Хлёстко-тяжёлые и жесткие, обыкновенные и до улыбки глупые истории.

За три года у нас было много всего.

И не всё из этого рассказывать следовало…

…нельзя ведь было в больнице, в раздевалке, пить вино. Пусть и после пары, но… Две бутылки в честь дня рождения на первом курсе, забыв про штопор, притащила я. А бутылки, кидая испепеляющие взгляды на меня, открывал Измайлов, продавливал…

…нестись наперегонки и на спор разными коридорами по подвалам больницы от одного корпуса до другого, распугивая пациентов, тоже было не самым умным, но мы бегали…

…не стоило, как последним двоечникам и прогульщикам, прятаться от замдекана во время идущей лекции в мужском туалете и одной кабинке, в которой бровями Измайлов играл и палец к губам прижимал, а я давилась хохотом…

Мы могли, обсуждая всё на свете, переписываться до пяти утра. Таскаться по городу без цели до предпоследнего пустого автобуса. Перепираться до взбешенных воплей уставшей от нас Ивницкой.

Мы могли… много всего.

Ругаться, обижаться, развлекаться.

— … я думала, что нравлюсь ему, — я, положив голову на Енькины колени, проговорила глухо в какой-то день в который раз, — что мы не просто дружим. Не встречаемся пока, но будем. Он же с Ивницкой совсем иначе общается. А я…

А со мной…

Поверхностную пальпацию живота и печень по Курлову, задирая футболку и получая по рукам, он полез проводить и определять на мне.

Все ответы на все тесты, которые Глеб Александрович откуда-то доставал, по просьбе Польки он скидывал сразу. Если же была моя очередь просить, то мы плясали танцы с бубнами и ехидными вопросами: «А что мне за это будет?» — «А что ты хочешь?».

Он спал в большинство перерывов, но перед этим пихал за едой и питием — только горячий шоколад, а не кофе! я знаю — меня, напутствовал деньгами и строгим: «Ты ж жена». А я как жена и заодно дура глаза закатывала, но покупала.

Всё.

Жена теперь у него другая будет.

— Почему ни разу, ни разу за полтора года он не возмутился и не возразил на эту чёртову жену и мужа? Или ему настолько было плевать, что мы говорим? Или… или что? — я спрашивала отчаянно и бессмысленно.

Искала ответ в кружевной и серой тени от люстры.

А Женька, гладя по волосам, тихо и печально вздыхала, не говорила ничего.

— И… — я заколебалась, но всё же сказала то, в чём и сама отчасти сомневалась, особенно теперь, — … и мне всегда было можно больше, чем остальным. Понимаешь? Шутить, задираться, делать. Катька как-то раз попыталась съязвить, как я, так он так взглянул, что она заткнулась и больше не лезла. А Ивницкая ему волосы хотела взъерошить, но…

Не дал.

Мотнул головой и резанул её взглядом тоже, отчего обычно непробиваемая ко всем искрометным взглядам Полина Васильевна руки отдернула и обиженно фыркнула. Проворчала про идеальные прически-укладки и жену, которой даже накручивать на палец пряди, будя, было можно.

Мне можно было кричать на идеального Кена и швырять в него подушки.

Пинать, опять же заставляя проснуться для ответа на паре.

Я могла выносить ему мозги, как не раз мне недовольно говорили, вот только… разрешали. Выслушивали и обиды, и возмущения, и требования. И даже походы по магазинам Измайлов мужественно терпел и ядовитое мнение, вытягиваемое клещами, выдавал.

Тащил уже меня выбирать ему пальто.

Или парфюм, который я объявила, что сама найду.

И это мне тоже разрешали делать.

— … я думала, что это всё что-то да значит, что у нас что-то есть. У него, а не только у меня. Только я ошибалась, я так ошиблась, Женька…

Получается…

…это только я начинала скучать, когда мы не виделись даже два дня…

…это только у меня поднималось настроение, когда он ехидничал или подначивал, дёргал за пояс халата или притаскивал мне кофе и шоколад с марципаном на первую лекцию…

…это только меня тянуло к нему почти до боли, до почти видимых нитей между нами, до дерущего желания прикоснуться при любой возможности. И это я ощущала его всегда, улавливала в любой толпе, на расстоянии.

Он же вот… женится в августе.

В последнем летнем месяце, который приближался неумолимо и стремительно. Надвигался на меня чем-то катастрофическим и неизбежным.

Настоящим, в котором Измайлов не передумает и не скажет вдруг, что пошутил.

Будет у него свадьба.

И надеяться на иное я себе не давала, мы ведь не в сказке были.

— Может ты ему расскажешь? — Ивницкая спросила осторожно.

В конце июля, когда на зачёте по практике мы встретились.

И как я извернулась, чтобы не столкнуться в этот день с Измайловым, осталось известно только мне. И ещё палате, в которую нырнуть я успела, сделала независимый вид и о придуманной в секунду Козициной спросила.

Удивилась о-о-очень, когда такой не оказалось.

— О чём? — я спросила устало, за месяц передумано и переспорено с собой же было много, не придумано ничего умного. — Мне ему в любви сходить признаться, когда у него через две недели свадьба?

— Ну… можно…

— Ага, три раза, — согласилась я максимально едко. — Он обрадуется. Свадьбу отменит, меня в загс позовет. Ивницкая, если бы я ему хотя бы нравилась, он бы не стал жениться. Или хочешь сказать, он от большой любви ко мне женится на этой… Карине?

— От маленькой к ней, — огрызнулась Полька сердито. — Ты их фотки видела? Они даже не смотрятся вместе!

— То ли дело мы, да?

— Да! Да в том то и дело, Калина, что да! — на меня взглянули с жалостью, от которой скептическое выражение лица я нарисовала, не заревела. — Вы со стороны всегда смотритесь, как пара! И ругаетесь, как двадцать лет женатые. Я была уверена, что вы встречаться начнете.

— Ошиблась.

— Или нет, просто вы два идиота, — буркнула она раздраженно и даже ногой от избытка эмоций топнула. — Ты ему признаваться первой не хочешь, он вообще творит непонятно что!

— Ну почему непонятно, — я протянула елейным тоном и с улыбкой, — очень даже понятно. Паспорт, штамп и ресторан. Что там ещё? Торт, тамада и выкуп. Какая жалость, что я не смогу прийти. Увы и ах.

— В смысле⁈

— В том самом, прямом, — я продолжала столь же иронично, болтала остатки кофе, на которые смотреть было куда легче. — Мы сегодня с Женькой улетаем в Питер. А третьего в Индию. На весь месяц.

Грандиозную новость я выдала между прочим и абсолютно невозмутимо. Даже не вздрогнула, когда Ивницкая рявкнула на весь больничный сквер:

— Ку-да⁈

— В Шимле, — я уточнила тоном зануды и отличницы, добавила краткую историческую и географическую справку. — Столица одного из северных штатов, Гималаи. Горный воздух, потрясающие виды. Последнее оценили даже британцы, устроив летнюю резиденцию. Говорят, от ностальгии по туманному Альбиону. Там, знаешь, какие туманы бывают?

— Калинина, заткнись, а, — Полька, закрывая глаза рукой, попросила жалобно.

А я послушно замолчала.

Тем более, что добавить мне особо было нечего, разве что рассказать о том, что мы летели к лучшей и заодно институтской подруге Еньки. Василиса Игнатьевна, выйдя замуж за Вишванатха (для простых смертных и не логопедов — Нана), уже два года жила и работала в Шимле.

И в гости всё это время она с завидным постоянством звала. Почти каждую неделю приглашала, а то и чаще, поскольку созванивались они с Женькой регулярно.

Но вживую встретиться им тоже требовалось.

А мне требовалась смена обстановки, позитив и яркие впечатления, как постановили эти два недопсихотерапевта при очередном разговоре-консилиуме. Обсуждать меня при мне же они не стеснялись.

Не слушали возражения, а потому сделанный заодно с поменянным паспортом загранник у меня отобрали и билеты заказали.

До Дели.

Там, выделяясь блондинистой внешностью среди местных, нас встречала сама Васька, махала, подпрыгивая в толпе, руками, и обнимались, тараторя наперебой и светя счастливыми физиономиями, они с Енькой где-то полчаса.

Я же, познакомившись с застенчиво и будто извиняюще улыбающимся Нани, рассматривала шумный и пёстрый аэропорт.

И ощущение, что в другой мир попала, возникло и с каждой минутой всё крепло.

Дели был… он просто был.

Правда, контрастным, как говорят во всех путеводителях и программах.

Невозможно жарким и дождливым, ибо нет нормальных людей, прилетающих сюда в сезон муссонов и воздуха, ставшего самой водой. Эта вода текла, размывая напрочь, вдоль дорог, была местами самой дорогой. И всевозможный мусор, навевая тоскливые мысли о высоченных резиновых сапогах, по ней плыл.

Дели был красивым и… отвращающим.

Восторг и брезгливость он вызывал в равных пропорциях, поражал древними храмами, что тенями выступали из дымки смога, и оглушал какофонией звуков. Он ошеломлял людьми и слишком инаковыми богами, он играл в чехарду, в которой терялись приезжие.

И понравилась ли мне Индия я так и не смогла решить.

Она восхищала и ужасала одновременно.

Я теряла дар речи от вида сказочных, словно рисованных, сосновых лесов и речных долин, недостижимо-близких горных вершин, когда по серпантину в Шимле мы ехали.

Я растерянно хлопала глазами и глупо улыбалась, когда на второй день, открыв окно, увидела на зелёной, будто окутанной серым рассветным туманом, лапе кедра — протяни руку и дотронься — любопытную и наглую обезьяну.

Я… я гуляла.

По похожим на террасы кривым улицам-лабиринтам, что всё выше и выше, нависая друг над другом, поднимались, соединялись каменными ступенями. И мелькающие то тут, то там английские особняки, сойдя с открыток позапрошлого века, в этот город вплетались органично.

По галдящему слишком чужеземному для меня базару, на котором можно было увидеть настоящего тибетца и крыши веранд, соседствующие и набегающие на другие крыши, как в романах Киплинга.

По окрестностям, в которых, заблудившись и найдясь, я дошла до обезьяньего храма, где видимый отовсюду и терракотовый Хануман стоял. Он был одним из множеств божеств, о которых за первую неделю я услышала так много.

Попыталась, вникнув, разобраться, но запуталась под смех Васьки ещё больше. И рукой по её совету я в итоге махнула.

Собралась в Манали, о котором Нана в один из вечеров рассказал и посоветовал, вот только…

— Одна ты туда не поедешь! — Енька встала в позу.

— Восемнадцать мне давно исполнилось, — я, вставая в не меньшую позу, шипела сердито и возмущенно.

— И что? Я несу за тебя ответственность.

— Я не просила!

— А я тебя и не спрашивала!

— Жень, я съезжу с… несмышлёнышем, — это, вторгаясь в нашу семейно-милую перепалку, насмешливо и красиво-глубоким узнаваемым голосом сказал Сол, сбежал, застёгивая рукава белоснежной рубашки, со второго этажа.

И улыбнулся он ослепительно.

Савелий Игнатьевич Гарин.

Тут, в Индии, его на аглицкий манер звали Солом, не могли выговорить правильно привычный мне вариант имени. Он был Васькиным братом, который по случайному совпадению или злой иронии судьбы на целый месяц тоже прилетел.

Нас познакомили в первый вечер, но… обида на Измайлова в частности и весь мужской род в целом во мне была слишком сильна, а потому, изобразив вежливое и положенное приветствие, я о нём забыла.

Общаться с кем-то, кто с Марса, мне не хотелось.

Исключением был только Нана.

На него при всём желании злиться, как на маленького и простодушного ребёнка, было невозможно. Он подкупал ломанным смешным русским языком, добродушной улыбкой и заботой обо всех на свете.

В общем, избиением младенцев я не занималась, даже если эти младенцы были владельцами сети пятизвездочных отелей и трехэтажных, похожих на дворцы, домов. А вот братец Василисы Игнатьевны… от него за версту несло мужской уверенностью и неотразимостью, на которую, как на свет, слетались девушки-мотыльки.

У него и было их много.

И не влюбляться в Гарина мне посоветовали и Васька, и Женька.

Я же фыркнула.

Это было последнее, что я собиралась делать.

Он раздражал меня и попытками заговорить, и снисходительно-ироничными вопросами куда меня опять чёрти понесли, и шутками, которые идиотскими и совсем не смешными казались. Он бесил своей не красотой, а… притягательностью.

Назвать Гарина красивым по канонам этой самой красоты или смазливым, идеальным для обложки глянца, как Измайлов, я не могла.

Он был хуже, он был харизматичным.

В его чертах лица каждый раз находилось что-то новое, а от того, наверное, все окружающие женщины, за исключением его и моей сестры, смотрели на Савелия Гарина безотрывно и открыв рот. В один из первых дней, спустившись на кухню раньше всех, я тоже его разглядела внимательно и беззастенчиво. Отметила и чуть длинный, крупнее нужного когда-то ломанный нос, и тёмно-серые глаза, и зачесанные назад мокрые волосы.

Широкие плечи.

Пресс и бицепсы, что есть, но в меру.

Дорожку волос, которая под край намотанного на бедра полотенца уходила. И часть чёрной татуировки, что туда же спускалась.

Смущаться, оттеснив его от кофемашины и буркнув про недоброе утро, я тогда отказалась. А он, кажется, удивился.

Или мне только показалось.

Утверждать что-то про мужчин после Измайлова я не бралась. И общаться с ними не хотела, а потому компания Гарина в Манали была воспринята в штыки.

И ножи.

Последний, настоящий, я ему за «несмышлёныша» и показала. Восемь лет разницы не давали ему права записывать меня в дети.

— Дедуль, оставайся дома. Твои колени таких подъемов и расстояний не выдержат. Мне Василиса твоей безвременной кончины не простит.

— Не могу, несмышленыш. Твоя сестра не забудет, если ты потеряешься по малолетству. Опять же киднеппинг — дело во всех странах распространенное. Я тебе как представитель закона говорю.

— О да, знаток, работающий юристом «Юнионмаша».

— Так, брейк оба! — Енька вмешалась, пожалуй, вовремя.

Постановила, что Гарин едет со мной, иначе уже они с Васькой свою поездку на горячие источники отменят и со мной за двести с лишним километров попилят. Этого допустить не могла уже я, зачатки совести не позволяли.

Или её остатки.

В любом случае, становиться, и правда, ребёнком, из-за которого меняют планы я не хотела, как и быть третьим лишним, при котором обсудить можно многое, но не всё. Этого же всего, что говорится лично и без свидетелей, и у Васьки, и у Женьки за два года накопилось изрядно.

По крайней мере, на месяц им хватило.

А мне хватило Гарина, который составить компанию отчего-то сам вызвался.

Самоубийца.

Ибо его «несмышлёныш» был жутко обидным.

А обижаться я умела, поэтому всю дорогу до Манали и в Манали про свой преклонный возраст, ревматизм, остеохондроз и заодно старческий склероз Гарин выслушивал. Я, разойдясь и войдя во вкус, красочно рассуждала про слабое сердце и умеренность физических нагрузок, в том числе постельных. Проверяла с самым заботливым и обеспокоенным — врач я или кто⁈ — видом пульс, пока меня… не поцеловали.

В замке Наггар, на галерее второго этажа, куда посмотреть на виды горных пиков, белых шапок, близких облаков и малахитовых деревьев я поднялась. Насмотреться, чтоб до конца и равнодушия, у меня никак не получалось.

Я могла вечность глядеть на горы.

Быстрые реки-водопады.

На древние, затерянные среди камней и лесных массивов, храмы, в которых молятся тем богам, о которых раньше даже не слышалось.

Я чувствовала, забираясь на очередную высоту, раз за разом удивление, что так бывает, существует на самом деле, и детский восторг, от которого дыхание перехватывало и внутри всё замирало.

А после дышалось так, чтоб полной грудью и до головокружения.

До выветренных мыслей.

Я восхищалась, не веря в реальность, Гималаями, а Сол, которому куда больше подходит имя Савелий, все виды собой закрыл и поцеловал.

Это запомнилось хорошо.

Там люди, экскурсии, незнакомая речь, коровы, в конце концов, а меня тут целуют… почти первый раз в жизни целуют. Или не почти, как-то вот со второй секунды осозналось, что раньше я никогда не целовалась.

Не было, чтоб мир куда-то — возможно, в саму Паталу[2] — проваливался.

Темнело перед глазами.

Жмурилось от того, что чужие губы давили и требовали, скользил, дразня, язык. Гуляли вместе с ветром руки, трогали, прижимая к себе, спину, кожу и линию позвонков, по которым чужие пальцы, поднимаясь, вели.

И… и оттолкнуть, обрывая ощущения и горячий стук в ушах, не хотелось.

— Как ты меня достала, — это Гарин выдохнул совсем близко и обреченно.

Не отпустил.

Пусть под ребра я ему и врезала, ответила машинально:

— Ты тоже не подарок.

Кто-то, проходя мимо, шёпотом обменялся.

Покосился на нас весело.

А Гарин, продолжая обнимать одной рукой, одёрнул мою майку, спросил без перехода светским тоном:

— Так тебе понравился этот отель?

— Очень красивая резьба, — я согласилась столь же чинно и пристойно, не слыша и не понимая свои же слова, что были отдельно от меня, от эмоций, которые грохотали вместе с сердцем. — Пол такой деревянный ещё. И вообще, дерево, камень. Аутентичненько. Очень.

— Я тоже думаю, что можно здесь переночевать, — он кивнул важно и сосредоточенно.

Но беснующиеся в глазах чертенята с образом солидности и респектабельности не вязались.

И рука, которую ниже спины я почувствовала.

— Только номера берем два.

— Два?

— Два, — я подтвердила уверенно.

Спать с Гариным я была не готова, даже если и целовался он так, что снова хотелось. Впрочем, не только мне, но… дверь, отпечатывая в памяти бесшабашную и мальчишескую улыбку, я перед ним закрыла.

Не спала всю ночь, думая… обо всём и сразу.

Я крутила телефон, борясь с желанием открыть и посмотреть фотографии со свадьбы Измайлова, которая позавчера случилась. Это ведь так просто было открыть, пара касаний экрана и… белое платье невесты, счастливые лица.

Должно быть.

Наверное.

Об их лицах и Глебе я все дни запрещала себе думать, гнала любые мысли прочь, только они всё равно возникали вновь и вновь.

Приходили, в особенности, по ночам.

А в ту ночь, когда, как назло, светила полная луна, добавились ещё мысли про Савелия Гарина. И губ, которые так и горели, почти болели, я коснулась, попыталась отыскать… сожаления, однако не нашла.

Ни сожалений, ни… ничего.

Будто за весь этот безумный год меня всё ж спалили как настоящую ведьму, выжгли напалмом, не оставив ничего, дотла и гулкой пустоты. Ничего не осталось, кроме пепла и… слабых искр, которые вдруг загорелись.

Появились.

А серый тяжёлый пепел смылся бесконечными дождями.

На другом краю материка.

На далёкой индийской планете или даже в ином мире, где всё устроено было слишком непривычно и необычно, дико временами для меня.

И понять это было невозможно.

Только принять.

Засмеяться первый раз за полтора месяца, когда в ответ Гарин одним из сотен карри мне лицо измазал. Я, обмакивая в очередной непонятный соус чапати, давала ему пробовать своё с непроизносимым названием заказанное блюдо, но промазала и гладковыбритую щеку замарала.

Это было в Агре, куда Тадж-Махал через пару дней после Манали мы смотреть поехали, решили, что несмотря на всю погоду, увидеть его должны.

Хотя бы его.

И ещё, может, Дели.

Там, вытаскивая меня из толпы откуда-то взявшихся туристов и оттягивая в сторону, Сава уточнил иронично, продолжил наш странный разговор:

— … так, у нас курортный роман?

— Ну, не любовь же до гроба, — его улыбку я отзеркалила, потянула к исполинским воротам Лал-Кила, который для иностранцев вроде нас Красным Фортом звался. — Или что, жениться будем?

— Ближайшие лет пять я как-то не планировал.

— Смотри, наши взгляды уже хоть в чём-то совпадают. Я считаю, это прогресс, — возрадовалась я ехидно, не сдержалась, добавляя. — И шаг к счастливой семейной жизни.

— То есть без обязательств и претензий? — Гарин, ловя за руку и разворачивая к себе, сбить себя с толку не дал, продолжил обсуждения… договора. — И рыданий, что я тебя обманул и жестоко бросил?

— Савелий Игнатьевич, я очень редко рыдаю, — начала я насмешливо, а закончила честно и серьёзно, спокойно в своей уверенности. — И если что, то явно не из-за тебя буду.

И вообще больше не буду.

Не хочу.

Как и думать о том, что творю.

О наших… отношениях, которые «недо» и несуразные, незамороченные. Ещё легкие и простые, те самые, когда пресловутая химия есть, а желания всё усложнить — нет. У нас эта химия, как бы не бесило меня такое определение, была. Она смешивалась с физикой, в которой магнитное притяжение и электрические искры.

И Енька, когда я объявила, что мы с Савой едем в Агру, а затем на пару дней в Дели, проводила задумчивым взглядом, но ничего не сказала.

И хорошим знаком я это расценила.

Решила, наблюдая из-под ресниц за рулящим Гариным, что в Дели… всё будет, я хочу. Меня, как и многих, тянет к нему. Мне… нравится он, пусть это и не любовь, но так ли она нужна? Без неё проще и понятней, не больно, даже весело.

Гулять по базару.

Рисовать самим чёрной хной мехенди друг на друге, дополнять то, что на руках мне уже возле одного из храмов, на выходе, за двадцать рупий сделали.

Выбирать сари, из которого в номере, снятом на двоих, Гарин меня выкручивал.

Он разматывал неспешно.

Слишком медленно, но такая игра устраивала обоих, что-то меняла в нас, когда взглядами мы встречались. Изучали друг друга едва ощутимыми касаниями, костяшками пальцев, которые в кулак, ведя по моей руке, Гарин сжал.

Рванул резко прочь оставшиеся метры ткани.

И чо-ли, которое я искала и выбирала долго, без него. И под лукавые взгляды продавщицы, что английский знала примерно так же, как и я, но вот поняли мы с ней друг друга хорошо. И два десятка браслетов, таинственно улыбаясь, она мне отдала.

Не зачем-то, а… чтоб звенели.

Пели в такт движениям и шелесту простыней понятную лишь им песнь ночи и металла, крови, которой оказалась не так и много.

Не так и больно.

— Не жалеешь? — Гарин спросил уже наутро.

Хмуро, как затянутый смогом и тучами Дели, который из окна отеля виднелся.

На подоконнике, приоткрыв это самое окно, Савелий Игнатьевич и сидел, курил первый раз на моей памяти.

— Ты, правда, старая зануда, — на кровати я перекатилась, устроилась, подперев подбородок кулаками и разглядывая его. — Если бы… я сомневалась, я бы не поехала с тобой сюда. И не кури, иначе я тебе статистику загнувшихся курильщиков от рака расскажу.

— Статистику ИППП[3] ты мне уже ночью рассказала, — дымом Гарин подавился.

Ухмыльнулся.

А я, пряча смущение, фыркнула независимо и гордо, объявила назидательном тоном:

— Потому что пять минут удовольствия никогда не стоят пожизненного абонемента в КВД[4].

— Пять минут? — брови он выгнул удивленно.

И обиженно.

И пять минут, проявляя редкую злопамятность и задетое мужское самолюбие, мне припоминали ещё очень долго.

Доказывали обратное.

До конца августа, до двадцать девятого, когда в Шимле, собравшись после ужина, мы в монополию в последний раз сыграли. И Нана, которого мы на свою голову в эту игру втянули, до нитки и распоследней бумажки нас всех, настроив и тут отелей, обобрал.

Не пожалел даже Ваську, которая ворчала и смеялась.

Не сказала, как я и попросила, Гарину, что в шесть утра мы с Енькой уезжаем. Улетаем на планету Земля, возвращаемся из яркой и жаркой сказки к жизни, в которой три несданных экзамена, Глеб и обиженно-брошенная Ивницкая меня ждут.

А я…

…я так и не уснула в ту ночь, разглядывая спящую на соседней подушке физиономию Савелия Игнатьевича, в чью комнату после Дели я перебралась незаметно и где-то с половиной всех вещей. И читать, пока он работает, я за эти недели привыкла.

Привыкла к шумным и гремящим в спорах-разговорах вечерам на всех.

К коротким и бессонным ночам, когда рот рукой мне закрывали и на ухо, падая сверху, приглушенно смеялись.

К прогулкам и поездкам — куда решится наобум и вздумается — на машине, которую Гарин у Нани взял, потому что водить сам он привык, а весь общественный транспорт терпеть не мог. И нервы, поговорив очередной раз по работе, он себе дорогой успокаивал.

Рассказывал что-нибудь.

Или я ему.

Я привыкла к этому всему, но то, что было в Индии, остается в Индии. И рыдать, как и сказала когда-то — вечность назад — в Дели, не стала.

Только… оглянулась, уходя.

[1] Ленинград «Кабриолет»

[2] Патала — в индуизме один из семи низших миров «подземного неба», населённых нагами и другими божествами, противостоящими богам, живущим на небесах.

[3] ИППП — инфекции, передаваемые половым путём.

[4] КВД — кожно-венерологический диспансер.