Нет худа без добра

29

Из окон кабинета на втором этаже Корделия хорошо видела Гейба, стоявшего на деревянной лестнице и подвязывавшего вьющиеся розы к шпалерам.

Сейчас на нем не было шляпы цвета хаки. Солнечный луч раннего лета, пробивавшийся сквозь ветки разросшегося тюльпанного дерева, лежал, как дружеская рука, на его голубой рабочей рубашке. Гейб работал размеренно и неторопливо.

После смерти Юджина Корделия ощущала в себе полную пустоту, как будто была морской ракушкой, выброшенной волной на берег. Но если она потеряет Гейба, худшим наказанием для нее будет сознание того, что она сама в этом виновата.

И тем не менее что еще она могла сделать? Выйти за него замуж?

Корделия сидела за изящным столиком с инкрустацией в виде крошечных птиц и цветущих яблоневых веток. Еще восемь дней, думала она. Библиотека, ради которой пришлось объехать полконтинента в поисках денег, воевать со сталелитейщиками, каменщиками, водопроводчиками, инспекторами по строительству, которая на протяжении полутора лет поднималась вверх на ее глазах, превратившись в конце концов в настоящее чудо из камня и сверкающего стекла, – эта библиотека будет открыта через восемь дней!

Но при всем волнении, которое Корделия, естественно, испытывала сейчас, перед ее мысленным взором все время вставало лицо Гейба, сделавшего ей предложение накануне вечером. В его темно-коричневых глазах светилась еле заметная ирония, вокруг рта были заметны небольшие морщинки. Гейб как будто знал, какой ответ ждет его.

"Я буду счастлива с ним… несколько лет – может быть, пять или десять. А что потом? Превращусь в старуху на седьмом десятке, в то время как Гейб все еще будет энергичным мужчиной, почти в расцвете сил. И он попадет в ловушку – может быть, ему придется возить меня в инвалидном кресле, резать еду на маленькие кусочки, относить на руках по вечерам в кровать".

Кровать…

Жар разлился по телу Корделии. Она вспомнила, как Гейб раздел ее в первый раз и как неловко она чувствовала себя вначале. Как краснела за морщины, за дряблость тела, которое никогда уже снова не станет упругим, сколько бы раз она ни заставляла себя приседать и задирать ноги в салоне Люсиль Робертс, куда Сисси как-то затащила мать. И как Гейб, милый Гейб, успокоил ее поцелуем. Не одним, а многими поцелуями – которыми он осыпал ее лицо, шею, плечи и грудь, как сладостным дождем.

– Как бы я хотела быть снова молодой… для тебя, – прошептала она тогда.

– Ты сейчас красивее, чем когда-либо, – успокоил ее Гейб и, улыбнувшись, убрал мозолистой ладонью седой локон с ее разгоряченного виска. – Я бы не уступил никому ни единой твоей морщинки.

О, как же собственное тело поразило ее! Оно уже забыло о том, что такое вынашивать детей, и не было плодородной нивой, куда мужчина мог бросить свое семя и наблюдать, как оно прорастает… Но все еще было способно глубоко чувствовать и не боялось искать новых ощущений.

Однако сейчас, сидя в кабинете, Корделия задумалась, как долго может продлиться эта страсть, это упоение друг другом. Внезапно словно холодный ветер ворвался в открытое окно, и она задрожала. Когда она перестанет быть женщиной чуть старше среднего возраста, а по-настоящему превратится в дряхлую и беспомощную старуху, будет ли Гейб так же любить ее?

А Сисси? Корделия могла представить, как та ходит с таким видом, будто с ней случилось страшное несчастье.

И, конечно, Сисси будет прислушиваться к злорадному хихиканью и шушуканью о том, что у нее вдобавок к двум оставшимся без отца детям есть еще и потерявшая на старости лет рассудок мать.

Тем не менее Грейс – дочь, о которой она всегда думала, что та совсем не понимает ее, – вероятно, окажется самым горячим и, возможно, единственным ее сторонником, выйди Корделия замуж за Гейба. Ей бы Гейб понравился. Она понимает, что такой брак нельзя объяснить ни материальными выгодами, ни помешательством Корделии. "Она поймет меня и в том случае, если я решу не выходить замуж за Гейба". Именно Грейс писала ей в прошлом году, что для нее брак означает не только партнерство двух людей: он включает в себя детей, сестер, братьев, родителей – это что-то вроде объединения близких людей.

Грейс! Корделия почувствовала, как солнечное пятно, ползущее по выцветшим бледно-желтым обоям, согрело ее своим теплом. Захватили воспоминания о свадьбе Грейс, состоявшейся на позапрошлое Рождество. Она полетела тогда в Нью-Йорк на свадебную церемонию, зная лишь, что свадьба будет скромной, но ей не сообщили, чего следует ожидать… И как же чудесно все было! Включая синагогу, которую Грейс и Джек выбрали для церемонии – великолепный старый памятник Нижнего Истсайда. Находившаяся сейчас на реставрации, холодная, немного обветшавшая, она была тем не менее прекрасной оправой для ее старшей дочери, всегда стремившейся плыть против течения. Даже свадебное платье Грейс было необычным – по крайней мере, для этого континента – простое, до колен, прелестного бирюзового цвета, крытое тончайшим шелком. Позднее Грейс призналась, что купила этот шелк в магазине индийских сари на Лексингтон авеню.

На церемонии не было ни подружек невесты, ни шафера. Присутствовали только дети Грейс и Джека, похожие на букет поздних роз в руках невесты. Корделия улыбнулась, вспомнив, как неловко чувствовал себя Крис в костюме и галстуке – и все же было видно, что ему нравится вся эта затея. Дочь Джека, Ханна, в темно-зеленом бархатном платье, с забранными наверх прекрасными волосами напомнила Корделии девушек из романов Э.М.Форстера.[35] А сын Джека выглядел таким красивым, что мог сойти за жениха. Только он не улыбался. Кажется, Грейс говорила, что он был трудным ребенком, что сейчас Бен лечится у психотерапевта и что отец часто сопровождает его на прием к врачу. И все же по тому, как Джек прижал к себе и обнял своих детей в конце церемонии – после того как поцеловал Грейс, – было видно, что он горячо любит обоих.

На небольшом приеме в доме Грейс горстка гостей наблюдала, как она и Джек танцуют первый танец. А когда джазовый дуэт заиграл «Теннесси-вальс», Джек пустился вальсировать с Ханной. Ханна, хохоча, сбросила лакированные туфельки и аккуратно поставила ступни на ботинки отца – и тот закрутил ее в стремительном танце! У Корделии навернулись слезы, когда она увидела отца и дочь вместе. О, если бы Джин дожил до этого дня! Если б смог увидеть Грейс, счастливую с новым мужем, принятую его семьей! Он был бы так же счастлив увидеть Нолу, которая чувствовала себя своим человеком, непринужденно беседовала с друзьями Грейс и вела себя как частый гость в этом доме. Хотя Корделия до сих пор не знала, как ей общаться с Нолой, и держалась от той на расстоянии, она частенько ловила себя на том, что смотрит на Нолу и Грейс, стоявших рядом, тихонько переговаривавшихся или смеявшихся какой-то шутке. Они как сестры, подумала Корделия, с горечью пожалев о том, что Сисси – ее головная боль – не приняла приглашение Грейс.

Корделия, занятая по горло строительством библиотеки, не видела старшую дочь со времени последнего визита в Нью-Йорк. До церемонии открытия осталось меньше недели, и Грейс с семьей приедет к ней в гости – это будет ее первая поездка в Блессинг за почти четыре года.

Она приказала Нетте приготовить старую комнату Грейс и поставить раскладную кровать для Криса в детской. Ханна сможет спать в комнате Сисси. Это наверняка обидит ее младшую дочь, которая до сих пор ворчит, что "ее выгнали на мороз" – так она отозвалась об отказе матери принять ее обратно в дом. Вот и хорошо. Корделия слегка улыбнулась, подумав про себя, что Сисси давно пора понять: она не является центром вселенной.

Да кроме того, Сисси справится. Посмотрите, какого прогресса она уже достигла со времени своего развода – устроилась ассистентом в начальную школу и теперь ведет дополнительные занятия по чтению с бедными учениками, преимущественно темнокожими. Юджин, подумала Корделия, гордился бы дочерью. К тому же Сисси похудела по крайней мере на пять килограммов – и это только начало.

Она снова выглянула в окно и заметила, что Гейб и его стремянка исчезли; только аккуратно сложенная на траве кучка обрезков веток напоминала о том, что он здесь был. Когда она сообщит Гейбу, что не может выйти за него замуж, захочет ли он прийти на открытие библиотеки?

У нее в горле застрял комок, и показалось, что в ушах что-то зашелестело. Вспомнились мешочки с засушенными цветками сирени и лепестками роз, засунутые во все ящики шкафа… Они издавали точно такой же шелест, только мешочек в ее ушах был наполнен шепотом голосов. Голосов, убеждавших ее, почему она должна выйти замуж за Гейба…

"Он любит тебя. Ты любишь его.

Подумай о Джине, о том, как недолго вы были вместе. Нет и не будет никаких гарантий счастья. Живи настоящим, это единственное, что есть у тебя. Подумай о том, что ты можешь потерять…

Перестань жить разумом – хоть раз послушайся голоса сердца".

И снова она представила себе изумленные взгляды и холодный прием, с которыми ей и Гейбу придется столкнуться в Шейди-хилл, где издавна жила ее семья. Вспомнилось, как Люсинда Парментер заехала к ней на днях, чтобы забрать бегонии, пожертвованные Корделией на ежегодную выставку-продажу Клуба садоводов, и как старая курица чуть не упала в обморок при виде Гейба, сидевшего на кухне в восемь часов вечера в тенниске и пившего пиво.

– Умный поймет с полуслова, – прошептала она Корделии перед уходом. – Так вот, я знаю, что вы всегда были самостоятельной, моя дорогая. Но запомните, что не каждый будет так же, как я, снисходителен к вашему другу…

Нет, ничего не выйдет. Пора взглянуть в глаза реальности.

Корделия оттолкнула кресло и встала так резко, что потемнело в глазах. Она вспомнила, что сегодня еще не завтракала, и решила съесть что-нибудь. Вероятно, у Нетты осталась в холодильнике вчерашняя курица и сэндвичи с ветчиной. Да, и еще там был изумительный пирог с ревенем, буйно росшим на травянистых бордюрах в ее огороде.

Пикник – вот что она устроит. И там сообщит ему о своем решении.

Спустившись по лестнице, Корделия собрала корзинку со съестным и стравилась на поиски Гейба. Она нашла его на заднем дворе около сарая с инвентарем. Он чистил и смазывал ножницы, точил пилу и одновременно добродушно спорил с Холлис о преимуществах навоза перед химическими удобрениями. Мочки ушей и его выступающая переносица загорели. Кто бы подумал, что этим летом жара наступит так рано? Внезапно она почувствовала, что ей слишком жарко в легкой хлопчатобумажной блузке и габардиновых брюках.

– Я собрала нам ленч, – сказала она, протягивая Гейбу корзинку, – давай поедим в беседке, там попрохладнее.

Гейб, протиравший замшевой тряпицей пилу, поднял голову и бросил на нее мимолетный вопрошающий взгляд. На его лице появилась милая, понимающая улыбка, он кивнул задумчиво. Корделия смотрела, как он моет руки под садовым шлангом. Кусочек мыла лежал на небольшом каменном выступе над водопроводным краном. Капли воды еще не просохли на покрасневших костяшках пальцев, когда Гейб взял у нее корзинку и они направились по дорожке вдоль только что посаженного огорода с рядами рассады, вдоль грядки с клубникой и низкой ограды, с которой свисали плети вьющихся роз, наперстянки и дельфиниума.

Остановившись рядом с решетчатой беседкой, Корделия ощутила острую боль при мысли о том, что ей придется сказать.

Гейб заранее очистил скамейки от пыли и опавших листьев, смел паутину с решеток, как будто знал, что Корделия захочет придти сюда сегодня.

Сердце у нее защемило от боли. Ей суждено любить человека, который не сможет стать частью ее мира… Человека умного и доброго. Гейб постелил одну из салфеток, которые она принесла с собой, на скамейку, чтобы Корделия могла сесть.

– Ты сделал хорошее дело.

Она показала на плакучую иву, ветки которой Гейб обрезал прошлой весной, заметив, что ему удалось подровнять дерево, сохранив при этом его естественные плавные линии.

Гейб кивнул головой и взял у нее куриную ножку.

– Я замазал смолой срезы, чтобы они не "кровоточили".

Солнечные лучи, падавшие сквозь решетку, рассыпались сверкающими алмазами на вытертых носках его рабочих ботинок. Корделия понимала, что должна сказать Гейбу о своем решении, и почти физически страдала от этого. Или он уже догадался?

Должен был догадаться.

– Помню, когда мы возвратились сюда, девочки и я, после того, как Джин… ну, когда мама стала нуждаться в уходе. Грейс тогда было почти четырнадцать, и мальчики для нее еще не существовали. Она проводила все время в пруду, вылавливая головастиков и Бог знает что еще.

– Ты, наверное, нервничаешь из-за того, что Грейс приезжает сюда через столько лет?

Удивительно. Любой другой предположил бы, что она ждет приезда Грейс, но Гейб знал ее слишком хорошо.

– Немного нервничаю. – Корделия улыбнулась, заметив светлые линии морщин в уголках его глаз. – Да, она пригласила меня на свою свадьбу, но, кажется, не до конца простила за то, что я была ее матерью.

– А ты не вполне простила ее за то, что она была не такой дочерью, как тебе хотелось…

– Возможно. Но теперь я знаю, что не все должно подчиняться моему образу мыслей. Господи, посмотри на Сисси! Она всегда слушалась меня – за исключением того случая, когда вышла замуж за этого типа, – и погляди, что из этого вышло.

– Она выправится. То, что ты делаешь для нее сейчас – самый большой подарок, который родители могут сделать своему взрослому ребенку.

Подарок? Да Сисси только и делала, что хныкала и жаловалась. Наверное, половина Блессинга говорит, что Корделия бросила дочь на произвол судьбы.

– Гейб, что ты говоришь! – раздраженно сказала она. – Я не сделала для нее абсолютно ничего с тех пор, как уехал Бич, кроме того, что выслушивала ее жалобы.

– Правильно, ты даешь ей возможность самой решать, что делать. Ты даешь ей возможность повзрослеть.

Корделия об этом не думала и сразу почувствовала себя так, будто ей дали какую-то передышку, а с ней и новую перспективу.

– Может, я и сама немного повзрослела, – призналась она. – Это немного странно для женщины моего возраста… Вся эта ужасная шумиха вокруг книги Грейс… Но теперь… Это какое-то чудо – видеть, что библиотека, спроектированная Нолой, построена, и она такая огромная, как сама жизнь. Кажется, будто сам Юджин…

Она смолкла.

Гейб кивнул, давая понять, что не нужно заканчивать фразу.

– Нола прислала мне письмо. Она будет на открытии и спрашивает, можно ли заехать ко мне. Я пригласила ее на чай.

Гейб удивленно поднял брови, однако ничего не сказал. Корделии было приятно видеть, что она удивила его. Правда состояла в том, что это приглашение удивило и ее тоже. До сих пор у нее были весьма противоречивые чувства в отношении Нолы Эмори. Ей иногда хотелось, чтобы эта молодая женщина исчезла, как дурной сон, чтобы однажды Корделия проснулась и обнаружила, что Нолы больше не существует.

Тогда почему она пригласила Нолу? Из приличия? Нет. Более, чем кто-либо другой, Нола Эмори имела право быть здесь в день, когда библиотека Юджина – и ее тоже – будет открыта…

Гейб взглянула на ветки, свисавшие над их головами, и заметил:

– Природа – дело Божье. Мы обрезаем, укорачиваем, но в конце концов у нас ведь нет никаких прав на нее, так ведь?

– Вы с Джином могли бы быть большими друзьями. Конечно, она всегда знала это, но редко говорила о Юджине с Гейбом, особенно если могло показаться, что она сравнивает их.

– Уверен, так бы оно и было, – мягко ответил Гейб.

Корделия замолчала, наблюдая, как кардинал[36] перепархивает с ветки на ветку в поисках материала для гнезда. На душе у нее было очень легко, и в то же время она осознала, что придется начать неприятный разговор.

– Я говорила тебе, что губернатор приедет на открытие? – оживленно спросила она, стремясь отложить неизбежное. – Он обещал произнести речь, хотя, клянусь, если он скажет хоть слово об этом новом шоссе, строительство которого пытается протолкнуть, я лично прослежу, чтобы его вымазали в дегте, вываляли в перьях и выгнали из города.

Гейб хмыкнул, вытирая подбородок салфеткой.

– Я знаю тебя, Корделия. Самое большее, что ты сделаешь – посадишь его рядом с той женщиной, которая руководит экологическими "зелеными беретами".

– С Вильмадин Клемпнер? О Боже, тогда он сам предпочтет, чтобы его вымазали в дегте и перьях. – Она улыбнулась и отщипнула кусочек от сэндвича с ветчиной. – Но это неплохая идея… Может, правда пригласить ее? Хотя бы ради того, чтобы посмотреть, какое выражение появится на лице Лотти Паркер.

– Точно такое же, какое будет у нее, если ты появишься там со мной рука об руку.

В небрежном тоне Гейба сквозил легкий вызов, и Корделия примолкла. Внезапно солнечные лучи, пробившиеся сквозь решетку, словно сковали ее, заточив в клетку из света и тени.

– Гейб…

Он накрыл ее руку ладонью мягко и в то же время настойчиво.

– Я знаю, что ты собираешься сказать, Корделия. Вижу это по твоему лицу. Все, что я прошу – это еще раз подумай, не давай мне ответ сию же минуту. Я могу подождать. – Гейб улыбнулся, и Корделию потрясли его глаза, в которых блестели слезы. – Терпение – это искусство надежды, как сказал однажды мудрец.

Она почувствовала, что умрет, если сделает ему больно. Однако помимо ее воли вырвались слова:

– Гейб, я люблю тебя, но думаю, что не смогу выйти за тебя замуж.

– Есть разница между тем, что человек думает, и тем, что он знает совершенно точно.

– Я только сделаю тебя несчастным.

– Ты уверена, что тебя волнует лишь мое счастье, Корделия?

В его голосе зазвучал холодок.

– Я уже не молода. А ты…

– Не думаю, что это является препятствием. – Он улыбнулся. – "Старей со мной вместе, и лучшее все впереди!"

– О, Гейб, цитаты из Браунинга[37] не помогут, когда выглядишь дряхлой старухой. Ты понимаешь, что я имею в виду.

– Полагаю, что да.

Он аккуратно завернул куриные косточки в бумажную салфетку, положил в корзинку и взглянул на Корделию. На его лице была неприкрытая печаль.

Она положила ладонь на его руку. О, как бы она хотела, чтобы эта обветренная сильная рука, эти крепкие кости, выступающие на запястье, эти еле заметные выгоревшие волоски на предплечье навсегда принадлежали ей, чтобы она могла найти в них опору и утешение.

Гейб привлек ее к себе и поцеловал. Его рот был нежным и жадным. Он обволакивал ее своим запахом – запахом зелени и молодых побегов. Ей хотелось, чтобы этот поцелуй длился вечно, чтобы он никогда не выпускал ее из объятий.

Но в самой глубине сердца она спрашивала себя, перенесет ли их любовь – хрупкий цветок, пока защищенный высокой оградой, – суровое дуновение зимы.

"Ты дурочка, Корделия Траскотт", – прошептал голос, который она узнала. Он принадлежал той юной идеалистке, с которой Юджин, приехавший в Блессинг, чтобы объявить их помолвку, занимался любовью в этой самой беседке, под луной.

Гейб отстранился и, коснувшись пальцем ее губ, покачал головой, словно запрещая говорить. Корделия позабыла, что именно хотела сказать, мысли у нее перепутались, и она подумала, не теряет ли рассудок.

– Подожди, – произнес Гейб, – несколько дней, несколько недель. Столько времени ты можешь нам дать?

Именно слово «нам» оказалось решающим. Как могла она сказать «нет» человеку, который понимал, что если она простится с ним навсегда, то ей будет больно так же, как и ему, а может, даже еще больнее?

Ноле пришлось пересаживаться с самолета на самолет в аэропорту «Шарлотт». Между рейсами был двадцатиминутный перерыв, который растянулся до полутора часов. Во время полета в Мэкон она достала номер журнала "США сегодня" с фото на полстраницы только что построенной библиотеки Траскотта. Когда она проглядывала статью под снимком, в глаза бросился абзац о "Мэгвайр, Чанг и Фостер".

Это меня сегодня лишают славы, думала Нола, выезжая во взятом ей напрокат «шевроле» из аэропорта, это мое имя должно быть указано в этой статье и на медной пластинке при входе в библиотеку.

Но если бы ее имя было там, библиотеку никогда бы не построили. Все равно это был ее проект, пусть лишь немногие знали об этом.

В любом случае все вышло хорошо. Десять тысяч долларов выходного пособия плюс пятнадцать тысяч, вложенных Кеном Мэгвайром, помогли ей открыть небольшой офис на углу Тридцать девятой и Восьмой улиц.

Сегодня, спустя более двух лет, она все еще с трудом сводила концы с концами. Однако постепенно дело шло на лад. Только в прошлом месяце Нола получила заказ на строительство придорожного банка для автомобилистов в Гринвич-вилидж и на реконструкцию двух квартир. К ней присоединился ее старый соперник Рэнди Крейг, который добыл им заказ на строительство в Риджфилде и на загородный дом в Ист-Хэмптоне.

Так почему же она здесь, а не дома в Нью-Йорке, среди чертежных калек и ластиков, там, где она чувствовала себя лучше всего?

"Я должна увидеть ее хотя бы раз в жизни. Даже если я буду единственным, помимо Корделии Траскотт, человеком на этой чертовой церемонии, кто знает правду…"

Направляясь на восток по федеральному шоссе № 16, Нола подумала, что это бесплодная затея. Чего она ожидала от Корделии? Торжественного приема в свою честь? Эта женщина в конце концов выполнила условия их сделки. Не открыла никому их секрета и в то же время наблюдала за строительством библиотеки, как львица, – по выражению Кена Мэгвайра – следила, чтобы в проекте все оставалось без изменений и чтобы ни одна его деталь не была опущена ради экономии или упрощения.

Тогда чего же еще могла она ожидать?

Что будут поставлены все точки над "и"?

Нола сообщила Корделии, что приедет около пяти часов вечера. Она уже опаздывала, а ехать еще более часа. Когда она явится к Корделии, дело будет идти к ужину. Может, где-нибудь остановиться и позвонить?

Нола решила ехать дальше. Или Корделия захочет встретиться с ней в любом случае, или воспользуется ее опозданием как удобным предлогом, чтобы не видеть ее.

Мимо пролетали пастбища и рекламные щиты "Бургер Кингс", одно мимолетное впечатление растворялось в другом. Единственное, что застряло в мозгу Нолы, это ощущение жары. Даже с кондиционером, включенным на полную мощность, она задыхалась от зноя. Она забыла, каким невыносимым может быть юг летом – жарким настолько, что можно жарить гамбургер на капоте машины. "Погода кудзу"[38] – так называл один из ее друзей это время, потому что в такую жару кудзу растет так быстро, что это можно даже слышать.

Нола приехала в Блессинг незадолго до заката, когда тени, словно прятавшиеся от зноя, стали выползать из-под домов, машин на стоянках и огромных старых буков, росших в ряд на Амброуз авеню. Нола свернула на Мэйн-стрит, притормозив на перекрестке, пропуская старого пятнистого пса. Хотя сейчас уже не нужны были солнечные очки, она не сняла их. Не хотелось замечать перемены, произошедшие в городе с тех пор, когда она в последний раз приезжала сюда. Когда же это было? В том году, когда она окончила Массачусетский университет, вспомнила Иола. Она приезжала навестить подругу – Элис Блэкбор – в Атланту и вдруг неожиданно для себя села в автобус и отправилась в Блессинг, чтобы взглянуть на дом, где жила вдова ее отца.

Теперь, спустя двадцать лет, она увидела, что милые незаметные деловые здания из кирпича, выстроенные в девятнадцатом веке, снесены – на смену им пришли элегантные магазины и невысокие офисы. Даже здание суда в неоклассическом стиле, сохранившееся до нынешних времен, было поделено на магазины. С его верхней веранды свисала герань, меж спаренных колонн виднелись вывески с надписями типа: "Магазин пластинок Мэда Плэттера", "Стежок вовремя" и "Последние новинки антиквариата".

На фасадах нескольких старых домов висели объявления "Свободных мест нет". Похоже, гостиницы и пансионаты, предлагавшие жилье и завтрак, весьма процветали. Нола обратила внимание на юнцов, раскатывавших в белоснежном открытом лимузине, на элегантных женщин с фирменными пакетами из дорогих магазинов, на мужчин в деловых костюмах, садящихся в «лексусы» и «БМВ». Изредка попадались чернокожие лица.

Следуя по маршруту, отмеченному ею на карте, Нола свернула с Мэйн-стрит на Кулидж, потом повернула на первом перекрестке. Когда она поднималась на Фоксран-хилл с лужайками размером с поле для гольфа, затененными высокими деревьями, то подумала: "Как странно, что время практически не изменило облик этой местности, словно она была в свое время накрыта стеклянным колпаком". Изящные дома в стиле греческого возрождения с дорическими колоннами сияли в сумерках как белые стражи, автоматические поливальные установки осыпали сверкающими струями изумрудно-зеленые лужайки.

Нола заметила каменный дом, напоминавший крепость, с внушительной табличкой "Вход воспрещен", висевшей на въездных воротах между двумя чугунными скульптурами жокеев.

Единственная уступка девяностым годам, подумала Нола. В старые времена у жокеев были бы черные лица. Теперь они были выкрашены в белый цвет.

Дом Траскоттов был последним на левой стороне, на вершине холма. Это был действительно превосходный образчик архитектуры эпохи королевы Анны. Дом опоясывала крытая галерея, а окна башенки, крытой черепицей в виде рыбьей чешуи, сияли, как рубины, в лучах заходящего солнца. Он был именно таким, каким Нола его и запомнила.

Интересно, а какой он внутри?

В горле у нее стало так сухо, что проглоти Нола сейчас ложку пыли, она бы и не заметила этого. Поставив «блейзер» у обочины, Нола окунулась во влажную жару. Она тут же покрылась потом, и пока шла по извилистой дорожке к дому, ей казалось, что она плывет – не плывет, а скорее барахтается в мутном, усеянном листьями потоке. Кто-то тихо играл на фортепьяно – кажется, это был шопеновский этюд "фа-мажор".

Нола прошла по длинной галерее. Вечерние тени, окутывавшие ее, казалось, сладко пахли жимолостью, обвивавшей стойки перил. А вот и звонок – старинный, из белого фарфора.

Я – чужая здесь, подумала Нола. Нужно было позвонить из аэропорта, куда самолет прилетел с опозданием, и извиниться.

На галерее вспыхнул свет, и грузная чернокожая женщина в цветастом платье и в башмаках на толстой подошве появилась в дверях. Она взглянула на Нолу с подозрением, но тут неясное розоватое пятно возникло на волнистом стекле бокового окна, и беззаботный голос произнес:

– О, да это же Нола Эмори! А я уже отчаялась вас увидеть!

– Мой самолет задержался, – извинилась Нола. – Я очень опоздала?

– Конечно, нет. Входите. Я скажу Нетте, чтоб она подогрела воду для чая. А может, хотите выпить стакан шерри? Или – моего… вернее, нашего с Гейбом домашнего вина из одуванчиков?

О, какая вежливость! Как будто она была дорогим гостем, любимым другом. Миссис Траскотт и выглядела как идеальная хозяйка дома в платье пастельных тонов с гофрированным воротничком. Ее волосы блестели словно начищенное фамильное серебро. На ногтях был лак цвета розового коралла. Ярко-синие глаза изучали Нолу внимательно, но не назойливо.

– Вино из одуванчиков? Неплохо бы попробовать, – сказала Нола, входя внутрь.

– Пойдемте в гостиную. Там чуть прохладнее. Боюсь, мой старый кондиционер находится при последнем издыхании. Но мне противна мысль о том, что кто-то явится сюда и начнет все разорять. Не правда ли, удивительно, как много может вынести человек, если это необходимо?

Корделия, шедшая впереди Нолы, щебетала, не обращаясь ни к кому персонально, словно была экскурсоводом в музее.

– Удивительно… – повторила вслед за ней Нола. Она огляделась вокруг – живописный мраморный камин с резьбой в виде розеток, позолоченное зеркало над ним, тяжелые лилово-розовые гардины, портреты маслом, изображавшие предков, «Стейнвей». Корделия тоже играет?

Нола опустилась на широкую оттоманку с ножками в виде звериных лап, с вытертой бархатной обивкой бутылочного цвета.

– Иногда представляешь, как будет выглядеть та или иная вещь, и, как правило, ошибаешься, – произнесла Нола, взглянув на люстру, мерцавшую наверху, как далекая галактика в объективе телескопа. – Но это… выглядит именно так, как я себе и представляла. – Она перевела взгляд на Корделию, которая сидела на валике просторного и эффективного дивана, скромно скрестив ноги. – Все изумительно.

– Я рада, что вы приехали. – Корделия говорила мягко, почти мечтательно, хотя продолжала смотреть на Нолу в упор, заставляя ту нервничать. – Библиотека… она получилась красивой – мы обе знали, что она будет такой.

Ноле стало тепло, как будто ее грело ласковое солнце, но тут она вспомнила, что для нее жизнь отца была почти всегда закрыта… а теперь ее собирались лишить и положенной по праву славы.

Это мой единственный выбор, напомнила она себе, и холод снова стал проникать в нее как горькая отрава. Я не могу упрекать в этом Корделию.

Она всегда была и будет незаконной дочерью своего отца. Проклятие, зачем она приехала сюда? Чего ждала? Уж точно не горячей дружбы, как у нее завязалась с Грейс. Может быть, в конечном итоге хотела лишь получить ответ на вопрос: почему, папа? Почему эта женщина, а не мама?

Мысли Нолы были прерваны появлением Нетты, несшей тяжелый чеканный серебряный поднос с двумя изящными ликерными стаканчиками – хрупкими, словно леденцы на палочке – и зеленой бутылкой без наклейки.

– Я сама налью, Нетта, – сказала ей Корделия. – Ты можешь идти – я позабочусь и об ужине. Положи себе на плечо хороший холодный компресс. Гейб говорит, это лучшее средство от болей в суставах. У него есть какой-то настой из трав, и он хочет, чтобы ты его попробовала. Он принесет его завтра.

Нетта закатила глаза, но улыбнулась.

– Представляю себе, – сказала старая домоправительница, как будто она уже привыкла к тому, что этот Гейб, или как там его, изображает из себя медика.

Когда женщины остались одни, Корделия налила немного светло-янтарного вина в каждый стаканчик.

– Знаете, он готовит его сам. Из малины, бузины, яблок, груш. Не только из одуванчиков. Вы должны посмотреть подвал – он превратился в самый настоящий винный погреб.

Нола пригубила. Великолепное вино. Как будто появившееся из сказки, божественное, волшебное – от него Нола почувствовала себя легкой, как пушинка, словно ее тело поднялось в воздух и парит над оттоманкой.

– Я чувствую себя, как персонаж в пьесе "Мышьяк и старый коньяк". – Ноле показалось, что собственный голос доносится откуда-то издалека. – Знаете, там, где свихнувшиеся старые леди заманивают свои жертвы в гостиную и предлагают им бокал отравленного вина из бузины, а потом закапывают в подвале.

Корделия засмеялась, ее смех был похож на звон серебряных колокольчиков.

– Это вино не отравлено, уверяю вас.

– Я знаю. – Нола немного протрезвела. – Думаю, для вас я давно умерла и похоронена. То есть теперь, когда шум вокруг книги Грейс порядком утих, а библиотека построена, вам не придется больше беспокоиться о том, что я нарушу ваш покой.

Эти слова, честные и простые, казалось, неслись ниоткуда, как осы из случайно потревоженного кем-то гнезда. Рот у Корделии сжался.

– Не вижу никакого смысла в том, чтобы…

– Неужели мы не можем быть честны друг с другом? – Нола говорила ровным голосом, но Корделия уловила напряженность, внезапно возникшую между ними. – Весь этот разговор о библиотеке, о моем прекрасном проекте… Но я ведь знаю, что вы очень злитесь на меня… Иначе почему сделали так, что мое имя вообще не упоминается в связи с библиотекой?

– Если мне не изменяет память, именно вы предложили держать это в секрете! – резко ответила Корделия.

– Тогда это имело значение – если бы я сказала что-то в то время, библиотека могла быть не построена.

– Вы хотите сказать, что собираетесь отменить нашу сделку? – в голосе Корделии послышалась тревога.

– Нет. – Нола почувствовала слабость, ее внезапный порыв утих. – Вы выполнили свою часть нашего соглашения, и я выполню свою. Поверьте, я приехала сюда не для того, чтобы причинять вам неприятности.

– Слышала, вы неплохо устроились. – Глаза Корделии стали еще более колючими и более голубыми, похожими на сапфиры, уложенные на бархат. – Ваше новое дело идет хорошо?

– Достаточно хорошо, так что осенью я смогу послать своих девочек в новую школу. – Нола выпрямилась. – Я спроектировала пристройку для Бродвелла, а они за это согласились обучать моих девочек.

– Идея бартера принадлежала вам… или им? Нола улыбнулась.

– Можно сказать, я подтолкнула их в этом направлении.

– Могу представить… – Миниатюрная женщина, сидевшая рядом с ней, звонко расхохоталась. – Вы напоминаете мне…

Она осеклась.

В тишине раздавался лишь спокойный приглушенный стук часов с маятником где-то в глубине дома да негромкое жужжание старенького кондиционера. Снова послышалась музыка, на этот раз это был Шуберт. Может быть, Нетта оставила включенным радио?

Наконец Корделия нарушила тишину.

– У меня есть снимок музея, недалеко от Копенгагена, который Юджин сделал, когда мы в последний раз ездили в Европу, – он говорил, что если когда-нибудь построит дом своей мечты, он будет выглядеть именно так.

Корделия смотрела не на Нолу, а в какую-то точку поверх ее головы. Глаза блестели, но, вероятно, это было лишь отражением света люстры на ее тонком лице.

– Музей современного искусства в Луизиане, – сказала Нола, улыбнувшись тому, что в Дании тоже есть Луизиана. – Йорген Бо был его архитектором. Я всегда хотела увидеть именно этот музей…

– Он на самом деле изумителен… Надеюсь, вы когда-нибудь его увидите. Потому что при первом взгляде на ваш проект я подумала именно об этом музее в Луизиане. Не о самом музее, а о его духе. Думаю, завтра вы убедитесь в этом, когда посетите нашу библиотеку.

Нашу. Это слово повисло в воздухе между ними.

– Я должна идти, – сказала Нола, – уже поздно. К тому же мне еще надо устроиться на ночлег.

Она поднялась с трудом, ощущая, что оттоманка, восточный ковер под ногами и даже стены давят на нее своей тяжестью.

И тут что-то вполне реально надавило на нее – маленькая ручка, легкая, как крылышко мотылька, но удивительно сильная.

– Не уходите. – Впервые Корделия улыбнулась искренне, и эта улыбка озарила ее лицо сиянием, которое Нола за всю свою жизнь видела лишь однажды – на лице своего отца. Что-то сжало ее горло, а глаза защипало. – Я очень хочу, чтобы вы познакомились с одним человеком, – продолжала Корделия, – он мой близкий друг, я говорила вам о нем – Габриэль Росс. – Она подняла ликерный стаканчик, словно предлагала тост. – Он придет с минуты на минуту. Я уверена, что он тоже будет рад встретиться с вами. Вы ведь останетесь на ужин, не так ли?

– Ханна, я так рада, что ты смогла приехать!

Корделия протянула руку и была приятно удивлена твердостью ответного рукопожатия. Этого трудно было ожидать от девушки, одетой совсем как хиппи, которыми так увлекалась Грейс в этом же возрасте – джинсы и мешковатая черная хлопчатобумажная блузка. Длинные темные волосы обрамляли продолговатое нежное лицо.

– Они не смогли найти для меня приходящую няню.

Одураченная невозмутимым выражением лица Ханны, Корделия на миг смешалась, но потом поняла, что Ханна привыкла так шутить, и рассмеялась. Стоявшая рядом с ней Грейс тоже засмеялась и шутливо толкнула Ханну в бок.

Когда Ханна, Крис, Грейс и Джек вошли в дом, Корделия почувствовала, что, вопреки ее страхам, все будет отлично.

Крис, которому исполнилось шестнадцать, стал еще выше, чем при их последней встрече. Он чуть поправился. Корделия, правда, подумала, что было бы неплохо, если бы завтра на церемонии открытия на нем было надето что-нибудь другое, а не сегодняшние шорты и майка. Вскинув голову привычным движением, он убрал с лица шелковистые каштановые волосы и протянул Корделии ладонь, протрубив густым баритоном, появившимся у него недавно:

– Держи пять, Нана.

Грейс тоже выглядела пополневшей, но не так, как Сисси – в ней просто появилась приятная мягкость, черты лица стали не столь резкими, угловатая фигура округлилась. И неужели на ней платье? Корделия уже и не помнила, когда Грейс надевала что-либо, кроме джинсов или, в особых случаях, нарядных брюк.

Она поцеловала Грейс в щеку и уловила запах зеленых яблок. Наверное, она вымыла голову одним из тех модных шампуней из корзинки с туалетными принадлежностями, которую Корделия послала ей на новоселье. Это тронуло ее.

– Как вы долетели?

– Неплохо. Мы застряли в «Шарлотт» примерно на полчаса, но потом все прошло гладко.

– Надо было мне встретить вас в аэропорту.

– Что ты, мама… Ты можешь представить, как мы встаскиваемся в твой «бьюик» с ворохом чемоданов и сидим на голове у тебя и Холлиса? Мы взяли напрокат микроавтобус в аэропорту. И я смогла устроить Ханне и Джеку экскурсию по городу всего за десять долларов.

– Не давайте ей дурачить себя, она просто обожает все контролировать, – Джек засмеялся, обняв жену за талию. Он напомнил Корделии булочника, у которого она обычно покупала хлеб, огромного мужчину с руками, выпачканными мукой, который обращался со своими батонами с бережностью хирурга. – Грейс – на командном посту, все остальные – в тылу.

Корделия привстала на цыпочки, когда этот необыкновенно высокий человек наклонился, чтоб поцеловать ее в щеку.

– Ну что ж, заходите, заходите, – звонко сказала она. У нее стало необычно легко на сердце, когда она проводила Грейс и Джека в залитую солнцем парадную комнату. Крис поднялся с Ханной наверх показать ей дом. – Я скажу Нетте, чтобы она принесла кувшин с охлажденным чаем. Надеюсь, что все вы проголодались и никто вас не заставлял есть в самолете эту жуткую еду. У нас будет ранний ужин с жареным цыпленком и картофельным пюре.

– Нет, мама, вооруженный человек в маске приставил «Люгер» к моей голове и приказал: "Ешь макароны с мясом или ты умрешь!" – Грейс сбросила туфли на высоких каблуках и улеглась на софе с ситцевой обивкой, стоявшей в эркере. Она делала так с четырнадцати лет.

– Плохое питание – вовсе не повод для смеха, – фыркнула Корделия, однако и сама не смогла удержаться от улыбки.

– Поддерживаю предыдущего оратора, – отозвался Джек. – Начиная с «Шарлотт», я все время слышу, что Нетта собирается нас здесь откармливать – как будто я в этом нуждаюсь.

Он похлопал себя по животу.

– Папочка! Папочка! Ты просто обязан взглянуть на это! – сияющее лицо Ханны появилось в дверях. – Настоящая башня с винтовой лестницей – ну совсем как в старом фильме!

Джек, уже направлявшийся к выходу, чтобы занести в дом багаж, покорно позволил увести себя наверх.

Корделия осталась наедине с дочерью впервые со дня ее свадьбы. Грейс твердила, что собирается навестить мать, но всегда что-то случалось и она не могла приехать. Поэтому сначала она послала сюда Криса, который всегда радовал Корделию, но все-таки не так, как если бы они приехали все вместе. Ей хотелось так много сказать Грейс – о том, как она скучала, и о том, как рада за нее и Джека… Но внезапно она почувствовала странную неловкость и даже некоторую застенчивость.

– Сисси извиняется, что не смогла приехать, – сообщила Корделия. – У мальчиков тренировка, а у нее неотложные дела. Но к ужину будет.

Грейс захихикала, зажав рот рукой.

– Ой, мама, никогда не думала… Но я действительно рада, что приехала. Здесь все так же, как было в те годы, когда мы навещали бабушку, когда я была ребенком, до того, как…

– До того, как начались осложнения между нами – ты это хотела сказать?

Грейс сидела, закинув ногу на ногу. Она изучающе взглянула на мать.

– Ты изменилась, мама.

– Да, я перестала красить волосы. У них появился какой-то забавный фиолетовый оттенок, как у старых леди. Поэтому я решила вернуться к натуральному цвету.

Она коснулась кончиков своих серебряных волос. Корделия носила прическу «паж», и ее локоны были завиты внутрь чуть ниже подбородка.

– Ты просто красавица. И прекрасно знаешь, что я имела в виду. – Опершись локтями на колени самым неаристократическим образом, Грейс добавила: – Я хотела сказать, что ты сейчас выглядишь гораздо более спокойной… более искренней. Может быть, это связано с определенным человеком в твоей жизни? – Ее глаза сверкнули.

– Что ж, если искренность – это болезнь, то она, безусловно, заразная, – Корделия зарделась, – и если хочешь знать, несерьезная.

– Что – болезнь или Гейб Росс?

– Ты насмехаешься надо мной.

– О, мама, ничуть! Я буду в восторге, если ты будешь так же счастлива с мистером Россом, как я в замужестве с Джеком. И судя по тому, что я знаю, все это довольно серьезно.

– Ты имеешь в виду мои письма? – удивилась Корделия.

Она-то думала, что была достаточно скрытной – только упоминала о Гейбе время от времени, рассказывала о его работе в саду.

– Мне хорошо удается читать между строк.

– Он просил меня выйти за него, – еще глубже вздохнула Корделия и откинулась на спинку глубокого кожаного кресла с темно-красной обивкой из плюша – любимого кресла Юджина.

– Замечательно!

– Нет, не замечательно. Потому что я скажу ему "нет".

– Ты еще не отвергла его?

– Нет, но…

– Мама, в чем дело? – Грейс вскочила, замахав в отчаянии руками. – Он что, ковыряется в зубах после ужина? Оставляет дверь в туалет открытой, когда писает? Носит темно-синие носки с коричневыми ботинками?

Корделия вспыхнула.

– Совсем необязательно дерзить мне, юная леди… Она замолкла, как будто каким-то образом включила радио и услышала свое старое выступление, в котором, опираясь на Библию, призывала грешников придти к Иисусу Христу. Она опустила гневно воздетый палец.

– Грейс, конечно, это не так. Нет, так, но… по-другому. Я просто не могу представить нас обоих вместе… Я имею в виду – мы так непохожи друг на друга.

– О, Боже, именно это я всегда твердила о Джеке. – Глаза у Грейс заблестели. – И смотри, к чему мы пришли. Я никогда не была так счастлива, как сейчас.

– Это не просто вопрос несхожести, – возразила Корделия, – дело в том, что… мы вращаемся в разных кругах.

– Ты хочешь сказать, что Блессинг не одобрит твоего брака с Гейбом Россом?

– Лично мне все равно, что думают другие, однако мы не можем отгородиться от общества. Во что превратится моя жизнь, если я не смогу видеть старых друзей?

– Твои настоящие друзья желают тебе счастья. И кроме того, Габриэль Росс не единственный здесь человек, который у всех на виду. Не пора ли тебе признать, какой необычной женщиной являешься ты сама? Кто из друзей сделал хоть половину того, что сделала ты? Думай обо всех сплетнях и пересудах за спиной, которые последуют за твоим замужеством, как еще об одной вершине, на которую придется взойти.

Корделия, пораженная похвалой дочери, удивила себя еще больше, признавшись:

– Он единственный мужчина из всех, кого я знала – помимо твоего отца, – который видит вещи такими, какие они есть. Но Гейб видит не только… большое. Он понимает всяческую мелочь тоже… И он… никогда бы не солгал мне. Я уверена в этом так же, как уверена, что Сисси будет запихивать в нас свой противный салат до второго пришествия Христа. – Она коротко засмеялась, хотя была ближе к тому, чтобы расплакаться.

– Тогда, ради Бога, выходи за него.

Корделия погрузилась в молчание. Грейс встала и начала бродить по комнате, дотрагиваясь то до эмалевой коробочки, то до пепельницы фирмы «Лалик», то до фотографии Сисси с мальчиками в серебряной рамке, стоявшей на подставке из вишневого дерева рядом с общей фотографией тех времен, когда они еще были одной большой семьей.

Корделии захотелось закричать: "Довольно! Прекратите рассматривать мою жизнь под микроскопом… Давайте снова станем единой семьей, как прежде". Но что это была за семья? Та семья, которая запечатлена на снимке, где она и Юджин положили руки на загорелое плечо маленькой девочки с хвостиком на голове? На фотографии, снятой в то лето, когда они арендовали домик на берегу озера Кинаваша. Они осознанно приняли пред объективом эту позу, которая никогда не соответствовала действительности, если говорить начистоту. Это был ее идеал семьи, в который она верила непоколебимо.

Какая-то смутная пелена окутала ее, будто толстый слой пыли под кроватями, до которого Нетте с ее артритом было трудно теперь добираться. Она испытывала сейчас по отношению к Гейбу еще большее замешательство, чем раньше. И все же очень хотелось видеть свою жизнь так, как, очевидно, видела ее Грейс – с ее достижениями и надеждами на лучшее.

– Я подумаю, – произнесла она негромко.

Этот день как подарок небес, думала Корделия, поднимаясь на возвышение, установленное на лужайке перед библиотекой. Встав на краю помоста, она посмотрела вниз на толпу, собравшуюся на открытие, и почувствовала, как гордость наполняет ее. О, если бы Джин мог сейчас быть здесь!

И каким-то непостижимым образом он был здесь. Корделия перевела взгляд на высокий каменный фасад библиотеки с зигзагообразным рядом окон высотой во весь этаж, с острыми уступами и с покатой шиферной крышей. Солнечный свет отражался от стекол, заливая лица стоявших внизу каким-то неземным сиянием, а от подстриженной утром травы исходил запах, символизирующий для нее все то, чем так прекрасно лето – тепло и зелень растущих побегов. В ста метрах от них готические кирпичные здания Лэтемского университета, укрывшиеся в тени величественных старых английский дубов и кленов, казалось, склоняются в почтительном поклоне.

Она удивилась этому чуду – не только тому, как все получилось, а тому, что библиотека была вообще построена.

Корделия кратко поблагодарила Дэна Киллиана, пожала руку всем, кто представлял из себя хоть что-то.

А вот старина Сайрес Гледдинг, председатель правления университета, с кем она отчаянно сражалась из-за каждого урезания сметы, которое он намеревался сделать, – посмотрите теперь на него, как он рука об руку с Норвудом Прайсом, ректором Лэтема, позирует для фотокорреспондента «Ньюсуик» – такой напыщенный, как будто он не только поддерживал ее, но и выстроил библиотеку собственными руками!

Хотя какое это имело значение сейчас? Вот она – ее библиотека, ставшая реальностью – и, похоже, вся страна собралась здесь отпраздновать это событие. На одном из складных стульев, установленных на возвышении под брезентовым тентом, сидела Коретта Кинг,[39] прямая и величественная, в костюме изумрудного цвета и черной шляпе. Рядом с ней сидел губернатор – он будет выступать после ее краткого вступительного слова. Потом выступят Уирт и Декстер Хэтедей – пастор самой большой в Блессинге баптистской церкви.

И все эти люди – а их, должно быть, около тысячи – наблюдали за ней, гадали, что же она скажет о своем блестящем, мужественном, любимом… и неверном муже. Телевизионщики с их микроавтобусами, окружившими только что разбитый парк, с репортажными телекамерами, наушниками и радиостанциями «уоки-токи». Старая гвардия Блессинга, явившаяся в полном составе. Ее дочери с детьми. Нола Эмори в строгом костюме цвета меди и зеленой шелковой блузке, погруженная в беседу с Эдом Каримианом – генеральным подрядчиком, с которым она. Корделия, была "на ножах" большую часть последних полутора лет. Музыканты церемониального оркестра из соседнего городка Мэкона в ало-золотой униформе, такие молодые, свежие и восторженные, восполнявшие своим бурным исполнением недостаток музыкального мастерства. И Гейб.

Он стоял в стороне, наполовину заслоненный вишневым деревом, сбоку от дорожки, поднимающейся к сводчатому входу в библиотеку. Гейб был одет в старый голубой шерстяной костюм, который сидел на нем лучше, когда он преподавал в школе, с галстуком, который, как угадала Корделия даже с такого расстояния, был подарен ему Неттой на прошлое Рождество. Правда, он был немного ярковат, но Гейб был так тронут заботливостью Нетты, что надевал его при каждом удобном случае.

Он заметил, что Корделия смотрит на него, и кивнул, явно не желая привлекать к себе внимание.

Корделия подошла к центру помоста и стояла под чистым летним небом. Легкий ветерок развевал пряди ее седых волос, и она поняла, что учащенное сердцебиение и сухость в горле вызваны не только триумфом этих мгновений. Корделия взглянула на слова, аккуратно напечатанные на картотечных карточках, которые она прижимала к нижней пуговице своего жакета. Когда оркестр бодро, хотя и несколько не в такт, исполнил национальный гимн и толпа зааплодировала, Корделия решила, что речь, написанная ею, совсем не отражает того, что она хотела бы сказать. Она опустила красивые карточки в карман и подошла к микрофону.

Корделия боялась, что не сможет найти нужных слов. Но когда открыла рот, эти слова, написанные в ее сердце, тут же вырвались наружу – может быть, потому, что они всегда жили в ней.

– Не думаю, что мой муж нуждается в представлении, и все же хочу сказать несколько слов о том, что привело нас всех сегодня сюда. – Ее голос возвращался к ней эхом, как отголосок прошлого. – Несколько лет назад мне захотелось воздвигнуть памятник человеку, который отстаивал все, что есть хорошего в нашей стране. Равенство, право каждого человека быть самим собой и рассчитывать на уважение к себе. Но где-то на этом пути я поняла, что делаю это не только ради своего мужа…

Она умолкла, и вокруг нее были лишь звенящая тишина да шелест ветра в листве деревьев. Именно в этот миг она почувствовала такую близость к Джину, какой не испытывала за все годы их супружества.

– Думаю, мне нужно было доказать самой себе, – продолжила она, – что человек, которого я так любила, был безупречен во всех отношениях. Я изо всех сил держалась за это убеждение, даже перед лицом моих сомнений… Не останавливалась даже перед тем, чтобы проклинать тех, кто пытался доказать обратное. Видите ли, я боялась. Боялась обнаружить, что все, во что я верила, было ложью. И однажды я осознала, что создаю не памятник, а… тюрьму…

Ей казалось, что говорит не она, а кто-то другой, читающий знакомый отрывок из какой-то древней книги; незаученные слова лились из нее так, будто их уже произносили много раз до этого. Корделия видела перед собой море лиц, окаменевших от изумления. Было ужасающе тихо – единственное, что было слышно – это настойчивое стрекотание камер и шелест ветра. Она сделала глубокий вдох и продолжила:

– Теперь я знаю, что только когда наши умы открыты, мы можем по-настоящему увековечить великих людей, наши идеалы. Потому что мы должны знать: человеческое сердце создано прежде всего для того, чтобы прощать. И что подлинное понимание приходит тогда, когда мы позволяем тем, кого ценим и любим, быть просто людьми. Надеюсь, именно об этом вы подумаете, когда посмотрите на этот мемориал, носящий имя моего мужа… – Она улыбнулась и на секунду умолкла, чтобы исчез комок в горле. – …и спроектированный его дочерью Нолой Эмори Траскотт, чей вклад мне бы хотелось особо отметить в этот знаменательный день…

Судорожный вздох вырвался из толпы, и он был похож на океанскую волну, надвигавшуюся на нее. Бросилось в глаза лицо Нолы. Сначала на нем читалось потрясение, а потом оно осветилось сиянием и горделивой радостью.

Корделия отступила от микрофона, охваченная ужасом, смешанным с облегчением. Неужели она на самом деле сказала все это? И тут же почувствовала, а затем и услышала аплодисменты, которые начались где-то у земли, стали разрастаться ввысь, поднимая ее словно на распростертых крыльях тысяч орлов.

Она видела, будто с вершины холма, бледное любящее лицо Грейс, залитое слезами… А рядом с ней стояла Сисси в блузке в горошек, казавшаяся немного растерянной, будто она не вполне была уверена, возмущаться или радоваться.

Но Нола – она поняла все… и если двое людей, не имевших вначале ничего общего, кроме горечи и взаимной обиды, могут в конце концов помириться, то они с Нолой были как никогда близки к этому.

Однако самое тяжкое было еще впереди. И тем не менее, к удивлению для себя, Корделия без особого усилия сделала этот шаг.

Она спустилась с помоста, влекомая силой любви, оставив позади все – людей, репортеров, кинокамеры по обе стороны от себя… Люсинду Парментер в шляпе с цветами, изумленно взиравшую на нее… Сисси, старавшуюся утихомирить свое маленькое чудовище – Бо, который только что задал трепку своему братцу… Оставив позади доводы, в которые она верила когда-то и которые, как она знала теперь, были так же несущественны, как вчерашняя погода… Дойдя до Гейба, Корделия на мгновение заколебалась, не находя в себе силы или желания – она не знала точно, чего именно, – чтобы сделать последний шаг. И тогда он улыбнулся и протянул ей руку, и под щелканье фотоаппаратов, стрекотание кинокамер, под гул голосов, прорывающихся сквозь затихающие аплодисменты, Корделия приняла натруженную руку человека, за которого решилась выйти замуж вопреки всему и вся.