Обрученные судьбой

Глава 44

Владислав долго ездил по окрестностям, не обращая внимания на холодный ветер, что трепал его волосы и с силой бил снежными хлопьями в лицо, на мороз, что сковал плохо защищенное от холода тело, на темноту зимнего вечера, который опустился на земли Заславских. Но он этого холода почти не ощущал, погруженный в свои горькие мысли.

Прошедший съезд казался Владиславу дурным сном, какой-то насмешкой судьбы над ним. Сперва шляхта спокойно обсуждала кандидатуры, выдвигала мнения, скорее для придания значимости собранию. Так было всегда, как рассказал ему пан Матияш, присутствовавший на съезде шляхты несколько десятков лет назад, который выбрал подкоморием пана Стефана Заславского. Каждый из шляхтичей вставал и выдвигал кандидата, а потом дружно обсуждали его, чтобы после перейти к голосованию, а затем, покончив с формальностями, поднять кубки за нового подкомория.

Но спустя время вдруг поднялся с места один из шляхтичей с северных земель повета. Он явно был настроен решительно, судя по его позе — широко расставленные ноги, выпрямленная спина, большие пальцы рук заложены за пояс. Он окинул взглядом шляхту, а потом заговорил:

— Заславского — подкоморием? А не боится шляхта попасть под пяту схизмы и Московии? Не боится, что в суде встав против верного холопской вере, может проиграть только потому, что пан подкоморий явно расположен в ту сторону? Все мы знали пана Стефана Заславского. Все мы! Оттого и отдали свои голоса тогда пану ординату. Кто встанет ныне и скажет, что пан Владислав знаком ему? Не тот шляхтич, что был ранее, а именно этот! Что строит в землях поветовых церквы еретической веры! Что уравнял в сборах и жида, и еретика, и достойного мужа! Что пляшет под дуду московитки!

Зашумела в голос шляхта, поражаясь смелости речи пожилого пана, Владислав же только зубами заскрипел от злости. Был бы на месте того пана кто помоложе, он бы с большой радостью ответил достойно этому оскорблению. Ныне же был вынужден встать и держать ответ перед шляхтой, будто провинившийся школяр.

— Заславские никогда не пляшут под чужую дуду, пан Меклецкий! — холодно процедил он. — Да и не должно вам глядеть на то, что в моих землях творится. Я сам себе голова, сам хозяин в своих землях.

— Пану Меклецкому, может, дела и нет, что творится в ординации. У него вотчина не в твоих границах, пан, — хмуро произнес другой шляхтич, поглаживая широкие усы. — А мне вот есть! Я тебе клятву давал, и мне ответь, истину ли про церквы те пан Меклецкий говорит? Пан Стефан пожег все церквы схизмы, а что не пожег — отдал новой вере. Откуда в землях ординации храм греческий? Разве не против закона то королевского?

Шляхта редко соблюдала законы королевские, если дело не касалось ее привилегий и положения, но зато умело пользовалась ими в своих интересах, вытаскивая при случае те или иные указы из копилок памяти, трактуя те в свою выгоду. Вот и ныне так легко заговорили, что негоже идти против воли королевской, что если Жигимонт решил, а церковь истинная поддержала, что еретическая вера схизматиков, что гнать надо тех из этих земель или принуждать веру переменить, то так и должно следовать.

— Неужто хочешь огня на землях своих? Панне своей нареченной храм выстроил против указа королевского. Что дальше будешь творить, пан Владислав? В схизму перейдешь и нас за собой утащишь? — подскочил третий шляхтич. Молодой и горячий, он почти кричал, и его голос хорошо был слышен и под высокими потолками залы. Зашумела шляхта, переговариваясь между собой. Кто-то выкрикнул даже: «Сжечь гнездо ереси! Панове, сожжем их дотла!» Владислав узнал этот голос и поморщился недовольно — околичный шляхтич Главеня, ярый схизматик до времен Унии и такой же непримиримый сторонник новой веры ныне.

— Pax! Pax, панове! — застучал рукоятью чекана пан Матияш, заставляя шум в зале постепенно утихнуть. Только у каштеляна было оружие ныне. И сабли, и кордасы, и опасные на таких съездах чеканы шляхта была вынуждена оставить перед входом в залу, дабы избежать ненужного кровопролития, которое неизменно возникало в шляхетских спорах.

— Как можете вы ныне говорить перед лицом моим, что мой родич вере святой изменник? — грозно рыкнул со своего места молчавший до того епископ, сжимая подлокотники кресла в ярости. — Заславские всегда были под истинной Церковью! Всегда! И ничто не изменит того! И вы знаете то сами!

— Мы знали то ранее! А ныне вот не такой веры! — крикнул кто-то из задних рядов, и Владислав дернулся при этом выкрике, будто слова ударили его, причинили резкую боль.

Поднялся тот самый усатый шляхтич, беря слово.

— Пан Владислав еще молод и горяч. Кровь играет в его жилах, туманит разум. Не принять так верные решения. Ходят слухи, что пан Острожский желал роды объединить, да только пану не по нраву то пришлось. А ведь пан Януш — сосед наш, хорошая подспора против казаков, что так и шумят на приграничье, что снова хотят войной идти в земли наши. Плохое решение пан принял тогда, коли истинны толки. Не видит вдаль пан, только перед собой глядит. А может, и кое-куда еще, я того не ведаю, — шляхтич поднял руку, заставляя редкие смешки, прокатившиеся по зале в этот момент смолкнуть. — Пану мудрости не хватает ныне, чтобы на пост подкомория встать. Я выдвигаю пана Шибкевича на тот пост. Пан поймет, отчего я поступаю так. Таково мое последнее слово!

Снова зашумела шляхта, обсуждая предложение, поступившее от шляхтича, который уселся на место и стал что-то горячо обговаривать со своими соседями. Владислав поднялся на ноги и поднял руку, призывая собравшихся снова замолчать, позволить ему произнести то, что задумал.

— Вы многие знаете меня с малолетства. Многие были здесь, в этой зале, не раз и не раз притом на поветовых судах, что я сидел подле отца и принимал участие в них. Разве тогда мои решения были не по нраву вам? Разве тогда я творил несправедливость? — шляхта снова зашепталась, закивала, признавая правоту его слов. — Что изменилось, панове? Я тот же, что и раньше был. Тот же, панове! В моей голове тот же ум, а в груди то же сердце!

— То же да не то, пан Владислав! — возразил ему пан Меклецкий. — Не то сердце твое, раз разум застит. Я поддерживаю пана — Шибкевича в подкомории. Время рассудит все споры.

— Мы ясно видели, что пан не может ясно думать, пока ему мешает сердце. А человек, что суд вершить должен, ясный разум иметь обязан, — добавил сосед пана Меклецкого, выпуская изо рта чубук, ткнув им куда-то в сторону, словно показывая на причину подобного тумана перед глазами Владислава. — Когда говорит разум, сердце должно молчать. Дозволь тебе такой совет дать со своих прожитых лет. Ты поймешь эту истину со временем, вот это время нам и нужно ныне. Не обессудь.

Не все шляхтичи поддерживали решения своих соседей по съезду. Многие предпочитали голосовать по обычаю, не желая прерывать давнюю традицию, по-прежнему видя в потомке Заславских того, кто способен вершить суд в повете по справедливости. Некоторые не желали идти на поводу у большинства, не желали принимать противоположную сторону — кто из трусости перед статусом Владислава, кто из уважения к нему самому, а кто из уважения к его крови и гербу.

Но были и те, кто явно показывал, что не игнорирование королевских указов, повышение сборов или недоверие к Владиславу толкали их на то, чтобы отдать голос его противнику, который уже давно не выезжал из своей вотчины, прикованный к постели, и явно дышал на ладан.

— Голосуете по обычаям? — перепросил один из шляхтичей, молодой, с густыми усами цвета пшеницы, прищуривая глаз. — А разве по обычаю то, что задумал пан Заславский? Что вы молчите, панове, о том, что гложет души ваши, о чем так яростно спорите за кубком? Я готов служить тебе, пан ординат. Но как скажите на милость, сможет служить мой сын, сын шляхтича потомственного, твоему будущему сыну от брака с московиткой, которого никто в землях Литвы и Польши не назовет шляхтичем? Шляхтич не должен в вассалах у нешляхтича ходить! Позор то! Позор то для рода моего! Оттого и голос мой за пана Шибкевича! Время рассудит, кто прав!

Владислав вскочил на ноги, сжимая пальцы правой руки в кулак так сильно, что побелели костяшки. Но тут же его остановил дядя, придержав за локоть.

— Никто не казнит за истину, Владусь, — прошептал он. — Ты и сам бы сказал то же самое, будучи на месте пана, признай то.

В итоге с перевесом в несколько голосов поветовым подкоморием был избран пан Шибкевич, неспособный даже выслушать дело, не то, что решить его. Шляхта открыто показала свое недовольство поступками пана ордината — не впервые, но так больно ударила по Заславскому, сидящему в кресле ордината.

Владислав наблюдал, как расходится шляхта, кланяясь ему или кивая в зависимости от положения и статуса в Литве, но ничего не говорил никому из тех, кто либо уезжал сразу же в свои земли, либо оставался в Замке еще на пару дней, пользуясь гостеприимством хозяина. Он видел по их глазам, что они довольны исходом голосования, что они полагают, будто загнали его в угол, что смогут навязать свою волю, решая его судьбу. Но никто из них не знал, что Владислав еще найдет способ повернуть все в свою сторону. Золотом или силой, но он сделает то. Он хозяин этих земель! Его воля и только его!

А потом, когда зал опустел, пришло жестокое осознание. Впервые за столько лет со времени существования этой должности в повете ее будет занимать не Заславский. Пусть и ненадолго, дай Бог на год, но все-таки не их рода подкоморий ныне будет в повете. Впервые! Как видно, ныне ворочаются в своих могилах его отец, дед и другие предки, что поверить не могут в происходящее в мире земном. Как только могло то случиться…?!

Холод, сковавший руки и ноги, что уже с трудом слушались шляхтича, вдруг отрезвил Владислава, заставил забыть о тягостных мыслях, в поисках тепла развернуть дрожащего валаха в сторону Замка, где его встретила обеспокоенная Магда с покрасневшим от слез лицом.

— Мальчик мой, Владусь! Что творишь ты, дурань?! — она дернула его за волосы, запорошенные белой крупой, стряхнула быстро с жупана снег. — Иди к себе, там лохань уже поставили с водой горячей. Сейчас прикажу вина тебе горячего с травами подать, чтоб горячку не подхватил.

— Где панна, Магдзя? — спросил Владислав, и та замерла на миг на месте. Что ж это творится? Даже на миг не может об этой панне забыть! Разве ж дело то для мужика так по бабе сохнуть?

— Не видала я ее. Как со двора ушла, так и не видала, — отрезала Магда, недовольно поджимая губы. Ей нравилась панна — красивая, хозяйственная, та споро вела бы дом и двор, да только не пара она Владусю. Увез бы он ее куда да навещал бы, как многие делают то шляхтичи и — прости Господи! — ксендзы некоторые. Так нет же! Видать, московитке нужен статус пани ординации, не меньше.

Ксения сама нашла Владислава в его покоях, куда тот заглянул по настоянию Магды переменить мокрую одежду. Он взяла из рук служанки полотно и сама стала вытирать черные пряди шляхтича, вытряхивая из них еще не растаявшие маленькие льдинки. Он поймал ее ладонь, притянул к своим губам, довольный ее лаской, ее заботой. Она лишь улыбнулась в ответ уголками губ, а потом выпростала руку из его пальцев. «Позволь я послужу тебе», — прошептала тихо.

Ксения не ушла даже, когда уже была наполнена горячей водой большая деревянная лохань, несмотря на возмущенные взгляды Магды.

— Я вдовица, уже не первой юности. Да и делать вид ныне, что мы только беседы ведем, не пристало, — объяснила она удивленному Владиславу. Тот покорился, ему больше нравилось, что по его телу скользят руки Ксении, а не одной из служанок Замка, обтирая его тряпицей, чтобы согреть порядком замерзшее на холоде тело. — Да и хочу я того… быть подле тебя. Каждый миг…

От этого тихого шепота сжались сердца у обоих. Ведь оба ныне осознавали, насколько невозможно то, насколько трудно будет для них удержаться рядом друг с другом. Оттого и молчали долгое время, слушая только треск поленьев в камине да тихий плеск воды, когда Ксения отжимала горячую воду, проливая ее из тряпицы на его кожу.

— Я должен буду уехать следующего дня, — проговорил Владислав, устало закрывая глаза, откидываясь назад, на стенку лохани. Ласковые руки Ксении и горячая вода сделали свое дело — расслабили его мышцы настолько, что резко вдруг бросило в дрему, потяжелели веки. — Мне надо с законником повидаться. Возможно, для того и Вильно придется ехать. Это значит, только к концу студзеня {1} вернусь. Но не позже, слово даю. Подождешь?

— Подожду, разве могу иначе? — проговорила Ксения. Она заметила, что он уже почти засыпает в лохани, поднялась на ноги и взяла широкое полотно, чтобы вытереть насухо его тело, убирая капли воды, что побежали по коже тонкими ручейками. Она проводила руками по его плечам, груди, животу, в который раз любуясь его широкоплечей фигурой, как тогда, на берегу пруда в Московии. Аккуратно касалась его шрамов, побелевших со временем, почти сравнявшихся цветом с кожей, но все еще заметных. А потом, помогая ему натянуть широкую рубаху, не смогла удержаться и коснулась легко кончиками пальцев маленького шрама на подбородке.

— Как память обо мне, — улыбнулась Ксения, трогая эту тонкую полоску, будто ямочку, притаившуюся на подбородке. Владислав ничего не ответил, потянул в постель, укладывая ее с собой, не желая сейчас расставаться с ней. Он настолько вымотался и физически, и морально за эти дни, что уснул, как только его голова коснулась подушки. А вот Ксения еще долго лежала, наблюдая за ним, словно карауля его сон. Ничто не могло отвлечь ее ныне от его лица, даже шум, который устроили хлопы, что убирали комнату и, не удержав тяжелую лохань, ударили ту об пол с глухим стуком.

Сон Владислава был так крепок, что он даже бровью не повел при том. Как не шевельнулся он, когда Ксения взяла его правую руку, стала разглядывать ладонь, будто сравнивая тот шрам, что виднелся у основания безымянного пальца, с собственным, тонким, словно полоска перстня.

«Вот и повенчали нас с тобой, Ксеня. На твоей земле и по твоему обычаю… прав был тогда старик тот — ты моя! Моя радость и мое горе. Моя слабость. Я без тебя будто без сердца, не могу без тебя, нет покоя мне. Прошу тебя, стань моей до конца, до окончания лет наших. Потому что, видит Бог, не в силах я тебе отпустить от себя… не смогу… никогда…»

Сможет ли она сама отпустить его от себя? Сможет ли отречься? Теперь ей даже казался благом последний дар ключницы Евпраксии, который туманил разум, надежно укрывая в его глубинах воспоминания о былом, о любви ее греховной. Зелье травницы навсегда увело бы ее за ту грань, что отделяла этот мир от другого, полного блазеней и других духов. И тогда ее душа не плакала бы безмолвно в ночном полумраке, а сердце не рвалось бы от горя, что будет только множиться с каждым прожитым днем.

Ксения проводила Владислава в дорогу без слез и без лишних слов, с тенью улыбки, то и дело мелькающей на ее губах, когда тот так нежно гладил ее ладони, не желая выпускать их из своих рук.

— Ты такая… такая странная нынче, — вдруг прошептал он прежде, чем принять поводья валаха из рук подошедшего хлопа. Он видел, как покраснели ее глаза, как словно она долго плакала. Что-то тревожило ее, и это были не только его беды, он чувствовал то по наитию. — Что стряслось, Ксеня? Схизма худо приняла тебя давеча? Кто-то обиду тебе нанес? Скажи мне…

Он увидел, как она закусила губу, будто пытаясь собраться с силами и удержать слезы, так и норовившие пролиться тонкими ручейками по нежному лицу. Она упрямо покачала головой, отвергая его предположение, и он оставил попытки допытаться до причины ее слез. Она непременно со временем расскажет сама, ведь у них не было тайн меж собой с той самой ночи, когда они открыли свои души для друг друга.

— Береги себя, — попросил Владислав, заправляя за маленькое ушко Ксении прядь светлых волос, выбившихся из узла на затылке. — Береги себя для меня. Я вернусь так скоро, что ты даже не успеешь затосковать.

«Я уже тоскую», — хотелось сказать Ксении, но она промолчала, только кивнула несмело. Он привлек ее к себе и коснулся губами вначале ее лба, а потом щек, следуя правилам приличия, с трудом перебарывая в себе желание поцеловать ее долгим и глубоким поцелуем в эти слегка дрожащие губы.

Снова долгое ожидание, сводившее с ума, тревожившее душу. Снова Ксения долго стояла на крепостной стене, глядя на край земли, надеясь в один из дней заметить на белоснежном просторе, расстилающемся так широко, насколько хватало взгляда, темные точки, готовые со временем превратиться с фигуры всадников. Будет взлетать из-под копыт вверх снежная пыль, будет развеваться на ветру алый стяг с гербом Заславских и перья на шапках путников и сверкать в солнечных лучах каменья аграфа поверх мехового околыша убора Владислава. И тогда она сбежит вниз, рискуя сломать себе шею, по неширокой деревянной лестнице, путаясь в длинном подоле платья. Он въедет с шумом через ворота брамы, гулко простучат копыта валаха по камням двора. Резко осадит Владислав коня и одним прыжком спешится, чтобы успеть поймать ее в свои объятия, уже бросающуюся к нему навстречу с радостной улыбкой на губах, чтобы закружить ее по двору, как кружил тогда, у Крышеницких.

— Здрава ли моя драга? — тихо спросит Владислав, улыбаясь задорно. — Тосковала ли по мне?

А она только спрячет смущенное лицо в вороте его плаща, скрывая от посторонних наблюдателей, как заливается ярким румянцем, и вовсе не зимний мороз был тому виной, с наслаждением чувствуя его ладонь на своих косах, что выбились из-под шапки.

Это непременно будет. А пока Ксения ждет, с тоской глядя на край земли с крепостной стены, ожидая, когда вдалеке появятся маленькие фигурки. Ждет, как будет ждать его всегда, даже когда Господь разлучит их. Она будет так же всматриваться вдаль тогда и представлять себе, что вот-вот на краю земли покажется алое пятно гербовой хоругви…

Вскоре после отъезда Владислава постепенно опустел Замок, стала разъезжаться шляхта, гостившая на время праздников. Уехал и бискуп, спеша вернуться в свою епархию. Ксения, как и в прошлый раз, вышла проводить его в дорогу, желая тому доброго пути. Она хотела коснуться губами его руки, не той, на которой блестел перстень с ликом Христа, другой. Но епископ вдруг остановил ее, положив ладони ей на плечи.

— Прости меня, дитя мое, — произнес он. — Я не мог бы желать Владиславу лучшей жены по нраву и сердцу, но ты… ты иная, чужачка. И оттого я не могу принять этого брака.

Ксения кивнула, ничуть не удивленная этими честными словами. Ведь сказанное ныне уже давно не было для нее тайной. Она уже знала от Ежи, что бискуп не вмешается в дело о ведовстве, если инквизиция все же предъявит его ей, не поможет ей избежать следственных пыток, а позднее, и огня костра. Знала, но не судила его, понимая его положение.

Епископ коснулся губами ее лба, а потом ласково провел ладонью по неприкрытым волосам.

— Да будет с тобой Господь, дитя, — прошептал он, и Ксения низко опустилась в поклоне, придерживая подол юбки, потупила глаза, не в силах смотреть в его темные глаза, так похожие на глаза Владислава. — Прости меня… ах, если б все было иначе!

Да, подумала позднее Ксения, аккуратно сворачивая перепачканную нательную рубаху, чтобы отдать ее прачкам Замка. Если б все было иначе, счастливее ее не было бы на всем свете. Отчего так жестоко карает ее Господь ныне? Ее любовь, ее счастье недолгое обернется для нее мучительной тоской в будущем, от которой будет криком кричать душа. Ведь последняя нить, которая еще удерживала Ксению от окончательного шага, оборвалась ныне с этими каплями крови, испачкавшими тонкое полотно.

Она снова погана. Господь не даровал ей дитя Владислава. Никогда по этой земле не будет ступать ребенок с небесно-голубыми глазами, как у матери, и темными, почти черными волосами, как у отца.

Ксения была даже рада, что ее горькие слезы увидел Владислав, вернувшийся в Замок той же ночью. Он так тихо вошел в ее покои, что она не услышала его. Только когда почувствовала его ладонь на своем плече, обнаружила его присутствие, обернулась к нему от подушки, уткнувшись в которую роняла слезы.

— Что стряслось, моя драга? — обеспокоенно спросил он, и она приникла к нему в тот же миг, прижалась к его груди, крепко обхватывая руками его тело. Владислав обнял ее, спрятал лицо в ее распущенных волосах, наслаждаясь мягкостью этого дивного шелка.

— Я не в тягости. Столько раз… и я пуста! — прошептала она, радуясь, что нет более нужды скрывать от него свою тоску, свои слезы. Пусть он решит, что ее сердце тоскует по нерожденным детям, а плачет она только из-за горького разочарования, что коснулось ее в очередной раз.

— Не думай о том, — проговорил тихо Владислав. — Господь даст непременно нам детей, да столько, что ты потом сама будешь дивиться. Знать, время еще для того не пришло. Только и всего.

Она кивнула, прижимаясь к нему еще крепче, утыкаясь мокрым от слез лицом в его плечо. От него пахло лошадьми и дорогой, а еще морозным духом, как обычно пахнет от человека ступившего в дом из зимней стужи. Но ей казалось в тот миг, что нет роднее для нее запаха, что нет приятнее тепла, чем тепло его рук, нежность его слов.

— Как твоя поездка? Хорошие вести принесла? — спросила Ксения, стараясь его отвлечь от своих переживаний, и он кивнул:

— Есть и благие вести, и худые. Я долго искал хорошего законника, но все же успешно. Толковый человек мне попался, весьма толковый. И его знания действительно стоят каждой монеты, что я отдал за его услуги. Но и худое настигло меня в Вильно. Отказ папского легата в браке. Но ты не думай о том, моя кохана, мы снова пошлем текуна, на этот раз, напрямую, в Рим, к самому папе. В его руки судьбу ныне отдам свою. Я не буду Заславского герба, коли не добьюсь дозволения!

Ксения подняла голову, обхватила его лицо своими маленькими ладошками, заглянула в его глаза. Владислав замер, пораженный той решимости, что прочитал в ее очах. А еще какую-то странную обреченность. Будто она ступила на дорогу, у которой не было обратного пути.

— Нет тебе нужды слать текуна в земли дальние, лада моя, — прошептала Ксения запальчиво. — Я долго думала о том. И приняла решение давеча. Не сохранить мне веры своей в землях чужих, не сдержать канонов греческих при господстве церкви латинянской. Пусть нарекут меня братья мои изменницей, пусть проклянет род. Так уж видно суждено мне. Ибо под римский закон перейду, так решила. Тогда и нужды нет просить о благоволении папу. Ведь в одной вере будем, Владусь.

Она увидела, как забегал по ее лицу внимательный взор Владислава, будто тот никак не мог решить, правду ли она говорит ему ныне или лукавит, а потом вспыхнули его глаза такой радостью, что давно не видела в них Ксения, прижал к себе ее да так крепко, что сдавило дыхание в груди. Тот радостный блеск его глаз опалил словно огнем, причинил боль такую острую, что даже слезы на глазах снова выступили. Благо, он не видел их, обнимая ее, гладя нежно ладонью по шелку ее волос.

— Deus mio, Ксеня, неужто? — шептал он, все еще с трудом веря, что одна из преград к их браку ныне пала. — Неужто? О, моя драга, даже передать не могу, что сотворили слова твои со мной! Такая благость… Милая моя, кохана моя… Моя чаровница, такую радость подарила мне ныне! Слов нет сказать…

— Владусь, у меня просьба к тебе есть, — проговорила Ксения, стараясь не слушать его голос, его слова, боясь, что решимость тут же покинет ее, как делала это порой, когда Владислав был вот так близко к ней, когда смотрел на нее с такой нежностью в глазах, что перехватывало дух. — Я хочу в Слуцк поехать на моление, перед тем как в костел ступлю. На время поста веры моей. Я слыхала, там нет запрета на закон греческий, открыто люди в церквы ходят. Отринуть веру, Владусь, — грех большой, и я бы хотела… хотела… — ее голос отказывался повиноваться, но она все же сумела взять себя в руки, чтобы во Владиславе не зародилась даже тень подозрения ныне. — Мне надобно то, понимаешь? А уж после… как вернусь, приму крещение латинянское, перейду в римский закон.

Она была готова убеждать его долго, придумала столько доводов для того за время его отсутствия, но Владислав согласился тут же, не спрашивая ни о чем, принимая ее решение. Оттого, с какой легкостью он позволил ей это, с каким нетерпением отныне сам торопил дни до поста схизмы, хотя это и означало разлуку для них, у Ксении сжималось сердце.

— Почему? — спросила Ксения его однажды. — Почему ты так легко отпускаешь меня?

— Чтобы никогда не отпустить тебя после, — последовал ответ. — Никогда!

Владислав так же ничего не сказал Ксении, когда та стала настаивать на том, чтобы взять с собой только одну служанку, ехать без паненок, только под охраной гайдуков.

— Я еду на моление, а не на прогулку. К чему мне там девицы? Тем паче, латинянки, — убеждала она Владислава, и он верил ей, велел собираться в дорогу только ратникам да молоденькой рыжей служанке, что прислуживала Ксении в Замке. Это вызывало бурю слез у паненок, расстроенных подобным решением панны.

— Я понимаю, отчего панна не берет в дорогу Марию. Та разродится скоро, — сказала тогда Малгожата, покусывая бледные губы. — Но отчего панна так жестока ко мне? Я думала, панна расположена ко мне… выделяет среди остальных девиц. Почему лишила меня этой радости разделить с ней путь? Почему гонит от себя ныне?

— Я не могу взять в православный монастырь латинянку, милая, — пыталась утешить ее, как могла, Ксения, ясно видя, как та огорчена. — Никак не должно там быть тебе. Только оттого отказываю тебе в этом путешествии, только оттого.

Как же множились ее грехи день ото дня! Ксения уже сама и торопила дни, чтобы как можно меньше лжи сорвалось с ее губ, но в то же время умоляла их растянуться от рассвета до заката, насколько можно то было длиннее. Чтобы провести эти дни с Владиславом, по моменту собирая от каждого в свою память, надежно пряча их в свою душу, чтобы когда-нибудь воскресить мысленно, вернуться в них, горькие от страданий и сладкие от поцелуев Владислава, от его нежности, от его любви.

Ксения попросила его не навещать ее ночами, избегая греха блуда, как обещала на исповеди несколько недель назад, но ее тело отчаянно протестовало против этого решения, особенно притом, насколько горячи стали его поцелуи со временем. Становилось все труднее прощаться с ним, удаляясь к себе в покои на ночной сон, труднее стало останавливать его ласки, становившиеся откровеннее с каждой минутой, что они проводили вместе. Тело буквально огнем горело, и только его руки и губы могли погасить это пламя в ее крови.

Быть может, потому и случилось то, что должно было произойти. Был последний вечер, который Ксении суждено было провести в Замке. Следующим утром она займет место в санях, гикнет лошадям возница, взмахнет кнутом, подгоняя тех, и уедет она прочь со двора в сопровождении небольшого отряда гайдуков, во главе которого будет скакать Ежи.

Ныне же Ксения в том самом платье, что надевала на Рождество, стояла в зале, наблюдая за танцующими парами, в кружке своих паненок, притоптывая ножкой в такт музыке, льющейся с галереи. Владислав был не подле нее — сидел в кресле на возвышении, о чем-то разговаривал с одним из шляхтичей, изредка подмигивая ей, желая вызвать улыбку, ставшую такой редкой гостьей ныне на ее лице. И вдруг, поймав очередной его взгляд, Ксения, повинуясь какому-то странному порыву в душе, зашагала в сторону места ордината, поднялась по ступеням и присела перед ним, придерживая юбки.

— Позвольте мне, пан, украсть у вас пана ордината, — с удивлением услышала Ксения собственный голос. И Владислав, и пожилой шляхтич с удивлением в глазах обернулись на нее. — Прошу простить меня, пан.

Владислав извинился перед своим собеседником, поднялся и предложил руку Ксении, спустился с ней в зал.

— Куда мы идем? — прошептал он. Мазур уже подошел к концу, пары замерли на миг, прислушиваясь, какой танец начнут следующим, какую музыку заиграют музыканты, стоявшие в галерее. Ударил в натянутую кожу барабана музыкант, запела скрипица задорно, призывая танцоров убыстрить темп, припуститься в веселый танец, зазвенели струны генслия.

— Потанцуй со мной, — улыбнулась ему Ксения. — Я хочу танцевать, как тогда, на дворе твоих родичей. Как тогда…

И он не стал противиться ей, обхватил одной рукой ее тонкий стан, а другой завладел ее ладонью, повел ее по зале, наблюдая, как оживают ее глаза, как блестят они в свете свечей.

— А как же «бесовские пляски»? — не мог не напомнить ей ее собственные слова Владислав. Она не танцевала уже давно, словно снова став той прежней Ксенией, которую он привез в Заславский замок. Той, что так яростно отвергала обычаи и ход жизни, привычной в этих землях. Ксения же в ответ только палец к губам приложила, показывая, что не желает говорить ныне, когда ей так хорошо, когда вдруг веселье наполнило душу.

Весело пела скрипица. Подгонял танцоров ритм, задаваемый музыкантами, все убыстряясь и убыстряясь с каждым мигом, словно проверяя, собьется ли кто из танцующих, остановится ли, переводя дух, уступая победу музыке.

Словно подчиняясь этой пляске, кровь Ксении заструилась по жилам быстрее и быстрее, на щеках загорелся яркий румянец, а губы раздвинулись в радостную улыбку. Ноги резво шли в танце, притоптывали на месте вместе с десятками других ног. Смех, стук каблуков, быстрый бег смычка по струнам скрипели. Все быстрее и быстрее вел ее Владислав, все выше и выше поднимал вверх, когда то требовалось танцем.

Ксения перестала видеть вдруг остальных. И стены залы, и танцоры, что кружили своих партнерш по танцу, поднимая их так высоко, что захватывало дух у тех, кто наблюдал за ними со стороны, у нее слились в одно яркое пятно ныне. Только лицо Владислава, его улыбку и глаза она видела сейчас перед собой, только их.

Потом она будет думать о том, как недопустимо для той, что собралась на моление в монастырь так лихо отдаваться соблазнам мирским, поддаваясь бесовским соблазнам. Ныне же Ксения чувствует силу его пальцев, когда Владислав кружит ее в воздухе, отрывая от пола, видит его глаза, горящие огнем желания.

А потом, когда пары снова пошли по зале, быстро кружась, Владислав вдруг приподнял ее над полом и вынес из освещенной залы в темный коридор, прижал спиной к холодной стене, впился губами в ее рот.

— Что ты делаешь? Все увидят… — говорила она, не отворачивая, впрочем, своего лица от его губ, позволяя огню, который горел в его глазах, взять и ее в плен, подчиняясь его напору.

— Все танцем заняты, — отрезал громким шепотом Владислав, а потом перехватил ее поудобнее, понес по скудно освещенному коридору, то и дело приникая к ее губам. Она сама тянулась к нему всякий раз, когда его голова склонялась к ее лицу, между поцелуями пряча лицо в бархате его жупана. Ее голова наконец-то освободилась от всех тягостных дум, и так легко дышалось ныне, когда она ощущала силу его рук, слышала его шумное дыхание у себя над ухом.

Ксения опомнилась только, когда Владислав опустил ее на постель, прижал к перине своим крепким телом, пытаясь снова завладеть ее губами. Хотела оттолкнуть его, но руки вдруг взметнулись вверх не для того, чтобы упереться в его плечи, а только затем, чтобы вцепиться в ткань его жупана, стягивая тот с широких плеч. Она даже застонала протестующе, когда Владислав отстранился на миг, скидывая сапоги на пол, обхватила его руками, потянула обратно к себе в постель.

Бешеная пляска крови в венах Ксении кружила ей голову, заставляла делать то, о чем она ранее никогда бы не подумала даже. Целовать его так, как он ранее целовал ее — шею, плечи, грудь, смело и открыто. Касаться его так, как ранее касался ее он, упиваясь каждым вдохом наслаждения, что срывался его губ. Именно Ксения была ведущей ныне в том танце, что продолжили они под бархатным балдахином кровати в свете огня камина. Именно она задавала ритм, чувствуя, как пьянит ее еще больше вид его затуманенных глаз, ее власть над ним ныне.

Он запомнит эту ночь, как и она. Ведь эта ночь была особенная. Ночь, когда Ксения целиком и полностью принадлежала ему, позабыв о запретах, что твердили ей с малолетства, впервые отдавшись свои желаниям до самого конца.

— Ты диво дивное, — шептал Ксении потом Владислав, гладя ее волосы. — Мое диво… моя чаровница…

— Говори, говори! — умоляла его она тихо, лежа у него на груди и вслушиваясь в стук его сердца, что постепенно успокаивалось, вымеряло ритм. И он говорил ей о том, как любит ее. Вспомнил, как увидел тогда на улочке московской в окружении многочисленных нянек, как обожгло его тогда при взгляде на нее. «Думал, как раньше, погорит огонь в сердце и перестанет. Да нет же, не ушло, по-прежнему только для тебя сердце стучит мое!», прошептал Владислав.

Рассказал ей, как возил с собой полоску голубого шелка, сам не зная зачем, бережно храня ее. Поведал и о том, как был потрясен, увидев лицо Ксении в темноте возка тогда, почти два года назад, когда взял в полон при переправе. О своих муках последующих и о том, как смирился в итоге перед судьбой, когда понял, что не может расстаться с ней, что для него это как руку себе отнять.

Только когда Владислав умолк, а его размеренное дыхание подсказало Ксении, что его сморил глубокий сон, она позволила себе то, что так отчаянно хотелось сделать на протяжении его речей. Позволила слезам, нахлынувших при первых же его словах, сорваться с длинных ресниц, скользнуть по щекам и упасть на полотно простыней, на обнаженную кожу, обжигая тем горем, что несли они с собой.

Ксения сидела подле него, так безмятежно спящего, прижавшего к груди одну из подушек вместо нее, ускользнувшей из-под его руки, и вглядывалась в каждую черточку его лица, в каждую линию мышц, запоминая. Она боялась даже глаз сомкнуть, чтобы не провалиться в сон, чтобы не потерять ни единого мига из этой ночи. До боли в пальцах хотелось разбудить его, снова покрыть его лицо поцелуями, умоляя не позволить ей то, что она задумала, остановить ее. Но Ксения молчала, вцепившись в простыни, молчала и вглядывалась иногда в темноту за окном, умоляя ночь никогда не уступать место дневному свету.

Какой же короткой была все-таки та ночь, думала уже потом в пути, сидя в санях, Ксения. Даже короче, чем в летнюю пору, в день солнцестояния.

Еще до рассвета тихо стукнула дверь в передней комнатке, говоря о том, что пришли прибирать ее к предстоящей поездке, и она поспешила выйти из спальни, не желая, чтобы разбудили Владислава. Уже после, одетая в шерстяное платье цвета вина, с короной из кос на голове, шагнула она сюда, с тоской оглядывала каждую деталь этой спаленки, где было столько счастливых моментов. Ей нельзя было взять с собой киот, его она оставляла здесь, в Замке, чтобы не вызвать подозрений у Владислава, как покидала многое, что ей было дорого.

Только маленький образ Богоматери, что сложила в суму служанка давеча. И то самое платье, богато расшитое маленькими жемчужинами, что Ксения попросила ее поднять с пола, куда его небрежно бросила давеча ночью рука Владислава. Его Ксения тоже желала забрать с собой, стараясь не думать, насколько странно звучит ее просьба, учитывая то, куда она едет вскоре.

Владислав по-прежнему спал, перевернувшись уже на живот, уткнувшись лицом в подушку, обнимая ее руками. Ксения присела на постель подле него, провела легко пальцами по его спине, а потом вдруг прижалась со всего маху к нему, борясь изо всех сил с истерикой, что рвалась изнутри.

— Уже? Почему не разбудили? — недовольно пробурчал Владислав, приподнимаясь, но Ксения не дала ему перевернуться, не желая, чтобы он видел ее лицо в этот миг.

— Лежи… Я приказала не будить, меня и казни, — призналась она. Запах его кожи сводил с ума, заставлял сердце вступить в очередной бой с разумом, убеждая отказаться от подлого замысла. — Я желала проститься тут, без лишних глаз.

— Мне не нравится это слово — проститься, — глухо произнес он. — Я не хочу прощаться.

— Я тоже не хочу, — прошептала Ксения, в этот раз не сумев сдержать слез, и он резко перевернулся, когда первая капля упала на его кожу, привлек ее к себе, успокаивая.

— Ну, тише! Тише! Будто это не несколько тызденей, а целая вечность на то! Не рви мне душу, Ксеня, не надо. А то я даже подумываю о том, чтоб послать всех войтов к черту, которых принять должен вскоре в Замке, да поехать с тобой в Слуцк.

Это предложение вызвало в Ксении такую волну ужаса, что она едва смогла заставить себя покачать головой, отказывая ему. Вмиг задрожала всем телом, будто в ознобе.

— Я еду на моление. С тобой не смогу… не смогу. Прости…

Надо было уходить, не прощаясь, когда он еще спал, подумала Ксения, оглянувшись в дверях на сидевшего в постели Владислава. Он хмурился, глядя ей вслед, на щеке залегли полоски от смятой подушки. Отчего-то именно вид этих полосок вдруг заставил ее сердце так больно сжаться, что даже дыхание перехватило.

— Я люблю тебя всем сердцем и душой, — прошептала она так тихо, что он разобрал эти слова только спустя миг, когда она уже выскользнула из спальни. Владислав недолго сидел в постели, слушая звуки сборов в дальнюю дорогу, что предстояла Ксении, доносящиеся со двора, перекатился с постели, принялся быстро натягивать на себя одежду, прошлой ночью раскиданную по всей спальне. Он не мог справиться со злостью на слуг, на Ксению, что она не позволила ему проводить ее хотя бы до границы ординации, хотя бы до границы Заслава. Будто бежала от него, усмехнулся он, не с первого раза, попадая в рукава рубахи.

Возница, сидящий в санях панны, засвистел, когда Владислав уже застегивал на ходу пояс, выбегая из покоев Ксении. Он ускорил шаг, надеясь успеть выйти во двор до того, как отряд покинет Замок, но уже спеша по галерее к лестнице на первый этаж, увидел через окно, что опоздал. Тогда он ухватился за створку, распахнул его с силой. Морозный воздух обжег лицо, проник в самое нутро, когда он громко крикнул: «Ксеня!»

Она услышала их, обернулась резко, стала искать его глазами. Только когда сани уже уезжали под браму, она заметила его в окне, приподнялась, едва удержавшись на месте. Владислав заметил, как шевельнулись ее губы, но разобрать, что она проговорила, не сумел — сани скрылись в проеме ворот из вида.

— Ксеня, — отчего-то снова прошептал Владислав. Что-то не давало покоя, тревожило его душу, но что именно, он так и не мог понять. Быть может, тот факт, что он отпускает ее одну в такую дальнюю дорогу да еще так надолго. Но Ксению должны были принять хорошо в Слуцке, недаром он отправил грамоты пану Радзивиллу, жене которого принадлежал город. Да и в дороге ничего худого стрястись никак не должно — далеко от неспокойных мест, гайдуки хорошо вооружены, превосходные воины, многие ходили в его хоругви.

И с ней будет его верный Ежи.

Владислав поймал на себе взгляд усатого шляхтича, что уже занял место в седле, и был готов выезжать вслед за отрядом. Тот смотрел на него снизу вверх из-под мехового околыша шапки, будто исподлобья глядел, и Владислав махнул ему рукой на прощание, полагая, что именно этого прощального жеста ждет Ежи, так пристально глядевший на него со двора. Тот коротко кивнул и тронул поводья, заставляя лошадь двинуться к воротам брамы.

«Я люблю тебя всем сердцем и душой», вспомнил Владислав тихий шепот Ксении, а потом улыбнулся и плотно притворил створки окна, перенесшись мысленно на пару-тройку месяцев вперед, в весеннюю пору.

Свершилось! Тотчас же после Пасхи он наденет кольцо на палец Ксении, стоя на ступенях костела, а скрепит их союз дядя Сикстуш, как обещал когда-то осенью. Она станет его женой этой весной. Она станет его…

— Моя кохана…

1. Январь