Обрученные судьбой

Глава 46

Весна, 1611 год

Ежи еще раз окинул взглядом земли, давно освободившиеся от снежного покрова и уже кое-где покрывшиеся тонкими зелеными стрелками озимых. Потом снова погладил больное колено, что, не переставая, ныло вот уже несколько дней, будто это простое движение сможет унять эту боль. Все чаще стал давать о себе возраст, все чаще. Он уже давно не молодой мужчина, пора бы и на покой. Правильно отправил его от себя Владислав, правильно, убеждал себя Ежи, но сердце то и дело колола обида.

Пройти столько лет с ним бок о бок, побывать во стольких передрягах, столько раз отбивать удар, предназначенный отнять у пана Владислава жизнь или покалечить. И вот так, как ненужного старого пса со двора… Хотя надо признать и за дело, даже если сам пан пока того не ведает.

Ежи легко толкнул коленями коня в бока, понукая того двинуться с места. В левом колене при этом стрельнула такая боль, что ему пришлось сжать челюсти, чтобы не застонать в голос.

— Все, пан, — тихо проговорил он сам себе. — Отвоевался. Сидеть тебе теперь паном над хлопами, а не саблей махать в поле ратном. Отвоевался…

Сжалось сердце от тоски. Всю свою жизнь он был воином, только наездами бывал в своей вотчине, особенно последние десять лет, как встал во главе его земли Лешко Роговский управителем. Сам Господь привел тогда этого шляхтича в Белицы, вотчину Ежи, не иначе. Вон уже и поля распахали, как только ледолом прошел, чтобы успела земля подготовиться к севу — чернели ровные борозды, готовые принять после дня святого, именем которого нарекли Ежи при крещении {1}, крепкие семена, чтобы впоследствии взрасти тонкими стрелками зеленых всходов.

Ежи, прикусывая ус, окинул взглядом чернеющие до самого края земли поля, испытывая невольный приступ гордости от того, что вся эта земля, куда не кинь взор, принадлежала ему по праву. И пусть он не был так богат, как некоторые шляхтичи-соседи, но все же был свой двор и эти поля, и даже часть леса, из которого он только недавно выехал на эти просторы. Так дал Господь и пан Александр Заславский, да упокоится с миром его душа в небесных чертогах. А потом снова вспомнился внук старого Заславского, тут же погасла горделивая улыбка под густыми усами.

Только раз спросил Ежи Владислав о том злополучном дне. Спустя пару тыдзеней после погребения тела панны, когда Ежи уже постепенно стал расслабляться, едва ли не пустив непозволительную беспечность в душу. Ежи ясно помнил, как сверлил его темным взглядом Владислав, и от этого взор душа уходила в пятки, замирало в тревоге сердце.

— Расскажи мне, — глухо произнес Владислав. Он не брился эти несколько дней, и от этой черноты щетины на его скулах и подбородке казалось, что на его лице поселилась тень, затаилась в каждой черте его лица. А быть может, это действительно была тень. Тень того горя, память о котором еще до конца тогда не сумел подавить в своей душе Владислав. — Расскажи мне, как могло…

Он не смог закончить фразу, голос изменил ему, но Ежи понял, о чем тот желает спросить. И он рассказал ему все, что видел своими глазами, свидетелем чего ему суждено было стать.

На вторые сутки пути панна стала жаловаться на зубную боль, что со временем становилась все острее. Берця, служанка панны, предложила той маковый раствор, который прекрасно справлялся с этой напастью. Со временем панна стала все чаще и чаще пить снадобье, ведь его действие было временным, а боль стала к тому моменту, как они въехали на двор корчмы старого жида Адама, совсем невыносимой. Оттого панна приняла двойную порцию настоя, желая уснуть крепким сном и проспать до самого утра, позабыв о недуге, терзающем ее. Ежи предлагал ей принять помощь от кузнеца {2}, да только панна забоялась зуб рвать, отвергла его предложение.

Панна была одна в своей комнате под самым чердаком, когда вспыхнул пожар. Ее служанка, Берця, миловалась с одним из гайдуков на конюшне, остальные ратники сидели в гриднице перед тем, как удалиться спать, пили отменное пиво, что подал радушный хозяин. Часть из них уже прикорнула тут же на лавках, убаюканная теплом от очага да хмелем, поддалась усталости, что навалилась после долгого дня пути. Они были единственными гостями жида, потому вольготно устроились в большой зале на нижнем этаже.

Заснул и Ежи, за что клял себя впоследствии последними словами, а пробудился от криков и жара, что уже становился невыносим. Весь нижний этаж был затянут дымом, и видимость была почти низкой оттого — не далее чем на вытянутую руку можно было разглядеть в этом аду, в который тогда превратилась корчма. Лестница, ведущая на второй этаж, уже горела, и по тем истошным крикам, что издавала в нерешительности замершая у ее подножия служанка, Ежи сразу же понял, что панна осталась там, наверху, где уже вовсю полыхал огонь.

— Испугались люди, есть такой грех, — глухо произнес он, стараясь не отвести глаз от этого тяжелого взгляда, которым буквально буравил его Владислав. — Все метались по гриднице, как полоумные, кричали, искали выход из этого ада. Я же рванул к комнате панны, пробираясь через огонь, что был на пути. Но было слишком поздно, Владусь. Слишком поздно! Когда я поднимал ее с кровати, перина полыхала, а панна будто в огненном кольце лежала. Я даже подумать не мог, что она… что она… думал, просто дымом надышала. Только во дворе увидел… Прости меня, Владусь! Не уберег я твою панну! Не дозволил бы ей мака пить, не дозволил бы свечу оставить подле постели. Прогони я тогда Берцю с конюшни…! Прости меня, Владусь!

— Ты предал меня, Ежи, — едва слышно произнес Владислав, и Ежи вздрогнул словно от удара при этих словах, сжал пальцы, пытаясь обуздать свои эмоции, чтобы ненароком не выдать себя. — Предал меня! Кто Ксении подсказал о монастыре в слуцких землях? Кто сказал ей? Не сама она решила там укрыться, не сама замыслила то. По глазам вижу, что есть вина передо мной у тебя, да только не в том, что не спас от огня панну, совсем не в том.

— Вспомни расклад в игре, что ведешь на поле шахмат, — осмелился ответить ему Ежи, осознавая по краю какой глубокой пропасти ныне ступает, надеясь тем самым уберечь себя от падения. — Вспомни, как попадал в ловушку, когда укрывал королеву, Владусь. Нельзя было в этом раскладе сохранить королеву и получить победу. Только поражение ждало тебя, ты и сам знаешь то. Никому не было бы худо, коли панна пришла бы за стены святые. Ее душа нашла бы покой и благость…

— Есть пути, которые кажут¬ся человеку прямыми, но конец их — путь к смерти {3}, - резко прервал его Владислав. — То слова святой Книги, не мои. Ты и панна расставили фигуры для игры, но кто сказал, что мне будет по нраву ее исход? Culpa lata {4}, Ежи! Но вести ныне спор…! Впустую!

В тот день Владислав удалил от себя его, попросил не показываться ему на глаза, но на следующий же день призвал к себе, попросил сопровождать во время верховой прогулки по окрестным землям. И Ежи со временем решил, что его миновала участь охлаждения ордината к нему, что тот забыл о так и невыполненной задумке шляхтича удалить от Владислава панну.

Но Владислав никогда ни о чем не забывал и никогда не прощал обид, уж кому ли не знать то, как Ежи, что был столько лет подле молодого пана. И попытавшись разузнать окольными путями о том, был ли кто в сговоре еще помимо Ежи и Ксении, и убедившись, что Ежи не лгал ему тогда, Владислав снова отстранился от усатого шляхтича, а позднее и вовсе попросил того проверить дела в своей вотчине. Это означало, что Ежи просят покинуть Замок, и неизвестно было, вернет ли его к себе когда-нибудь Владислав обратно. Оттого так и ныла душа ныне, и даже радость от вида собственных земель, своего небольшого дома, знакомых лиц холопов не могло унять горечи в сердце.

— Пан Ежи, — кланялись низко холопы, работающие в тот час на дворе — кто колол двора, кто занимался починкой единственной колымаги, что имелась на дворе пана Смирца. Высокий хлопец принял из рук пана поводья коня и, поклонившись в пояс, увел уставшее с дороги животное к конюшням на заднем дворе, чтобы растереть того с пути.

На крыльцо с небольшой лестницей и гладкими перилами выбежала полноватая женщина в холопской одежде — рубахе да длинной полотняной юбке. Белая панева, украшенная вышивкой, укрывала от постороннего взгляда волосы. Бусы на ее шее да отделка фартука богатой вышивкой свидетельствовали о том, что эта женщина занимает далеко не последнее положение на дворе пана.

Женщина всплеснула перепачканными в муке руками и тут же поклонилась пану, а потом широко улыбнулась, глядя, как тот медленно идет к крыльцу, потирая спину.

— Рада видеть пана Ежи в добром здравии, — снова поклонилась она, когда он подошел ближе, но уже не так низко, как кланялась в первый раз.

— И я рад видеть тебя, Збыня, — кивнул ей Ежи, а потом заглянул в темный проем двери за ее спиной, словно ожидал увидеть среди встречающих еще кого-то. — Здрава ли Марыся твоя?

— Здрава, пан, здрава. Уже совсем девица стала моя Марыся, зарумянилась краса, — затараторила женщина, но примолкла тут же, как Ежи поднял руку.

— Где пани Катаржина? Что не вышла встречать отца? — Збыня поежилась при виде того, как грозно сдвинул пан Ежи брови, как положил ладонь на рукоять плети, что виднелась из-за широкого пояса. Она оглянулась сначала в сени, потом взглянула куда-то назад, за пана, в распахнутые ворота, через которые тот въехал во двор.

— Пани Кася с паном Лешко уехала, — тихо проговорила она. — Думала, как обычно, поедут на луг за двором, да нет их там ныне. Видать, проехаться снова до полей решили. А может, и до Браславского леса надумали. Прошлого дня туда ездили, как пани Кася после сказала. Скоро, говорит, Збыня, буду сама в церкву ездить. Вот ведь что удумала-то, пан! Хоть и вдовая, но все же баба же! Разве ж добро то? Разве ж добро?

Збыня все говорила и говорила, а Ежи уже не слышал ее. Прислонился спиной к балясине крыльца, оглядел двор, отметив, что колымага лежит без колес. Неужто презрела всякий стыд и выехала со двора в седле Лешко? Он заложил большие пальцы за пояс, ощущая, как стало покалывать в груди, как всякий раз от волнения или злости. В этот миг он испытывал оба эти чувства, и как ни пытался погасить в себе ярость, та все больше пожирала его изнутри.

Спустя некоторое время у ворот послышался стук копыт по настилу из бревен, и во двор въехали два всадника, при виде которых Ежи едва сумел удержать вскрик удивления. На гнедом валахе ехал широкоплечий шляхтич в темном жупане. Мохнатая шкура волка была накинута на его плечи, глубоко посаженные темно-карие глаза сверкали из-под околыша шапки. Будь Ежи проклят, но эти очи под густыми темными бровями действительно были иными ныне, не такими колючими и холодными, как обычно.

И как он подозревал, виной тому была она, всадница на низкой мохноногой лошадке. Она тоже была в темных одеждах, из-под лисьего околыша шапки на тонкие плечи спускалась черная ткань рантуха. В глазах даже ни тени испуга или смущения, что Ежи застал ее за неподобающим для вдовы поведением. Они смело смотрели на шляхтича из-под тканой золотой нитью и расшитой маленькими бусинами полоски чепца, закрывающей лоб до тонких изогнутых луком бровей.

Пани приняла помощь холопа и спешилась, не оборачиваясь на своего спутника, пошла, постукивая легко по юбке свернутой плетью, к Ежи, по-прежнему стоявшему у крыльца и взирающего на прибывших в полном молчании. Она остановилась прямо напротив него, сурово глядящего в ее лицо, но взгляда не потупила, как сделала бы это еще год назад, встретив такой прямой мужской взор.

— Рад видеть тебя во здравии, дочь моя, — медленно произнес Ежи и протянул в сторону дочери руку ладонью вниз. — Во здравии и тела, и души, Катаржина.

Из-под чепца яростно сверкнули глаза пани, едва та различила скрытый намек в его словах, но она промолчала, только руку отца поднесла к губам, приветствуя его, а потом также молча получила от него поцелуй в лоб, прямо между бровей, под расшитое очелье чепца.

— Пан Юрась, — называя того на манер восточных земель, обратился к Ежи вдруг шляхтич, что до того только наблюдал за встречей отца и дочери, то сворачивая, то разворачивая плеть, которую держал в руках. — Дозволь мне переговорить с тобой. Хочу оправдать…

— Позже, пан Лешко! — отрезал Ежи, недовольный взглядом шляхтича. Взглядом волка, защищающего свое. — После переговорим обо всем. Нынче я с дочерью говорить хочу. Давно не виделись, сам понимаешь.

С этими словами Ежи взял под руку дочь и увлек ее в дом, мимо Збыни, глядящей на них несколько настороженно, провел через сени, а после и через гридницу — светлую комнату с большими окнами и деревянными стенами, на которых висели пара шпалер и разное оружие — гордость хозяина дома. Повел ее в спальню, куда вела одна из дверей из гридницы, плотно затворив за собой, чтобы ни одна живая душа не услышала ни слова из того, что ему так хотелось сказать ныне этой вдруг ставшей незнакомой ему женщине.

Но он не успел ничего произнести. Едва Ежи повернулся от двери, как звонкая пощечина обожгла его щеку. Он потер загоревшуюся огнем от удара кожу, явно растерявшись от такого поворота, но успел перехватить ладонь, занесенную для второй пощечины.

— Ударишь еще раз — горько пожалеешь, — грозно сказал он, глядя прямо в глаза женщине, так и обжигающие его ныне злостью и ненавистью. — Тот удар — за службу, следующий же нет, панна.

Ксения вырвала руку из его цепких пальцев, уже заранее зная, что на тонкой коже запястья вскоре появятся синяки от этой сильной хватки, а потом развернулась от него, вихрем прошлась вдоль комнаты, аж полотно рантуха взлетело над плечами.

— Как ты мог?! Как мог так поступить со мной? С ним?! — в ее голосе ясно звучали слезы, и сердце Ежи снова кольнуло острой иглой. А потом она вдруг развернулась к нему, сжимая руки. Глаза блестели огнем невыплаканных слез, губы слегка дрожали от едва сдерживаемых эмоций. — Как он? Здрав ли? Что с ним?

— Здрав и телом, и духом, панна, — ответил коротко Ежи. — Столько дней миновало, даже не перечесть по пальцам. А время… время стирает все. Не пытай меня боле, не скажу ни слова. Довольно тебе душу рвать до поры.

Ксения вдруг резко опустилась на дорожку, сотканную из нитей крашеной овечьей шерсти, словно ноги перестали держать ее в один миг, уронила голову на сложенные на краю кровати ладони. Черное полотно рантуха скрыло ее лицо от взгляда Ежи, спрятало ее горе от его глаз. Но плечи не вздрагивали от рыданий, а тело было совсем неподвижно. Знать, отплакала уже свое, подумалось ему.

Он долго стоял у порога спаленки, переминаясь с ноги на ногу, не зная, что ему следует делать ныне. Из-за плотно затворенной двери он услышал, как вернулась в гридницу Збыня, как что-то говорит той Лешко, ожидающий выхода Ежи из спаленки дочери, как назвал пан Смирец Ксению перед жителями своей вотчины и окрестных земель. Надо бы переговорить с Лешко, решил Ежи, воскресив в памяти суровый взгляд шляхтича во дворе. Негоже ему так близко к панне быть!

А потом вспомнилась картина, представшая перед его глазами недавно — панна верхом на лошадке, вот диво то! В Замке от лошадей шарахалась, тут же прямо истинной шляхтянкой въехала во двор. Добже, что взялась наконец за ум. Только вот надо ей другие сапоги справить, те коротки для ее юбок, обнажают немного стройные лодыжки на усладу взгляда мужчин. Вот и Лешко, видать, не смог сдержать своей кирасы стальной на сердце, раз так глядел на панну! Надо бы все же с ним переговорить о том.

Уже почти отворив дверь, чтобы оставить панну одну в спаленке наедине со своими печалями, Ежи обернулся к ней.

— Ты вскоре верно сама узнаешь, панна, — прошептал он, кляня себя за ту боль, что причинит ей сейчас. — Пан ординат уехал несколько дней назад в Ровно, в замок Острожских. Там он даст свое слово панне Ефрожине, нареченной своей назовет ее.

Ксения тут же подняла голову и повернулась к Ежи. Несмотря на то, что ее тело не выдало ничем ее горя, ее лицо было залито слезами. Так безмолвно и без единого движения плачет сама душа.

— Так скоро? — прошептала она, не сумев скрыть горечи в голосе. Ежи едва не скривился от боли, царапнувшей его сердце при том, оттого его последующие слова ударили наотмашь, необдуманные, такие спешные.

— Так ведь пан Владислав не пани вдовица, чтобы век голову пеплом посыпать! — а потом добавил, смягчив тон голоса, желая хоть как-то сгладить горький осадок собственных слов. — Разве панна не желала того? Разве не желала этого союза? Вспомни, зачем мы пошли на тот сговор!

Да, все верно, думала Ксения, когда Ежи ушел из спаленки, и за дверью неспешно полилась беседа двух шляхтичей, не видевшихся долгое время. Все верно, она сама пошла на этот шаг. Именно скрыться из жизни Владислава предложил ей тогда Ежи на крепостной стене. Удалиться пусть даже на год-два, долее Ежи не требовал от нее, полагая, что за этот срок все решится.

— Стены монастыря укрывают подобно могиле. Люди, ступающие послушниками на монастырский двор, уходят из земной жизни, — уговаривал ее тогда Ежи.

— Владек найдет меня везде, где бы я ни была, — упрямо качала она головой. — И за стенами монастырскими тоже.

— Он не пойдет войной на слуцкие земли, панна. То верное смертоубийство для него, — убеждал Ежи. — Панна надежно будет скрыта в монастыре, если еще и тайно увезти ее туда. Панна должна спасти Владислава, коли в ее сердце живет любовь к нему. Любить Владека можно и за высокими стенами монастыря, вдали от пана. Но как любить его, коли в могиле будет лежать он? Старуха с косой — не та соперница, никто еще не выигрывал у нее. Панна сумеет простить себе то, что станет виновницей гибели Владислава? Сумеет жить с тем на сердце?

Ксения долго обдумывала предложение Ежи, долго не решалась дать окончательный ответ ему, постепенно плетущему сеть интриги. Она понимала разумом, что нет иного пути, а сердце плакало в груди, уверяя, что нет преград для тех, кто любит истинной любовью, что Господь обязательно услышит ее молитвы. А потом снова возражал рассудок — разве склонится Бог к союзу православной и латинянина, коли сама церковь клянет этот брак?

А затем пришли поганые дни. Оборвалась последняя нить, что связывала Ксению с Владиславом, ведь она дала зарок — коли тягостна будет, останется подле него, что бы ни случилось, отдавая себя целиком в руки судьбы, отдавая ей роль жребия. И тогда приняла она предложение Ежи, в тот же день обсудили детали предстоящего обмана. Правда, ее смутило, что Ежи приказал ей открыто заявить о своем намерении ехать в Слуцк на моление, но она верила усатому шляхтичу, а его слова были так убедительны.

Ксения не помнила, как уехала из Замка, словно в тумане покидала его. Но тот последний взгляд Владислава, брошенный из окна галереи, еще долго стоял у нее перед глазами. Словно он узнал, прочитал ее мысли. Словно прощался с ней…

Она во время пути то и дело оглядывалась назад, долго ждала, что на краю земли появится алое знамя с гербом Заславских, что настигнут вскоре всадники во главе с темноволосым ординатом. Ждала и надеялась на это, ведь тогда их сговор с Ежи пойдет прахом, и ей тогда не придется делать то, против чего так отчаянно возражало сердце. Не придется лгать Владиславу, не придется снова причинить ему боль, от которой еще полгода назад он так безуспешно искал снадобье. Но разве есть снадобье от душевных мук?

— Доле тебе слезы ронять, — заметил ей Ежи уже на второй день, отводя в сторону на дворе одной корчмы, что встретилась им по пути. — Люди уже косятся, не хватало нам лишних дум чужих.

— Я не могу, — шептала Ксения, глотая соленые слезы. — Болит… душа болит…

Ежи долго смотрел на нее пристально, а потом кивнул, соглашаясь с мыслью, что нежданно пришла в голову.

— То даже добже будет, — прошептал он. — Скажешь Берце, что зубная боль мучает, оттого и слезы льешь беспрестанно. Пусть снадобья дурманного даст тебе.

Так и повелось в дальнейшем. Каждый день Берця подавала своей панне настойку маковую, а та делала вид, что пьет ее, пытаясь унять боль. Правда, пару раз Ксения все же выпила снадобье, полагая, что если оно устраняет боль телесную, то и с душевной болью должно справиться. То странное оцепенение, а позднее глубокий сон, в который она провалилась, убаюканная ходом саней да теплом, что дарила меховая шкура, надежно укрывающая ее от мороза, на время позволили ей не думать о том, что ждет ее впереди. Но пришедшая на пару к сердечной муке головная боль, что терзали ее почти все следующее утро да странная сухость во рту быстро заставили ее отринуть мысль о том, чтобы забыться под действием дурмана.

К концу первой недели пути Ксения вдруг заметила, как стал беспокоен Ежи, как то и дело оглядывается назад, вглядывается в линию на краю земли, словно ожидая увидеть кого-то. Совсем как она недавно ждала хоругвь Владислава, преследующую их. Но никто не настиг их тогда, никто не остановил грозным окриком, и путники без особых происшествий въехали во двор корчмы старого жида Адама, куда привел их Ежи, ехавший во главе отряда.

Именно с этого двора Ксения должна была исчезнуть следующей ночью по задумке усатого шляхтича. Нынче же вечером она должна была сказаться больной и задержать отряд тут еще на день, пока не прибудет человек Ежи, что увезет тайком ее ночью в Слуцк. Там в слуцких землях она скроется за высокими стенами православного монастыря, снова покроет голову платом белицы. Безуспешно будет пытаться отыскать свою панну Владислав, безуспешно будет ездить по землям, где ее видели в последний раз.

А потом Владека убедят, что она оставила его, ушла из его жизни для его же блага. Владислав поймет, почему она поступила так, уж слишком хорошо он знал ее, уж слишком похож этот поступок на тот, что она совершила когда-то в землях русских. Уж лучше умереть самой, сгинуть, чем дать Владиславу упасть на дно той ямы, в которую он непременно попадет, останься она с ним!

Со временем Владислав примирится с ее потерей. Затянется рана, улягутся душевные муки. И тогда он пойдет на поводу рассудка — примириться с Острожскими, поведя панну Ефрожину под венец. Ксения прикусила губу, стараясь сдержать слезы, как всякий раз едва думала о том. Уж лучше пусть будет с горделивой панной, чем с проклятой черной старухой с косой! Пусть лучше чужие руки ласкают его, чем превратится его тело в прах!

А после, спустя время, когда улягутся бури в землях магнатства, когда ничто и никто не будет угрожать Владиславу, Ежи откроет тому правду о местонахождении Ксении, если к тому моменту она сама будет все еще желать того. Ведь выбирая между платом черницы и объятиями Владислава, она делает выбор между праведной жизнью и грехом, страшным грехом блуда. Никогда она не сможет стать венчанной женой для него. Только любавой, как звали в ее землях подобных жен.

Но что за доля без его глаз, без его рук и губ? Нет ей жизни тогда, Ксения ныне знала это достоверно. Оттого и будет молиться она неустанно в предстоящие годы разлуки, умоляя простить ей греховную любовь ее, ее будущее, что навсегда связано только с ним, с темноволосым паном, который был послан ей судьбой. Оттого и станет подле него на жизненном пути без венца.

Конечно, если Владислав будет желать того. Ксения прикусила губу. Нет, не может быть, что он забудет ее со временем. Не может любовь угаснуть без следа. От любого костра, особенно так ярко пылавшего, как тот огонь, что пылал в их сердцах, остается искра. И Ксения сделает все после, чтобы снова разжечь этот костер, пусть даже останется самый малый уголек от него к тому времени.

Хотя ей отчаянно хотелось думать, что не будет этих долгих лет разлуки, что Владислав отринет союз с панной Острожской, не желая связывать себя узами брака ни с кем, кроме нее, Ксении. Что так будет тосковать по ней, храня верность тому чувству, связавшему их некогда, что сам Ежи не выдержит и откроет Владеку их сговор ранее срока, еще до конца этого года, быть может, даже этим летом. И тогда сам Владислав приедет за ней и увезет обратно в Заслав на своем валахе, чтобы более никогда они не разлучились. И он непременно простит ее. Потому что она приложит все усилия для того. Потому что он не может не простить ее.

Неожиданно стукнула дверь за ее спиной, и зачарованная своими мечтами Ксения обернулась на этот звук, полагая, что это вернулась Берця, взявшая за привычку уходить на ночь к одному из гайдуков в небольшой свите Ксении. Но это был Ежи, обеспокоенно крутящий длинный ус.

— Борздо! Меняй свое платье на это. Все меняй! В твоем платье ты слишком приметна глазу чужому. Пришел срок, панна. Пора уходить с корчмы! — он бросил Ксении сверток, и она едва успела подхватить его. — Борздо, говорю! Слуга Адама проводит тебя туда, куда ехать должна.

— Я не понимаю, разве мы не должны… — начала Ксения, но Ежи уже снова скрылся за дверью. Ей ничего не оставалось, как быстро перерменить свое платье из богатой бархатной ткани и сорочку из тонкого полотна на суконную юбку, рубаху из толстого полотна и шнуровку, подбитую беличьим мехом. После ее роскошного платья этот наряд, что был привычен для простой шляхтянки или горожанки, показался Ксении таким простым, таким непривычным.

Она едва успела зашнуровать жилет, как вернулся Ежи, кивнул довольно, а потом протянул руку ей ладонью вверх.

— Все твои побрякушки, панна, сюда давай.

Она подчинилась ему и в том — сняла из ушей длинные серьги, стянула с пальцев перстни, помедлив с одним, с серебряной сканью вокруг бирюзового камня. Этот перстень был дорог ей, как никакой другой, ведь именно недавно надел на палец Владислав, говоря, что это дар ей на заречины, знак их обручения.

— И распятие, — коротко сказал Ежи, показывая на ее шею, где на тонкой цепочке из серебра висел православный крест, украшенный бирюзой.

— Нет! — отрезала Ксения, упрямо вздергивая подбородок, и на ее удивление Ежи не стал спорить, отступил в сторону, пропуская в комнату низенького хозяина корчмы.

— Адам проведет тебя тайно к задней двери, — проговорил Ежи. — Там, в паре десятков шагов от корчмы, у края леса тебя будет ждать его слуга, Януш. Януш не слышит, глух он, имей в виду. Тебе лучше от него в этой тьме не отставать, потеряешься в лесу — дай Бог, чтобы он быстрее нашел, чем волки. Запомни еще — ты не панна Ксения из Московии. Ты отныне Катаржина Вревская. Остальное по приезде скажут. Запомни — Катаржина Вревская!

— Куда ты отправляешь меня? — спросила Ксения, стараясь гнать от себя мысли о волках. — Отчего так скоро? Ведь сговор был на следующую ночь.

— У меня все готово, панна, медлить нет резона, — отрезал Ежи. — К чему тянуть, коли само небо к нам мирволит? Езжай с Богом. Януш получил наказ доставить тебя живой и невредимой даже ценой своей жизни, — он вдруг шагнул к ней, сам накинул на ее плечи плащ, что принес с собой сейчас, застегнул серебряный аграф, избегая ее взгляда. — Ну, с Богом, панна! Хотя и худое дело ныне творим…

Ксения до сих пор удивлялась, отчего так безропотно шагнула вслед за корчмарем в темный потайной коридор, ведущий прямо со второго этажа вниз, на задний двор. Быть может, оттого что сама была перепугана происходящим. Или осознанием того, что впервые видит Ежи таким обеспокоенным, таким… испуганным…

В темноте опустившихся на землю сумерек она едва разглядела на заднем дворе фигуру слуги старого корчмаря. Он стоял, держа на поводу двух лошадей. Ксения помедлила, в ужасе думая о том, как она поедет на этом дьявольском создании, попятилась назад, но дверь за ее спиной уже захлопнулась, а Януш ухватил за рукав рубахи, принуждая приблизиться. Потом помог ей забраться в седло, показал жестами, что поведет ее лошадь на поводу за собой. Час от часу нелегче, подумала Ксения. Неужто у нее не только глухой, но и немой провожатый? Как же с ним разговоры-то вести?

Она старалась не думать о том, что едет неизвестно куда в темень леса с пугающим ее все больше и больше провожатым, отгоняла от себя мысли о том, что уезжая ныне, оставляет позади свое сердце. Стала думать о Ежи, пытаясь отвлечься от того, что впервые в жизни едет верхом одна, от паники, что наполняла душу, при мысли о том, что это животное может сбросить ее в снег, покалечить, а то и убить копытом. Она слыхала о таких случаях еще в вотчине батюшки. Хотели подковать да не сумели удержать тогда коня. А он — хлоп копытом в лоб одному из холопов, и тотчас убил на месте.

Ксения поежилась испуганно, борясь с желанием приникнуть к шее лошади, вцепиться в нее мертвой хваткой, что настрого запретил ей жестами Януш, ехавший ныне впереди нее, направляя свою лошадь меж еловых лап. А потом нахмурилась озадаченно, заметив, как вдруг немного посветлел снег под копытами его лошади. Возможно ли то? Свет становился все заметнее и заметнее, и Ксения, удивленная, обернулась назад, рискуя свалиться наземь. Позади нее горел небольшой огонек, становясь все ярче и ярче с каждым мигом. Ой, Матерь Божья, неужто пожар где?

Ксения хотела перекреститься и даже руку подняла да не донесла до лба. Ее голове вдруг стали становиться в один ряд мелкие детали, открывая ей полную картину происходящего: пожар в корчме (а ведь именно она была позади беглецов), ее одежда, оставленная на дворе, ее украшения, беспокойство Ежи, что она заметила утром, все нарастающее к вечеру. Сердце забилось сильнее в груди, будто птичка, пойманная в силок.

«Панна должна уйти туда, откуда нет возврата!». Как же слепа она была! Как могла позволить так обмануть себя сладким речам Ежи! Ведь только ныне Ксения вдруг поняла, что не будет у нее возврата, если усатый шляхтич назовет ее умершей, если предъявит мертвое тело Владиславу. О Господи! Она замерла на миг, а потом вдруг резко выпрямилась, не замечая еловой ветки прямо перед лицом, и та стегнула ее по лицу, заворошила лицо снежной крупой со своих коротких игл. Холодная влага, в которую превратился снег на лице, привела Ксению в чувство, заставила опомниться от страха, захлестнувшего душу.

Она не позволит увезти ее, словно безмолвную овечку, от Владислава, навсегда отсекая обратный путь к нему, пришла в голову шальная мысль. Не позволит! Прежде чем успела обдумать, как ей следует поступить дальше, Ксения решительно склонилась с лошади и, стараясь сделать свое падение как можно мягче, соскользнула в снег, провалившись в сугроб чуть ли не по плечи, больно ударившись, несмотря на высокий слой снега, коленями и ладонями. Как же ей на руку, что слуга корчмаря глух, потому что при этом падении она все же не сумела сдержать легкого вскрика!

Потом Ксения поднялась на ноги, отступила под широкие ветви ели, скрываясь из вида Януша, что по-прежнему вел за собой лошадь под пустым седлом. Она вернется обратно в дым, что был близ корчмы, а может, обратится к пану этой вотчины, в землях которых она находилась. Неужто он откажет в помощи?

Она вдруг расслышала ржание лошади по правую руку от себя и немного впереди, в двух-трех десятков шагов, не меньше. Довольно громко, а значит, слишком близко. По всему выходило, что Януш уже узнал о том, что она пропала, что ведет лошадь без всадника за собой. Скорее всего, будет искать ее в лесу, получив от Ежи строгий наказ довезти панну туда, где тот намеревался держать ее втайне от всех, скрывая от Владислава. Ксения предположила, что это точно не монастырь православной веры в Слуцке, не стал бы так рисковать Ежи, ведь именно на это место падет первое подозрение Владислава. Недаром ее повез тот человек, что никогда не сумеет открыть никому этой тайны. Хороший провожатый — сильный, ловкий и отлично хранящий чужие секреты!

Стоять на одном месте было довольно опасно. Ксения сильно рисковала быть схваченной слугой корчмаря, который, скорее всего, знал этот лес гораздо лучше нее, а полная луна щедро дарила нынче ночью свои лучи, словно становясь на сторону противников Ксении. Снова раздалось ржание лошади, на этот раз еще ближе, и Ксения поняла, что скоро Януш найдет ее тут, под широкими еловыми лапами, ведь даже со своего места в отдалении от места падения она видела отчетливо собственные следы на снегу. Надо бежать мелькнула мысль, и она подчинилась ей — подобрала юбки и бросилась в сторону от того места, откуда донося до нее звук в последний раз, но стараясь держаться корчмы, невидимой за деревьями ныне, чтобы не заплутать в этой лесной глухомани.

Сугробы были высокими, она проваливалась в снег чуть ли не по колено, с трудом сохраняя равновесие. Сапоги быстро промокли, а невысокое голенище позволило снежной крупе завалиться внутрь, неприятно охолодить ноги. Юбки намокли, стали мешать передвижению. Длинные ветки кустарников и деревьев цепляли плащ, больно хлестали по лицу.

Как Ксения ни старалась держать в поле зрения далекий огонек со стороны корчмы, мелькающий изредка средь темных стволов и черноты густых ельников, но вскоре все же настал тот миг, когда он неожиданно пропал из вида. Она остановилась и прислушалась, чтобы распознать, где может находиться ныне Януш, разыскивающий ее, а также расслышать за стуком собственного сердца хотя бы какой-нибудь звук, хотя бы лай собаки.

Тишина. И темнота, так резко наступившая вокруг, когда облако укрыло за собой круглый диск луны. Ксения подобрала юбки и стала снова пробираться по сугробам, слегка изменив направление. Теперь она стала держаться немного левее, полагая, что рано или поздно должна увидеть огонь, ведь именно с той стороны она ехала с Янушем. Где-то вдали послышался стройный протяжный хор волчьих глоток, и Ксения едва не закричала от ужаса в полный голос, вторя этой заунывной песне.

— Богородица, помоги мне, — перекрестилась она, останавливаясь, чтобы снова оглядеться на месте, чтобы определиться с направлением, куда ей следовало идти ныне. Показалось ли ей это или нет, но волчий вой, что так же неожиданно стих, как и прозвучал, шел как раз с той стороны, куда она держала свой нелегкий путь. — Святая Ксения заступница, помоги мне, укажи дорогу, защити…

Прошептала в отчаянье и вздрогнула спустя время. Был ли на самом деле тот едва слышный звук, что донесся до нее откуда-то из темноты леса, или это судьба сыграла с ней злую шутку? Но сердце уже билось иначе, стало легче дышать, ушел на миг страх.

Он был рядом. Теперь она понимала, отчего так был обеспокоен Ежи, отчего так поторопился убрать ее из корчмы. Ведь тихий звук, донесшийся до нее через расстояние, был ничем иным, как протяжным свистом, что издавал один из пахоликов Владислава, когда хоругвь проезжала через дымы, давя сигнал зазевавшимся путникам убраться с пути отряда пана ордината.

Он был тут, совсем рядом! И он приехал за ней. Словно почувствовав ту преграду, что вскоре может разлучить их на долгие годы, если не навсегда.

— Владислав, — прошептала Ксения, а потом бросилась в ту сторону, откуда прилетел этот едва различимый звук пробираясь через сугробы и переплетения ветвей. Откуда-то из темноты снова донеслось ржание лошади, и она постаралась убыстрить шаг. Ведь если ее настигнет слуга корчмаря, она не доберется к Владиславу, а значит… значит…

Паника и страх кружили голову, мешали ясно думать. Вскоре Ксения поняла, что блуждает кругами, что вроде бы уже проходила мимо этой одинокой невысокой ели, стоявшей в окружении темных стволов. Показалась на миг и снова скрылась за облаком луна, но и этого короткого света было достаточно, чтобы разглядеть поодаль от себя темный силуэт. Януш! Или ей привиделось со страху? И она снова побежала, то и дело падая в сугроб и вставая.

Где ты Владислав? Где ты, моя лада? Я не могу найти путь к тебе за этой темнотой, в этом лесу. Где ты? Ксения остановилась на миг и стала в испуге оглядываться, шумно дыша, открыв рот. Морозный воздух обжигал горло, сбивая ее и без того затрудненное дыхание. А потом замерла, в ужасе понимая, что эти деревья, этот ельник, стоящий полукругом возле нее, этот редкий свет луны ей знаком. Ксения уже видела этот лес и не раз. Видела в том сне, что приходил к ней тогда, в Замке. Страшный и, как оказалось, вещий сон.

Ксения снова подобрала юбки и огляделась по сторонам, борясь с отчаяньем и страхом, разлившимся в душе при этом воспоминании. Куда ей идти? Куда?! Откуда до нее донесся тот свист? В какой стороне корчма, куда видно, уже прибыл Владислав? Она ныне понимала, что ей надо торопиться, опасаясь того, кто следовал за ней сейчас бесшумно по лесу, стараясь перехватить прежде, чем она добежит до Владислава. Ее спасение, ее покой, ее счастье — все это там, где-то за этими деревьями, за этой темнотой. Ведь это все был он, ее любимый.

В какую сторону? Какой путь приведет к нему? И как она могла потерять его, как себе позволила совершить такую ужасающую оплошность? Как могла пойти на поводу Ежи? Надо было открыться Владиславу, надо было рассказать ему все. Он бы решил, он бы непременно решил бы… Мысли метались в голове, мешая принять то единственное верное решение, затрудняя выбор направления, которого она должна держаться ныне, убегая от Януша, что где-то скрывался от ее взгляда до сих пор.

И тогда Ксения крикнула, громко и протяжно, в черноту леса, как тогда, во сне:

— Где ты, Владек? Где ты….?

Владислав должен ответить ей. Ведь он был так близко, всего лишь за этой чернотой. Так близко и в то же время так далеко.

И тут же за спиной Ксении раздался шорох, который она слишком поздно распознала в этой пугающей тишине леса, что установилась после ее протяжного крика, полного тоски и страха. Она обернулась на этот звук, но не успела даже рассмотреть что-либо, как тяжелый удар сбил ее с ног, и чернота обволокла ее, принимая в свои объятия. Все как в том сне… Она совсем забыла, что тогда в том ночном кошмаре, вслед за ее криком неизменно наступала темнота.

Когда Ксения открыла глаза в следующий раз, уже вовсю светило солнце, а сама она ехала на руках слуги корчмаря, прислонившись к его груди спиной, как когда-то ехала с Владиславом. Нещадно болела голова, особенно там, где начиналась коса. Яркий солнечный свет резал глаза. Голова к тому же шла кругом, а к горлу то и дело подступала тошнота. Видно, силен был удар глухого Януша, ведь те несколько дней в пути Ксения едва держалась на ногах из-за слабости и головокружения. А последний день, когда они наконец-то въехали во двор, где Януш передал безвольную, едва в сознании Ксению, она вообще не помнит. Только обрывками, какими-то кусками.

Сильные руки, обхватившие ее, чтобы унести в одну из спаленок панского дома. Мягкая шкура под щекой. Темно-карие глаза, с любопытством глядящие на нее, прядь черных волос, падающая на высокий лоб из-под околыша шапки. Ей отчего-то тогда привиделся Владислав, показалось, что это он несет ее под тихое женское причитание куда-то, укладывает на мягкую перину.

— Лада моя, — прошептала тогда Ксения, проводя ладонью по колючей от короткой темной щетины скуле. А потом, прежде, чем провалиться в темноту, добавила на местном наречии, видя, как недоуменно сдвинулись брови на лице, что висело над ней. — Коханый мой…

Происходящее тогда показалось странным сном Ксении — дорога из Замка, ее побег и блуждание в ночном лесу, предстоящая разлука с Владиславом. Но вскоре она поняла, как ошиблась, когда очнулась на следующий день в совсем другом мире, таком отличном от того, что окружал ее прежде. С другими, чужими ей людьми рядом. Да и сама она стала в то утро другой.

Пани Катаржина Вревская. Внебрачная дочь панна Смирца, что прижил он пару десятков лет назад от некой вдовицы из восточных земель. Вдова, потерявшая мужа, потомственного шляхтича, пусть и из бедного рода, в одном из набегов казаков на вотчину. Именно так назвал ее Ежи в своем письме к Лешко Роговскому, управлявшему делами в его земле. В том же письме содержался наказ не выпускать пани дочь его из вида, следить за ней в оба глаза. Ведь та совсем не своя от горя, так нежданно свалившегося на нее.

И Ксения невольно подтвердила эти слова своим поведением, сама того не ведая. Ведь первые два дня, что она провела в спаленке, куда принес ее Лешко, осознав, что Владислав ныне потерян для нее, и обратной дороги для нее ныне нет, Ксения отдавалась без остатка своему горю. Она рыдала, утыкаясь в подушки лицом, выла в голос, и даже разбросала постель по спаленке в приступе неожиданной злости. Она отказывалась от еды, что приносила ей перепуганная Збыня или ее дочь Марыся, девочка лет десяти.

— Я не пани Катаржина! — кричала им Ксения, и они испуганно кивали, а потом бежали в соседнюю гридницу и убеждали Лешко написать грамоту пану Ежи или позвать ксендза для пани, ведь та, видать, рассудком помутилась от горя.

А в одно утро Ксения вышла из спаленки, спокойная и тихая, будто и не бесновалась недавно, рыдая в голос или разбрасывая по комнате нехитрый скарб. Попросила у Збыни завтрак, а после, входя в роль панской дочери, призвала к себе, войта, полагая разузнать о той земле, которая стала нежданно для нее своего рода темницей. В ту ночь, что предшествовала тому утру, она поняла, что должна отыскать пути, что приведут ее снова к Владиславу. Ведь не может судьба быть так жестока к ней, чтобы разлучить ее с ним навсегда, если так часто сводила их прежде.

Ксения непременно должна найти этот обратный путь, по которому она вернется к своему счастью, к своему коханому. Пусть для этого понадобятся месяцы, и даже годы. И она переменится, станет иной, не той, что видели прежде люди, знавшие ее. Ей столько раз твердили, что она должна стать истинной шляхтянкой, забыть о том, какой ее вырастили в Московии с малолетства. И она переменится, твердо решила тогда Ксения, молча глотая теплое молоко с медом, что подала ей Збыня, как верное средство восстановить силы. Она станет такой, какой показалась ей тогда панна Острожская на охоте — гордой, смелой, решительной. Прочь страхи и сомнения, что завели ее в то положение, в котором Ксения ныне оказалась. Тут иная земля, иные порядки и обычаи, и она должна стать другой…

Ксения резко выпрямилась, вспоминая о том зароке, данном самой себе той зимой. Довольно слезы лить. Разве эта соленая влага, что лилась из глаз, могла ей чем-то помочь ныне? Ежи не тот мужчина, которого можно разжалобить плачем и стенаниями, он глух к слезам. Значит, она будет действовать ныне по-иному.

Ксения поднялась на ноги и ухватилась за край скрыни, что стояла недалеко от кровати, выжидая, когда головокружение, что охватило ее при резком движении, пройдет. Потом плеснула себе на ладони холодной воды, что осталась в небольшой деревянной мисе («балея», как называли ее тут) после утреннего умывания, протерла лицо, стараясь удалить следы недавних слез. Скинула с головы теплую шапку, бросила ее на постель, как и плащ, что сорвала с плеч, расстегнув аграф.

Пришло время переговорить с Ежи по-иному. На равных. Теперь она станет не пешкой на этом поле, где расставили фигуры для партии. Отныне она будет на нем королевой, и пусть по правилам игры эта фигура не может завершить игру победой, зато превосходно может помешать убрать себя с поля. А если удастся, то привести партию к тому результату, что удовлетворит всех игроков.

Ксения расправила юбки, попыталась выровнять дыхание, чтобы ни единая душа не видела ее волнения, а потом подняла руку и толкнула дверь, чтобы лицом к лицу встретиться с тем, кто должен узнать ныне, что расклад уже не таков, как был ранее. Многое успело перемениться за это время, очень многое…

1. Ежи — сокращенное от Георгий. Имеется в виду день св. Георгия (Юрия), теплый Юрьев день — 23 апреля (6 мая)

2. В то время именно кузнецы занимались подобными делами — вырывали больные зубы

3. Книга Притчей Соломоновых (14:12), Библия

4. Грубая ошибка (лат.)