Обрученные судьбой

Глава 56

Она едва не задохнулась от волнения, когда сани въехали в темный проем в браме, ведущий на замковый двор. Пять лет. Пять долгих лет она не была в Заславе и более шести — здесь, в этих стенах, в этом месте, которое запомнилось ей холодной каменной громадиной. Нынче же, когда с неба падали, кружась в медленном танце толстые снежные хлопья, а над входной дверью и на перилах деревянной лестницы, ведущей на замковые стены, висели еловые гирлянды с пурпурными лентами, Заславский замок уже не казался ей таким угрожающим, как ранее.

— Пани Катаржина Вревская, — проговорил один из стражников кому-то, и она очнулась от своих мыслей, плотнее спрятала ладони в муфте из меха лисы — подарке пани Эльжбеты. Ее холоп уже спустился с козел и направлялся к ней, чтобы откинуть с ног пассажирки мех и помочь ей сойти на утоптанный снег на дворе. Времени на раздумья было довольно ранее, напомнила себе Ксения, выбираясь из саней, опираясь на руку холопа. Ныне же время действовать.

— Прошу пани сюда, — позвал ее со ступеней женский голос, и Ксения невольно замерла, чувствуя, как забилось сердце от волнения. Магда! Именно она стояла на крыльце, кутаясь в большую вязаную шаль от легкого морозца. — Сюда, пани, ступайте. Какой снег-то валит! Зато и мороза нет злого. Истинно благой день! Недаром канун праздника святого!

Интересно, будет ли Магда так же радушна к ней, когда распознает лицо под лисьим околышем шапки? Или не узнает ее, как не узнал отец Макарий, которого она намеренно остановила около костела и попросила помолиться за раба Божьего Егория, зажечь свечу за его здравие.

— Отчего пани сама не сделает то? — спросил ксендз, пряча руки в широких рукавах сутаны.

— Я чту не римский закон, — просто ответила тогда Ксения, понимая, что скрывать ей уже нечего. Но ксендз только кивнул головой рассеянно, взял из рук Ксении пару серебряных монет и поспешил внутрь костела, торопясь укрыться от холода и снега, так и валившего с серых небес.

Вот и Магда ничего не сказала, даже бровью не повела, когда Ксения ступила в полутемный холл, а потом по знаку женщины пошла за ней в залу, где у ярко пылающего камина можно было обогреться с долгой дороги. Там, в этой большой приемной зале, так знакомой Ксении, Магда оставила гостью одну, а сама скрылась за одной из толстых дубовых дверей, позволяя оглядеться, не скрывая своего любопытства. Она провела ладонью по теплому камню камина под еловой гирляндой, прошлась пальцами по высеченному гербу Заславских, словно на ощупь воскрешая тот в памяти, а после обернулась и окинула взглядом залу.

Отчего-то ныне и эта зала с высокими потолками, что ранее нависали над ней будто могильными сводами, казалась иной. Она прибыла сюда из Московии когда-то, привыкнув, что стены и потолки богатых хором должны быть расписаны яркими диковинными рисунками, и потому каменные стены со шпалерами, вытканными темными нитями, тяготили ее, давили своей мрачностью. Теперь все было по-другому. Теперь уже некая аскетичность убранства по сравнению с роскошью красок и позолоты, окружавшей ее с детства, не казалась чем-то из ряда вон выходящим, а зала — мрачным склепом. Ведь глаза уже смотрели на обстановку совсем по-иному…

— Прошу пани идти за мной, — снова появилась в зале Магда, бесшумно отворив дверь. Ксения покорно направилась за той, стараясь не потерять ее из вида. Магда прошла по галерее, шурша шерстяным подолом по каменному полу, то и дело трогая небольшое распятие, что висело у нее на груди, словно поправляя его. — Прошу пани не роптать, но разместить ныне мы можем ее только в комнатах башни Южной. В Замке полно гостей, приехавших на Святки. Пани еще повезло, что осталась свободной та комната, которую пани предоставят для проживания. Пани Вревская надолго в Заслав? До конца святочных дней?

Но Ксения помедлила с ответом, аккуратно ступая по высоким ступеням коридора, чтобы не запутаться в подоле юбки и не растянуться в этом узком проходе. От окошек-щелей шло мало света, и Ксения невольно подумала, как нелегок путь с позднего празднества ночью тех гостей, что имели несчастье получить тут, в башне, комнату.

— Пани не взяла никого служить себе? — Магда продолжила свои вопросы, словно и не ждала ответа от той, что с трудом поспевала за ней. Ксению удивила та проворность, с которой ступала пожилая женщина. Она достигла двери комнаты, где отныне предстояло ночевать Ксении намного быстрее, чем та, и уже ступила внутрь, не дожидаясь запыхавшейся на ступеньках пани. — Я тогда пришлю кого-то из холопок послужить пани перед сном и утром. Но пани должна понимать — ныне в замке шляхтянок немало, помощь нужна каждой из них.

— Я понимаю, — тихо проговорила Ксения, оглядывая узкую комнатку. По сравнению с теми покоями, в которых она жила прежде в Замке, это была просто каморка. Даже ее спальня в вотчине Ежи была побольше, чем эта комнатка, а кровать шире, чем это ложе, что стояло в дальнем углу от двери.

— Я пришлю скоро сюда воду, чтобы пани могла умыться с дороги, да чего-нибудь горячего нутро с холода согреть, — сказала Магда, проводя пальцем по узкому деревянному подоконнику у небольшого окна, проверяя, как прибрана комната, нет ли, не приведи Езус, пыли.

— Когда я могу увидеть пана Заславского? — спросила Ксения, не желая откладывать в долгий ящик то, зачем прибыла сюда. — Я бы хотела переговорить с ним до вигилии.

— Это невозможно, пани, — отрывисто ответила Магда, глядя в окно, словно то, что происходило за ним, интересовало ее куда больше, чем гостья. — Пана ордината нет в Замке. Мы ожидаем его к концу дня. Пани сможет поговорить с паном Заславским, коли он того пожелает, но только следующего дня, до празднества, не раньше.

Владислава нет в Замке? Ксения не знала, то ли ей радоваться подобной отсрочке неминуемой встречи, то ли огорчаться ей. Но если не Владислав распорядился о том, чтобы ей дали комнату в Замке, то кто? Ответ на этот вопрос не заставил себя ждать, когда Магда, вдруг повернувшись от окна и глядя куда-то поверх плеча Ксении, произнесла:

— Пан совершает ошибку.

— Я отвечу за нее перед паном ординатом, коли на то его воля будет.

Ксения резко обернулась. На пороге комнаты стоял Тадеуш Добженский, опираясь плечом о косяк. Ему пришлось переменить позу и посторониться, пропуская Магду, буквально ринувшуюся прочь из комнаты, аж юбки и рантух взметнулись за ее спиной.

— Она меня узнала, — медленно проговорила ошеломленная Ксения. Добженский, склонивший голову в поклоне в тот момент, резко распрямился, заглянул в ее глаза.

— Скорее, она узнала черты пани в том мальчике, что привез Владислав несколько дней назад. А резка она со страху. Страху, что пани прибыла сюда увезти панича, забрать из Замка ее обретенное сокровище. Ведь пани за этим сюда прибыла, разве нет?

— Анджей — мой! — запальчиво сказала Ксения, стягивая с головы шапку и бросая ее на кровать. — Он мой, и никто не волен отнять его у меня! Никто!

— Но мальчик также принадлежит и пану Владиславу, сколь угодно пани не спорила бы на этот счет, — напомнил Тадеуш, разглядывая, не скрываясь, и знакомую, и в то же время незнакомую ему Ксению. Та, прежняя ныне бы опустила глаза, не смея смотреть так долго в лицо мужчине, а уж слышать ее голос в таких повышенных тонах было и вовсе удивительно.

— Где пан Смирец? — спросила Ксения, переменив тему разговора, понимая, что только распаляет свой гнев думами о сыне, что, судя по всему, где-то в Замке был в этот момент. Вот уйдет Добженский прочь, и она покинет эту комнатку почти под самой крышей башни, найдет сына, пока есть время до приезда Владислава. Ей было нужно увидеть его, чтобы хотя бы на миг успокоить стонущее сердце. А пока надо делать вид, что смирилась, погасила в себе гнев. — Что с ним? За эти дни я едва разума не лишилась от тревоги за его долю.

— Пан Ежи в темнице под брамой, — угрюмо ответил Добженский, запуская большие пальцы за пояс. — Владислав сразу же отбыл в Менск, как привез панича в Заслав. Только распорядился обработать раны пана да жаровню спустить в камору, памятуя о камчюге того.

— Раны? — переспросила Ксения, ощущая, как замедляет свой бег по жилам кровь в ее теле. Она, видимо, побледнела, потому что Добженский вдруг бросился к ней, схватил за предплечья, словно желая удержать от падения.

— Пани Ксения не должна думать… он не так уж… — начал он объяснять, но Ксения покачала головой, показывая, что не желает слушать его. Они некоторое время молчали, думая каждый о своем. Большой палец правой руки Добженского, что по-прежнему лежала на руке Ксении, шевельнулся и погладил ткань рукава платья. Она резко повернулась к нему, заглянула в его лицо, удивленная этим ласкающим жестом, и он вдруг смутился, отвел глаза в сторону, но только спустя некоторое время отпустил ее руки. А потом они оба замерли, заслышав шум, идущий со двора, застыли на месте на миг, будто воры, пойманные с поличным на месте своего проступка. Кто-то прибыл в Замок и весьма многочисленным отрядом, судя по звукам, что доносились через слюду небольшого оконца.

Первым опомнился Добженский. Он коротко кивнул Ксении на прощание и вышел из комнаты. Вскоре его шаги затихли за дверью в коридоре, и Ксения, не в силах обуздать свое любопытство, двинулась к окну. Она сердцем угадала, кто это прибыл на двор, еще тогда, когда стояла посередине комнаты напротив Тадеуша.

Владислав. Именно он спрыгнул с валаха и ныне стряхивал с плеч снег, что запорошил его в дороге, неспешными, даже чуть ленивыми движениями, сбрасывая снежные хлопья с плаща.

В последний раз она видела его несколько дней назад. Через прицел своего самострела. Готовая пустить смертоносную стрелу в его широкую спину, обтянутую плотной тканью кунтуша, подбитого мехом.

Ксения закрыла глаза и вернулась в ту рассветную пору. Она тогда была словно сама не своя от того горя потери, что так нежданно свалилась на нее. Забрала со стола самострел и стрелы, пошла на двор искать холопов и Лешко, понимая, что без них ей ни за что не нагнать отряд ордината, не отобрать то, что так жестоко отнял у нее Владислав. Те были в конюшне, сидели в рядок, связанные, как зайцы на охоте, по рукам и ногам, причем, вид такого грозного на вид Лешко, но беспомощного в путах, был довольно забавен. Но даже тени улыбки не скользнуло по губам Ксении, когда она отворила дверь в конюшню и разглядела в полумраке плененных.

— Скорее! — торопила она холопов, разрезая их путы острым ножом, что носила по уроку Лешко в голенище сапога. — Скорее! Седлайте коней! Берите оружие! Скорее!

Лешко не надо было ничего говорить. Он уже по ее глазам прочитал то решение, что она приняла. Только коротко погладил ее по непокрытой голове, гадая, успел ли ординат причинить ей боль, пока она была наедине с тем в доме. А потом разглядел в свете факелов, которые холопы запалили освещать дорогу, что шнуровка Ксении распущена наполовину, а губы припухли от поцелуев. Захлестнуло сердце волной боли и ревности.

Может, оттого пытался так скоро определить след, по которому двинулся отряд ордината. Те пытались их запутать, увести в сторону вслед за частями отряда, на которые тот разделил Заславский. Но Лешко, как опытную гончую собаку, взявшую след, невозможно было сбить, и когда стал сереть рассветным светом край земли, они заметили вдали всадников, именно тех, кого вел сам ординат. Но вез ли кто-то из тех шести всадников ребенка, надежно укрыв плащом? Не поступил ли Лешко неразумно, доверившись своей интуиции, которая шепнула ему, что Заславский не доверит сына тем пахоликам, что уехали из земель Ежи разными путями?

— Анджей! — вдруг воскликнула остроглазая Ксения, прикусив губу, и только пришпорила Ласку, разглядев на повороте маленькую голову впереди одного из всадников. Лешко и успел крикнуть тогда, пытаясь удержать ее от бесполезного порыва:

— Стой! Стой! Нам не догнать их! Они ехали неспешно, мы же гнали коней, как клятые. Уйдут, пся крев, уйдут! — а потом схватил за узду Ласку, заставляя ту замедлить ход. — Перебьешь их издали. Это самым разумным будет. Пана ордината первым бей, смотри. То нужно. Люди замедлятся, растеряются на миг. Потом пустишь в стрелу того, что поболе остальных с виду, поняла? А после и мы налетим и добьем четвертых. Но пана ордината первого, Кася! Первого! Поняла?

Ксения кивнула растерянно, быстро достала из-за спины самострел и зарядила его спышными движениями. То расстояние, что разделяло ныне отряд Владислава и преследователей, было для ее глаза невелико. Главное, успеть сбить цели с лошадей до того, как всадники въедут в небольшую рощицу, к которой погнали коней, заметив позади преследователей, стараясь укрыться меж тонких стволов и длинных ветвей от стрел самострелов, от пуль, что могли быть пущены из стволов тяжелых пищалей в руках хлопов.

Ксения вскинула самострел и прицелилась во Владислава, стараясь попасть стрелой в местечко сразу под шеей, обрывая нить жизни или навеки обездвиживая намеченную цель, как когда-то советовал ей Лешко. «Анджей», повторяла она себе снова и снова, как заведенная, «я не могу потерять его. Не могу потерять сына, когда уже утратила все, что было так дорого. Только не он…»

— Стреляй! — громко прошипел Лешко, заметив, что Ксения замерла нерешительно. — Ты дашь ему уйти?! Он увезет Андруся за стены замка, спрячет его от тебя, и ты никогда не сумеешь вернуть его себе, как бы ни пыталась сделать то. Никогда! Так что не медли, стреляй!

Легкая дрожь прошлась от затылка вдоль позвоночника по спине. Если она не убьет Владислава, если не пустит стрелу, Андрусь никогда не будет с ней. Никогда не будет ее. Он никогда больше не заснет подле нее в постели, прижавшись к ней. Никогда не позовет ее: «Мама!». Никогда не обнимет ее своими тонкими пока ручонками. Никогда не прыгнет в ее руки с верхней ступени крыльца, встречая с верховой прогулки. Она не увидит, как он растет, как мужает, превращаясь в маленького мужчину. Никогда… Владислав не позволит то, лелея в себе слепую обиду на нее за ту вину, что стояла меж ними ныне.

Если же она пустит стрелу, то у нее есть возможность провести остаток дней, сколько бы ей ни отпустил Господь, с Андрусем, своим сынком, которого она выносила в своем чреве, ощущая сильные толчки, у постели которого сидела в дни и ночи, когда тот хворал. Они уедут с Лешко прочь из этих земель, скрываясь от всех, увозя с собой тайну об убийстве ордината здешних земель, что случилось однажды в рассветную пору.

Андрусь… Владислав… Тяжелы чаши весов. Палец замер в напряжении на спусковом курке. Руки словно оледенели на морозе в одном положении, как и сердце.

— Стреляй! — шипел ей разум голосом Лешко, а сердце застыло в груди, умолкло в ужасе, впервые не стало возражать разуму, пораженное тому, что могли сотворить руки по его приказу.

Это все уже было когда-то. Удаляющийся всадник в прицеле ее самострела. Чужие пальцы поверх ее. Пущенная в спину стрела, несущая смерть на остром острие. Темный силуэт на земле, у копыт валаха, ошарашенного той пустотой, что вдруг образовалась в седле на его спине.

Быть может, потому Ксения так быстро среагировала на движение справа от себя, развернулась и направила стрелу в грудь совсем другого мужчины, что замер в тот же миг. «Касенька…», сорвалось с его губ в удивлении, а потом глаза сузились в остром и злобном прищуре, заострились черты лица. Холопы замерли за их спинами, во все глаза глядя на пана и пани, что схлестнулись взглядами.

— Убьешь меня? — глухо спросил Лешко, не делая ни малейшей попытки выбить из ее рук оружие. — Убьешь? Ради него — меня?

— Прости… — прошептала Ксения, отчетливо понимая, что проиграла эту борьбу. Молчаливое сердце победило разум вместе с его доводами и причинами. Победило и осталось в проигрыше само, осознавая те потери, что придут с этим решением.

И она выпустила стрелу. Но не в спину Владислава, а в ствол дерева, до которого только спустя время доехал тот. Она видела, как он помедлил, задержался у молодого дуба, выдернул стрелу, а потом развернул валаха, чтобы взглянуть через простор снежного поля, разделяющий их, на нее, гордо замершую с самострелом в отдалении.

Остановись, молила тогда Ксения беззвучно. Видишь, я уступаю тебе. Отдаю тебе самое дорогое, что только у меня есть, в знак моей любви к тебе, что тлела в сердце все эти годы и ныне распалилась пожаром от касания твоей руки, от одного взгляда твоих глаз. Остановись. В знак того, что осталось в твоем сердце от любви ко мне, некогда прощающей мне все. Остановись…

Но видимо, не расслышало его сердце безмолвный зов Ксении, потому как Владислав, задержавшись у края рощицы всего лишь на короткий миг, скрылся в ее черноте, уводя за собой своих людей. Увозя с собой ее сына. Разбивая ее сердце…

Ксения тогда вернулась в дом сама не своя, бледная, молчаливая, села за стол и уронила голову на сомкнутые перед собой руки. Прежде чем приехать на двор, она заезжала в небольшую церквушку, службы в которой посещала, где исповедовалась и принимала причастие, несмотря на косые взгляды Ежи. Впервые тишина храма, прерываемая едва слышным треском свечей, не принесла покоя в душу, впервые молитва не устранила смятения души. Отчего так? Отчего она нынче совсем одна, а душа тихо стонет внутри тела, словно вдовица над телом убиенного мужа? Быть может, все верно, так и должно быть? Ведь Анджей по вере чужой ей, крещенный в чужую веру, и даже за той чертой им не суждено быть вместе. Знать и жить отныне суждено раздельно по воле Божьей? Впустить в душу смирение перед волей Божьей, сказал Ксении тогда священник, выслушав без доли удивления ее сбивчивый рассказ, принять поступок мужа и покориться, как и положено жене. Но отчего-то именно сейчас ей не хотелось верить этим словам, которые ей твердили с малолетства. Почему-то нынче и не хотелось склонить голову, принимая чужое решение. Решение, против которого так отчаянно протестовала ее душа.

И вернее будет сказать, что это именно она, Ксения, решилась на то, на что никогда бы ни пошла ранее — выступить против недоли, рискнуть переменить ее, попытаться преодолеть те препоны, что снова встали на ее пути, внося в сердце тоску и отчаянье. Потому ведь так легко приняла решение при визите Эльжбеты, что приехала спустя несколько дней на двор Ежи, желая проведать соседей да вести последние разузнать. Ксения второй раз за последние годы видела такие бурные слезы вдовы, когда болтливая Збыня поведала той, что маленького панича увезли паны из вотчины, а пани ходит будто тень по дому молчаливая да печальная. Эльжбета тотчас же смекнула, что за пан приезжал на двор, додумалась, почему от Ежи до сих пор нет вестей, и Ксении не осталось ничего иного, как подтвердить слова холопки и страшные подозрения Эльжбеты.

— Что ты делаешь тогда тут?! — набросилась на Ксению, выплакав слезы, Эльжбета. — Ты — причина того, что стряслось, тебе и править все! Ты обещала мне когда-то, клялась, что не позволишь, чтобы Ежи худо было, а сама только по полям да лесам скачешь, горе свое выветриваешь? О сыне забыла? О Ежи, что отцом тебя в дом взял? Дочерью перед всеми назвал себе на погибель… Где он ныне, мой соколе? Что с ним?

Но Ксения не сразу сумела ответить ей, ошарашенная тем, что открылось ее взгляду, когда плащ Эльжбеты, в который та куталась, несмотря на то, что в гриднице было хорошо топлено, распахнулся и открыл на обзор округлость живота. Вдова была в тягости, и, судя по всему, уже отходила более половины положенного срока.

— Ты тяжела… — растерянно произнесла Ксения, и Эльжбета развязала плащ, бросила его на пол, присела на лавку подле своей собеседницы, тотчас успокоившись, словно упоминание о тягости заставило ее забыть свой гнев.

— Верно. Думала, что срок мой женский к закату пришел, что зашло мое бабское солнце. А потом грудь потяжелела, тошнота замучила… живот вон попер… Я и с лестницы прыгала, и даже квашню тяжелую с тестом поднимала, аж руки тряслись… Крепко сидит. Не вытравить…

— Не вытравить?! Что ты? — схватила за руки Эльжбету Ксения. Та только горько усмехнулась.

— После Пасхи Святой сын мой из Менска приезжает во главе вотчины встать. Учеба его к концу подошла. Что за радость его ждет? Позор матери? Братом ублюдка стать? Скоро толки поползут, коли не прикрыть срама моего. В летах я, а забылась, как молодица какая-то без головы. Думала, Ежи приедет, переговорим все, решим… а ныне… Да и страшно мне, Кася, сорок лет и зим повидала уже. Я старуха, а вот надо ж — на сносях… какая я мать?!

— Самая лучшая из матерей для этого дитя, — улыбнулась сквозь слезы Ксения, ощущая, как шевельнулся в животе у Эльжбеты ребенок, словно подтверждая эти слова. — А Ежи станет лучшим для него отцом! И мужем для тебя. Чего ж тянули ранее? Чего столько времени ждали-то? Вот увидишь, все переменится… все переменится…

И она действительно верила тогда, уверяя Эльжбету, что все непременно переменится к лучшему. Что она убедит Владислава выслушать ее, а коли тот все узнает, так и простит их. Отпустит Ежи из темницы, в которой держал его. Вернет ей свою любовь и расположение, пустит в свою жизнь, которую Ксения оставила так опрометчиво несколько лет назад. И они все будут так счастливы, как никогда ранее: она и Владислав с их сыном, Ежи и Эльжбета. И это непременно будет!

Ксения верила в это тогда, ведь это единственное, что осталось ей ныне. Но в тот миг, когда она смотрела из оконца со слюдяными вставками в длинных створках сверху вниз на людей, что суетились во дворе, на Владислава, к которому уже успел выйти из Замка Добженский и что-то говорил тихо, приблизившись к тому так близко, чтобы никто более не услышал ни слова из его речей, ее вера постепенно таяла.

А когда заметила, как замер Заславский, словно дикая кошка перед прыжком на свою жертву, как напряглась его спина и плечи, как затихли движения руки, стряхивающей снег с плаща, поняла, что зря убеждала себя в том, что ей по силе заставить Владислава сделать то, что хотела она, как было это обычно. Она помнила, как легко он прощал ее проступки, ее метания, ее гневные вспышки. Помнила, как он шел ей навстречу в их ссорах и разногласиях, как просил прощения, даже в те моменты, когда была в первую очередь виновна она. Она заставила его забыть о своей ненависти и жажде мести когда-то, заворожив его, сама того не осознавая, своей красой, своим нравом. Но те годы, что легли между ними, та разлука, в которой он привык жить без нее, в которой его сердце успокоилась… Ксения забыла о ней, полагаясь на ту власть, что когда-то имела над его сердцем, думая, что гнев его будет так же быстротечен, как и ранее.

Владислав вдруг развел руки и, разжав кулаки, бросил на снег то, что еще недавно так сильно сжал в руках, что невольно переломил пополам. Толстое кнутовище не выдержало силу его гнева, сломалось и ныне упало к ногам шляхтича. Разглядев это, Ксения вздрогнула невольно, осознав, что даже несколько дней не сумели погасить огонь его ярости, не смягчили горечь, которую она заметила в его темных глазах, когда он уходил из ее спаленки в вотчине Ежи. Владислав же перешагнул остатки кнутовища на снегу и ушел в Замок, даже не взглянув на оконце Южной башни, даже не повернув головы в ту сторону, хотя Ксения была готова биться на что угодно, что он знал, чувствовал ее взгляд. Да и Добженский поднял глаза на окно отведенной ей спальни, отчетливо показывая своим взглядом, где разместили нежданную гостью. Словно и нет ее, с горечью подумала Ксения, плотно затворяя створки, когда остальные потянулись за ординатом в тепло Замка, и двор постепенно опустел.

Выходить из своей спаленки она почему-то побоялась, хотя и думала до приезда Владислава пойти на поиски покоев, где тот мог приказать разместить Анджея. Опустилась на постель, даже не переменив платья с промокшим от снега подолом, да так и сидела, наблюдая, как медленно вползают в комнатку сумерки. Никто так и не постучал к ней за это время, никто не принес обещанной воды и горячего питья, словно распознали молчаливое настроение хозяина Замка игнорировать незваную гостью, с грустью подумала Ксения, сплетая пальцы, чтобы скрыть их дрожь. Она впервые за последние два дня была в полной растерянности, даже несколько пала духом, с ужасом осознавая, что ей может и не хватить сил и воли встретиться с Владиславом лицом к лицу, именно здесь, где он господин, где он царь в своих землях.

А потом в дверь легко стукнули, и Ксения едва не лишилась чувств от этого тихого стука. Девичий голос произнес, что «пришла послужить пани», и она поспешила пригласить служанку войти. Та принесла с собой небольшой деревянное ведро и чистое полотно, что было перекинуто через согнутую в локте руку, быстро зажгла толстые свечи, прогоняя прочь тени из комнаты, помогла Ксении со шнуровкой платья, отложив то в сторону («Почищу, пани!»), а потом стала лить ей воду в ладони из кувшина над бальей.

— Пани помочь причесать? — спросила после служанка. Никакого любопытства, отметила про себя Ксения. Только услужливость в голосе, чуть перемешанная с усталостью. Гостье более высокого положения эта усталость никогда бы не была явлена, только ей, пани, размещенной в комнатке под крышей башни, можно было показать. И вестимо, не узнала…

— Я не пойду в костел, — покачала головой Ксения, решив лечь в постель. Ведь вскоре темнота опустится на Замок, как сигнал начала Рождественской вигилии для его обитателей и жителей окрестных земель. Они проведут всю ночь в костеле, а она же могла переждать это время здесь, в этой маленькой комнатке, собираясь с силами. А может, даже спуститься вниз, в темницу под брамой, чтобы увидеть Ежи. Самое время для того, когда Замок опустеет на время праздничной службы.

— Пани просят спуститься в библиотеку, — покачала головой служанка. — Какое платье пани желает надеть? Могу я проверить его?

Ксения ни жива ни мертва стояла, пока служанка аккуратно облачила ее в платье из бархата цвета густого вина, зашнуровала его туго на спине, расправила складки юбок, чтобы те красиво вниз, подчеркивая силуэт. Потом настал черед ее золотых кос, которые уложили в низкий узел прямо над шеей, поверх узла тут же проворные пальцы закрепили небольшой чепец в тон платью.

— Пани пусть следует за мной, — проговорила служанка, завершив облачение Ксении. — Я провожу ее.

В камине библиотеки ярко горел высокий камин, вторя короткими всполохами подмигиваниям огоньков свечей, расставленных в высоких напольных светильниках. Эти отблески то и дело отражались в многочисленной позолоте, которой были украшены бархатные переплеты книг на полках, в сапфировой глубине камня, ладно сидевшем на одном из пальцев человека, что терпеливо ждал, пока Ксения шагнет несмело в комнату, а дверь за ней захлопнется с тихим шумом. Она не сразу, но узнала бискупа в том мужчине, что с явным трудом поднялся из кресла у камина ей навстречу, невольно отшатнулась назад, стушевавшись на миг под этим пристальным взглядом, призванным проникать в души.

— Пани Катаржина! — произнес бискуп, улыбаясь, протягивая ей руки ладонями вверх, и Ксении ничего не оставалось другого, как шагнуть к нему навстречу и положить свои пальцы на его ладони. — Пани Катаржина…

Он перевернул ее ладони и кивнул, разглядев у основания безымянного пальца тонкую полоску шрама от ожога, ставшую почти незаметной за эти годы.

— Королева отменно разыграла свою партию, но еще готова продолжать бой, — проговорил бискуп, поднимая взгляд от ее рук, снова пронзая ее своим острым взглядом. Ксения хотела убрать свои руки из его ладоней, но он помешал ей, крепко схватив длинными пальцами. — Панна Ксения, боится меня? Разве может служитель Господа причинить вред Его созданию да еще такому дивному, как панна? Или панну стоит ныне иным именем называть — пани Катаржина?

Он легко потянул на себя ее руки, принуждая уступить его желанию повести ее к креслам, стоявшим у ярко пылающего камина, помог ей опуститься в одно из них, а после занял место напротив, сложил пальцы друг с другом в «домик» и стал наблюдать за ней поверх этой фигуры.

— Я мог бы узнать пани по этому жесту, — медленно произнес епископ, глядя, как потирает кончиками пальцев висок Ксения. — Пани так делала то, когда задумывалась над фигурами на поле, когда мы с ней партию вели. И шрамик… он почти незаметен, но я столько раз наблюдал этот жест, что заприметил его. Пани удивлена нашей беседе? Пани думает, что я враг ей, верно? Враг, которого стоило бояться все эти годы…

— А разве не так? Разве друг способен на деяния, о которых я наслышана? — спросила Ксения. Бискуп усмехнулся в ответ и попросил ее знаком разлить подогретое вино из серебряного кувшина, что стоял на столике меж креслами. Ксения не стала спорить, подчинилась, в глубине души радуясь этой возможности отвести глаза от пристального взгляда епископа.

— Слышать можно многое, но познать истинные слова из услышанного — нелегкий труд, — бискуп приподнял серебряный кубок, словно салютуя своей собеседнице, а потом пригубил ароматного вина. — Дивный нектар! Теплое вино да горячие кирпичи — вот мои друзья в нынешнюю пору, когда так давит грудь ледяная рука хвори. Она сковала мои члены, мешает дышать полной грудью. Я уже давно не веду службы, сижу для статуса на скамье, пока те, что помоложе, творят их. Но нынче что-то совсем худо… даже ноги не служат толком. Да, я уж не молод, и полагаю, что вскоре минет и мой срок ступать в мире земном. И я безмерно рад, что все тайны стали явью до того момента, как мне пришлось бы говорить о них на исповеди. Ведь в том случае я бы открыл ваши с паном Смирцем тайны без вашего ведома, без единой возможности сказать вам наперед о том. Кто ведает, как поступил бы Владислав тогда?

— Святый Боже! — Ксения замерла на месте, вцепившись в кубок пальцами, так что заболели суставы. Пан епископ ведал обо всем! Знал еще до того, как Добженский случайно попал на двор Ежи и узнал в дочери пана Смирца некогда сгинувшую в огне панну из Московии. Епископ кивнул, заметив, как она побледнела, подтверждая ее мысли.

— Даже немые могут говорить порой. Пани помнит немого хлопа из сгоревшей корчмы? Он пришел в святую обитель братьев-бернардинцев несколько лет назад. Все желают покаяться в своих грехах, когда муки терзают тело, полагая, что сняв с души тяжкий груз, уменьшат накал боли. Так и он покаялся во многом: в убийстве, в подлоге, — епископ замолчал на миг, а потом продолжил. — Сожалею ли я о том, что сделано? И да, и нет, пани. Как я могу сожалеть о том, что Владусь стал тем, кем ему положено быть по крови, по долгу? Когда он так твердо сидит ныне на своем месте, и никто ему ни угроза, даже он сам себе. Я жалею лишь о тех терниях, через которые провел его на этом пути к этой вершине. Панна из Московии была помехой тому, она должна была уйти из его жизни, но, видит Бог, уйти не из мира живых. Я мог бы приказать кому угодно из своих людей помочь панне заснуть вечным сном, но именно пан Смирец, сам не ведая того, разыграл бы мою партию так, как я видел с самого начала, расставляя фигуры. Женщина, что взяла в руки каленое железо ради мужчины, способна отказаться от него без толики сомнения, коли то на благо ему пойдет. Я по долгу службы читаю души людские, но тогда, после пожара в корчме, я едва не лишился разума, полагая, что ошибся в том, что увидел в пане Смирце. Старый шляхтич без сожаления отрубит голову своему врагу, но придержит коня, чтобы тот не раздавил копытами Божью тварь — кошку или собаку… Я знал то, а тут такие вести! Я вглядывался в пана, пытаясь прочитать хоть что-то в его душе, но безуспешно. И только спустя время Господь послал мне возможность узнать о том, как провел всех старый лис. Я должен был разгадать его план, но не смог. Анджей… Нежданный дар небес! Пани подарила нам чудесного панича. Истинный шляхтич, истинный Заславский!

— С примесью московитской крови? — не сумела прикусить язык Ксения, но бискуп даже бровью не повел на ее реплику.

— Пани будет удивлена, но у многих, кто несколько лет назад так ругал пани за место рождения, в жилах пусть капля, но все же именно той крови, что в теле московитов течет. Ведь те издревле бок о бок с литвинами жили, — устало ответил ей бискуп. — Дело не в крови не было все же. Дело в законах, которые чтут ныне эти люди, в обычаях, что приняли для себя. И которые пани так не желала блюсти, опираясь на покорность Владислава, его уступчивость. Я видел, как непримирима пани была в своем упрямстве, и даже когда она говорила о вере святой, сердце было для той закрыто, как и для людей, что окружали ее. Но не только вина пани была в том. Если бы сам Владусь вел себя иначе, тверже… кто ведает… Но что толку говорить ныне о том? Те годы, что пани прожила одна, пошли только на пользу, как мне доносили люди. Та московитка, что приехала сюда, верно сгинула в огне, а ныне перед мной истинная шляхтянка, не иначе. И некоторые поступки пани тому верное подтверждение. Правда, по-прежнему строптивая и горячая, — усмехнулся епископ. — Пани следует приучить себя просчитать ходы свои в жизни, как обдумывает их за игрой в фигуры. Я за тем и позвал к себе тебя, чтобы подсказать то, что не видно твоему глазу пока, неясно для головы. Верю, что в твоей голове только две причины приезда в Заслав: Ежи и Анджей. Не выждала время, не дала остыть гневу, так будь готова держать удары ответные. Владусь отпустил бы Ежи после возвращения, уверен в том, но твой приезд заставит его переменить это решение. Ежи будет неволен тебе на тоску и слезы, пока те будут усладой для Владислава. И Анджей… Ведаешь ли ты, что в Замке его нет? Его увезли тотчас же, как Добженский сказал о твоем приезде в Заслав. Он ныне недалече, в вотчине людей преданных Владиславу, но ты не увидишь его до тех пор, пока сам Владислав не позволит тебе то.

Епископ замолк, стал прислушиваться к тишине, что установилась вслед за его словами в комнате, а потом шевельнул рукой в сторону окон.

— Отвори, пани, отвори окно! — и Ксения, удивленная, поспешила подчиниться его приказу, подошла к окнам, распахнула створки одного из них, отодвинув в сторону тяжелые занавеси. Холодный воздух ворвался тут же в комнату, зашевелил седые волосы, что выбивались из-под шапочки из темного бархата, попытался задуть огонь свечей и камина, что затрепетал под его силой. Из града, что стоял под замковым холмом, доносился тихий колокольный звон.

— Вот и Рождество пришло, — прошептал, улыбаясь счастливо, епископ, а потом закрыл глаза и зашептал слова молитвы едва слышно, сложив руки перед собой. Ксения поежилась, затворила створки, задернула занавеси, чтобы не пустить в комнату ветер, что так и норовил проникнуть внутрь через любую, даже самую маленькую щель. После подошла к камину, чтобы у огня обогреть замерзшие руки.

— Ты верно дивишься, отчего я в Замке, а не на вигилии? — вдруг донесся до нее тихий голос. Ксения пожала плечами. Она не желала думать нынче ни о чем — столько всего свалилось на нее в последние дни. Вот уйдет к себе в комнатенку в башне и тогда в тиши ночи будет размышлять о том, что узнала, планировать свои дальнейшие поступки, а ныне…

— Я такой же пленник, как и Ежи. Как и ты. Ты думаешь, верно, что ты вольная птаха, гостья Владислава, но уверяю тебя — это не так. Попробуй выехать за ворота брамы, в тот же миг сбегутся стражники, говоря о том, что у них приказ не выпускать никого из Замка. Но это ложь! Приказ не выпускать тебя. До тех пор, пока Владиславу нужно будет удержать тебя здесь. Воспользуйся своим присутствием с умом. Ты женщина, сыграй на слабости, которую он к тебе питает, а она определенно есть. Ты мать его наследника, а это дорого стоит, — вкрадчиво убеждал ее епископ, а она вслушивалась в его слова, задумавшись. — Ты стала еще краше, чем была. Уже не дева, но с прежней девичьей красой на лице и женской загадочной прелестью в очах. Ты всегда была его слабостью. С первого дня. Вспомни о том и вспомни, как забрала в свои руки его сердце и его волю.

— Прошло столько лет и зим, — возразила ему Ксения, в душе лелея надежду на правоту его слов, вспоминая с болью увиденное в Бравицком лесу. — Сердце Владислава могло перемениться ко мне…

— Пани видела, как проклевываются по весне перезимовавшие цветы? — рассмеялся бискуп. — С каждым лучиком солнца, с каждым теплым днем из маленького зеленого росточка они становятся высоким и крепким цветком. Так и ныне. Не смотри, что цветок лежит под глубоким слоем снега… он где-то там, в глубине, готовый прорасти с теплом…

И позже, уже вернувшись к себе в комнатенку, свернувшись калачиком под одеялом, глядя сквозь слюдяные вставки на мигающие в вышине звезды, Ксения представляла себе этот цветок, что сама, словно зима заморозила своими поступками, заворошила снегом обид и горечи. Содеянное ныне казалось лишенным того здравого смысла, что когда-то толкнул ее на то, чтобы оставить Владислава, скрыть от него, что так тщательно берегла в глубине земель пана Смирца. Она до сих пор не могла успокоить волнение, что вспыхнуло в груди, когда пан Сикстуш признался, что знал и наблюдал за Анджеем уже на третий год его жизни.

— Я не признался Владиславу в том, что узнал. И не сделал бы того, буду честен с тобой, коли б все иначе пошло, — говорил тогда епископ. — Но пани Ефрожина так и не смогла подарить наследника нашему роду, а единственная дочь Владислава сгорела от воспы. И коли б не появился у Владуся сын спустя пять лет, когда Анджею пришла бы пора мужать, то тут сам Господь велел открыть правду. Ибо только отец сможет вырастить достойную замену себе, никто иной. И должен то делать! Или коли б срок мне до того времени не пришел… Уж больно сильно на грудь старуха мне черная давит, нет мочи порой терпеть эту боль. Верно люди говорят, когда дыхнет на тебя холодом могильным, от которого сердце сожмется, тогда оно начнет стучать в полную силу, тогда возьмет верх над трезвым рассудком. Быть может, оттого сердце мое стало мягким словно масло. Всех жалею, о всех думать хочу. А может, от того, что в глазах сына вашего с Владиславом увидел… Блаженна младость, она так легковерна и добра к всем! Она греха еще не знает, ничто не тяготит ее. Нет еще ошибок, что надо править, или той вины, за какую надо каяться. Но не думай, что мой разум размяк вместе с сердцем. Не настолько! Я желаю, чтобы ты вернула себе утерянное расположение Владислава не потому, что ты мне по нраву или что я позабыл о крови твоей и нешляхетском рождении. И я по-прежнему, стою на том, что веру ты должна переменить, как приняла иное имя! Я знаю только, что негоже одного сына иметь ординату. А распрей в роду я не желаю, доле их было! И сыновей Владислав желает только от тебя ныне, пусть даже никогда и никому не признается в том сам. И душу его пробудить от того холода, что после смерти Ануты пришла, только ты можешь, я знаю то достоверно. Будешь умна, сможешь все сделать, как сказал, вернешь то, потеряла.

— Ты не спросил меня, пан бискуп, желаю ли я того? — вдруг холодно заметила Ксения, разозлившись на тот ворох чувств, что ныне был в душе у нее. — Столько лет прошло…

— А мне не надобно спрашивать, — усмехнулся снова епископ. — Я души читаю, как книги, забыла?

И Ксения заметила ему тогда в ответ, что видно, ошибается и он, раз так не вовремя поспешил покаянные слова произнести своему родичу, раз признался, что и он виновен в том подлоге, что свершился когда-то, виновен в сокрытии крови и плоти Владислава, в сокрытии этой тайны. «Повременил бы сам пан бискуп, остыл бы гнев пана Владислава. Не сидел бы тогда взаперти в эту ночь в одиночестве», сказала едко. А он только взглянул на нее так, что она смутилась под его взглядом, покраснела от укола стыда, тихо проговорил:

— Повременил бы! Я не Господь Бог, и мне он не дает вестей, когда и за кем придет смерть. Кто ведает, сколько времени-то…

Быть может, и от дум о будущности каждого, кого она знала ныне, Ксения не могла заснуть в ту ночь католического Рождества и долго ворочалась в узкой постели. Уже вернулись с вигилии и шляхта, и незанятые в ту ночь слуги в Замок, разошлись по комнатам, чтобы отдохнуть перед пиром праздничным, набраться сил перед долгими днями и ночами гуляний, а она все крутилась с боку на бок, пытаясь сомкнуть глаза. За окном разлились солнечные лучи, когда ей наконец удалось провалиться в сон, да и то тот был неспокоен: метались перед глазами картинки, проносились лица. Пробудилась только в сумерках, чувствуя себя такой усталой, словно и не спала вовсе, а тот факт, что времени подготовиться к ужину в большой зале совсем не осталось, довольства не прибавил. К этому еще прибавились и страх перед предстоящей встречей с Владиславом, и угрызения совести — она уже второй день в Замке, а так и не удосужилась спуститься вниз, в подвал под брамой, не проведать, как там Ежи. А потом, когда прибежавшая запыхавшаяся служанка укладывала волосы, старалась убедить себя, что только к лучшему то — не стоило пока дразнить Владислава, неизвестно, как он мог бы отреагировать на ее визит в темницу.

Уже когда Ксения была готова к выходу из комнатки, в последний раз проводя ладонями по широким юбкам платья, собираясь с духом, в дверь несколько раз стукнули, и на пороге возникла женская фигура. Сперва Ксения не узнала ее. В этой слегка полноватой женщине в платье из затканной серебряной нитью парчи и богатом чепце с тонкой серебряной сеткой, куда был спрятан узел темных толстых кос, с трудом можно было угадать ту самую белицу, что когда-то оставила вместе с ней земли Московии.

— Мария! — ахнула она, и женщина холодно кивнула в ответ, махнула рукой, отпуская служанку прочь.

— Знать, верно я подумала. То действительно ты, и Анджей сын твой, а не шляхтянки, с которой пан ординат когда-то тешился, — проговорила она. — Недаром мне велено…

Она замолчала, вздохнула, пытаясь выровнять сбившееся от волнения и пути вверх по лестнице дыхание, окинула взглядом Ксению, что стояла напротив. Это был обычный взгляд, которым люди всматриваются в своего знакомца, встреченного после долгой разлуки. Но Ксении вдруг стало не по себе, словно сейчас Мария заметит, что платье на ней то самое, старое, из зелено-голубого атласа, заметит, те маленькие точки, что остались от некогда пришитых к ткани жемчужинок, которые пришлось отпороть и продать. Они с Эльжбетой вышили на пустующих местах узоры шелковыми нитями в тон атласа, придавая платью пусть не такой богатый, как прежде, но не менее изысканный вид. Но Ксении отчего-то сейчас казалось, что слишком бросается в глаза то, что платье не ново да еще и подлежало переделке, оттого и была молчалива, пока шли длинными полутемными коридорами к большой трапезной зале, не обращала внимания на взгляды Марии.

Уже в конце их пути, когда отчетливо был слышен гул голосов и смех, что шел из залы, где собралась шляхта на праздничный ужин, чтобы от души насладиться отменными кушаньями и ароматными винами и другими напитками после поста, Мария вдруг придержала Ксению за локоть, повернула ту лицом к себе.

— Это верно ты, Ксения, — прошептала она, легко проводя кончиками пальцев по ее плечу. — Верно ты…

— Я, — также шепотом ответила Ксения, улыбаясь дрожащими от волнения губами. — Только имя ныне у меня другое, слышала?

— Слышала, — кивнула Мария. — Сынок у тебя такой… справный. На тебя похож лицом. И на него, на пана ордината. Я ведь сразу признала, чей сынок то, когда панича ко мне в каменицу привезли. С сыном моим Янусем чуть ли не спать ложатся в одну постель и из тарелы одной едят, так пришлись по душе друг другу.

«Он ныне недалече, в вотчине людей преданных Владиславу», мелькнуло в голове Ксении. Значит, у Марии в доме Анджей, не у чужих оставил.

— У тебя сын родился в ту весну? — спросила она, и Мария кивнула, взяла ее ладони в свои, ласково сжала.

— Сын. Януш — в честь отца моего. Иван по-нашему. А потом, в следующем году, снова сына принесла Влодзимежу, Ляслава, затем Томашек. Ждали еще прошлого года дите, да только хворь клятая и Томашека, и дите нерожденное с собой забрала, — Мария сжала губы на миг — вспоминать о том, как детей потеряла из-за воспы, было еще тяжело для нее, а потом просветлела лицом. — Вот, может, в следующей весной себе девицу наконец рожу. А то все мальцы да мальцы… А ты…?

— Нет, мужа нет, и Андрусь один у меня, — ответила Ксения, заметив, как замялась та. Мария кивнула, взяла ее под руку и, улыбнувшись, уже теплее, чем тогда, при встрече, повела к зале. Уже почти дошли до ярко освещенного проема двери, откуда доносились звуки пиршества по случаю Святого праздника, как вдруг Мария придержала Ксению.

— Ты приехала в Замок за Андрусем? — спросила она с тревогой в голосе. — Коли за ним, то сразу не…

— Нет, — покачала головой Ксения, не отрывая взгляда от дверного проема, в который ей ныне были видны длинные столы, накрытые скатертями и уставленные посудой и кушаньями, шляхта, что сидела за ними и трапезничала, оживленно переговариваясь и смеясь, слуги, сновавшие по залу с блюдами или кувшинами в руках.

Но видела она только одного человека среди всей этой кутерьмы, творившейся в трапезной зале. Владислав сидел за столом ордината, что стоял на некотором возвышении, внимательно слушал Добженского, который что-то говорил тому, смеясь. По левую руку от Владислава сидела та рыжая пани, с которой Ксения видела его в Бравицком лесу, в платье из темно-синей блестящей ткани, с роскошным ожерельем из сапфиров на белоснежной коже открытой квадратным вырезом груди. Но то, как было несколько грустно красивое лицо пани, как одиноко сидела она подле Владислава, вдруг заставило сердце Ксении забиться в надежде, что соперница ее далеко не так сильна, как показалась ей тогда. Владислав не поворачивался к той, слушал Добженского, а сам, не отрывая взгляда, смотрел выжидающим взглядом в темный дверной проем. Нет, он не мог видеть подошедших женщин. Но он определенно ждал ее прихода.

Он ждал ее…

— Нет, я приехала не только за Андрусем, — ответила Ксения. Настала пора признаться и самой себе, что причина, толкнувшая ее на столь поспешный приезд сюда, была иная. Поводов было много, а вот причина была одна. — И не только для того, чтобы просить волю для пана Смирца. Я приехала сюда к нему. К Владиславу. К своему сердцу…