Обрученные судьбой

Глава 48

Ребенок снова зашевелился в животе, словно то положение, в котором сидела в колымаге Ксения, было ему неудобным, даже в утробе матери. Хотя она долго устраивалась на многочисленных подушках, брошенных заботливо в колымагу причитающей Збыней.

— Куда это пани несет? Не успели пана проводить, так пани в дорогу собралась! Да еще на сносях! Дождитесь пана Лешко, пани. Ненадобно вот так со двора как вор убегать…

Но Ксения уже не слышала ее, шагая по двору до ворот и обратно до крыльца, пока ее собирали в дорогу. Как же Збыня не понимала, что ей просто важно было ехать ныне! И именно в этот миг, ведь то расстояние, которое покроет лошадь Ежи, тяжелая колымага проедет вдвое дольше по времени. И тогда ей ни за что не успеть!

Ежи! Каков! Обвел ее вокруг пальца, затуманил ей разум сообщением, что Владислав был ранен, и она и думать забыла спросить, отчего так скоро зовет к себе пан ординат того. Ведь только недавно покончили с жатвой, стали молотить зерно, и не всякий хозяин бросит свою вотчину в этот момент, когда делают запасы на зимнее время. Хотя это же Ежи…

Наконец выехали со двора на радость Ксении, предполагающей, что она не успеет уехать до приезда Эльжбеты или возвращения на двор Лешко, а те непременно остановят ее, задержат, и тогда она потеряет… Она потеряет его!

Ксения ни о чем другом думать ныне не могла, кусала губы в волнении. Торопила холопов, что собирались ехать с ней — один возницей, другой в качестве охранника. Прикрикнула на Марысю, которую Збыня отправила вместе с пани той в помощь.

— Пани пусть не возражает Збыне, — говорила женщина, прихлопывая подушки, чтобы те лучше легли, чтобы пани было комфортно в дороге. — Пани даже обуток не может с ноги снять сама. Будет звать хлопов для того? Да и скорее вернется на двор пани Кася, не пожелает же она, чтобы сердце мати так долго плакало в разлуке со своим дитя?

В самом начале пути пришлось Ксении задержаться — свернуть на окольные дороги, ехать какими-то незнакомыми узкими лесными тропами, следуя совету хлопа, что за вожжами сидел. Они едва при выезде из вотчины не столкнулись с Лешко, которого остроглазая Ксения заприметила еще вдалеке, на самом краю земли, и приказала гнать быстрее колымагу к лесу, укрыться в темной чаще от пана Роговского.

— Разве кто-то может скрыться от волколака {1}? — пожимал плечами возница, но покорно направлял колымагу от основного пути, а второй хлоп, аккуратно расправлял примятые ветви, чтобы никто не приметил, что тут недавно проезжали. — У волколака нюх почище, чем у натасканной собаки будет.

— Разве ж пан Лешко может быть волколаком? — спрашивала перепуганная этими словами Марыся. — Он же в волка не оборачивается ночами, мне Зося говорила, а она-то точно знает, она же служит у пана в доме.

— Ну, так разве волколак кажет кому, как оборачивается? — возражал ей возница. — Видела шкуру у него на плечах? Видела его лицо? Как брови-то срослись прямо посеред? То точный знак волколака!

Марыся взвизгивала от страха, и Ксения недовольно морщилась. Хотя и крестилась украдкой, ведь слишком уж правдоподобно звучали слова этого высокого хлопа в магерку {2} с низкой тульей. И шкура волка на плечах пана Лешко была — почти неизменная его спутница в холодные дни, и широкие брови того срослись прямо над переносицей, оттого и взгляд у него был всегда тяжелый, грозный. Но Ксению больше волновал не тот факт, что пан Лешко оборачивается волком ночами, ее больше тревожило его известное умение выследить любую добычу. А разве не легче найти колымагу с пани, чем дикого зверя в лесу? Оттого она и заставляла ехать быстрее, а когда выехали вскоре на широкую дорогу, приказала гнать, как только можно было.

Хлопы, что ехали с ней, ворчали, злились ее настойчивости, ее непониманию, как легко может перевернуться колымага на каком крутом повороте дороги, но подчинялись. Как послушались пани в приказе ехать и ночами, невзирая на то, что в эту пору уже было темно, хоть глаз выколи, если не светила с небес круглая луна. И несмотря на опасность быть остановленными лихими людьми, ведь это время было их заветным часом для злого промысла.

— Вот ведь заноза наша пани! — бурчали себе под нос холопы, сжимая при каждом шорохе, что слышался им из темноты, рукоять топора, заткнутого за пояс, а второй еще и всякий раз поднимал заряженный самострел. Ныне они понимали, отчего так зовет свою дочь пан их хозяин, ныне они видели, какой она может быть упрямой, какой слепой и глухой в своем желании добиться чего-либо.

Бог миловал путников отчасти — на всем пути до Заслава им не встретились лихие люди, никто не вышел из темноты, заметив колымагу под охраной всего двух холопов. Но зато в другом им явно не везло. На второй день пути отлетело колесо, и только недюжинная сила и сообразительность хлопа, что за возницу был тогда, уберегли колымагу от переворачивания, а сидящих в ней от увечий. Но Ксению это не остановило — колымагу быстро починили и снова пустились в путь, но уже не так гнали коней, как ей хотелось бы, опасаясь очередных дорожных неприятностей.

Кроме того, езда ночью, когда на землю уже опускается холод, леденящий ноги и руки, а в лицо бьет ветерок от езды, отразилась на Ксении не лучшим образом. Вскоре стало саднить в горле, да так, что даже глоток воды причинял боль. А спустя время пропал и голос, только хриплый глухой шепот срывался с губ Ксении. Пришлось общаться с хлопами знаками, ведь Марыся настаивала на том, чтобы пани поменьше говорила. «Мати сказывала, что там и вовсе можно голоса лишиться», убеждала она Ксению.

Путники прибыли в Заслав к вечеру второго дня после святого праздника Воздвижения, когда на землю уже опускались сумерки. Ксения была благодарна этой сгущающейся осенней темноте, ведь ее лицо могли вспомнить, узнать, а этого она пока не желала. Никто, кроме нее, не должен открыть правду Владиславу, когда бы то не случилось. Ведь только она способна была найти те самые слова, что убедят его в верности ее поступков. Оттого она укрывала лицо полотном рантуха, оставляя на виду только глаза.

Но Ксения уже жалела, что поддалась порыву, как впрочем, делала это обычно, и приехала в Заслав. Зачем ей это? Не позволить Владиславу надеть другой на палец венчальное кольцо? Остановить свадьбу? Из головы все не шли тихий шепот Ежи, твердящий, что все должно идти своим чередом, и голос Эльжбеты, умоляющий думать о других при каждом своем шаге. Ксения обещала ей это, но и сама же нарушила свое слово, без раздумий поехав в Заслав, едва прочла те строки. Даже не подумав ни о том, как путешествие может отразиться на ее тягости, ни о том, к чему приведет ее судьба, если кто-то в граде узнает ее лицо. Надо бы уже перестать идти на поводу собственных желаний и чувств, когда от ее поступков зависят чужие судьбы, устало думала Ксения, глядя на уставших, изрядно измотанных дорогой своих товарищей по пути. Они не спали толком уже несколько дней, только урывками, на ходу, ведь Ксении так не терпелось приехать в Заслав до назначенной даты. Только прошлого дня в ее душу проникла странное безразличие к происходящему, только тогда замедлились путники.

Найти место для ночлега в переполненных корчмах града в преддверии свадьбы пана ордината было трудно, но все же, как оказалось, выполнимо. Только на самой окраине городка, в недорогой корчме нашлась маленькая комнатка на чердаке. Она единственная осталась свободной ныне — зажиточной шляхте, которой не хватило места в спальнях Замка, комнатка показалась чересчур убогой, а тем, кто принадлежал к застянковой, чересчур высокой ее цена.

— Да, дороже, чем в обычный день, — словно оправдывалась жена рандаря, ведя Ксению и ее маленькую служанку наверх по узкой лестнице. — Но ведь день-то завтра какой! Все, кто только мог приехать, чтобы поглядеть на эту свадьбу, прибыл в Заслав. Шляхта повеселится в Замке, а мы, простой люд, на поле у стен замковых знатно попируем. Люди говорят, панове Заславский и Острожский не поскупились на эти празднества. Знать, надолго запомнят люди эту свадьбу!

Забраться по крутым ступеням было нелегко, а уж женщине на сносях тем более, да еще такой усталой с дороги, как Ксения, но все же ей это удалось. Комнатка была такой маленькой, что казалось, встань Ксения на середину да руки выпрями в стороны, упрется непременно в стены. А если руки поднимет вверх, то коснется балок низкого потолка. Воздух был спертым, оттого Ксения тут же подала знак запыхавшейся при подъеме Марысе открыть небольшое оконце. Пусть лучше пахнет улочками града, чем явно чьим-то потом и затхлостью.

— Пани на свадьбу прибыла или проездом в Заславе? — поинтересовалась хозяйка, окидывая взглядом помятое платье и плащ прибывшей, задерживаясь на лице, полускрытым от взгляда полотном рантуха. Видать, простыла в дороге вдова, вон как кашляет в темную ткань, какой сиплый голос, даже слов не разобрать.

— Проездом я в граде этом, — проговорила Ксения, с трудом преодолевая боль в горле. Хозяйка кивнула в ответ.

— Могу предложить молока горячего с медом липы. Но за отдельную плату, — предложила она и, получив согласие пани, открыла дверь и крикнула куда-то вниз, в шумную залу, где уже сидели гости за чарками спиртного, чтобы принесли подогретого молока гостье. Потом прошлась по комнате, явно желая задержаться подольше здесь, а не спуститься вниз, где ей придется самой разносить тяжелые кружки с пивом да кувшины с медовухой. — Пани, видно, не ведает даже про свадьбу, что будет следующим утром. Много знатных шляхтичей с семействами прибыли сюда на это торжество. Где же еще увидать их, как не на свадьбе пана Заславского и панны Острожской? Пани бы задержаться да поглядеть на то.

Что двигало в тот момент Ксенией, она не могла бы объяснить даже позднее. Но, стараясь скрыть свои эмоции, что вмиг проснулись в душе при упоминании имени Владислава, она подала знак хозяйке продолжать свой рассказ, отвернулась к окну, отпуская полотно рантуха. Шелестела постелью Марыся, расстилая простыни, что предусмотрительная Збыня вручила в дорогу, готовила постель своей пани, а та с замиранием сердца слушала болтливую жену рындаря, пропуская очередной укол боли, пронзающей душу.

— Пани слыхала о пане Заславском? О, кто же не слыхал о нем в этих и соседских землях?! — хозяйка, обрадованная, что может задержаться подольше в этой комнатке, спешила поделиться со своей слушательницей тем, что видела или слышала сама. — Красавец, истинный шляхтич и сын своего отца, истину говорю! Чего только очи его стоят? Темные, будто зимняя ночь. А стать? А сила? И доблести ему не занимать. Ну, всем вышел, хотя и урожден от застянковой шляхтянки. Отец егойный полюбил насмерть девицу из земель приграничья, привез ее сюда да женой сделал. Да только ничего путного из брака-то того и не вышло, кроме деток. Да не о том я что-то… А о пане Владиславе! Привез он прошлого года из земель Московии девицу. И лицом красива, будто солнышко летнее, и статью уродилась. Сразу видно — ведьма!

— Ведьма? — ахнула позади Ксении перепуганная Марыся. А Ксения только усмехнулась горько, услышав своими ушами то, как называли ее за глаза в этих краях.

— Ведьма и есть! — проговорила хозяйка, довольная произведенным эффектом от своего рассказа. Только вот пани даже не вскрикнула, не испугалась страшных слов, и она поспешила продолжить, желая увлечь и вдовицу, что не оборачивалась до сих пор от окна. — Пан Владислав голову совсем потерял от чар ее. И брата единокровного прогнал из Замка, и от шляхтичей своих верных едва не отрекся. Даже бискуп Сикстуш Заславский, что стоит в Пинске, не смог одолеть чар ведьмы, вырвать племянника из ведовских сетей. Я лично ведьму не видала сама, врать не буду в том. Но люди говорили, что она своими очами колдовскими могла легко порчу наслать, а то и смерть, что ходила она на стену крепостную да грезила, как бы эти земли под дьявола отдать, что младенчиков, прижитых от пана Владислава, скидывала да мази делала из их плоти особые. Ей Марыля-повитуха, что дьявола пособница верная, помогала в том.

— Что за бредни! — донесся от оконца сиплый возглас пани, и хозяйка насупилась обиженно.

— Пани не верит мне, а люди так и говорят, я ни слова не прибавила своего. Мне-то что врать о том? Слава Иисусу Христу и святой Деве Марии, что ведьма померла до того, как Рысек мой корчму в аренду взял! — перекрестилась хозяйка.

— Так ведьма померла? — спросила зачарованная страшной историей Марыся, даже бросила постель стелить, увлеченная. — Нет ее боле в Заславе?

— Нету, — кивнула жена рандаря. — Сколько дел черных ни твори, а Господь все видит. Патеры бискупа, дяди пана ордината, достигли цели. Прибрал к себе дьявол панну московитскую. Сгорела она при пожаре, люди сказали. Пан Владислав схоронил ее тело здесь, в Заславе, на местном погосте. Да как в землю ее закопал, так и чары спали. Это ж обычно при ведовстве-то. Ну, разве не оно было, коли и думать забыл о ней тотчас, как погребение состоялось? Даже на могилу ее не ходил ни единого разочка. То точно люди ведают, ведь к кресту тому, что на могиле ведьмы стоит, девицы бегают. Говорят, тронешь крест, под которым панн лежит, так любить тебя будет тот, о ком думу думаешь. Так сильно любить, как пан ординат ведьму ту любил.

— Так как же люди к ней ходят, коли дела она творила злые? Значит, у бесов помощи просят? — в хриплом голосе пани во вдовьих одеждах, что по-прежнему не поворачивалась от окна, скользнула усмешка, которую не могла не расслышать хозяйка. Она снова поджала губы недовольно, впервые видя подобную реакцию на свой рассказ о московитской ведьме.

— Пани ошибается. Видать, все же белая ведьма была, не злая. Да и отцы святые, что против темных колдунов и ведьм да против ереси стоят на защите людской, тело-то панны из могилы не достали, как то обычно делается, коли признается ведьмаком умерший, и не сожгли в костре. Марылю, ту забрали с собой, пособницу дьявола, а могилу панны московитской не тронули, — хозяйка задумалась над тем, что сама только что поведала своим слушательницам, а потом проговорила нерешительно. — Ох, и кто ж ныне разберет — была ли панна черной ведьмой или белой? Да и к чему думать ныне о том? Ясно одно — сгинула она до этой Пасхи, чары колдовские спали с пана ордината, и ныне он под венец добрую панночку поведет, что из рода Острожских.

За дверью послышались легкие шаги и шелест юбки, потом тихонько скрипнула дверь в комнатку, и вошла служанка, несшая в руках поднос с нехитрой снедью — хлебом да сыром, с кружкой молока и небольшой плошкой густого меда. Она огляделась, куда бы пристроить принесенное, но так и не нашла, потому вручила поднос Марысе в руки, а сама повернулась и снова скрылась за дверью, напоследок передав хозяйке приказ рандаря спускаться вниз и послужить гостям, что прибывали и прибывали в корчму пропустить по чарочке за здоровье будущих молодоженов. Хозяйка вздохнула с сожалением, расправила засаленный передник и, бросив в последний раз взгляд на прямую спину вдовицы, подчинилась приказу мужа.

— Я бы на месте пани все же сходила бы к костелу следующим утром поглядеть на пару нашу, — проговорила она, закрывая дверь. — Редкое это дело — магнатская свадьба!

Только тогда отвернулась от окна Ксения, с трудом сдерживающая себя, чтобы не ответить этой болтливой толстухе, жене рандаря, грубым словом. Набралась сплетен да толков и льет их от души в чужие уши, трепля имя Ксении!

— Пани Катаржина, готова постель, — проговорила Марыся, ставя поднос на край кровати. — Ступайте сюда, молока бы попить надо с медом. Хозяйка права — хворь как рукой снимет тут же.

Нет, не ее имя отныне обсуждают в корчмах да в гридницах шляхетских камениц. Не ее это имя теперь. И она теперь не та, что прежде, думала Ксения, жуя хлеб с сыром и совершенно не чувствуя вкуса еды при том. Та, другая Ксения бросилась бы в Замок, как только прибыла в Заслав, добилась бы встречи с Владиславом, открыла бы ему правду. А та, что сидела в темной и маленькой комнатке под самым чердаком корчмы на окраине града, думала только о том, какую оплошность совершила, приехав сюда, на глаза тому, кто настолько желал ее смерти, что не остановился даже перед страхом греха. Она не боится взглянуть ему в глаза, но совсем не готова рисковать жизнью того, кто ныне тихонько шевелился в ее большом животе, словно устраиваясь на ночлег. Хотя разве не это она сделала, гоня колымагу по дорожным ухабам, рискуя не только своей шеей, но и холопскими?

А потом, когда уже задули свечу да лежали в постелях — Ксения на кровати, а Марыся на тюфяке на полу, Ксения вдруг вспомнила те слова хозяйки, что царапнули ее сердце больнее всего. Не то, что ее назвали ведьмой, нет. «.. Пан Владислав схоронил ее тело здесь, в Заславе, на местном погосте. … и думать забыл о ней тотчас, как погребение состоялось. Даже на могилу ее не ходил ни единого разочка…»

Да, в отчих землях Ксении покойников было не принято часто тревожить, особенно таких — незаложных, умерших ужасной смертью, не в покое старости или хвори. Но и не было такого, чтобы не навещали могилы тех, о ком помнили, о ком скорбело сердце, и плакала душа. Да и дни были особые, когда не помянуть на могиле ушедшего — грех! Да только принято ли то у латинян?

И спросить нынче не у кого! Марыся, что уже посапывала на полу, как и Збыня, и большинство живущих в вотчине Ежи и ее окрестностях, были ее веры, православия держались. Ксения только тогда поняла, когда оказалась на дворе пана Смирца, отчего ее веру зовут в этих землях холопской. Оттого, что в большинстве ее держались холопы панские, только они и ездили в небольшую деревянную церкву, что в десятке верст от земли Ежи стояла, на воскресные и праздничные службы.

Спрошу у Ежи или Эльжбеты, когда вернусь, решила Ксения и, повернувшись на другой бок на этой жесткой и неудобной постели, аккуратно устраивая свой большой живот, неожиданно для себя провалилась в сон. Этого она никак не ожидала, думала, что всю ночь проведет без сна за думами и воспоминаниями, а гляди ты ж, заснула. Да так крепко, что открыла глаза, когда за окном уже вовсю сияло солнце, играя лучиками на деревянном, грубо сколоченном полу комнатки.

Марыся сидела на соломенном тюфяке, под которым лежало изрядно измятое в дороге платье пани, прислушиваясь внимательно к тому, что творилось в это утро в городе. Оконце было чуть приоткрыто, впуская в комнату не только солнечные лучи, такие редкие в эту осеннюю пору, но и шум, доносящийся с улочки — звуки голосов, хлопанье дверей, редкий цокот копыт по каменной кладке. Ксения прикрыла глаза от резкого света, села в постели, кутаясь от прохлады, идущей от окна, в одеяло. Марыся тут же повернулась к ней, улыбнулась.

— Пани заспалась нынче, то добро, — проговорила она, поднимаясь на ноги. Уже был готов и кувшин с холодной водой для умывания, и небольшая балея — стояли в углу и ждали своего часа, да и Марыся не прочь была послужить своей пани.

— Что так тихо в корчме? — спросила Ксения, когда ополоснув лицо и облачившись в уже привычный ей вдовий наряд из сукна темно-синего, почти черного цвета, она сидела на постели, а Марыся расчесывала ей волосы, чтобы заплести те в косы и уложить в узел. Потом этот узел из золотых прядей надежно укроют от посторонних глаз под темной тканью рантуха, прикрепят на макушку чепец, расшитый бусинами и серебряной нитью — единственный богатый предмет убранства Ксении.

— Все ушли к костелу. Даже служанка бросила очаг, вот ей влетит после от хозяев, — вздохнула Марыся глубоко, показывая, что тоже была бы не прочь сейчас пойти к храму на широкой площади да поглядеть на брачующихся. Она уже не раз выглядывала в окошко, видела, как нарядились в этот день горожане, видела ленты и поздние цветы, которые они несли с собой, чтобы бросить их к ногам своего пана и его молодой жены. — Вон и Петрусь наш на плошчу пошел. Сказал, что пана Ежи повидать, да я-то знаю, что поглазеть на пана ордината.

— А я думала, мы выедем нынче обратно, — резко сказала Ксения, замирая при мысли, что этот дурень Петр попадется на глаза Ежи, отыщет того в толпе. Она даже подумать боялась о том, как зол будет усатый шляхтич на нее. Надо бы послать Антося на поиски, чтобы тот успел перехватить Петра прежде, чем тот с паном повстречается.

— Нынче? — фыркнула Марыся. — Пани Касе надобно в оконце глянуть. Тут не пройти даже пешему, не то, что проехать на колымаге, столько людей на улочках града. Дай Бог, к вечеру и выедем, да только кто едет в ночь-то?

А потом, закрепив чепец, обошла пани, взглянула в ее глаза с явной мольбой. Этот был первый раз за все одиннадцать лет ее жизни, когда Марыся выехала из родной стороны. А попасть на магнатскую свадьбу? Это ж такая удача! Ах, только бы пани пошла бы на площадь, пока там есть еще свободное местечко. И Антось, что ждет распоряжении пани внизу, в зале корчмы, поможет им в толпе. Ах, пани, проше!

Ксения сама дивилась после, зачем послушала Марысю, поддалась на ее уговоры. Было ли это действительно потакание такому горячему желанию девочки увидеть свадебный кортеж? Или она сама желала увидеть того, по ком так плакало ныне сердце? Он был так рядом и в то же время так далеко, думала Ксения, придерживая живот, скрыв его от худого взгляда под полой плаща, ступая медленно вслед за Антосем, что расталкивал прохожих с пути пани. Одной рукой она по-прежнему придерживала у лица ткань рантуха, словно пряча больное горло от прохладного, несмотря на яркое солнце, воздуха.

Вокруг суетились люди, спеша на площадь перед ратушей и костелом — и бедные шляхтичи, которым не досталось места в храме, и горожане, и холопы в войлочных шапках. Шум, смех, крики. Яркие ленты, протянутых от окна одного дома к другому, на противоположной стороне, гирлянды из трав и цветов. Ксения не могла не думать о том, радовались бы все эти люди, чьи улыбающиеся и довольные лица окружали ее ныне, если бы Владислав вел к алтарю этим солнечным утром ее, панну из Московии, а не Ефрожину Острожскую. Так же бы готовили цветы и ленты, чтобы бросить под ноги лошадей и колеса колымаг свадебного кортежа? Так же бы в нетерпении стояли на площади, возбужденно переговариваясь и смеясь, в тесноте, чтобы хотя бы одним глазком взглянуть на невесту?

— Пан! Пан, пани Кася! — запрыгала на месте Марыся, указывая рукой на вход в костел, на ступенях которого Ксения увидела Ежи. Он был в нарядном темно-синем жупане, расшитом яркими нитями, подпоясанный поясом с большой серебряной пряжкой. Не сразу бросался в глаза из-за скромного цвета наряда среди остальных шляхтичей, что ждали невесту на тупенях костела, но Ксения тотчас выделила его среди этой пестрой свиты. Как и того, другого в жупане цвета шафрана, со шкурой рыси на плечах, что показался из темноты костела и встал подле Ежи.

— Тихо! — прошипела Ксения, дергая Марысю за одну из длинных кос. Не хватало, чтобы на этот окрик к ним, стоявшим почти у самой стены дома на противоположной стороне от входа в костел, обернулся Ежи и пан Тадеуш. Она поспешила склонить голову, пряча взгляд, когда молодой Добженский окинул взором площадь, полную людей, пришедших поглазеть на молодых, чтобы полотно рантуха полностью закрыло ее лицо, даже от соседей. Нет, надо уходить отсюда! Зря она пришла, зря…

А потом люди вдруг загомонили, загудели, зашумели в едином выкрике, выражая таким образом почтение к тому, что вышел из костела, встал подле шляхтичей своей свиты встречать свою нареченную. Ксения тут же, повинуясь некому немому приказу, подняла голову.

Владислав… Ее лада, ее любовь, ее душа… Как же рванулось из груди сердце в тот миг, когда она заметила его широкоплечую фигуру возле костела! Темные волосы, зачесанные назад, открывая высокий лоб, словно вторили черному цвету жупана, мрачный вид которого по мнению Ксении не могли даже смягчить ни золотые нити, которыми была расшита ткань одежды Владислава, ни массивная цепь ордината и уже знакомый Ксении пояс из золотых пластин. И черный мех соболя на плечах…

Такой знакомый и в то же время незнакомый Ксении. Ибо даже со своего места в отдалении от ступеней костела, она видела, как переменился Владислав, будто на место того, которого она знала, вдруг пришел Заславский, встреченный ею в землях Московии несколько лет назад. Тот, который приводил ее душу в смятение, наполнял страхом ее до кончиков пальцев.

Владислав вдруг повернул голову и устремил свой пронзительный взгляд как раз в ту сторону, где стояла Ксения, и она едва успела склонить голову, как остальные, приветствуя своего ордината. Милый мой, билось ее сердце, мой милый! Чувствуешь ли ты мою душу, что призывает тебя ныне? Слышишь ли ты ее отчаянный крик? Мой любимый… коханый мой…

Снова зашумела толпа, ударили колокола костела, заскулила от восторга стоявшая рядом Марыся, что в волнении даже стала дергать стоявшую рядом пани за край плаща. Ксения вздрогнула от догадки, пронзившей ее, подняла голову. Все верно. На краю площади, на улочке, что вела со стороны Замка, появились первые всадницы в ярких платьях и венцах на головах волос самой разной масти — от светлых до иссиня-черных. А за ними на белой лошадке, такой знакомой Ксении, ехала уже сама невеста, улыбающаяся, излучающая счастье, что переполняло ее в этот день.

Это счастье, столь видимое глазу, остро кольнуло Ксению, а после она и вовсе закусила нижнюю губу, чтобы не крикнуть от обиды, злости и боли, разрывающей душу. Она боялась увидеть на панне Острожской тот самый венец из рубинов, что когда примеряла сама. Но даже в самой страшной думе об этом дне она не могла представить то, что предстало перед ее глазами.

Панна Острожская была чудо как хороша в платье из атласа багряного цвета, с широким ожерельем из рубинов на дивной белой коже, что виднелась в квадратном вырезе платья. Ее каштановые волнистые волосы были распущены в знак того, что панна девой идет под венец, спускались роскошным покрывалом на спину и плечи. А на голове красовался пышный венок из листьев мирта, руты, розмарина и ярко-красных ягод калины.

Именно вид этого венка вдруг заставил Ксению сбиться с дыхания, схватиться за грудь, словно ей стало вдруг не хватать воздуха. Она не видела головы стоявших перед ней людей, забыла о том, где находится ныне, вернувшись ровно на год назад во времени, на небогатый двор Крышеницких, где обменялась с Владиславом схожими венками в знак принадлежности друг другу до гробовой доски, в знак вечной любви, что соединяла их сердца.

Темные глаза, лучащиеся светом переполняющего душу счастья, глядящие на нее из-под трав венка. Сильные руки, кружащие ее по двору. Тихий мужской смех. И шепот: «Моя кохана…»

Слезы градом текли по побелевшему вмиг лицу, и Ксения забылась, перестала укрывать лицо за полотном рантуха, ничего не соображая в этот момент, ни о чем не думая. Время остановилось для нее ныне, звуки смолкли, словно она оглохла вмиг. Она смотрела на стоявших на ступенях костела и не видела их вовсе, не замечала, как шевельнулись в горькой усмешке губы Владислава, когда он взглянул на венок своей невесты, как помог ей спешиться, сняв с седла, обхватив пальцами ее тонкую талию. И как появился из темноты епископ в одеждах цвета сапфира, в высокой митре, что приехал в Заслав провести обряд венчания, тоже не видела.

Заскользили по лицам на площади темные глаза епископа, поднявшего руку, чтобы благословить молодых и их шляхту их свиты, опустившихся на колени на ступени костела, а также всех, кто пришел сюда нынче. Побледнел, будто смерть увидал, Ежи, заметив в тот миг в толпе высокого Антося, а подле него лицо Ксении, обрамленное рантухом. Она отчетливо выделялась ныне, ведь ряды впереди нее склонили головы, принимая благословение епископа.

— Чтоб меня черти взяли! — прошептал Ежи, когда вдруг Ксения склонила голову, скользнуло полотно рантуха, скрывая от взгляда бискупа ее белое лицо. По его спине потек ручеек пота, а руки тряслись так, словно на него корчение {3} напало. Заныло сердце в груди, забилось с силой о ребра, и он прижал руку к бархату жупана, словно пытаясь помешать тому прыгнуть наружу.

— Пан Смирец? — склонился к нему, стоявший подле него на коленях, Тадеуш, заметив его бледность. А потом помог тому подняться на ноги, когда епископ развернулся и направился внутрь костела, где уже грянул хор, приветствуя молодых, следующих за дядей Владислава. Владислав скользнул взглядом по лицу Ежи, проходя мимо, обеспокоенно сдвинул брови, обращая внимание на неестественную бледность усатого шляхтича. Тот поспешил показать знаками, что все в порядке, мол, иди и не тревожься. А потом снова обернулся на то место, где видел Ксению. Ни Антося, ни панны в темном вдовьем рантухе у стены дома уже не было.

Ежи потом долго не мог прийти в себя. Все смотрели на молодых, стоявших на коленях перед епископом, который, как ни пытался, не мог скрыть довольную улыбку, что то и дело скользила по тонким губам. А Ежи все вспоминал белое лицо в обрамлении темного полотна рантуха. Неужто ему не привиделось? Неужто она здесь? Но как она узнала, кто сказал? Ведь весть о венчании Владислава придет в землю Ежи только спустя тыдзень, не раньше после этого дня.

— Ego conjimgo vos in mat-rimoiiium in nomine Patris, et Filii, et Spiritus Sancti! {4} — пронесся над головами собравшихся в костеле звучный голос епископа. Он кивнул, улыбаясь, молодым, и Ефрожина ответила своему новоявленному родичу такой же довольной улыбкой. А после повернулась к Владиславу, губы которого лишь шевельнулись, взглянули на жену темные и такие пустые, словно мертвые глаза.

Всем присутствующим Владислав казался горделивым и полным достоинства, как и положено быть ординату, списывали блеск его глаз за счет тихой радости этому союзу, что несет столько благ и возможностей для обоих родов. Но только единицы из присутствовавших в церкви знали, что на самом деле, это далеко не так.

Бедный мой мальчик, с тоской подумал Ежи в этот миг, заметив это. А потом забыл о том тут же, спеша вслед за молодыми к выходу из костела, чтобы снова окинуть взглядом толпу, выискивая то лицо, что привиделось недавно. Но заметил совсем иное — сплошь покрытое веснушками лицо Петруся, что столкнувшись глазами с паном, тут же стянул с растрепанных вихров магерку.

От холопа Ежи и узнал, что не ошибся, что пани Катаржина действительно в граде, вот только Петрусь не ведает, где пани нынче. Пришлось оставить шляхту, что торопилась в Замок на свадебный пир, и пуститься за Петром в захудалую корчму на окраине Заслава, где нашел только пустую каморку под самой крышей. Но колымага стояла на дворе позади корчмы, и лошади были надежно привязаны к тыну, значит, Ксения все еще в Заславе, не уехала тотчас после венчания. Но куда она подевалась? Ежи снова прошиб холодный пот, он сжал крепко шапку, пытаясь выровнять дыхание. О Бог мой, какая же дуреха! Бродить по местечку, где ее знает едва ли не каждый?!

Ежи прождал Ксению некоторое время, а потом решил возвращаться в Замок. Его отсутствие на пиру непременно заметит и Владислав, и молодой Добженский, что словно репей прицепился к нему после обряда и долго не отпускал от себя, видя взволнованность Ежи. Нет, лишних расспросов он желал. К тому же вдруг Ксения решила в Замок прийти, совсем забыв про осторожность, забыв обо всем в той сердечной боли, что ныне он так ясно увидел на ее лице.

Но нет, и в Замке не появлялась панна во вдовьих одеждах и темном рантухе, заверили его стражники, стоявшие на посту на башне брамы. Это только добавило тревог Ежи, что занял свое место за длинным столом сам не свой. Звучали здравицы, неспешно лилась беседа, раздавался громкий смех. Шляхта веселилась, поднимая бокалы за молодых, что сидели за отдельным столом на возвышении. Смущенно алела лицом молодая жена при откровенных здравицах шляхтичей, глядел свысока на пирующих пан ординат, слегка двинув уголками губ в улыбке, когда встретил взгляд Ежи, когда заприметил того за столом среди гостей.

Недолго позволил себе побыть на свадебном пиру Ежи. Только убрали столы в стороны, только зазвучали скрипицы, и загудели в дуды музыканты, как поспешил он ускользнуть из залы, уйти из Замка в темноту осеннего вечера. В этот раз, когда он поднялся с трудом по крутым ступенькам лестницы, его ждала удача — Ксения была там. Да впрочем, он сразу догадался о том, заметив среди шумных гуляк в зале корчмы обоих своих холопов. Ну и всыпет он им плетей, когда вернется на свой двор!

— Кася, милая, — выдохнул Ежи, знаком показывая Марысе, сидевшей за шитьем при скудном свете свечи, уйти в другой уголок, подальше от панны, что резко обернулась к нему от распахнутого настежь оконца. От тоски в глазах Ксении у него снова сжалось сердце, и он привлек к себе ее, прижал ее голову к своему плечу, не в силах глядеть в эти глаза. — Зачем? Зачем ты приехала?

— Я сама не ведаю, — прошептала Ксения в его плечо, обтянутое бархатом. — Что-то ударило в голову… как чумная, гнала сюда… не ведаю сама, зачем. Ведь того, что хочу, уже не нагнать.

— Я же говорил тебе быть осторожной, — сам того не желая, Ежи вдруг стал резок с ней, захотелось отругать ее, накричать за промахи, что творит. Всего на миг была от края пропасти тогда, когда на площади стояла так смело под взглядом епископа. — Он ведь чуть не приметил тебя!

— Кто? Владислав? — глухо спросила Ксения, по-прежнему не отрывая лица от плеча Ежи.

— Бискуп! Бискуп, Катаржина! — это имя он произнес таким тоном, словно плетью хлестнул по ней, и она вздрогнула в его руках. — Себя не жалеешь, меня не жалеешь — пусть! О дитяти своем подумай! Ведь не дрогнет рука… даже на собственную кровь. Где ты была? Где ты была днем? По городу бродила? Среди местных жителей, что в лицо тебя знают? Слишком мало дней прошло, чтобы они успели тебя забыть.

— Я к кресту ходила, — медленно произнесла Ксения. — Поглядела, как схоронил он меня, как помнит обо мне. Там розмарин лежит… поздние цветы розмарина… Мне пани Крышеницкая тогда сказала, что розмарин — цветок вечной памяти. Это ведь он? Владек, да?

Ежи по ее дрогнувшему голосу распознал плохо скрытую надежду. И верно, Ксения до смерти боялась услышать подтверждение о том, что Владислав забыл так легко, как выходило по словам толстой жены рандаря этой корчмы. Ей отчаянно не хотелось верить, что он мог вот так легко вычеркнуть ее из своей памяти, словно ее и не было вовсе, похоронить за толстым слоем земли все воспоминания о ней вместе в неизвестной ей холопкой, так схожей с ней волосами и фигурой.

Скажи же, умолял, не произнеся ни слова, ее голос, ее облик, ее вцепившиеся в бархат жупана пальцы. Скажи, что он помнит меня, что любит по-прежнему, несмотря на то, что так скоро повел под венец другую женщину, через год после того, как надел тот самый венок из трав и цветов на ее светлые локоны. Скажи, и я все вынесу, покорно буду ждать того дня, когда снова смогу коснуться его, лелеять в себе память о нем. Только скажи!

— То молодой Добженский, — произнес глухо Ежи, разбивая на мелкие осколки ее надежду. И ее сердце, что не выдержало подобного удара. — Прости меня. Но порой горечь правды лучше сладости лжи…

Ксения долго плакала в его руках, выплескивая свои обиды, разочарование, боль, что довелось испытать ныне. Ежи прижимал ее к себе, гладил ладонью неприкрытее рантухом косы, шептал что-то успокаивающее. Он чувствовал через слои одежд, как стал шевелиться вдруг ребенок в большом животе Ксении, испугался, что эти тихие слезы повредят тому, поспешил всучить ей рушник, что подала перепуганная столь долгим плачем Марыся.

— Тихо, тихо, ласточка, не плачь, — шептал он, вытирая слезы с лица Ксении, и та вдруг рассмеялась, взглянув на него и заметив, как смешно двигаются его широкие брови и длинные усы, когда он озабоченно хмурится. Ежи не мог не улыбнуться довольно, заслышав ее тихий смех.

А потом где-то вдали что-то громыхнуло, раскатился над тихими землями, погруженными в темноту приближающейся ночи. Улыбка Ксении застыла на губах при этом грохоте. И тут же, без долгого перерыва, словно не давая опомниться, выстрелила вторая пушка.

«… Такова традиция. Три залпа. Один за мужа молодого, второй — за жену…

— А еще один?

— За их единение… брак действительно заключен, и у рода будет продолжение…»

Словно в подтверждение словам, мелькнувшим в воспоминании, громыхнула со стороны Замка третья пушка, подавая сигнал о том, что пан ординат уединился с молодой женой в спальне. Ксения прикрыла на миг глаза, стараясь гнать от себя мысли о том, что будет происходить в этот час в одной из спален Замка, но только Господь знал, как же тяжело и больно ей было думать о том.

— Ты ведь не собирался говорить Владиславу, что я жива, — вдруг сказала она, высвобождаясь из рук Ежи, отходя от него подальше, но так, чтобы ее тихий шепот был слышен только ему, а не Марысе, что стояла у двери. — Ни раньше, ни ныне, ни в будущем. Никогда! Ты никогда не откроешь ему правду. Если в Адвент на свет появится мальчик, сын Владислава, ты никогда не расскажешь Владеку ни обо мне, ни о дитя, которое он зачал в ту последнюю мою ночь в Замке.

— Нет, не скажу, — произнес Ежи. — Ты сама понимаешь, что коли родится мальчик, то тебе никак не вернуться, не объявиться живой и здравой. Этот ребенок… он будет рожден ранее того, что появится на свет от панны Острожской. А значит…

Ксения подняла руку, приказывая Ежи замолчать. Она знала и так, что он хочет сказать ей ныне. И как она была так слепа и глуха ранее? Отчего не поняла этого ранее? Еще до того, как пошла на поводу у чужой воли, презирая свою, забывая о своих желаниях. И предавая Владислава… Ведь она предала его!

— Но все может быть по-иному, коли Господь подарит тебе дочь, — тихо произнес Ежи. — Девица — это не сын, не наследник. Девица переменит многое. У нас еще есть возможность все исправить… А повитуха сказала, что судя по животу, в твоем теле растет панночка, не панич!

— Иди, Ежи, возвращайся в Замок, — устало проговорила Ксения и пошла к кровати, подала знак Марысе, чтобы та сняла с отекших из-за долгого хождения пешком ног пани низкие сапожки. — Иди, отец, устала я… сам понимаешь, тяжело мне ныне.

Она положила ладонь на живот, словно давая понять, что речь ведет о тягости, но оба они знали, что не о беременности ее слова. Ежи молча кивнул, сглатывая горечь, которой вдруг наполнился рот, потом надел на бритую голову шапку, пошел к двери.

— Когда ты уедешь? — тихо спросил он, уже шагнув за порог на темную лестницу.

— На рассвете. Хотела нынче до сумерек, да много хмельных в округе. Не хотелось беды накликать, довольно ее мне, — был ответ. — Будь покоен, отныне я буду очень осторожна, пан отец.

— Я приеду к Дню Введения, — проговорил Ежи. — Я буду с тобой, когда срок придет.

— На то воля твоя. Как пожелаешь, так и будет, — устало ответила Ксения, закрывая лицо ладонями. — Иди, устала я очень.

После, когда в комнатке снова было темно, и Марыся, несмотря на громкий шум, идущий и с улицы, и с нижней залы корчмы, сладко спала, положив ладонь под щеку, Ксения так и не смогла сомкнуть глаз. Лежала, смотрела в темный потолок и думала, гладя ладонью живот.

Она виновна десятки, нет, сотни раз перед Владиславом. За многое, что случилось в их жизнях, и за то многое, чему так и не суждено отныне свершиться. За то, что верила ему, но не доверилась, когда пришло время. Не доверила судьбу свою в его руки, даже не сделав ни одной попытки для того, а сразу, сломя голову, кинулась в омут, что приготовила ей недоля. Кто ведает — откройся она тогда Владиславу, что знает о том положении, в котором они оказались, что готова принять все, лишь бы помочь ему, что было бы тогда? Отчего она вдруг решила, что только ей по силам вершить их судьбы, лишая его возможности на то?

Она предала его. Предала, и не единожды. Оттого неспокойно было на душе. Но ведь и он предал ее. Позабыв о ней так скоро, не храня даже малейшей памяти о ней, стерев из памяти любой след. И ныне лаская другую, целуя ее, как когда-то целовал ее…

Разве он не предал ее…?

1. Оборотень или человек, превращенный злыми чарами в волка

2. Войлочная шляпа, которую холопы носили круглый год

3. Тик

4. Я соединяю вас в супружество во имя Отца, и Сына, и Святого Духа (лат.)