Стася и Тим.

Глава 4 Стася.

Я смеюсь. Бэтмен смотрит на меня с ухмылкой. Похоже, такую реакцию он вполне предвидел. И очень хочется сбить с него эту самоуверенность, аж до чесотки в пальцах. Странное желание, но…он ничерта не знает обо мне. А я…

— И с чего ты решил, что я пойду за тебя замуж, Тимур Крутов?

Надеялась удивить? Зря. Он даже бровью не ведет, а ведь своего имени он мне точно не называл. И никто не мог, кроме отца. Значит, мои подозрения, закравшиеся еще в палате, верны – и эти двое знакомы. Причем настолько близко, что успели возненавидеть друг друга. Любопытно, хоть и давно известно, что оное никогда не заканчивалось добром. Но я добровольно сую голову в петлю. Зачем - не знаю.

— А я разве спрашивал твое мнение, Анастасия Гурина? — возвращает мне мой бросок, вот только его удар гораздо сильнее моего, потому что страх обнимает липкими пальцами. А он морщится, как будто дерьма зачерпнул горстью. Ему противно одно мое имя. Тогда зачем ему весь этот фарс? Мстит отцу? Смешной. Отцу нет никакого дела до меня, и никогда не было.

— Если ты хочешь насолить Гурину, то зря стараешься, — пусть знает правду. Она вполне способна разрушить все его головокружительные планы, а мне дать шанс получить хотя бы крупицы ответов. — Я ему неинтересна.

— Зато я интересен, Русалка.

Изгибаю бровь, ожидая продолжения, но напрасно. Бэтмен явно не горит желанием со мной откровенничать. А я пользуюсь моментом, когда он притормаживает на светофоре, и сбегаю. И не потому, что хочу убежать. Так уж складывается, что бежать мне некуда: мать давно умерла, брату нужна лишь доза, а друзья…друзей у меня никогда не было. Мне просто нужно пространство, чтобы прийти в себя. Нужен воздух и город с его гамом и неповторным запахом.

Утреннее солнце щекочет кожу, а ветер раздувает больничную пижаму, словно насмехаясь над моим внешним видом. Вдруг представляю, как в этой пижаме войду в ЗАГС; воображаю вытянутое лицо регистраторши, когда она увидит чокнутую парочку: меня в больничной одежде и его в окровавленной рубашке. Улыбка растягивает губы. И даже становится легче дышать. Я ступаю на двойную сплошную, не обращая внимания на сигналы машин и визг тормозов. Просто стою, вдыхая еще прохладный воздух, а перед глазами эта до дикости странная, но отчего-то такая правильная картинка. И тепло растекается под кожей, тоже странное и неправильное, но такое ласковое, согревающее изнутри. Такое, от которого хочется плакать. И слезы жгут глаза. Соленой влагой растекаются по губам. И я слизываю их. Размазываю по щекам, не переставая улыбаться. А в груди саднит и больно сделать вдох. Но я дышу…широко раскрытым ртом, хватая кислород, как выживший утопленник.

И в этот момент кто-то грубо хватает меня за руку и резко дергает назад. Я оступаюсь, на ходу разворачиваясь лицом к Бэтмену, и сталкиваюсь с черным, до краев переполненным яростью, взглядом.

— Ты что творишь, идиотка?! — рявкает так, что уши закладывает. Смотрю ошарашено. С чего вдруг такая реакция? — Жить надоело?

— А если и так, то что? — кричу в ответ, отпустив с поводка собственную боль и злость. — Тебе какое дело до этого?! Все, сыграл в благородство, можешь валить в задницу, придурок.

И дергаюсь в его руках с намерением лягнуть куда-нибудь. Но он держит крепко, впечатывая в себя, словно и вправду боится, что я прямо сейчас кинусь под колеса. И я замираю, вглядываясь в его напряженное лицо, пытаясь отыскать в нем хоть какую-то подсказку, что я права. Но нет, его лицо, словно восковая маска – нечитаемое. Лишь ухмылка кривит обветренные губы с маленькими трещинками. А потом…одно стремительное движение и я уже перекинута через его плечо, а его тяжелая рука лежит на моей заднице.

Она такая горячая, что мне кажется – на коже обязательно останется ожог от этого прикосновения. Я пытаюсь извернуться, бью ладонью по его спине, но он не замедляет шаг.

— Отпусти меня, — рычу, суча ногами.

— Нет, — парирует он неожиданно весело. Что за бред? — Но если не прекратишь брыкаться – уроню.

Встретиться с асфальтом совершенно не хочется и так все тело ломит после прошлых «приключений». Затихаю, смирившись. Орать бессмысленно — никто не явится меня спасать, а вот разбить или даже сломать себе что-то — я могу вполне реально. Но в конце концов, ведь так и должно быть? Ведь именно это мне и нужно сделать — быть к нему как можно ближе. Вот только почему на душе так противно, словно туда щедро залили помоев?

На этот раз он усаживает меня на переднее сиденье, припечатывая к креслу ремнем безопасности. И через минуту мы снова катим по шоссе, вливаясь в поток машин.

— Ну и куда мы едем? — спрашиваю, надеясь, что у него отпала охота тащить меня в ЗАГС по крайней мере сегодня.

— Выколачивать из тебя дурь, — отвечает, гневно сверкнув чернотой глаз.

Странно, но я не боюсь ни его взгляда, ни обещания всех мук ада в нем. Устала бояться, наверное, хотя умом понимаю — этого мужчину стоит. Но у меня уговор, и я надеюсь, отец выполнит свою часть. На остальное плевать. Хуже, чем с Удавом уже не будет.

Тимур ведет, сосредоточенно смотря на серую ленту шоссе. А мой взгляд намертво влип в него. Темные глаза в обрамлении густых ресниц прищурены, смуглая кожа до предела натянута на высоких скулах, того и гляди порвется. Он так напряжен? Почему? И остро хочется коснуться его щеки раскрытой ладонью, забрать все, что его тревожит и выбросить в окно, под колеса едущих сзади машин. Но я отбрасываю эту мысль, скользя взглядом ниже, по темной щетине, крутой линии подбородка, полноватым губам, сейчас сжатым в тонкую полоску. У него сильные руки, перевитые жгутами мускул, которые напрягаются, когда Тимур выворачивает руль на очередном повороте. Делаю глубокий вдох от скорости, что достигает запредельных цифр. Выдыхаю рвано и ловлю на себе короткий и злой взгляд. Вжимаюсь в сиденье, вцепившись в кожаную обивку, но не могу перестать смотреть на него. Это выше моих сил. Это как чертов наркотик, что выкручивает тело в ломке. Он сам как наркотик. И я не знаю, почему меня так к нему тянет. И я все-таки не выдерживаю и касаюсь его кончиками пальцами. Он вздрагивает и стискивает зубы. Но упрямо смотрит вперед. Туда, где город давно расступился, уступив место виноградным плантациям и темным пикам гор. И позволяет себя касаться так, как хочу я. А у меня дрожит рука и ледяной страх танцует ламбаду с диким огнем по венам. И это так больно, что на глаза наворачиваются слезы. Выдыхаю судорожно и отдергиваю руку.

— Что Русалка, так сильно ломает? — вдруг спрашивает хрипло.

— Ты злишься? — не отвечая на его вопрос.

Да я и не понимаю, о чем он, но то, что меня ломает – это факт. Только вовсе не от желания получить новую дозу метамфитамина.

— Злюсь? — вжимая в пол педаль газа. — О нет, Русалка, я просто счастлив такому щедрому подарку.

— Подарку? — удивленно хлопаю ресницами.

Он кивает, сбрасывая скорость.

— Мне интересное другое, — его голос звучит холодно, равнодушно даже, и я невольно передергиваю плечами, натягивая на них мешковидную больничную пижаму. — Чем Гурин заставил тебя лечь под меня?

— По-моему, это ты намеревался затащить меня в ЗАГС, разве нет? — парирую его удар, хотя внутри все сжимается в тугую пружину. Догадался. Надо же. А я думала, что научилась играть. — Женой называл при всех.

— А ты предпочитаешь сдохнуть в психушке? — заламывает бровь. — Так я могу вернуть тебя обратно.

— Не можешь, — собирая в кулак остатки воли. Что-то расшатал меня Удав винтом, рохлей какой-то сделалась, ей-богу.

Уголки его красивых губ приподнимается в намеке на улыбку. Нравится ему, что ли? Но он ничего не уточняет, давая мне возможность закончить мысль. А я не тороплюсь, зябко кутаясь в тонкую пижаму. И ничего, что на улице жара. Меня знобит так, что зуб на зуб не попадает.

И от Тимура не ускользает мое состояние, потому что он что-то переключает на торпеде и меня окутывает приятное тепло.

— Так лучше? — разрывая молчание.

Киваю, снова уставившись в окно. А в голове роем вьются разношерстные мысли: что его связывает с отцом; как он догадался, что я с ним не по своей воле; почему ни о чем не спрашивает; и куда он, в конце концов, меня везет?

А когда вдали появляется покосившийся указатель с истертым названием, я вдруг понимаю, что не хочу становиться заложницей очередных обстоятельств. Просто не хочу снова идти на поводу у отца только лишь потому, что боюсь потерять брата. Да, это глупо и малодушно, но я вдруг говорю тихо:

— Ему нужна информация.

Тимур не удивлен, только пальцы крепче сжимают руль.

— И учредительные документы на твою фирму.

На этих словах он взрывается смехом, таким острым и страшным, что у меня позвоночник сковывает льдом.

— Вот же сука, — выдыхает, отсмеявшись.

— Псих, — шепчу, наблюдая за перепадами его настроения.

Он лишь усмехается мне ответ.

— Русалка, — протягивает, наслаждаясь каждым звуком этого глупого прозвища, — я не спрашивал, что ему нужно. Я спросил, чем он заставил тебя.

— Он поможет брату, — после длинной паузы все-таки сдаюсь я.

— Брату, — повторяет задумчиво. — И ты ради этого нарика готова стать шлюхой?

Смотрю в его черные глаза, внимательные и холодные, будто неживые, и уверенно киваю. Ради Вадьки я готова на все, потому что благодаря ему дышу этим проклятым воздухом. И продать кому-то свое тело – такая малость по сравнению с его жизнью.

— Я понял, — бросает насмешливо и снова сосредотачивается на дороге.

А я с удивлением отмечаю, что мы доехали до поселка с кирпичными домиками и стайками гусей у деревянных заборов. Кое-где на лавочках сидят старушки, дальше на вспаханных огородах гнут спины мужчины, бегает ребятня по заросшему травой футбольному полю, забивая голы в самодельные ворота. И все это такое до одури знакомое, что я точно знаю, там, за высокими тополями золотится купол белостенной церквушки, за которой широкой лентой вьется река с висячим мостом. А на другом берегу стоят дома аристократов и олигархов. И когда Тимур останавливается, пропуская босого мальчишку, погоняющего бурую корову, комок застревает в горле. Потому что там, среди пирамидальных тополей виднеется та самая маленькая церковь.

— Куда ты меня привез? — хрипло и почти не дыша. Не сводя глаз с золотого купола и маленькой черной тени у колокола на самом верху. Гулкий звон прокатывается над деревней, и я втягиваю голову в плечи, ладонями зажимаю уши. Я не хочу слушать. Не хочу смотреть, потому что боль невыносима. Потому что этот незнакомец одним движением вскрывает нарыв, гноем измазывая все внутри.

— Хочу показать тебе кое-что, — он сворачивает к невысокому дому, заросшему бурьяном. — Идем, — выбирается из машины и распахивает дверцу. Помогает мне выйти, держа за руку, но тут же выпускает ее и прячет свои в карман. Хорошо хоть о брюки не вытер. Усмехаюсь криво, но иду следом, почему-то ощущая себя воришкой, обманом забравшимся в свое-чужое прошлое.

Он толкает калитку, которая открывается почти бесшумно, словно этот дом не заброшен, а его хозяева вышли в магазин и вот-вот вернутся. И вся обстановка в доме именно такая. И оттого еще поганее. Мы проходим маленькие сени с цветастой ковровой дорожкой и накрахмаленными занавесками и оказываемся в большой и светлой комнате с круглым столом у окна и сервантом. Здесь больше ничего нет из мебели, даже стульев. Зато много фотографий и у меня перехватывает дыхание от девичьего лица, что улыбается мне с портрета. Рядом висит еще один, только на нем хмурый мальчишка. И сердце пропускает удар. Я знаю этих ребят.

Давно еще, когда была жива бабушка, а мама любила меня больше самогона, мы со Славкой, белобрысой девчонкой с портрета, лазили в огороды к нашему однокласснику Петьке Ковалеву, у которого росла самая вкусная в деревне клубника. Тогда нам так казалось. Потом нам, конечно, доставалось от Славкиного старшего брата, потому что ему приходилось отвечать за наши проступки. Но он никогда не сдавал нас, любил сестру до одури. И никому не позволял ее обидеть.

Тимур хлопает дверцей серванта и кладет на стол цветное фото. Я подхожу ближе, совершенно не понимая, зачем мы здесь. Он никак не может знать о моей дружбе с Огневыми, потому что отец с белизной отмыл мое прошлое от вот таких неправильных, по его мнению, фактов моей биографии. Тогда мне казалось, что он всю деревню уничтожил и ее жителей. По крайней мере, тех, что хоть что-то знали обо мне, отличное от официальной версии моего появления в семье Гуриных. Но нет, деревня, хоть и изрядно опустевшая, но была на месте. Как и церковь, по-прежнему звонящая колоколом, как и моя память, рисующая картинки счастливого детства.

Но все разбивается о калейдоскоп цветных снимков, разложенных на белой скатерти круглого стола. Их немного, фотографий, но каждая, словно кадр из триллера: избитое, искалеченное девичье тело, а следом осунувшееся лицо с черными ямами под глазами, потухшими, без смысла жизни.

Сглатываю колючий комок, не желая принимать, что вот эта изувеченная не только физически девушка и есть та самая задиристая и веселая Славка, с диким восторгом виснущая на шее своего старшего брата.

— Что это? — все-таки спрашиваю я, подняв взгляд на замершего у окна Тимура. Он не смотрит на меня, не смотрит на фото, а куда-то мимо, сквозь меня. Засунув руки в карманы, стиснув зубы и напряженно выпрямив спину. И я понимаю – ему больно. Так, что он едва держится на ногах, но не может выказать свою слабость перед продажной девкой.

— Что это, Крутов?! — повторяю, в один шаг оказавшись рядом и вцепившись пальцами в ворот его рубашки. — Кто сделал это со Славкой, говори!

Он вздрагивает на ее имени и все-таки смотрит на меня. И в черной мути его глаз беснуется злость, темная, беспощадная.

— Твой брат, — хрипит, не отпуская взгляд. А когда я отшатываюсь, хватает за плечи, прижимая к себе, заставляя смотреть и принимать его правду. — Они в клубе познакомились, потанцевали, выпили и он пригласил ее к себе. Она отказалась. Ее поймали на улице. Сука подружка сдала. Твой братец умеет быть обаятельным, — кривится так, словно плюнуть хочет. Мне в лицо плюнуть. И я вся сжимаюсь в его руках, слушая и не веря. — Он продержал ее у себя всю ночь: насиловал, бил. А потом вышвырнул на обочину.

Я зажимаю ему рот ладонью, трясу головой, не находя сил словами попросить замолчать, потому что невозможно это слушать. Потому что адское пламя выжигает легкие. Потому что я точно знаю: он не врет. Все, что говорит Тимур – правда.

— Гурин его отмазал, — отлепив мою ладонь от своих губ, договаривает Тимур. — Отец Славки взял деньги, а ее брат оказался в психушке. Он так и не успел добраться до этого ублюдка. А ты…ради него…

А я ради него продалась Удаву. Усмехаюсь, отступая на шаг.

— Я должна ему жизнь, Бэтмен. Много жизней. Но тебе этого не понять.

Он щурится, сейчас выворачивая наизнанку одним взглядом. И у меня мурашки ползут по спине, щекоча неприятным холодком острые позвонки.

— Какую жизнь, Русалка? — насмехается, но взгляд по-прежнему цепкий. — От дозы к дозе? А что будет, когда Удаву надоест? Что будешь делать ты, Русалка?

Меня качает, голова идет кругом и тошнота неожиданно скручивает желудок. Я закрываю рот ладонью и рвусь к выходу, но меня выворачивает на пороге. Падаю на колени, тяжело дыша, и тут же ощущаю тепло за спиной. Сильные руки собирают волосы на затылке, убирают их с моего лица, пока меня рвет желчью.

Тимур сидит рядом. А когда меня перестает трясти, помогает подняться. Я смутно вижу, куда он меня ведет. Прихожу в себя у колодца, когда Тимур осторожно умывает меня ледяной водой, набирает в горсть из железного ведра, и я пью с его ладони, затянутой перчаткой.

— Откуда ты…

Я не договариваю, жадно глотая воздух, потому что тошнота горечью расползается по горлу. Но он понимает сам, отирает мое лицо полотенцем.

— Я все о тебе знаю, Русалка.

И почему я не удивлена? Кривлюсь, глядя на его хмурое лицо. Подолом пижамной рубашки отираю рот и чувствую привкус кожи на языке. Его перчатки. Странно. На улице жара, солнце не щадит никого, а этот…Бэтмен в перчатках. Постоянно. Почему?

— Не думаю, что это хорошая идея, — он сжимает пальцы в кулак, показывая, что поймал меня на моих глупых мыслях. Встряхиваюсь, только теперь замечая, что сижу, уставившись на его узкие ладони с длинными пальцами.

— Ты играешь? — вопрос срывается сам – я и понять не успеваю, что произношу его вслух.

— Нет, — жестко в ответ. Встает и прячет руки в карманы. А я зачерпываю колодезной воды из ведра, умываюсь, прикрыв глаза. А перед глазами вдруг такая четкая картинка: черный рояль и мужские пальцы, с трепетом касающиеся белых клавиш. И четкое понимание: врет. Он играет. И наверняка черный рояль у него есть. Стоит посреди его огромного дома, во дворе которого я чуть не умерла (Марат, заглянувший на минутку после доктора Туманова, поделился подробностями, от которых стало почему-то стыдно). Надо же. Качаю головой. Сижу не пойми где и с кем, и мечтаю о каких-то розовых соплях в духе дешевого любовного романа.

Последняя степень идиотизма думать о руках этого мужика, если он только что открытым текстом сказал, что следил за мной. Хот надо признать, что руки у него красивые, мощные с сильными, но изящными кистями музыканта и дорожками выпуклых вен. На таких хочется рисовать. И я представляю узор из витых линий, странный, как будто живой, словно я прямо сейчас рисую по смуглой коже. И это сбивает с толку.

— Я поняла, Бэтмен, — сосредоточенно заплетаю волосы в свободную косу лишь бы не коснуться кожи, не прочертить путь вены, отражая на них свои фантазии. Это всегда помогало успокоиться и найти точку опору в неоднозначных ситуациях, как сейчас. Занять руки, которые так и тянуться прикоснуться к Бэтмену. Вздыхаю, ругая себя. — Тебе тоже нужна я.

Он смотрит на меня через плечо, хмурый донельзя, даже скулы как будто острее стали. Нервничает или злится – черт разберет. Да и не хочется, если честно, разбираться в его настроениях. Выспаться бы. Тело словно чужое, тяжелое, того и гляди свалюсь в этот колодец.

— Что ты хочешь? — продолжаю отрешенно, потому что на эмоции сил нет, даже удивляться уже больше нечему. — Посадить, разорить, занять место Гурина. Говорят, у него конкурент в мэрское кресло – темная лошадка. Не ты ли часом?

В прищуренных глазах снова отражается солнце мягкими переливами, скрадывая непроглядную тьму во взгляде, смягчая. Он разворачивается ко мне всем корпусом, смотрит с интересом, слегка склонив голову набок.

— Следишь за жизнью отца? — спрашивает со странной интонацией в голосе, напоминающей…одобрение?

— Ищу слабые места, — не юлю, да и к чему, если он и так все обо мне знает. Или не все? Вон как странно смотрит, словно хочет докопаться до моих мыслей. Неприятно. — Не смотри на меня так?

— Как? — выгибает бровь, а у меня дыхание срывается от расплавленного золота в черноте его зрачков.

Делает шаг ко мне, нависая надо мной, такой высокий, мощный, пышущий силой и властью. Невольно подаюсь назад, но сильная рука перехватывает под лопатками, удерживая от падения.

Тимур склоняется к моему лицу, обжигает горячим дыханием, а нос щекочет пряный аромат можжевельника и крови.

— Так как мне перестать на тебя смотреть, Стася… — шепчет в самые губы, а меня прошибает от того, как он произносит мое имя, как будто ласкает, едва касаясь. И это…кажется настолько интимным, что в животе все сжимается то ли от страха, то ли от предвкушения.

Сглатываю, с трудом подавляя нарастающее чувство паники.

— Будто хочешь меня сожрать, — почти шепотом, в миллиметре от его приоткрытых губ, таких выразительных, словно нарисованных, без единой ямочки или трещинки. Идеальные. Так и хочется к ним прикоснуться. Попробовать, действительно ли они такие тугие, как кажутся. И меня реально пугают эти желания, словно мое собственное тело предает меня. Со всей силы прикусываю щеку изнутри. Боль отрезвляет.

И Бэтмен словно читает все по моему лицу.

— Я не ем маленьких перепуганных девочек, Русалка, — и рывком поднимает меня на ноги. — Поехали, тебе нужно отдохнуть.