Поколение влюбленных

20

Со стороны мы, наверное, были похожи на ежика и медвежонка из моего любимого мультфильма «Ежик в тумане». Покрасневший возбужденный Матвей говорил и говорил, задыхаясь от своих собственных слов, делал короткую паузу и снова повторял одно и то же. Он сидел ко мне вполоборота, вцепившись левой рукой в спинку скамейки и энергично взмахивая правой. А я молчала рядом с ним, по старушечьи сложив руки на коленях, с прямой спиной и сведенными от напряжения плечами. Мне казалось, что как только я открою рот, то заплачу. Не хотелось говорить ему. Я-то знаю, каково это, когда твоя последняя надежда вдруг оказывается пустым фантиком.

…Но я опять увлеклась эмоциями, а нужно рассказывать по порядку, иначе зачем вообще рассказывать.

Утром мы поехали в стационар. Приятель Матвея оказался заместителем главного врача и очень приятным мужчиной лет тридцати с шикарными мушкетерскими усами. В его кабинете мы сняли верхнюю одежду и облачились в белые халаты. Мой халат был приталенный, с кокетливыми голубыми манжетами.

В отделении недавно сделали ремонт. Шоколадный линолеум еще не успел утратить гладкость и тускло блестел под светом электрических ламп. В коридоре были шероховатые стены, отделанные под розовый камень «жидкими» обоями. Двери в палаты целомудренно скрывали мир пациентов за непрозрачными, словно покрытыми инеем, стеклами. Только пахло здесь все равно тем же горьковато-приторным ароматом лекарств и дезинфекции, которым пропитаны все больницы. Никакой ремонт от него не избавит.

Больше, чем больницы, я не переношу только паспортные столы, и поэтому, мне было не по себе. Матвей так и не объяснил, что мы должны обнаружить. Он держался уверенно, расспрашивал своего приятеля по имени Сан Палыч о пациентах, а я плелась следом, стараясь не смотреть по сторонам. Мне казалось, что медсестры провожают нас насмешливыми взглядами. Мы прошли через все отделение, мимо одинаковых дверей в палаты, мимо холла с бежевыми диванчиками и молчащим телевизором.

— Вы сегодня решили начать с седьмой палаты? — спросила Сан Палыча веснушчатая девушка в белой медсестринской шапочке.

— Да, Леночка, — мушкетерские усы вежливо повернулись в ее сторону, — как у нас там дела?

— Вы Коваленко имеете в виду? — уточнила белая шапочка. — Все по-прежнему. Есть отказывается, к телефону не подходит. Вчера сестра привезла какой-то постер, говорит, что любимая группа. Повесили на стену. Только, по-моему, никакой реакции…

Я слушала вполуха. Какой-то Коваленко отказывался есть и не смотрел на постер. Меня это не касалось.

— Ясно, — сказали усы Сан Палыча, выслушав медсестру, — пойдем посмотрим, посовещаемся с коллегами.

Под коллегами имелись в виду мы с Матвеем.

Первое, что мне бросилось в глаза при входе в палату, — крикливый постер почившей группы «Ария», пришпиленный канцелярскими кнопками к стене.

Под ним на больничной койке, сложив руки на животе, лежало юное пухлощекое создание с ярко-рыжими, разумеется, крашеными волосами. На существе были оранжевая майка с черной надписью «Visavy» и черные, очень короткие шорты. Я сообразила, что это и есть та самая голодающая Коваленко. Когда мы вошли, она даже не пошевелилась.

В палате было еще три кровати и две пациентки. Одна — женщина средних лет с торчащей химической завивкой на голове, обвисшими щеками и тяжелым сиплым дыханием. При виде Сан Палыча она тут же поднялась с постели и заговорила маслено-приторным голосом неумелой кокетки:

— Доброе утро, Александр Павлович! Замечательно выглядите!

— Вы тоже, Надежда Васильевна, — вежливо соврали усы Сан Палыча.

— Ой, Александр Павлович, зачем вы по отчеству? Я же вам говорила, что ко мне можно просто Надя обращаться.

— Хорошо, Надя, а теперь давайте посмотрим, что у нас с давлением.

Сан Палыч быстро измерил давление, задал одышливой Наде еще пару вопросов и перешел к следующей пациентке. Это была девушка-подросток с очень бледным лицом и длинными темными волосами, спускающимися по плечам. Она сидела на кровати, подогнув под себя ноги, поглощенная маленькой книжкой из серии «Азбука-классика». Я хотела взглянуть на название, но при нашем приближении девушка быстро закрыла книгу и положила ее на тумбочку «лицом вниз».

— Как дела, Маруся? — ласково спросил Сан Палыч, присаживаясь рядом с ней на кровать.

Девушка по имени Мария привычно протянула руку и ответила:

— Все нормально.

— Должно быть не просто нормально, а хорошо, — с притворной строгостью сказал Сан Палыч, быстро наматывая на ее тонкое предплечье широкую ленту тонометра, — и с каждый днем должно становиться все лучше и лучше.

Девушка вяло улыбнулась и быстро глянула на нас, замерших как истуканы над ее койкой. Я невольно поежилась: у Марии были глаза бездомного щенка.

В последнюю очередь Сан Палыч подошел к постели Коваленко. Она лежала в той же позе, что и десять минут назад. Ее глаза упорно смотрели в потолок.

— Катя, нужно измерить давление, — мягко, но настойчиво сказал Сан Палыч. Однако я почувствовала, что он растерян и не знает, как себя вести с этим рыжеволосым меланхоличным ангелом.

Ангел с банальным именем Катя оторвал взгляд от потолка и перевел его на нас. Глаза у нее были восхитительно — зеленые.

— Зачем? — спросила она.

— Катя, так полагается, — терпеливо сказал Сан Палыч, неловко опускаясь на край кровати. Катины глаза снова устремились вверх.

— Я же вам говорила, что это бессмысленно, — устало-холодным тоном произнесла она, — вы, конечно, можете измерить мне давление и даже выписать какие-нибудь витамины. Но, — тут она слега передернула круглым плечиком, обтянутым оранжевой футболкой, — жить я все равно не буду.

— Катя, не надо так говорить, — Сан Палыч выглядел как несправедливо приговоренный арестант, даже его бравые усы поникли, — ты сама не представляешь, как быстро все меняется в жизни.

— Что? — Зеленый презрительный взгляд вернулся в нашу сторону. — Это ваша обязанность — врать пациентам?

— Катя, как ты можешь так говорить! — на заднем фоне возмущенно закудахтала Надя.

— Я говорю правду, — не повернув головы, процедила Катя, — в отличие от некоторых. Мне надоело, что везде все врут. Дома, на улице, по телевизору — одно вранье.

«Фу, какой низкопробный пафос», — подумала я. А Коваленко с вызовом глянула на Сан Палыча:

— Думаете, я пыталась покончить с собой из-за несчастной любви? Из-за того, что этот идиот меня бросил? Ничего подобного! Я бы сама скоро ушла от него. Просто это было последней каплей в море вранья! Он мне врал, что любит, родители мне врали, что все будет хорошо. Теперь вот вы мне врете. А для чего? Почему вы меня пытаетесь убедить, что надо жить? Что в этой жизни такого хорошего, что за нее все цепляются? Зачем жить? Чтобы закончить институт и потом каждый день убивать десять часов своей жизни за офисным столом? Смотреть по вечерам сериалы и нюхать потную спину мужа по ночам?

— В жизни есть не только сериалы и потные мужчины, — осторожно заметил Сан Палыч.

А рыжую Катю, как говорится, понесло.

— А что еще? Все остальное — только для избранных, для тех, кто с золотой ложкой во рту родился! И вы это прекрасно знаете! Да, я уже сейчас здесь, не вставая с кровати, могу предсказать все, что меня ждет!

— Тебе так только кажется, — устало сказали усы Сан Палыча, — никто не может знать, что его ждет в будущем.

— А чего здесь не знать, — Катя презрительно скривила губы и сразу перестала быть похожей на ангела, — посмотрите, как живут большинство людей! У нас одна соседка вечером смотрит «Кармелиту», а другая — «Клон» — вот и вся разница. На работу они обе встают с отвращением, потому что надоело, да и платят копейки. Вечером обе несутся закупаться в универсам и жарить котлеты для своего семейства. А вместо секса ночью будут с мужем подсчитывать, хватит ли им денег, чтобы взять еще один кредит и немножко отложить на отпуск. Вот и все радости жизни!

Все это говорилось трагическим голосом с апломбом плохой актрисы. Я сама когда-то страдала подобным бредом и знала, что это признак кривого взросления. То есть когда по мере роста человека заносит из одной крайности в другую. Раньше, слушая подобные монологи, я относилась к ним снисходительно, но в этот раз случилось непредвиденное. Пока Коваленко с больничной койки вещала о серости жизни, я отвела глаза. И увидела, как Маруся, сидя на краю кровати и подавшись всем корпусом вперед, жадно слушает Катькину проповедь. А над темноволосой головой в воздухе… Впервые это происходило на моих глазах. Маруся ничего не ощущала: она вся была поглощена услышанным. А от ее тела расползалась серая, еле видимая дымка: она отслаивалась от кожи и, словно влачимая невидимым ветром, ползла вверх серыми обрывистыми клочьями, скапливаясь вокруг головы в небольшое плотное облако пепельного цвета.

«Так вот как это происходит», — подумала я, тупо глядя на бледное личико Марии.

— Назовите мне хоть одну вескую причину для того, чтобы жить! — потребовала Коваленко.

И тут я сорвалась.

— Замолчи, дура набитая! — заорала я на нее. — Ты сама хоть понимаешь, какой бред несешь?! Соплячка несчастная! Из-за таких дур, как ты, люди гибнут, а вы сами всю жизнь из воды сухими выходите!

Зеленые глаза испуганно заморгали. Такой реакции на свои откровения она ожидала меньше всего.

— От еды она, видите ли, отказывается! — Мой голос просто срывался от злости. — Да такой здоровой кобыле, как ты, пара дней голодовки только на пользу пойдет. Лишний жирок сбросишь, и ничего не случится.

— Саша, успокойся! Она же еще ребенок. — Матвей испуганно схватил меня за руку повыше локтя.

Однако его слова подействовали на Коваленко еще больше, чем мои оскорбления.

— Я не ребенок! — Катя подскочила на кровати и яростно глянула на него. — Я «Эммануэль» в двенадцать лет прочитала!

— Оно и видно, — процедила я. — А сейчас перестань кочевряжиться и дай доктору руку, чтобы он измерил давление. А иначе — обещаю! — ты у меня до суицида не доживешь!

Катя руку не подала, но и не отняла ее, когда Сан Палыч проявил своевременную инициативу. Коваленко тяжело дышала, как после быстрого бега. Но я знала, что означает такое дыхание: она пыталась справиться с яростью. Видимо, мой голос прозвучал на самом деле угрожающе, и она решила не нарываться.

— Девяносто на сто двадцать, отлично, — бодро сказал Сан Палыч, быстро стягивая тонометр.

Не сомневаюсь, что ему хотелось как можно скорее уйти. Коваленко снова плюхнулась на кровать и уткнулась лицом в подушку. Выходя из палаты, я оглянулась на Марусину кровать: мелькнула коротенькая надежда, что мое вмешательство могло остановить процесс. Глупо было на это рассчитывать. Мария сидела на постели, обхватив колени руками, а над ее головой расплывалась серая аура обреченности. Мой взгляд девушка встретила враждебно.

В коридоре Матвей и Сан Палыч разом набросились на меня:

— Ты что, с ума сошла?! Ты же взрослый человек — разве так можно! Да это подсудное дело! Ты же могла ее спровоцировать!

— Кого спровоцировать?! Эту рыжую стервочку? — Я усмехнулась их наивности. — Да она всех нас переживет!

— Да? — Матвей мгновенно остыл. — А я-то думал…

И тут я поняла.

— А ты думал, что я посмотрю на нее и скажу: «Оставьте в покое бедную умирающую девочку, ей уже ничего не поможет»?

— Ну, не совсем так… — промямлил он.

— Да ты что, Матвей?! — Мне было смешно и горько одновременно. — Здесь никакого особого зрения не надо. Это же элементарная психология. Чем больше человек говорит о самоубийстве, тем меньше шансов, что он его совершит.

— А вы что, обладаете способностью?.. — заинтересовался Сан Палыч. — Это же потрясающе!

— Лично я ничего потрясающего в этом не нахожу, — буркнула я, сожалея, что не прикусила язык минутой раньше.

Мы стояли в коридоре между дверями под номерами «пять» и «семь»: я прислонилась спиной к неприятно шершавой стене, Матвей нависал надо мной со стороны пятой палаты, а Сан Палыч надвигался со стороны седьмой. Выглядело это, наверное, довольно комично. Краем глаза я увидела, как дежурная медсестра — та самая невозможно веснушчатая девица — с любопытством поглядывает на наше трио из-за своего стола в другом конце коридора. Сан Палычу, казалось, не было до этого дела.

— Это уникальная способность! — не унимался он. — Вы могли бы оказать огромное содействие медицине.

«Интересно какое? — подумала я. — Указывать безнадежно больных, чтобы на них не тратились лишние усилия и деньги?»

— С вашей помощью можно быстро оценивать эффективность новых методов лечения, — развивал мысль взволнованный и вспотевший Сан Палыч, — или можно более эффективно распределять поступающие средства. Вы же знаете, что денег на медицину выделяется катастрофически мало, а вы могли бы помочь сделать процесс распределения более рациональным…

«Вот мы и добрались до сути, — уныние наваливалось на меня, как тяжелое ватное одеяло, — как всегда, все сводится к деньгам. Красивые слова о рациональном распределении, а на деле — все те же законы естественного отбора. Правильно, зачем обреченному лишние недели жизни? Какую ценность представляет один день для того, кто все равно умрет?»

Сан Палыч продолжал объяснять, как важна моя способность для медицины: его лоб блестел от пота, усы над говорящим ртом шевелились, как две мохнатые гусеницы, жующие листья. Я рассматривала выглядывающий из-под белого халата клетчатый узел галстука и выбирала минуту, чтобы прервать вдохновенный монолог эскулапа. На мое счастье, открылась дверь пятой палаты, и кто-то невидимый для меня обрадованно прошамкал:

— Александр Павлович, доброе утречко вам.

Из-за двери выползла маленькая старушка в застиранном байковом халатике, одетом поверх другого, ситцевого. Шаркая мохнатыми тапочками, она подошла к Сан Палычу и улыбнулась. При этом обнажились ряды металлических зубов.

— А мне ваше новое снотворное очень хорошо пошло, — тщательно пережевывая слова, сказала старушка, — как девочка спала.

— Вы держитесь молодцом, Вера Андреевна. — Сан Палыч улыбнулся в ответ. — Сейчас к вам зайду, и мы измерим давление.

А меня вдруг бросило в жар, и голова закружилась, словно я лечу куда-то. Лампы на потолке стали бесконечно длинными и расплывчатыми, а в горле комом встал приторный больничный запах. Глаза заслезились, но я все равно видела густой, почти осязаемый ореол над маленькой седой головой Веры Андреевны.

— Мне плохо, — пробормотала я, поворачиваясь к Матвею, — увези меня отсюда, пожалуйста. Сейчас же…