Поколение влюбленных

25

Иногда, и очень часто, в мире что-то происходит вне зависимости от нас.

Сегодняшняя суббота выдалась еще более странной, чем прошлая.

Хотя, казалось, куда уж дальше? Когда толстокожим агностикам начинают сниться мистические сны, а убежденные циники вступают в борьбу с абортами — это явный признак того, что мир катится… куда дальше, чем под колеса Берлиозова трамвая.

Уф, понесло меня. Простите. Соскучилась по вольному словоплетению.

Всю неделю мой ноутбук пылился без дела: не могла заставить себя написать ни строчки. И хотя к своим заметкам я пристрастилась уже как к наркотикам, мою руку на пути к клавиатуре каждый раз останавливала одна и та же мысль. О чем? О чем мне писать сегодня? Было ощущение, что моя история подошла к концу: поставлена последняя точка, и никакого продолжения быть не может.

Если мне придется вспоминать прошедшую неделю, то в памяти промелькнет только череда одинаковых картинок — офис, ищущий и тускнеющий взгляд Ильи, молчащее сероглазое существо на соседнем сиденье маршрутки. За всю неделю мы с Настей не перемолвились и десятком стоящих слов. Внешне все было по-прежнему. Илья провожал нас до остановки и на прощание заглядывал мне в глаза, наивный мальчик. Кажется, он покупал нам мороженое и первую клубнику: ее продают на остановках вечные городские бабушки в пестрых косынках. Газетный кулек, душистые ягоды, оставляющие на руках кровяные разводы — когда это было? Вчера или, может, в среду?

Настя ни о чем не спрашивала. Мне больше не хотелось поддерживать наши умопомрачительные дискуссии, но и расставаться тоже не хотелось. Сидя в маршрутке рядом с ней, я всем телом чувствовала ее дыхание, и оно успокаивало меня. Так легко — сделать несколько вздохов в чужом ритме. Словно глоток воздуха из другого мира.

Но каждый раз, когда моя девочка-колокольчик выскальзывала из маршрутки и кивала мне напоследок, а ее оленьи глаза смотрели тревожно и вопросительно, я чувствовала себя воровкой. Краду кусочки чужого тепла, не давая ничего взамен. Ибо — нечего. Даже здорового цинизма в запасе почти не осталось: только и хватает, чтобы спать без кошмаров.

С нашими внезапно завязавшимися отношениями нужно было заканчивать, но я никак не могла решиться на хирургический разговор. Тем не менее понимала, что не имею права тянуть Настю за собой в вакуум.

Впрочем, я заболталась и до сих пор не сказала главного — что заставило меня нарушить обет молчания и вернуться к своим электронным страницам. Догадаться не сложно. Если мою персону что-то отрывает от процесса прижизненного разложения, то в девяти случаях из десяти это звонок Матвея. Нынешняя суббота не стала исключением.

Правда, на сей раз Матвей сказал только одно и очень быстро:

— Включи телевизор. Пятый канал.

По пятому шли местные новости.

Первый сюжет был про загородный выезд очередного молодежного движения: пикник плюс уроки политической грамоты. Словом, пропагандистская чушь. Но я догадалась, что Матвей что-то увидел в шпигеле, и поэтому села на диванный валик и терпеливо уставилась в экран. Мое терпение было вознаграждено уже следующим сюжетом.

Даже если бы N-ский монастырь не назвали за кадром, я бы его узнала.

Синие купола с золотыми звездами, маленькая голубая церквушка Пресвятой Богородицы, скромно прячущаяся в кустах темнолистой сирени. Толпа народу, как и всегда по выходным. Вороньи одеяния монашек, клумбы роз перед главным храмом…

Журналистка говорила почти взахлеб. Еще бы! Скандал в монастыре — сюжет редкой пикантности. Я просто прилипла к экрану.

Одна из паломниц, приехавшая поклониться святым мощам, этой ночью помешалась и пыталась покончить с собой. Забаррикадировала изнутри дверь в келье, придвинув стол и кровать, сделала веревку из простыни и надела петлю. Не нашла, куда ее привязать, и забилась в истерике. Публично каялась в грехах и кляла себя и весь свет. Окно в келью не выбивали, опасаясь, что она причинит себе вред осколками. Через пару часов удалось снять с петель дверь, и несчастную паломницу в состоянии невменяемости увезли в психиатрическую больницу. Бородатый врач из «скорой помощи» уверял, что помешательство скорее всего временное, возникшее на почве нервного расстройства и переутомления.

Мне не нужно было пояснять, в какой келье ночевала эта бедная женщина.

Показали интервью с настоятельницей. Бледное ватное лицо, большие, чуть обвислые щеки. Но глаза! Глаза были как у Анны — зоркие, умные, цепляющие взглядом. Впрочем, настоятельница и не опускали очи долу.

— Как вы можете объяснить произошедшее? — в лоб спросила журналистка. — Разве монастырь не святое место, где душа человека защищена?

— В монастыре мы все становимся ближе к Богу, — густым низким голосом заговорила настоятельница. — А что значит близость к Богу? Это значит быть открытым для него и, самое главное, чувствовать открытость своей души. Пока мы живем в миру, нам легче верить в то, что Бог нас не видит или не всегда видит, и мы пытаемся скрыть от него свои неблаговидные поступки, так же как скрываем их от собственной совести. Мы глушим голос своей совести ложными оправданиями, что по-другому было нельзя, сравнением своих грехов с грехами окружающих, убеждением, что так делают все. Современный человек живет в таком ритме, при котором его голова все время занята мирскими заботами, и у него не остается времени заглянуть в свою душу и поговорить с ней откровенно. Он практически никогда не бывает наедине с собой и Богом. А здесь, в монастырских стенах, человек чувствует, что вся его уверенность, блеск, красота, ум сходят, как шелуха с луковицы. Он остается перед ликом Бога такой, какой есть. И самое главное, он видит себя таким, какой он есть. Он, может быть, впервые в жизни слышит голос своей души — уже ничем не заглушаемый. Христианину воцерковленному, который регулярно очищает свою душу на исповеди, это пережить легче. А для человека, не привычного к духовному покаянию, даже одна ночь, проведенная здесь, становится порой тяжким испытанием.

Нельзя было не признать, что говорила она убедительно. Но журналистка попалась дотошная.

— А правда ли, что эта паломница ночевала в какой-то особенной келье? Может ли быть, что ей там явилось видение или что-то в этом роде?

Способность некоторых моих коллег улавливать едва зарождающиеся слухи меня всегда поражала. Я этим талантом никогда не обладала.

— Подобные разговоры меня только удивляют и огорчают, — сдержанно сказала настоятельница, — суеверие — это грех для верующего человека. И я могу вас точно заверить, что эта женщина ночевала в самой обычной гостевой келье.

«Ага, — злорадно подумала я, — в обычной, как же».

Тем временем голос журналистки за кадром объявил, что с разрешения настоятельницы они отправились снимать таинственную келью. По моим рукам побежали мурашки в предвкушении того, что увижу.

— Все гостевые кельи похожи одна на другую. Нехитрое убранство, обязательный молитвослов на столе, чтобы гость всегда мог помолиться в одиночестве. Однако сегодняшняя постоялица не прибегла к молитвам. Остается только гадать, что померещилось женщине в этих, казалось бы, святых стенах. Ксения Матапова, Олег Вольский. Новости.

Она была права, эта Ксения Матапова, моя коллега из новостей с пятого канала. Все кельи похожи одна на другую. Но это была не та келья.

Здесь стояли такая же кровать и такой же стол, и на миг у меня возникло сомнение, не шутит ли со мной память, и, возможно, здесь просто сменили покрывало и коврик на полу. Но оператор невольно помог мне, не удержавшись от соблазна снять последний кадр из окна кельи. Эта келья находилась значительно дальше, чем та, в которой ночевала я. Напротив нее был вход в главный храм, а я из своего окошка видела его только сбоку.

Первая моя мысль была о том, что прозорливая настоятельница намеревается таким образом скрыть нелицеприятную тайну. Однако обмануть журналистов было бы слишком мудреным делом. Тем более они поспели почти к самому началу событий и успели взять короткое интервью у врача. Не зная, что и думать, я машинально потянулась к телефону и набрала номер монастыря. Мне пришлось долго ждать, пока там, в невидимом для меня пространстве ладана и молитв, какая-то сердобольная женщина разыскивала послушницу Анну. Наконец, трубка предупреждающе зашуршала, и я услышала голос Рублевой:

— Алло, слушаю. Саша, это ты?

— А у кого еще хватит наглости отрывать тебя от богоугодных дел? — вяло пошутила я.

— Рада тебя слышать, — отозвалась Анна.

— Ты, наверное, догадываешься, почему я звоню.

— Сюжет уже показали, да? — Анна вздохнула. — Неприятно это.

— Да, приятного мало, — согласилась я. — Но ты мне объясни, зачем вы показали им не ту келью?

— Да нет, Саша, — голос у Анны стал вдруг мягкий и почти ласковый, словно она утешала меня, — никакого обмана. Им показали именно ту келью, где ночевала эта бедняжка.

— Но подожди, — слова застряли у меня в горле, — я ничего уже не понимаю! Черт вас побери, вы что, эксперименты у себя проводите?! Манипулируете сознанием доверчивых богомольцев?

Она чуть-чуть помолчала. Видимо, проверяла, остались ли у меня в запасе еще какие-нибудь богохульства. Убедившись в их временном отсутствии, сказала:

— Знаешь, Саша, в прошлое воскресенье, когда ты уехала, я ночевала в той же самой келье.

— И что? — настороженно спросила я. — Что тебе снилось?

— Ничего, — сказала она, — ровным счетом ничего. Я крепко спала всю ночь, проснулась в пять утра без будильника и пошла к заутрене.

Ее голос, как струя ледяной воды, лился на мою раскаленную голову.

— И что ты теперь думаешь? — Я слышала свой голос со стороны. Он звучал глухо и неестественно.

— Я думаю, что гордыня воистину самый страшный из грехов, — сказала Анна, — человек никогда не должен думать, что он постиг замысел Бога. Потому что в итоге он окажется смешон. Я сейчас смешна самой себе.

— Анна, подожди, — простонала я, — пожалуйста, пожалей меня. Ничего я не понимаю в твоих теологических суждениях. Скажи по-русски, о чем ты?

— Я возомнила, что поняла суть судьбы, суть греха и наказания, — сказала Анна, — и пыталась убедить в этом сначала Лизу, а потом тебя. Теперь меня ткнули носом в мою ошибку. Знаешь, недавно после исповеди мой духовник сказал мне, что лишь святые обладают той степенью мудрости, чтобы накладывать на себя епитимью. Понимаешь? Простому человеку не имеет смысла этого делать, потому что его духовной зрелости недостаточно, чтобы определить степень своих грехов и соответствующую им меру искупления. А когда он сам пытается возложить на себя наказание, это подобно лицедейству перед Господом.

— Показательное самоистязание, — пробормотала я.

— Да-да, — подхватила Анна, — именно так. «Не судите, да не судимы будете». Но мы не только других, но и себя не имеем права судить. Мы можем лишь признавать свои ошибки и пытаться не повторять их — и это главное, что в наших силах. А вынося суждение о своих грехах, не много ли мы на себя берем? Отсчитываем, сколько поклонов положить за воровство, а сколько — за прелюбодеяние?

Она разгорячилась, и даже голос звучал громче, яростнее, чем обычно.

— Анна, а как же сны? — спросила я. — И Лиза, и я видели…

— А что вы видели? — спросила Анна, и на этот раз в ее голосе чувствовалась горечь. — Мы же не знаем, что видела Лиза. Я в своем упоении гордыней построила этот мост умозаключений. Тебе не кажется, что мы убеждали друг друга в том, чего обе не знали?

В моей голове внезапно прекратилась чехарда мыслей. Все стало простым и ясным. Если самовнушение способно излечивать болезни, то вызывать тем более.

— Наша настоятельница очень хорошо сегодня объяснила сущность монастырей, — помолчав, сказала Анна, — так оно и есть. Монастырь — особое место, и даже одна ночь здесь может повернуть человека лицом к самому себе. А не каждый выдержит такое.

После разговора с Анной я подошла к окну и, повинуясь сиюминутному желанию, раздернула шторы. За окном было закатное небо.

На какой-то миг оно заслонило собой все — грязные тротуары, старушку в коричневом берете, продающую на остановке вялые пионы, нетрезвого юношу в спортивном костюме, фальшиво улыбающуюся девицу в очках на белом боку маршрутки — все это я увидела чуть позже. А сначала было только небо — светящееся розово-лиловым светом, разрезанное вдоль горизонта огненной линией гаснущего в облаках солнца. Полупрозрачное облачное полотнище уплывало на запад, в розовое сияние, и изгибалось дугой, оставляя за собой отмели пустой блеклой голубизны.

Так и хотелось сказать — неземная красота. Хотя, конечно же, земное, обыкновенное закатное небо, вечерняя мозаика облаков и света.

Наверное, я давно не смотрела на небо.

Раньше я безумно любила закаты. Одно время, в период увлечения фотографией, я постоянно делала снимки закатного неба — в городе, на природе, из окон, с крыш. Потом большую часть из них выбросила, а несколько наиболее удачных раздарила знакомым. Потому что невозможно было сохранить живую красоту, как невозможно сохранить в вазе срезанный цветок. Есть в этом мире нечто непередаваемое, не поддающееся человеку, существующее вне его усилий и попыток осмысления, и с этим приходится просто мириться. Красота природы — одна из тех непознаваемых вещей, которые невозможно, следуя по стопам пушкинского Сальери, «разъять как труп». Ибо не получим ничего, кроме груды костей.

Меня радовало то, что моя голова очистилась от мистического тумана и что обреченность нашего поколения осталась для меня той же загадкой, без единого ключа, как и была. Есть в этом мире нечто необъяснимое, и с этим приходится мириться. Непонимание — коллективная болезнь человечества.

И еще я окончательно приняла решение поговорить с Настей. Откладывать дольше наш разрыв было бы слишком неправильно по отношению к ней.