Порода. The breed

Глава 9

Проснуться пришлось почти ночью. Туманный рассвет чуть бледнел в плотных облаках сгущенной сырости над темной зеленью полей. Серая морось собиралась в крупные капли. Капли стекали с листьев тысячелетних дубов, расставленных по плоскости газонов, как фигуры в шахматной партии. Мраморный жеребенок на своем пьедестале смутно белел среди них: передние ноги грациозно подняты и бьют воздух — единственный конь на доске.

Наступало утро судьбоносной выставки в Блэкпуле. Весь вечер накануне Мэй была напряженно весела: то громко смеялась, то вовсе замолкала. Чувствовалось, что перед ней витают воображаемые картины будущего триумфа или поражения. Мне трудно было представить, что вероятней. На английских выставках я еще не была, местных борзых не видела, разве только на фото в журналах и рекламных буклетах, а по ним судить невозможно. Однако ясно было, что от лучших наших собак англичане разительно отличны.

Лучшими мне казались борзые Тарика, в которых текли старинные русские крови, собранные его усилиями по провинциальным городам и весям. К тому же я знала, что на английских рингах побеждали в основном те, чьи предки резвились в американских прериях — веселые, высокие и грубые, больше похожие на лошадь, чем на собаку. И еще более они напоминали американских миллионеров, прибывших в Старый Свет искать себе партию с титулом. А Тариковы собаки и в Москве выглядели как русские аристократы в изгнании — печальные, сдержанные, диковатые — но сколько достоинства! Какие линии, какая грация… Сколько породы! Да, как говорили встарь наши предки, нет усадьбы без индейского петуха да борзого кобеля. Вместо первого у Мэй был павлин. Был, кажется, и борзой кобель — энергичный гигант, американец Бонни. А вот я вам скажу — нет борзой собаки без этой русской понурой дикости, без этой сдержанности стальной пружины: вся сила таится, до поры скрытая. Оттого на поверхности — покой, отстраненность, равнодушная вежливость. Огонь весь внутри. Тлеет, и вот — вспыхнет, а тогда… Тогда уж не игры и щенячьи нелепые прыжки, как у псовых собак в Англии. Тогда — ветер, да что ветер — вихрь, буря, гроза и молния.

И, как всегда от подобных мыслей, я почувствовала, как по коже пробежал холодок, а за ним — мурашки. Думай лучше о Ричарде, — напомнила я себе. — Это важно, и нужно решать, а ты все про собак. Дались тебе эти борзые. Будто ты целый день с ними верхом в полях, а холодным осенним вечером полеживаешь на оттоманке, под темными фамильными портретами кисти домашних мастеров, под персидским настенным ковром с кинжалами в серебряных ножнах и старинными фузеями, да попиваешь наливки, да вспоминаешь травлю… Вернись на землю. У тебя диссер не дописан — да что там, даже и не начат. И любовь пропала. И дела нет — нет дела! Делать нечего. Как ты будешь жить? Чем? Давай, соберись, думай.

Так убеждала я себя, натягивая узкие черные штанишки-леггинсы, засовывая в сумку расческу, платок и помаду и торопясь «с вещами на выход» — судя по всему, весь день предстояло провести на открытых просторах туманного Альбиона. Нет, все-таки одна собака Мэй мне нравится — Мышка, маленькая борзая. Есть у нее какая-то деликатная хищность, есть и тайна. Но она еще мала — да и будет ли хозяйка ее выставлять? Мышка очень стеснительна и как следует показать себя, скорее всего, не сможет. Ну и Опра, конечно, хороша — если кто и выиграет, так она.

Не дожидаясь стука в дверь, я вышла в коридор. Как всегда, в темном тупиковом его конце, слева, лампа освещала девочку в пурпуре с белой собакой у ног, обутых в узкие туфельки, и на тумбочке под портретом поблескивал красный атлас этих детских туфель с бантами, переживших свою владелицу. Что за странная идея — соединять портрет человека и его вещи. И отчего это так страшно?

Я отвернулась и стала спускаться по лестнице. Свет дождливого утра едва проникал сквозь щель задвинутых с вечера гардин на лестничной площадке. Одна женщина среди многих, кто смотрел на меня с портретов, показалась мне копией Мэй — как и девочка с собакой. Однако возраст был иной, совсем иной — как и возраст картины. Полотну было не меньше полутора сотен лет, а то и все двести. Модель же была еще старше: художник запечатлел следы разбитых надежд, неисполненных желаний, но главное — не побежденные возрастом страсти: глаза, пойманные уже в сети морщин, уповали со всей силой юности, со всем накалом расцвета, со всей победительной твердостью зрелости. Глаза были знакомые: синие кельтские сапфиры, окаймленные черными ресницами, под черными дугами жестких бровей. Я прошла мимо, волоча за собой тощее тело своей дорожной сумки.

На половине последнего лестничного пролета я чуть не оступилась: сверху раздались шум и топот, звонкие возгласы Мэй, быстрая дробь рыси борзых, заглушенная коврами, — мимо меня вихрем пронеслись вниз собаки, а за ними и сама хозяйка. Полуобняв на бегу, она увлекла меня по ступенькам. Чуть не кубарем мы свалились в кухню. Мэй была возбуждена донельзя: чашки, банка кофе, ложки, чайник — все замелькало, зазвенело, и мы выпили кофе. Борзых, как полагается, перед выставкой не кормили.

— Придется выпустить их на минутку в сад, Анна, — сказала Мэй. — Гарольд того и гляди приедет, на прогулку времени не осталось.

Собак препроводили на круглый газон, огороженный высокой каменной стеной — тот, с фонтаном посередине, весь изрытый ямами. Ямы вырыли от скуки сами борзые — верно, их оставляли там взаперти часто и надолго, и им это не нравилось. Садик с фонтаном выглядел так, будто там жили не благородные бегуны, а большая и дружная семья барсуков. Между ямами валялись изглоданные резиновые сапоги — пар пять, и все старые, как убеждала Мэй.

Раздался рокот дорогого немецкого двигателя, шелест шин по гравию, и к подъезду кухонного входа подвалил мерседес Мэй. За рулем сидел шофер, Гарольд. Он приглашался для ответственных и далеких путешествий — таких, какое предстояло сегодня. А как же Ричард? — подумала я. — Проспал, наверное. Или передумал. Да и кому, кроме таких, как мы с Мэй, придет в голову тащиться ни свет ни заря, да еще за тридевять земель, на берег Северного моря, в дождь и туман, и только чтобы показать этих странных своих остроносых собак, не собак даже, а каких-то журавлей, посмотреть на других таких же, предаться выставочному азарту: ринг, потом расстановка… О, неужели — победа! Господи, пусть он проспит, а я пока подумаю. Вот как раз и время есть — все равно целый день в машине. А если не проспит — придется разговаривать, а думать будет некогда, и все перепутается. Господи, сделай так, чтобы не поехал! Пожалуйста!

Мэй с Гарольдом уже успели посадить Опру, Мышку и американцев Скай и Бонни через пятую дверь в багажник, разместили вещи, а я все стояла рядом с машиной и молилась про себя. Кажется, я так сосредоточилась, что даже забыла, зачем я вообще стою тут, в какой-то чужой стране, возле чьего-то большого дома, рядом с блестящей длинной машиной, под серым дождливым небом раннего утра. И еще какая-то красная и тоже блестящая машина подъезжает и останавливается рядом.

— Доброе утро, Анна. Как настроение, Мэй? Как собаки?

И мой сказочный принц появляется из своей красной гоночной, чтобы пересесть в наш темно-синий, тяжелый экипаж. Вот он, жених. Уже рядом.

— Анна! — кричит Мэй. — Что с тобой? Да ты совсем спишь! Скорей, садись. Давай сюда свою сумку.

Мне помогают, и, втянув следом за собой ноги (в вялом полузабытьи мне кажется, что они длятся метрами), я оказываюсь рядом с Ричардом. Дверь захлопывается. Машина, тихо урча, трогает с места. Мимо проплывают розовые кусты с поникшими под тяжестью влаги цветами, каштаны, дубы. Ливанские кедры даже не видят нас из поднебесья, отрезанные от бренной земли то ли облаками, то ли низкими пеленами тумана.

Внутри машины пахнет дорогой кожей, духами и табаком. Какой приятный запах, — говорю я. Мэй радостно кивает: да, как в Жокей-клубе, правда? Ах, мы с тобой еще не были в Жокей-клубе?! Ну ничего, скоро пойдем. А вообще, Анна, этот запах продается. Специальный запах роскоши для машин. Вот я и попросила Гарольда попрыскать. Здорово получилось, да? Это я для поднятия настроения, чтобы перед выставкой не волноваться. Ну что ж, поднимает! Не так ли, Ричард? — и Мэй двусмысленно хихикнула, но тут же остановила себя: — Ах, не обращайте внимания, это я от нервов. Устраивайтесь поудобней, дорога долгая. Я, пожалуй, вздремну. Впереди такое испытание — шутка сказать, сертификатная выставка, чемпионат… Анна, не хочешь показать одну из собак? Опру я тебе, конечно, не дам — всю ответственность беру на себя. Это для меня слишком серьезно. А вот кого-нибудь из щенков… Как было бы славно: эксперт из России — и показывает мою собачку! Давай, а?

Я вжалась в сиденье. Выставками я никогда не занималась, своих борзых у меня не было, и как их водить в ринге, я понятия не имела.

— Мэй, я ведь не эксперт, ты прекрасно знаешь, — проговорила я, но Мэй не ответила. Она спала.

Как бы сделать так, чтобы Ричард думал, что и я сплю, а самой не спать, смотреть в окно и размышлять? И главное — чтобы с ним не разговаривать? Я сдвинулась как можно ближе к двери и тихо сказала:

— Ричард, вы всегда так рано встаете? Вам, наверное, тоже спать хочется. Я вовсе не обижусь, если вы… Ну, как Мэй…

— Я действительно рано встаю, Анна, — послышался бодрый ответ. — В армии, знаете, привыкаешь.

— Что ж, — пришлось ответить. — Тогда я вам буду очень признательна, если вы… Если вы будете мне иногда говорить, где мы едем. — И я посмотрела в окно. Над английскими полями висел туман и, по-видимому, не собирался расходиться. Машина еще не выбралась на магистральную трассу, а пробиралась к ней пока по узким проселкам. Время от времени мы въезжали в тоннель из живых изгородей, полных воды, как мокрые губки.

— С удовольствием. Ведь мы должны пересечь всю Англию с востока на северо-северо запад. Но пока из машины ничего особенно интересного не видно…

Мимо не спеша проехал встречный автомобиль. Водитель помахал нам рукой, и я успела заметить его улыбку. Ричард и шофер Гарольд помахали в ответ и улыбнулись.

На обочине дороги показался верховой. Поровнявшись, он тоже помахал и улыбнулся. Гарольд с Ричардом сделали то же.

— Это ваши знакомые, Ричард? — не выдержала я. — То есть и водитель, и всадник?

— Первый раз их вижу, — ответил жених. — А почему вы спрашиваете? Разве у русских не принято приветствовать незнакомых?

— Иногда, — уклончиво пробормотала я и поняла, что сопротивляться сну немыслимо. Мерседес вырулил на трассу и понесся, как борзая за зайцем. Взглянула на спидометр: 150 в час — да к тому же не километров, а миль. Очень укачивало.

…Волны, волны… Серые, пологие, мягкие… Туман, а в тумане резкие крики чаек — все громче, все ближе… Придя в себя, я поняла, что это голос проснувшейся Мэй. Встряхиваясь после сна, она оживленно заговорила, обращаясь то к Гарольду, то к Ричарду, но чаще — к себе самой.

— Ну, Анна, судить сегодня будет сам Терри Торн. Слышала о таком?

Пришлось признаться, что нет.

— Боже мой, она не знает о великом Терри! Не удивительно, впрочем, ведь Россия — единственная страна, куда его не приглашают. Русские эксперты сами судят своих собак. У вас там, кажется, особая система. Нет, но Терри… Терри — это Мастер! Боже, а вдруг ему не понравятся мои борзые! — И Мэй скрестила пальцы на обеих руках — указательный и средний. — Will you keep your fingers crossed for us, dears?[106] — воззвала она к нам. — Это поможет, обязательно поможет! Да, Терри Торн… Настоящий джентльмен, правда, Анна. И профессионал высшего класса. Единственный судья в Англии с квалификацией Top Judge! Он заводчик салюки, но судит не только борзых, но все породы. Мировая знаменитость. И такой милый, — добавила Мэй с робкой надеждой. Бедная, как она волновалась!

Мы подъезжали к месту рокового события, Мэй беспокоилась все больше, напряжение нарастало — и вот уже кричат настоящие морские чайки над серым северным морем.

Зеленое поле выставки, как в гигантской чаше, лежало между мягкими склонами высоких холмов. На стриженой траве цвели крупные разноцветные зонты, воткнутые в землю, пестрели ряды киосков, реяли на флагштоках яркие узкие стяги. Зрелище было праздничным, и что-то в нем было средневековое.

И вот мы ведем наших борзых по полю — а куда, знает только Мэй. Мне вручили белый поводок Мышки, Ричарду дали двух американских щенков, высоких, как жирафы, Гарольд тащил сложенный красно-бело-зелено-сине-желтый зонт, брезентовые табуретки и ворох подстилок. Впереди, с невозмутимой красно-пегой Опрой на пурпурном поводке, шествовала наша хозяйка, сверкая синими глазами и драгоценными сапфирами, всем улыбаясь, со всеми раскланиваясь и издавая приветственные клики.

Наконец было найден ринг русских псовых борзых, а рядом — клочок пространства, над которым Гарольд воткнул зонтик. К сожалению, не от солнца. Близкое море поднимало в воздух клубы взвешенных в воздухе капель, а холодный ветер мощными порывами носил их над полем. Кажется, с неба сеял и мелкий дождь, но различить его от морских брызг было невозможно. Вся эта влага каплями садилась на одежду, била по лицу, смачивала волосы, проникала всюду. Господи, — взмолилась я, — пусть я не заболею. Помоги мне, Господи, не окоченеть насмерть в этой блэкпулской посудине. Укрой и охрани меня от этого моря, этой страны, этих людей — бесспорно полоумных, этих собак — даже не лающих и похожих на журавлей… Пусть это долго не продлиться, а пока длится, пусть я этого не почувствую!

Тут новый порыв ветра вырвал из земли зонт. Он повалился на наших борзых, которых Мэй к этому времени успела красиво разложить на подстилках, и собаки в недоумении вскочили. Сверху и с боков обрушился очередной заряд брызг.

— Гарольд! Гарольд! — вскричала Мэй диким голосом, но шофера и след простыл. Я-то еще раньше заметила, как, установив для нас зонт, он направился туда, где проходила экспертиза карликовых такс. Карликовые таксы — вот была его страсть. Еще в машине Мэй проболталась, что именно карликовой таксе целиком были отданы любовь, забота и надежды нашего на вид бесстрастного, пунктуального и надежного, как скалы Альбиона, водителя. — Что ж, — чирикала Мэй, — ведь у Гарольда такой маленький домик! И земли у него нет. Поэтому он, бедняжка, не может держать русских псовых, хотя это лучшая порода на свете, правда, Гарольд? — Шофер что-то буркнул себе под нос, но Мэй не могла истолковать это иначе, как подтверждение.

— Ричард, — кричала она. — Ричард, где ты? — Но и Ричард, по моим наблюдениям, успел затеряться в толпе, окружавшей пестрые киоски на краю выставки. Зонт поволокло по траве, как легкий лист, и вот он уже наехал на ближайшую к нам группу собак, томившихся в ожидании ринга под таким же зонтом и на таких же подстилках. И эти борзые вскочили. Пока Мэй извинялась и улыбалась их хозяевам, а те улыбались Мэй и тоже извинялись, я схватила за ручку зонт, уже уносимый ветром дальше по полю. Вдвоем с Мэй мы попытались всунуть острый конец ручки пойманного зонта в землю, как это сделал до того Гарольд, но нам почему-то не везло. Слой земли был тонким, и стоило его нарушить, как под ним проступала белая меловая скала.

А времени было в обрез. Приближался ринг щенков. Мэй думала выставлять их сама, поочередно. Мышкой решили не рисковать — в машине ее тошнило, и даже сейчас на ногах слегка покачивало. Не без омерзения взглянув на маленькую сучонку, такую жалкую рядом с великолепными американцами, Мэй приняла решение, немедленно вылившееся в приказ:

— Так, Анна. Стой на месте и держи зонтик над Опрой. Мышку тоже не отпускай, но она пусть мокнет — ей уже ничего не повредит. Главное, береги Опру. Она должна оставаться сухой. Вот тебе еще Скай — она идет в следующем ринге, так что укрывай зонтом и ее. Я беру Бонни — сейчас наш ринг, кобели-щенки. Все, скрести пальцы. Пошла! — Мэй победительной поступью двинулась вперед и оказалась в ринге, за желто-красной огораживающей лентой. Я предприняла отчаянную попытку добросовестно выполнить все отданные мне указания. Тяжелый зонт я держала одной рукой, прижав рукоятку к бедру и поставив ее острый конец на землю. Зонт оказался так низко, что из-под него мне уже ничего не было видно. Под его пеструю крышу я втянула упиравшуюся Опру и огромную, сопротивлявшуюся мощными рычагами своих конечностей Скай. Маленькая худосочная Мышка залезла под зонт сама и прижалась к моим коленям. — Милая, — шептала я ей, — милая, умная собачка. Ты все равно лучше всех. Что, ты думаешь, главное в борзой? Главное — порода. А порода — это, знаешь ли, не только стати. Это нервы. Это характер. Это решимость скакать до конца. Это жертвенность. Это ум. Все это у тебя есть. Есть, есть, я-то знаю. Да и по статям ты, на мой, русский, взгляд куда как лучше этих — и сравнивать нечего. Ты уж мне поверь. Голубушка ты моя. Подожди. Все у тебя впереди, вот увидишь. Попомни мои слова. — Oh, what a nice pair of legs one can see under this umbrella[107], - услышала я приятный мужской голос. Произношение было кристально чистое, какое бывает только у выпускников Московского института иностранных языков да у англичан из высшего общества, а комплимент прозвучал так естественно, с такой искренностью, что стало ясно: говорил человек светский.

Я не двигалась. Но тут сверху, над краем зонта, раздался голос Мэй, а внизу показалась ее юбка и четыре белые ноги Блю.

— Привет, Дик, — услышала я. — Анна, познакомься с председателем нашего клуба. Это Дик Пайн, известнейший заводчик борзых в Англии.

Оставаясь скрытой зонтом, я как могла выразила из-под него свою радость.

— Ах да, — сказала Мэй, нам же нужно установить зонтик! Иначе тебе, Дик, вряд ли удастся увидеть Анну. Это моя подруга из России. Она русская, — продолжала Мэй, и голос ее победно зазвенел. — Настоящая русская, из Москвы. Знаток породы, между прочим.

Боже мой, — подумала я. — Есть еще на свете место, где русской быть престижно. Забавно, что это ринг псовых борзых в Англии.

— А я-то был уверен, что это пара английских ног! — воскликнул Дик. — Вот это да! Удивительно, верно, Ричард? — прибавил он.

К этому моменту из-под зонта мне было видны уже не только черные лаковые лодочки Мэй, лапы Бонни и твидовые брюки Дика. К этому набору прибавились одетые бежевым плисом конечности Ричарда и добротные темно-коричневые башмаки нашего шофера. Гарольд нагнулся, заглянул под зонтик и взял, наконец, из моих одеревеневших рук его стержень, который я все это время держала вертикально, как знамя, готовая умереть, но выполнить приказ своего генерала. Мне это удалось — я замерзла до потери кровообращения, но зато сухой оставались не только красавица Опра и великанша Скай, но и маленькая робкая Мышка.

— Анна, дорогая, нам пора. Начинается ринг щенков-сук. Давай сюда Скай. Скай, пойдем, моя девочка. С Бонни нам не очень повезло, так выручай свою хозяйку! А знаешь, Анна, иди-ка и ты. Бери Мышку, я ведь ее тоже записала — так, на всякий случай. Я сейчас шепну Терри, что ты русская, а у вас другая манера показывать борзых в ринге, так что ты не смущайся — води ее, как у вас водят, все равно она страшненькая.

Я погладила маленькую борзую и снова стала тихонько ее хвалить. Мышка прислушалась, вильнула правилом и даже чуть подпрыгнула, перебирая в воздухе передними ножками, как лань. Держа в поднятой руке белый поводок, я повлекла ее в ринг.

Ни на жениха, ни на Дика, ни на Гарольда, да и вообще ни на кого вокруг я не смотрела — шла следом за Мэй, так что нос моей подопечной почти уткнулся в роскошное правило американки Скай. Гигантская нарядная черно-пегая Скай рысила впереди, как лошадь, и казалась чуть не вдвое больше моей скромной протеже. Но Мышка заметно приободрилась еще когда мы стояли прижавшись друг к другу под зонтом, и теперь двигалась вперед все уверенней, подняв голову и даже поставив ушки конем.

В центре ринга и всеобщего почтительного внимания был высокий англичанин в темно-сером костюме, чуть седой, с острым и пристальным взглядом стальных глаз. Едва заметными плавными жестами и мягкими, почти просительными интонациями он управлял всем, что происходило в ринге. Я подумала, что если внимательно смотреть, как под его руководством движется каждая пара — хендлер и собака, — то и я смогу повторить это с Мышкой.

Наконец очередь дошла до Мэй и Скай. Всего-то и нужно было — пробежать «на эксперта», «от эксперта», мимо него, да показать собаку в стойке. Скай начала упираться с самого начала. Бедная Мэй, до ушей покрытая кирпично-красным румянцем, тянула ее, как осла, но великанша не сдавалась. Безобразно растопырив ноги, она старалась не уступить ни дюйма, скользила по мокрой траве, совершала прыжки в стороны, трясла головой, как строптивая старуха. Зато когда дело дошло до показа в стойке, откормленная сука поджалась, скрючилась и явила судье самое жалкое зрелище, какое только можно было вообразить.

Наступил наш черед. Мышка двинулась с готовностью, чуть даже натягивая белый поводок. Стараясь не отставать, я трусила рысцой рядом с ней, тщательно следуя мановениям руки великого маэстро Терри Торна. Пробежали мы, на мой взгляд, ровно. Ставить собак в стойку, одной рукой вздергивая им голову удавкой, а другой расправляя при этом хвост, как это делают в ринге англичане, я не умела — в России это было тогда не принято. Так что Мышке пришлось справляться самой.

— Мышечка, — будто издалека слышала я свой собственный голос, — ну давай, голубушка, красавица, давай, смотри, как хорошо получается! Я потом заберу тебя отсюда. Поедешь со мной в Москву, поедешь? Все равно ты тут никому не нужна, а я тебя уже полюбила. Будешь жить вместе со Званкой, она добрая, не тронет. Я тебя в поле свезу, хоть на воле побегаешь, зайца словишь, да, Мышечка?

И милая маленькая борзая гордо выпрямилась, вскинула свою точеную головку на высокой шее, а ровное длинное правило само собой приняло нужное положение — не выше, но и не ниже, чем полагается.

Потом мы ждали, пока легендарный мастер Терри осмотрит оставшихся в ринге борзых. Я разговаривала с Мышкой, находя в этом и горькое утешение, и какую-то неожиданную сладость. А вдруг мне и вправду отдадут эту прелестную собаку? Все может быть — для Мэй это только обуза, неказистый щенок, взятый из жалости. Может, она и меня пожалеет? А Ричарда нам не надо. Вернусь в Москву без мужа, зато с борзой собакой. И никого, никого нам больше не нужно.

Все это время Мэй, стараясь не смотреть по сторонам, сдерживала напор и капризы Скай.

Наконец настал момент истины — расстановка. Терри вдруг быстро заходил из стороны в сторону вдоль шеренги выстроившихся перед ним хендлеров с собаками, внезапно остановился, будто обнаружил пропасть, разверзшуюся прямо у себя под ногами, тряхнул головой и воздел к дождливому небу правую руку. Всё замерло. Ни звука, ни даже дыхания.

Терри еще раз тряхнул головой, повернулся вокруг своей оси и резким движением, будто стреляя из пистолета, выбросил поднятую руку в совершенно неожиданном направлении. Публика шумно выдохнула.

Рука великого магистра собачьего мира указывала точно на Мышку.

Я так и стояла, пока Мэй, всхлипывая от пережитого напряжения и восторга, не указала мне на Терри. Говорить она не могла. По щекам ее, все еще очень красным, текли крупные слезы, а синие глаза так и разбрызгивали искры счастья. Судья смотрел на меня и небрежно помахивал кистью руки, давая понять, что мы должны выйти вперед. И мы с Мышкой сделали это.

За нами поставили еще четырех собак, и ринг кончился.

Так начался победный путь Мышки по английским выставкам. Отныне маленькая борзая была уже не Мышка, а Кильда Шолвуд. И не привелось ей скакать по русским полям ни за серым зайцем, ни за красной лисой — ей, будущей чемпионке породы, гордости питомника, который Мэй тут же решила основать и окрестила незамысловатым именем — Russkaya.

А я, пошатываясь от пережитых волнений на своих русских ногах, вышла из-за полосатой желто-красной ленты ринга, отдала белый поводок хозяйке, опустилась на собачьи подстилки под зонтиком и стала смотреть, как Мэй обцеловывает свое новое сокровище. Но отдохнуть не пришлось. Стоило потерять надежду на жизнь с русской борзой в России, как немедленно напомнила о себе проблема Ричарда. То есть напомнил о себе сам Ричард, который, стоя надо мной, поздравлял и выражал свое восхищение. Он говорил лаконично, как подобает солдату Ее Величества, несколько церемонно, но почти страстно. Чувствовалось, что он и в самом деле восхищен. — Боже мой, — думала я. — Что ж это я наделала? Видно, ничто не может вернее завоевать сердце англичанина, чем публичная победа собачки в руках его девушки. Да ведь тут и победа не простая — блистательная, под знаменитым на всю Англию экспертом, нежданная…Это надо же — такого заморыша на первое место вытянуть, да на сертификатной выставке! — Вот что, наверное, думает сейчас Ричард, вот от чего быстрее бьется его тренированное сердце и разгорается под солдатским загаром темный румянец.

Я благодарила, стараясь небрежностью и спокойствием умерить волнения жениха, а сама смотрела, как Мэй ведет в новый ринг Опру. Мышку — для меня еще Мышку — снова дали мне, пока подержать, и вот я снова — в последний раз, наверное, — сжимаю в ладони белый поводок, еще влажный от пережитых мной волнений. Жаль, скоро отберут.

Толпа, собравшаяся вокруг нашего зонтика после победы Мышки, растаяла: все смотрели, как Терри судит сук в открытом классе. Опра получила резервное первое место, и Мэй с кислым лицом приблизилась к зонту. Она рассчитывала на большее — Опре давно пора было стать чемпионкой, а вожделенный третий сертификат опять ускользнул. Но вот взгляд Мэй упал на нас с Мышкой, и триумф этого дня полностью завладел ее сознанием. Вокруг нас снова стали собираться люди, зазвучали поздравления, шутки, смех и возгласы восторга. В центре всего была маленькая борзая, которую гордая хозяйка держала на белом поводке, то оглаживая, то целуя.

— Gosh, how beautiful she is[108], - слышалось отовсюду.

— Oh, deary dear, what a nice bitch really! God gracious, who could imagine she would get her ticket, and under Terry too![109]

Я так устала от англичан и английского, что перестала понимать смысл, и все эти реплики звучала для меня птичьим щебетом, будто я оказалась в стае попугаев.

— Мне кажется, не только собачка хороша. Из них двоих русскую девушку я бы поставил первой, — услышала я знакомый тщательно обработанный голос. — А вы, Ричард?

— Без сомнения, Дик. Я более чем согласен. Однако это вряд ли предмет для шуток.

— О-о, ну-ну-ну… Что ж, приношу свои извинения. Но ведь это вовсе не шутки. — И мне показалось, что председатель клуба пробормотал то ли про себя, то ли кому-то рядом:

— Ничего себе! Дело, кажется, далеко зашло! Тут уж и правда не до шуток… — И, обернувшись к обступившим нас зрителям, вытянул за руку вперед высокую молодую женщину.

— Познакомьтесь, Анна! Вот и еще одна русская. Уверяет, что знает этот странный язык, которому научила ее бабушка. Поболтайте-ка с ней. Это Илзе Пинкофф, у нее несколько борзых, и она говорит с ними только на родном языке.

— Здравствуйте, Илзе, очень приятно, — сказала я и подумала, как славно будет хоть несколько минут отдохнуть от английского. В этом скоплении англичан я прямо физически чувствовала, как их язык все ближе и ближе подвигает меня к ним, меняет, как с каждой произнесенной фразой все труднее становится возвращаться к себе.

— Чиут-чиут, — раздалось в ответ.

Я недоуменно уставилась на русскую Илзе. Что это она? Девушка протянула ко мне руку, взяла за плечо и потянула за собой в сторону. Вероятно, ей казалось, что ее лицо выражает радость. На мой взгляд, она переигрывала.

— Please, Anna, don't open my secret[110], - зашептала она мне на ухо. Ее длинные прямые волосы, по-скандинавски белые, щекотали мне шеку и под порывами ветра обвивали шею. — I don’t speak a word in Russian. But among Borzoi people it is so smart to speak Russian and to be Russian… I come from an emigrant family and I love Borzois so — just adore them, so I pretend to get some special status in the Club. I know it looks awful, but will you forgive me — please, do![111]

Я огорчилась. Длинная белая Илзе Пинкофф казалась противной.

— Well, I shan't spoil your play, Ilse. But do tell me, what did you say as a greeting — you know, you produced some very strange sounds like Ciu-Ciu or something of the sort…

— God bless you, Anna dear, you can’t imagine how relieved I am and how thankful. Ciut-ciut — so I’ve heard some real Russians say before drinking together, so I decided it was a kind of greeting… [112]

И мы с Илзе, которая по-прежнему держалась ко мне слишком близко, вернулись к нашему зонтику, вокруг которого все еще толпились люди. Издали я различила индейский нос и рыжую прядь Пам. Она была в залихватской шляпе бутылочного цвета, с пером, по-моему, петушиным. Поблизости торчала голова Гриба, напоминавшая мяч для регби, и дрожали на ветру белокурые пружинки на макушке Пат. Когда мы подошли к Мэй, Илзе наконец от меня отделилась.

— Ну как, хорошо поболтали? — спросил Дик, пристально глядя на нас обеих.

— Мне было очень интересно, — ответила я. — Спасибо за то, что вы нас познакомили.

Дик смотрел на меня чуть прищурившись, откинув назад светловолосую голову. Он был высок ростом, и мне было неуютно от этого взгляда сверху вниз. — Что ему не нравится? — гадала я. — Что я такого сделала? И улыбается как-то двусмысленно, будто полицейский, который нашел преступника, а тот еще об этом не подозревает. Странно.

Гарольд складывал зонт — небо прояснилось, да и пора было относить вещи в машину. Подошел Ричард. Но тут Мэй схватила меня за руку и подтянула поближе к себе.

Рядом с ней находился не просто англичанин. Этот приятный пожилой человек выглядел как экспонат из музея восковых фигур — английский сквайр эдвардианских времен. В нем не было ничего современного. Вытянув вперед длинную ногу в гетре, он сидел на складном стуле, и легко встал, когда Мэй, по-прежнему прижимая к себе Мышку и с наслаждением затягиваясь «Silk Cut», сказала голосом, в котором так и переливались чистые ноты счастья:

— Анна, я хочу тебя познакомить с Джимом. Джим — член нашего Клуба. У него знаменитый питомник борзых, завод арабских лошадей и очень, очень красивая жена.

Джим, окутанный облаком душистого дыма от первоклассного трубочного табака, тихо улыбался в усы, подстриженные, как у доктора Ватсона, и кивал.

— Джим не только член Клуба. Он представляет интересы нашей любимой породы во Всемирном обществе русских псовых борзых. Туда входят самые авторитетные специалисты из всех стран, где разводят псовых. — Лицо Мэй было серьезно и выражало благоговение. Джим взял мою руку и сказал, что он очень рад познакомиться с русской, о которой так много слышал от Мэй и Энн Вестли. Его рука была мягкой и теплой. Я тоже сказала, что очень рада и что я даже не подозревала, что существует Всемирное общество борзых. Вряд ли у меня на родине кто-нибудь о нем знает, — добавила я.

— Как приятно, что мы сможем продолжить разговор, — сказал Джим, по-прежнему добродушно улыбаясь. Рядом возник Дик, значительно посмотрел на меня и тоже улыбнулся — высокомерно и осуждающе, как прежде.

— Ну да, Анна, я пригласила всех друзей к себе на вечер, — пояснила Мэй. — Практически всех, кто приехал в Блэкпул из Саффолка. Выпьем шампанского за первую победу Кильды, и уж конечно, водки! Будут лобстеры, артишоки, спаржа, авокадо — к нашему возвращению Расти обещала все приготовить. Чудно, правда?

Джим поднялся со своего стула, и тот послушно превратился в трость. — Well, see you later, Anna,[113] — сказал Джим. Все пошли к своим автомобилям.

Усаживая собак в машину, Мэй проявляла особую заботу о маленькой борзой. А не будет ли ее тошнить, и не обидят ли ее Опра, Скай и Бонни? Не замерзнет ли? Простудится еще! Гарольд, Ричард и я легко отвели все эти опасения, и умиротворенная Мэй опустилась на переднее сиденье рядом с шофером. Ее переполняла любовь ко всем на свете.

— Гарольд, дорогой мой, — пела она. — Вы, наверное, ужасно устали. Ранехонько сегодня пришлось проснуться. Знаешь, Анна, Гарольд настолько пунктуален, что если я вызываю его, предположим, в семь, а он приезжает на пять минут раньше (позже он вообще никогда не приезжает), то он дожидается за воротами в машине, пока не придет время подъехать к дому. И только тогда появляется — все, чтобы меня не беспокоить! — Шофер благодарил: его старания оценили по достоинству, выставка была на редкость интересна, а Кильда — просто великолепна.

Холмы и тучи Блэкпула скрылись из вида — для меня уже, верно, навсегда. Серые ленты асфальта под низким небом, машины, машины, машины… Серо-зеленые, серо-желтые поля, ветер и дождь, — мили летят за милями, Мэй то засыпает, то просыпается.

— Мэй, а кто он такой, председатель вашего клуба? Дик Пайн, кажется? — вдруг спросил Ричард. Я мигом вынырнула из облака дремоты.

— О, Дик… У него удивительная история, Ричард. Анна, ты слушаешь? Хорошо. Это очень драматично. Поразительный пример преданности человека породе! Он влюбился в нее с первого взгляда — как и все мы, правда, Анна? Я-то уж точно. Ну так вот, это случилось лет двадцать назад. Дик тогда был морским офицером. Пока он служил во флоте, никаких борзых, понятно, держать не мог. И вот два десятка лет собирал фотографии, книги, разговаривал с заводчиками. В этом была вся его жизнь. Дик решил, что когда выйдет в отставку, обязательно заведет борзую. Но только настоящую русскую псовую — из России. Такую, что может скакать и работать в поле, ловить зверя. В общем, дикую, настоящего русского типа. Тогда Дик верил, что любовь к собакам не знает границ, даже государственных, и в этой благородной страсти все люди братья. И он начал действовать. Но языковой барьер… Это была первая трудность. И ты знаешь, Анна, что он сделал? Выучил русский! Представляешь? Ричард, ты слышишь? — Мэй выбила из пачки свою «Silk Cut» — первую за долгое путешествие. — Но все оказалось вовсе не так просто. Он обращался во все инстанции, в клубы, общества охотников, на таможню, чуть ли не в профсоюзы — напрасно. Сквозь стену официальных запретов было не пробиться. Так продолжалось, пока не пришел Горбачев. У вас началась перестройка. Дик внимательно следил за всеми событиями — он считает, что к этому времени стал понимать русских. Может быть, и так, я не знаю. Наконец в 1989 борзую привезли. Шесть месяцев она, как полагается, провела в карантине — Дик оплатил содержание и все расходы. И что же? Наш Кеннел-клуб отказал в регистрации! Но Дик не отступает. Для него это теперь вопрос принципа. Тут речь идет о людях, не о собаках.

— Вот почему он так странно странно на меня смотрит — недоверчиво как-то, — сказала я. — А может, мне кажется?

— Нет, что ты! Быть этого не может, он очень интересуется русскими. Много читает о России — газеты, журналы. Русский-то он знает! Своего борзого назвал русским именем — Тиран. Красиво, правда? А звучит совсем как наше.

— А что, — спросила я, — с Илзе Пинкофф Дик часто разговаривает?

— С Илзе Пинкофф? Зачем? — удивилась Мэй.

— Ну, чтобы попрактиковаться. В русском языке.

— А-а-а! — расхохоталась она. — Да Илзе ни слова по-русски не может сказать. Это все знают! Такая смешная! А мы делаем вид, что верим. Забавно, да?

— А зачем же он мне ее подсунул, да еще отрекомендовал — русская, и говорит по-русски?

— Тебе?! Ах, Дик, Дик! А я и не заметила, наверное, была в ринге. Прости его, Анна. Просто он решил, наверное, что ты тоже какая-то самозванка. Или захотел посмотреть, как ты выпутаешься. Дик… Он в общем одинокий человек. Один со своей страстью. Ну, конечно, там есть еще кое-что, разбитая любовь, как водится — ну, не знаю. Мечтает поехать в Россию.

— Пусть тогда на охоту осенью приезжает. Я постараюсь договориться с Тариком, чтобы и англичан на охоту взяли.

Мэй издала громкий крик, за которым последовал поток то просительных, то восторженных восклицаний. Она тоже поедет, и Пат, и Пам, и, конечно, Джим. Боже! Как в это поверить? Это же просто сказка!

— Анна, а меня вы никак не сможете пригласить? — голос Ричарда звучал напряженно.

— Постараюсь. Конечно, постараюсь. Вот увидите, как мы живем в России, Ричард.

В широкие ворота Стрэдхолл Мэнор въезжала машина за машиной. Гости торопливо прогуливали, кормили, поили и запускали в дом своих собак. Чужих борзых набралось немного, а усталые питомцы Мэй были отправлены на свои места и больше не появлялись. Зато целая толпа любителей борзых — голодных людей, жадно предвкушавших выпивку после многотрудного дня — ввалилась через гостеприимно распахнутые двери парадного входа прямо в главную гостиную Стрэдхолла и с шумом ринулась занимать места за огромным, как в рыцарские времена, обеденным столом.

Расти — не только помощница, но и старая подруга Мэй, — приветствовала всех и рассаживала. Рыжая, веселая, крепкая, похожая на зрелую репу, а может, еще на какой-то вкусный овощ, она постаралась на славу. Необозримые пространства стола отнюдь не пустовали — тарелки со всякой снедью покрывали все, так что не было видно даже сантиметра полированной поверхности.

Я оказалась между Ричардом и Джимом. Рядом, на своем месте хозяйки, восседала Мэй, прижимая к себе героиню дня — Кильду Шолвуд. Дик сел прямо напротив меня. Где-то вдалеке виднелся глаз Пам, свободный от рыжей пряди, деловито закусывал уже не опасный для меня Гриб, над бокалом белого вина трепетали кудряшки Пам, а рядом свисали, как белые водоросли, волосы русской Илзе Пинкофф. Налили шампанское.

Дик произнес первое и, как полагается у англичан, единственное слово. Он уверенно стоял у стола, выпрямившись во весь свой рост и чуть откинувшись назад, и непринужденно говорил, слегка покачивая в руке бокал, такой же высокий и узкий.

— Любовь к этой восхитительной породе, — неторопливо звучал его чистый, тщательно модулированный голос, отточенный, как скальпель, — страсть к стремительной скачке, свободной, как ветер в поле, наконец, восхищение красотой и преклонение перед ней — вот что объединяет тех, кто собрался сегодня за этим столом. Позвольте мне поблагодарить Мэй Макинрей — и за то, что она смогла достойно вырастить Кильду, и за ее щедрое гостеприимство. Пожелаем Мэй успеха в новом для нее деле — основании питомника борзых с прекрасным названием Russkaya. Пусть этот новый питомник служит красоте, пусть умножает и совершенствует поголовье нашей любимой породы в Британии!

Гости встретили тост одобрительным шумом. Дик сел. Как я поняла, официальная часть приема на этом кончилась. Странно, — подумала я. — Я не тщеславна, но ведь он не сказал ни слова в мой адрес. Случайно? Или у них не принято в тосте обращаться к гостям из страны своей любимой породы? А ведь я приехала по официальному приглашению Британского клуба. Он председатель, и на приглашении стояла подпись: Дик Пайн.

Тут встала Мэй с ответной речью — очень короткой. Скоро на ее глазах заблестели слезы. Но Мэй сказала все, что я не услышала от Дика. — Значит, это он нарочно, — призналась я себе. И мне стало холодно. Да что это, в самом деле? Холодная война какая-то — и с кем? Не с Россией же в моем лице — по рассказу Мэй выходило, что и наша, и английская стороны обе были хороши в истории с вывозом собаки. Значит, он настроен именно против меня. Быть объектом неприязни оказалось неуютно. Глупо как-то, ну да ладно. Не хватает еще ломать голову из-за какого-то Дика, когда рядом Ричард, и надо думать о другом, совсем о другом. Церемонно выпив первый бокал шампанского, я взглянула на жениха, а потом на свою тарелку.

На ней оказался омар. Я не люблю слово лобстер — ведь старое французское имя стало уже почти русским. К тому же, оно красиво. Но как ни называй этого крупного рака, он был бронирован и неприступен. Что с ним делать, я не знала. Подняв глаза, я встретила пристальный взгляд Дика. Он смотрел на меня не с насмешкой — с сарказмом.

Ричард что-то уже бойко делал со своим ракообразным. Как и он, я стала поколачивать рукояткой ножа по красным клешням. Потом пришлось вскрыть панцирь на груди и на теле рака. При этом он скользил по тарелке и норовил с нее соскочить, но ему это не удалось. Я очень старалась и была вознаграждена. Орудуя ножом и вилкой, я отправляла в рот сочное содержимое. Особенно нежен был хвост. Мысли о Дике Пае покинули меня: гораздо важнее было маленьким блестящим штопором извлекать мясо из клешней. К концу операции я уже непринужденно смазывала розово-белые куски плоти майонезом и запивала все это белым вином.

Когда настала очередь фиолетовых артишоков, гости уже раскраснелись, разговорились, так что я совсем успокоилась. А ведь не так уж плохо сидеть за этим столом, среди веселящихся беспечных людей, слушать звон хрусталя, серебра и фарфора, разговоры о статях борзых, о питомниках и выставках… Шутки перелетали над бутылками, как теннисные мячи. Они казались меткими и по-настоящему смешными. И приятно было сидеть рядом с Ричардом. — А ведь никто ко мне не был так спокойно внимателен, — подумала я, — никогда в жизни. Стоило только познакомиться с Сиверковым — и с первой секунды какая-то нервозность, какие-то перепады… Скрыто, запутанно, странно… Неотразимо.

Ночами я часто плакала и в безмолвной темноте, дожидаясь телефонного звонка, так отчаянно молила кого-то — не Бога, нет, а, наверное, свою судьбу: скорей, скорей! Ну не сейчас, не этой ночью — но пусть я смогу опустить голову на плечо того, кого, быть может, еще не знаю… Надежды на то, что это может оказаться Андрей — прирученный, остановленный, влюбленный, любящий — нет, не было. А так хотелось выплакать все — и уснуть. Отдохнуть — и начать жить по-настоящему. Но нет, не случилось. Нет опоры, защиты. Нет и любви. Как не было, так и нет.

Сирота при живых-то родителях. Сирота. Отца вот уже двадцать лет не видала. Ушел, бросил. Да не он виноват — война. Контузия. Душевные муки. Страдание войны и смерти скрывались в ночи тридцать лет, и просыпался бывший сержант, и кричал, и плакал… Все это, до конца не избытое в кошмарах, криках, слезах пробуждений, — все прорвалось, как нарыв, прорвалось на свет дня, вышло тяжелой душевной болезнью. Измучилась мать, а я совсем исстрадалась. Даже казалось: ушел к первой жене, и слава Богу. Конец, передышка… Рвалось его сердце и все не могло разорваться. И нужен был отдых. А там, в первой семье, давно, до меня, тоже брошенной, уже взрослые дочки…

И правда, все понемногу улеглось, успокоилось. И болезнь его, как я слышала, тоже утихла. Вместо отца мне остался частичный паралич правой стороны — очень слабый, совсем незаметный, на почве детской психической травмы. И еще — одиночество. У матери был Диккенс, кафедра, институт. А у меня — пустая квартира. Все мои — бабушка Нина, дед Павел, няня, Марья Андреевна, — давно уж лежали под серой гранитной плитой на далекой московской окраине, куда одной и не доберешься. И еще остались — Валентина и Анна Александровна — рядом, через двор, на Плющихе. Анна Александровна Корф называла меня Аннета. И учила, как обращаться с собаками. Потому что еще у меня осталась — собака, отцом заведенная. С тех пор я держу собак. И как-то знаю, что я и сама — собака. Все мы, и теперешняя моя Званка, мечтаем об одном — чтобы, ночью проснувшись, прижаться к хозяину и снова счастливо уснуть. Надеемся, что не вечно сиротство: придет любовь и избавит.

Так что ж, вот и он? Человек из романов и снов, из ночных пробуждений? Он сдержан. Красив. Его дом — серый гранитный замок. Он так спокойно говорит о будущей охоте — расспрашивает: как все это бывает? Что нужно уметь борзятнику? Как скачут и ловят собаки?

Джим подвинулся ближе к нам, прислушивался и мечтательно улыбался. Его темные глаза смотрели мягко, а запах дыма из трубки напоминал о дальних морях. Когда он подносил трубку к лицу, будто опаленному тропическими ветрами и жаром желтой лихорадки, на мизинце его коричневой руки сверкало золото, а в нем — как капля крови — темный рубин. Джим курил, молчал и слушал. Вечер между нами был тихим. Но только между нами.

События за столом развивались иначе. Две супружеские пары — владельцы преуспевающих питомников, — поглотив гулливерские блюда ветчины — по полкруга каждое — и выпив соответственно водки, направили свои взгляды на меня.

— Лора, помнишь, как мы ездили в Финляндию? На самую русскую границу. И ведь не испугались! Медвежатину трудно позабыть, а? — громыхал бас мистера Пиммондса, здоровенного фермера в трикотажной кофте, краснощекого, а после выпитой водки еще и красноглазого. — Медвежатину с брусникой?!

— Как же, дорогой, помню, помню! Медведи-то туда из России заходят. Сэмми, давай спросим Анну, любит она медвежатину?

— Анна! — взревел Пиммондс. — Как вы насчет медвежатины? Нравится?

— Анна, дорогая, — защебетала Лора, — а правда, что все русские ходят круглый год в меховых шапках? Мистер Пайн? Как нам одеваться, если нас пригласят в Москву отсудить какой-нибудь ринг?

— Какой-нибудь ринг медведей разве что, — захохотал другой заводчик, по-видимому, конкурент Сэмми. — Так тебя и пригласили туда борзых судить!

— Будем просить Анну, она не откажет в любезности поспособствовать, — ворковала Лора. — Анна, как вам понравились наши собаки? Крылат — чемпион, наша гордость. — И Лора, подозвав кобеля, угощала его кусочками недоеденной ветчины, стараясь показать его в самых выгодных стойках. — He has got his ticket today, my sweety![114] Мэй, я тебе всячески рекомендую взять у нас щенка из-под Крылата. Сейчас же, пока мы еще не начали продавать! Подумай: во-первых, какие крови! Во-вторых, ты же будешь оставлять Бонни нам на передержку: мы договорились, ты помнишь! А тогда мы их сможем помещать в одну вольеру вместе с новым кобельком, и Бонни не будет так одиноко. Собачки не будут страдать. Так что думай. Сегодня еще не поздно.

— Клер пытается убить двух зайцев, — шепнул мне Джим, — сначала получить деньги за щенка, а потом брать двойную плату за передержку — ведь собак-то будет уже две!

Но коммерческое красноречие Лоры было тщетно. В этот миг Мэй сосредоточила все свое внимание только на том, чтобы струя кофе из кофейника попадала в чашку Джима, а не мимо. Джим, с его быстрой реакцией старого солдата, мгновенно отодвинулся. Мэй уронила кофейник в чашку, небрежно отвернулась от осколков и, вцепившись в шерсть на шее Мышки, добралась до кресла у камина, где сейчас же крепко уснула. Громогласный Сэмми, пошатываясь, удалился куда-то в недра дома и пропал.

Лора отправилась на поиски мужа.

— Анна, — сказал Ричард, — не хотите выйти на воздух? А то вдруг она вернется! Давайте лучше пройдемся, а потом я поеду. Энн не заснет, пока меня нет.

Встав, я заметила взгляд Джима — он улыбался печально, сочувственно. Трубка его потухла, но вспыхивала капля рубина на мизинце, когда он поглаживал щетку рыжеватых усов. — Странно, — подумала я, — а вдруг он все понимает? Нет, откуда же? Невозможно!

С противоположной стороны стола пристально смотрел Дик. Он, конечно, слышал все, что говорилось. Я стояла, он сидел, откинув назад светловолосую голову с тонким профилем хищной птицы, но по-прежнему казалось, что его глаза, бледные, как июньское небо, взирают на меня сверху вниз.

— Are you a snob, Anna? — вдруг услышала я его хирургический голос. — And don't tell me — you, you, with all your sophistication — that you don’t quite understand. You are sure to know what I mean. So?[115]

Я ответила сразу — уже не жгли эти мысли, и не язвили мучительно; за годы перестройки я научилась ловко уклоняться от грязных брызг, которыми мерседесы обдавали прохожих. И ответ я нашла давно.

— В России я не могу быть снобом, Дик. Для этого нужно, чтобы был кто-то, кого человек считает выше себя — я имею в виду социальную лестницу. У нас сейчас наверху бандиты. На самом верху. Как я могу чувствовать себя ниже?

— Но сейчас вы в Англии, Анна. Ну так как?

— В Англии я четвертый день. Снобизм требует древней почвы. Как газоны. Может он укорениться в душе за четыре дня? Вам судить. А не мне. Несмотря на «искушенность». Наверное, за нее мне следует поблагодарить. И принять как комплимент.

— Well, well, well,[116] — протянул Дик, наклонив к плечу свою птичью голову. Не успел он обдумать новую фразу, как мы с Ричардом пошли к выходу. На пороге я оглянулась. И Джим, и Дик смотрели вслед — но как по-разному!

На ступенях главного входа лежали косые желтые полосы от ламп главной гостиной. Но дальше от входа ночь была скоплением серых теней — то темных, то светлых. Под ногами хрустел серый гравий. Над почти черной травой газонов и паддоков тянулись кисейные ленты тумана.

— Пойдемте, Анна, — голос Ричарда, почти шепот, показался мне каким-то безжизненным. По рукам побежали мурашки — стало зябко. Из-под куста серых роз выскочила тень кролика. — Давайте дойдем до конюшен и обратно. И я уеду, а вы… Вы пойдете спать. Вы видите сны, Анна?

Я не ответила. Чуть оступившись с дорожки на траву, я раздавила какой-то побег. Мясистый, темный, упругий, как сочный лист тюльпана, он наполнил воздух терпким запахом — знакомым, знакомым…

Тот же запах — терпкий, дурманный, манящий и горький — да, год назад, июньской ночью, на берегу пруда у Новодевичьего. Как забрели мы с Андреем туда — с ним, путешественником, вовсе не склонным тратить время на ночные прогулки с девицами по окультуренной почве, где даже что-то посажено? Да и кто, для чего посадил там эти ростки? Плотные, полные соков лезвия вставали из рыхлой черной земли, как ножи. И с хрустом ломались под ногами. Что это было — обычная клумба или ведьминский круг? Моя собака белела впереди, у воды, как клок тумана. Там, той ночью, все двигалось. Плыл туман, луна летела по небу кометой, темные облака проносились, как птицы. Любовь все оживила, но и сама не удержалась на месте. Не ушла — унеслась, убежала. А, вот когда это случилось. Теперь я знаю — там, у пруда, в июне.

— Посмотрим, как лошади спят, — прошептал голос. — Они-то видят сны, я знаю.

Мы вошли в ворота и оказались в каменном круге конюшен. Один денник был открыт, и на серой стене чернел проем двери. Ричард вел меня за руку, я чуть отставала. — Как Орфей Эвридику, — подумала я. — Только наоборот. Из мира живых — в царство теней.

Но послушно, в немом оцепенении, я подошла за ним к двери. Изнутри пахнуло свежим сеном. Весь пол денника был устлан сухим душистым покровом, а в углу сено громоздилось почти до узкого окна. — Ну вот, — подумала я. — Конечно. Ну и пусть, зато думать потом будет легче. А может, и вовсе не придется.

Ричард был выше меня почти на голову — не то что предатель Сиверков. — Нет, не то, — стучало в ушах. Совсем не то… Поцелуи были странные: тщательные, мятно-стерильные. Я не закрывала глаз и смотрела в сторону, в угол денника. Там, во тьме, мне померещился белый гипсовый бюст Гомера — такой, как на шкафу в кабинете зарубежной литературы МГПИ. Казалось, это тень незрячего старца целует меня в полумраке конюшни. Но я не противилась. Ричард опустил меня на пол, прислонил к душистой шелковисто-колючей копне, придвинулся, обнял… Было очень, очень холодно.

И тут случилось нечто невообразимое. В воздухе ухнуло, и сильнейший взрыв разметал над нашими головами клочья сена. Раздался оглушительный треск и дикие клокочущие завывания. Что-то огромное, черное, растопыренное заметалось под потолком и по стенам конюшни и с грохотом вылетело прочь.

Я выскочила следом. За мной, слегка пошатываясь, вышел оглушенный Ричард.

Павлин, роняя с крыльев сено, обрел наконец равновесие, физическое и душевное, примостившись на коньке крыши. Издав еще несколько пронзительных криков, — на всякий случай — он затих, чтобы отдохнуть до рассвета, если уж его так грубо потревожили на законном месте, в свежем сене денника. Странно, что эту птицу еще не съела лиса, — подумала я. — При таких-то привычках. Но как удачно! — и я с благодарностью взглянула на индийский силуэт, черневший над конюшнями.

Ричард нашел в себе силы рассмеяться, и мы стали отряхиваться.

— Вот я и увидела английское привидение! — сказала я с искренней радостью. — А ведь не верила Мэй!

— Анна, теперь мне остается просить вас проводить меня до машины, — сухо сказал Ричард. Но мне было весело. Все вновь оказалось живым. Я нагнулась, сорвала плотный сочный лист и прижала к губам. Запах не изменился — пахло надеждой. И — свободой!

— Ричард, дорогой, а это что за чучело? — свесив безобразную, тяжелую не по росту голову через ограду паддока, на нас задумчиво смотрела пегая низкорослая коняга. Весь ее облик, донельзя плебейский, никак не вязался с изысканными линиями чистокровных племенных лошадей в заводе моей приятельницы.

— Well… It’s a heater, Anna. I’m not really very willing to explain — well, it’s just a horse, you know…[117]

— Ну и ладно, Бог с ним, — ответила я радостно. — Пойдемте к машине. Спасибо за этот день, и за вечер. Павлины очень капризные птицы! Но зато красивые, правда? Привет Энн. Поезжайте осторожно. День был такой длинный!

И я нежно поцеловала Ричарда в щеку — с искренней благодарностью, почти с любовью. Он был не враг, и относился ко мне так трепетно, и даже пытался затащить в сено. Как трогательно! И я поцеловала его еще раз. О чем потом пожалела.

На подъездной площадке машин больше не осталось — все разъехались. Не без робости я толкнула стеклянную дверь. В гостиной было тихо. Мэй так и дремала в кресле. Яркий свет люстр, преломленный гранями хрустальной посуды, освещал безмолвие батальной сцены стола. Поверженные бокалы, румяна семги, фиолетово-желтый драматический закат артишоков и лимонов, розоватый перламутр разбросанных ломтиков ветчины, оранжевые и кирпично-красные раздробленные тела омаров — все это было великолепно даже сейчас. На коврике у камина крепко спала Мышка — плоская, как распластанная шкурка.

— Мэй, — потрогала я теплое плечо, — просыПайнся. Нужно убираться и спать.

Мэй зевнула, потянулась, встала и оглядела стол.

— Не беспокойся. К семи утра придут Дэбби с Барбарой и помогут. Какой славный был день, правда? А Мышка! А Опра! А как я рада за тебя, дорогая — ты произвела просто фурор! Хорошо, что я уговорила тебя показывать Мышку. Но ты и себя показала, а, Анна? — И Мэй залилась серебристым смехом.

Я поблагодарила за день и за вечер. Столько впечатлений! Такие разные люди…

— Ну что ж, день кончился, — сказала Мэй, потягиваясь. Выпьем еще по стаканчику перед сном? Пойдем в кухню, там есть бордо и еще осталась клубника в холодильнике.

— Послушай, а что такое «хитер»? — вспомнила я, когда терпкий сок французских виноградников напомнил мне запах раздавленного у дороги листа.

— Ну, Анна, как бы это тебе объяснить, — начала Мэй с каким-то двусмысленным смешком, — а что?

— Я видела такую странную лошадь, там, в паддоке, — низкорослую, крепкую и какую-то грубую. Беспородную, в общем. Зачем тебе такая? Воду возить?

— Да нет, — продолжала хихикать Мэй, — у нас везде водопровод. А хитер — это такой жеребец… Ну, специальный, чтобы приводить кобыл в охоту. От породистых чистокровные кобылы в восторг не приходят. Нужна, понимаешь, грубость. И сила. Грубая сила. Вид неказистый, но кобылы просто бесятся. Им сначала показывают хитера, распаляют, а потом сразу подводят чистокровного жеребца. И дальше все идет как по маслу.

Мы молча налили еще по стаканчику.

— Пора мне проверить почту, — внезапно вскочила Мэй. — Удовольствия удовольствиями, а дело делом! — И она ринулась по направлению к своему «офису».

— Анна! Анна! — услышала я через мгновение. — Для тебя тут факс! Сейчас принесу!

Валерочка, Гриб, торговля русским льном, Москва — боже, они никуда не исчезли. Преследуют. Настигают. Я отхлебнула бордо.

Мэй села на свое место, взяла свой стакан и протянула мне через стол листок с факсом.

«For Anna, an English moral tale — with best wishes from Dick — не поверила я своим глазам. — There was once a non-conforming swallow who decided not to fly south in the winter. However, the weather soon turned very cold so the little bird decided reluctantly that he should fly south after all. Soon, ice formed on its wings and he fell to the ground, almost frozen into the farmyard. A cow passed by and crapped upon him. He thought that this was the end of his life, but the warm cow-dung warmed his body and defrosted his wings. Thus, warm and happy and able to breathe, the little bird began to sing. A passing cat, hearing his song, investigated the sound and on cleaning away the manure, promptly killed and ate the poor bird.

The story has 3 morals: -

1 — Anyone who shits on you is not necessary your enemy.

2 — Anyone who gets you out of the shit is not necessary your friend.

3 — If you are happy in a pile of shit, then keep your bloody mouth shut.

Any problems with vocabulary, I suggest Anna that you ask someone like Anne Vestley, to interpret. May would not know how!

With love, Dick» 1).

1) Для Анны — английская нравоучительная история, с наилучшими пожеланиями от Дика.

Жила-была ласточка — нон-конформистка, которая решила не улетать зимой в теплые края. Но скоро настали холода, и птичка с неохотой вознамерилась все-таки лететь на юг. Однако крылышки ее обледенели, и она, окоченевшая, упала на двор одной фермы. Мимо проходила корова, подняла хвост, и ласточка оказалась в куче навоза. Она было решила, что пришел конец, но навоз согрел ее тельце и растопил лед на крылышках. От радости, что она в тепле и может дышать, птичка запела. Услышав песенку, проходившая мимо кошка заинтересовалась, откуда она доносится, счистила навоз и сейчас же сожрала певунью.

У этой истории три морали:

1 — Не всякий, кто на тебя нагадит, непременно твой враг.

2 — Не всякий, кто вытащит тебя из дерьма, непременно твой друг.

3 — Если тебе хорошо в куче говна, не разевай свою чертову пасть.

Если возникнут проблемы со словарем, Анна, советую вам обратиться к кому-нибудь вроде Энн Вестли, она поможет перевести. Мэй не справится!

С любовью — Дик.

Я не могла поднять глаз. Прочитала Мэй или нет? А впрочем, какая разница?

— Что это с ним, Мэй? — спросила я. — Он здоров?

Мэй взяла из моих рук листок и погрузилась в чтение. Лицо ее становилось все серьезней. Наконец она взглянула на меня — совершенно трезво и очень печально.

— Боюсь, Анна, что это только начало. Дик сноб — настоящий сноб, типичный. Такие люди очень несчастны. У нас все же очень много сословного. И вот он видит тебя на выставке — какая прелесть, красивая русская с русскими собаками! Вполне возможно, большой приз. Русская жена — это стиль. А такая, как ты — это еще и некоторые возможности, вроде пропуска в закрытый для него мир. Но вдруг подходит Ричард — а Дик знает, что это Вестли, сын Энн. И мистер Пайн понимает, что Ричард приехал с нами. И начинает догадываться, почему. Нет, Анна, не возражай, я ничего не сказала, только что Дик догадывается…

— А почему ты сказала, что это только начало?

— Потому что Дик не один. Таких много — и они будут завидовать. Анна, я ведь прекрасно вижу, что происходит. Ну, предположим, тоже начинаю догадываться. Да что там, я Энн знаю всю свою жизнь. Она сдержанна и ничего лишнего не скажет, но после нашей поездки в Россию она так тобой интересовалась… Я помню, как она улыбнулась, когда я сказала, что ты приглашена Клубом и погостишь у меня! Да, помню, помню. Бедняжка Анна — пала жертвой заговора двух пожилых английских дам!

— Так это из-за Энн ты отшила Пам?

— Ну… нет, конечно, не только. Просто это так глупо — какой-то русский лен, когда на свете существует Ричард! Нет, ну скажи наконец, он тебе нравится?

— Мэй, не могу. Давай пока оставим. Мне надо по крайней мере выспаться. Пора.

— Пойдем наверх. Мышка, милая, тебя придется оставить со щенками внизу, как всегда. Иначе старшие леди будут несчастны. Опра и Водка, я хочу сказать. Они привыкли спать со мной, а тут еще и ты. Ах, как я хотела бы взять тебя наверх! Нет, нельзя. Нельзя. Спокойной ночи, дорогая. Пойдем, Анна.

Мы устало потащились вверх по лестнице. За нами, сонно переставляя длинные ноги и свесив узкие морды до полу, брели красавица Опра и престарелая Водка.

— Кто это? — спросила я на площадке, остановившись напротив портрета дамы с темно-синими глазами Мэй — дамы, что так пристально смотрела на меня сегодня на рассвете. Моя приятельница, обессиленная, опустилась на ступеньку.

— О, это целая история. Принеси мне стаканчик бордо из кухни — расскажу.

— Это моя пра-пра-прабабка. Известна тем, что организовала для себя брак с известным гомосексуалистом — ради его титула. Долго готовилась, все уладила — и вдруг — бац! — все сорвалось. Скандал ужасный, суд. Он возложил всю вину на нее. И скрылся, вместе с титулом. Думаешь, у моей пра-пра-прабабки своего титула не было? Еще какой! Но его-то был еще выше…

Оставив пустой стакан на ступеньке, Мэй подмигнула своей прародительнице, которой так и не было суждено подняться выше лестничной площадки Стрэдхолл-Мэнор, и мы разошлись по спальням.

Я подошла к окну — теперь уже по привычке, взглянуть перед сном на жеребенка. Небо, казалось, светлело. Свистнул черный дрозд и умолк. Поднялся ветер — и снова стих. Нет одиночества полней, чем в тишине перед рассветом.

Я изменю свою жизнь. Поселюсь в сером замке. Пусть у меня будет титул. Пусть будут муж, дети, семья. А что в этом плохого? Заведу наконец своих борзых — да-да, возьму от Мышки щеночка. И буду дружить с Джимом. И любить Ричарда — он милый. И сделаю для этого все, что смогу. Завтра же позвоню Быкову насчет документов — пусть выкопает что-нибудь в своем Смоленске или в Сычевке — все равно что.

Черный дрозд вывел первую ноту, вторую — и песня полилась, уже не обрываясь. Свежий ветер шелестел листвой древнего дуба, и мраморный жеребенок, гарцуя, встречал новое утро.