Порода. The breed

Глава 3

Утром я соскочила с кровати. Впрочем, каждое из слов в этой фразе нуждается в пояснении.

Утром? Да, если утро определять по-английски: 4.30. Ведь в пять мне предстояла прогулка с борзыми, и я не хотела быть застигнутой врасплох, хотя Мэй, прощаясь вчера перед сном, с воодушевлеием пообещала: “I shall knock at the door in time and wake you, dear!” [47].

Предыдущая ночь была мучительна. Пролечу, как фанера над Парижем, — думала я, — и, конечно, самолет разобьется! Вторая такая же ночь стоила мне еще дороже.

Страшные картины вероятного появления Вурлакова в Стрэдхолл-мэнор — ужас, позор, который неизбежно разрушит мою не успевшую начаться светскую жизнь; боязнь не суметь выполнить обязательства перед ним, перед Мэй, перед Пам (это она собирала гуманитарные посылки в Москву, а теперь энергично взялась за посредничество в торговле русским льном); наконец, зарождающаяся ненависть к борзым, с которыми нужно было почему-то гулять в пять часов утра, — все это делало сон абсолютно невозможным и от этого еще более желанным.

Но гордость взяла свое. Меньше всего мне хотелось в первое же утро обнаружить пресловутую русскую лень, так что мой маленький будильник был перед сном настроен на решительную борьбу: 4.30, и ни минутой позже! Я рассчитывала принять ванну, одеться, причесаться (пусть не думают, что мы неряхи — с такими-то собаками!) и встретить Мэй и ее пробуждающий стук в дверь во всеоружии: знай наших! Мы, русские, ночью вообще не спим, а только бродим по полям со своими русскими псовыми борзыми. А если и уснем на минутку, то только ради того, чтобы ходить с ними еще дальше и еще быстрее: пусть не теряют формы! В конце концов, чья это порода? Наша, а не английская. Это мы создали таких удивительных собак, и все потому, что в любое время суток готовы с ними как следует погулять.

Соскочила? Наверное, если так назвать перемещение моего физического тела в окружающей среде и игнорировать новейшее, тупо-блатное значение этого слова. Накануне выпито было довольно много, даже по отечественным меркам. Но не это важно. Как известно, самое главное — движение тела духовного. Принято считать, что духовное тело всегда опережает материальное. Однако в этот раз оно почему-то не торопилось. Когда я проснулась, духовное тело продолжало колебаться. Казалось, оно не находит себе места в чуждом ему пространстве и с трудом, нерешительно пробивается из-под одеяла в английскую жизнь.

Телу физическому пришлось самому сделать первый шаг в холодный и влажный воздух спальни. Так в солнечный день бросаются в ледяную воду.

С кровати? Возможно, если это слово вообще применимо к тому сооружению, на котором мне пришлось провести эту ночь. Внешне оно прикидывалось старинным предметом мебели, вполне уместным в Стрэдхолл Мэнор. Спинки красного дерева — в изголовье повыше, в ногах пониже, гобеленовое покрывало с оборками до полу, столь желанные очертания подушек под ним — все это манило и звало, притягивало и успокаивало, обещая путнику сладкий сон в комнате для гостей.

Но стоило мне только приблизиться! Стоило только притронуться к манящему ложу! Оно сейчас же подалось под моей усталой рукой и отъехало от меня подальше. Я попыталась сначала схватить его, потом вернуть на место — не тут-то было! “Кровать” каталась по полу, ускользая из-под рук столь же весело и игриво, как гроб с панночкой, шутя избегающий заклинаний Хомы Брута. Через некоторое время мне все же удалось обуздать норовистое сооружение, и я робко приподняла оборку покрывала. Из-под средневекового гобелена показались какие-то перепутанные провода и трубочки, блестящие винты и винтики… Тайная жизнь последнего слова техники была, очевидно, столь сложна, что разгадать ее я и не пыталась. Тяжко вздохнув, я занялась тем, что мне было понятней.

Вот, прямо под покрывалом, атласная стеганая перинка нежнейшего цвета, которому нет и не может быть никакого названия на человеческом языке.

Вот невесомое верблюжье одеяло, тонко-пушистое, как шкурка персика.

Вот простыня, гладкая и прохладная, как лепестки асфоделей на лугах забвения… Простыня, как и все постельное белье, была льняная…

Боже, — подумала я, — если бы не Валера с его маниакальной идеей торговать в.

Англии льном! Если бы не борзые! Если бы только не гулять с Мэй в пять утра! Если бы я была вовсе не я, а Мэй! Как же хочется есть! И тут я уснула.

Не успел прокричать первый декоративный карликовый петух, не успел прозвонить мой маленький будильник, как павлин, забравшись повыше, где-то на конюшнях уже издал свой предрассветный клич.

Лиса, всю ночь тщетно пытавшаяся проникнуть через электронный fencing [48] к экзотическим уткам на прудах, обиженно оглядываясь, ни с чем удалилась в ближайшее укрытие — пролезла в живую изгородь, которая за триста лет успела изрядно разрастись, и вернулась в свою тайную нору к голодным лисятам. Ночь оказалась слишком короткой. Но будущая жертва терьеров и гончих привыкла воспринимать мелкие неудачи как должное.

Вопль павлина и холодный луч английского рассвета одновременно коснулись моих растревоженных нервов.

Так просыпается узник Бутырки в первое утро своего заключения. К чему петухи, павлин и будильник, когда с лихвой хватает пережитого накануне! Еще не открывая глаз — и не желая их открывать — я вспомнила все.

Вчера выяснилось нечто ужасное.

Оказалось, что совместить приятное с полезным — светский визит к английской подруге с торговлей льном — мне не удастся. Железной волей Мэй мне было уготовано только приятное.

— Anna dear, — сказала Мэй вчера утром, опрокинув очередную рюмку, — imagine Pam phoning me just yesterday — and do you know what about? — тут Мэй рассмеялась, звонко, но слегка напряженно, — She somehow got an idea that youintended to stay with herfor a weekin that — you know, in that hideousplace — coal everywhere — countryside absolutely ugly Yourkshire, somewhere near Nottingham! [49]

Я похолодела. Пребывание в гостях у Пам было с ней заранее оговорено. Туда же, в славный город Ноттингем, на родину Робин Гуда, должен был прибыть и гуманный дрессировщик — Пам пригласила нас обоих, чтобы ткаческие и текстильные предприятия Йоркшира смогли при нашем посредничестве установить столь необходимый обеим сторонам контакт с русскими производителями льна.

Звонят колокола Ноттингема! Зеленеет дикий Шервудский лес! Натягивают тетиву благородные лучники! Смехом встречает солнце девица Марианна…

Что же ответить Мэй?

— Oh, really [50], - выдавила я. — How funny! — Но, Мэй, почему бы и нет? В конце концов, было бы неплохо, если бы мне удалось встретиться с одним русским — он тоже приедет к Пам по своим делам, — у нас все сейчас такие деловые… Я бы переводила, и, может быть, Пам и этот мой знакомый сделали бы что-то полезное для всех нас. Всего неделя! Мне все равно нужно с ним повидаться. Он, наверное, завтра приедет в Лондон…

— Well, well, well, [51] — медленно проговорила Мэй с тихой улыбкой, глядя на меня пристально и безмятежно. Так кошка смотрит на взволнованную суетливую мышь, отбежавшую слишком далеко от своей норки. — Firstly, dearest [52], я уже все заранее определила. Взгляни, Анна. — Тут она открыла передо мной свою толстую записную книжку — сейчас мы называем это “органайзер”. На голубых страницах, заключенных в черную добротную кожу, я увидела характерные каракули фантастическогоого почерка Мэй — то ли арабская вязь, то ли китайские иероглифы. Расшифровывать их я научилась, два года подряд читая в Москве длинные письма моей подруги.

Ясно было, что автор работал над планом не один день: многое было зачеркнуто и снабжено пометками поверх вымаранного, кое-что исправлено… Но одно было несомненно: весь предстоящий нам месяц приятногобыл пунктуальнейшим образом разбит на дни, а каждый день — на часы и минуты самого приятного, что только возможно себе представить, если руководствоваться жизненным опытом английской светской дамы, посвятившей свою жизнь русской псовой породе и некоторым другим удовольствиям.

— Видишь, Анна, уже послезавтра выставка в Блэкпуле, а после этого, прямо на следующий день, мы летим в Шотландию. Билеты уже заказаны. Ну, а потом… посмотри-ка…

Я посмотрела. Такого видеть мне еще не доводилось. Это была распланированная мечта — мечта, расписанная на месяц вперед с точностью до секунды. Каждое удовольствие имело начало и конец, и Мэй, как искусный архитектор приятного, тщательно определила не только продолжительность и последовательность наслаждений, но и сбалансированность их как элементов целостной системы. Все это строение было строго выверено и поражало соразмерностью частей и грандиозностью общего замысла.

Я поняла, что оказалась узницей. Это была тюрьма, и даже не золотая. Хуже — тюрьма в воздушном замке. Зная Мэй, я понимала, что план будет выполнен непременно и во всех деталях станет явью.

В этот-то момент я и захотела в Москву. Я захотела купить банку пива в ларьке на Плющихе. Я захотела идти по улицам — просто так, куда глаза глядят, прихлебывая пиво из этой банки и думая об Андрее, и ведя с ним бесконечные совершенно абстрактные разговоры, и наслаждаясь его легкостью, его всегда неуловимыми движениями, его вечными колебаниями: то ко мне — и вот он мой, навсегда, то на волю — и я никогда его не увижу, никогда, и пусть! Так в светлом июньском небе кружат стрижи — то ближе, и вот уже рядом, то дальше, совсем далеко, в бесконечность пространства, но миг — и вновь проносятся с криком в стремительном вираже, чуть не задевая… Приеду, заберу у него собаку. Он снова исчезнет. Но когда-нибудь все-таки позвонит, непременно! Быть в Москве! Ждать! Боже, неужели на свете бывает такое счастье?! Желание оказаться там, на свободе, пронзило меня так внезапно, что я ощутила на веках горячую влагу.

Чтобы не дать ей пролиться, я подняла взор от голубых страниц, усеянных датами и цифрами, и уставилась в окно, перед которым мы сидели за длинным столом. Когда удалось избавиться от пелены слез, я встретила внимательный взгляд. Сквозь стекло прямо мне в глаза пристально и бесстрастно смотрел павлин. Никакого сострадания в золотых неподвижных очах птицы не было. Павлин тряхнул хохолком, украшенным изумрудами, отошел на подъездную аллею и бережно развернул драгоценное оперение. Я пришла в себя.

— Мэй, дорогая, какой потрясающий план! Спасибо. Это грандиозно! — я поняла, какие слова мне понадобятся в Англии больше всех, и пожалела, что не взяла словарь синонимов.

— Ну вот. Теперь ты видишь, как мы будем заняты. А тут какая-то Пам. Она совершенно не вписывается. Я так старалась — сочиняла программу твоего визита целых полгода, с тех пор, как послала приглашение. Тебе правда нравится? Чудесно. А потом… Well, secondly… And secondlу [53], Пам ведь известная фантазерка. У нас в клубе ее и всерьез-то никто не принимает. Вечно придумывает что-нибудь, суетится, а до дела ничего никогда не доводит. Обожает покровительствовать и “помогать”. Но от такой помощи — Боже сохрани! Еще советы раздает направо и налево. Знаешь, как у нас ее прозвали? Common Sence! — и Мэй победно расхохоталась.

— Common Sence? Здравый Смысл? Почему?

— Во-первых, потому что она чуть ли не каждую фразу начинает так: “Здравый смысл подсказывает, что…” или: “Руководствуясь здравым смыслом, мы должны…”. А главное — потому, что именно здравого смысла-то у нее и нет. Отсюда и прозвище. Так что у вас с ней все равно бы ничего не вышло — с Пам просто нельзя связываться. В делах она ноль. Даже хуже. Common Sence! Ха-ха-ха! И потом, если тебе так уж надо, давай пригласим ее сюда. На завтра, после Энн. Жалко времени, конечно, но по крайней мере собак вымоет и расчешет. Единственное, что она действительно умеет делать, так это собак к выставке готовить. Пам ведь и сама судит. Правда, борзых у нее нет и не было никогда. Я сейчас позвоню ей, приглашу, — и Мэй занялась телефоном.

Я невидящим взором смотрела в окно. Павлин решил, что снова оказался в центре внимания, и немедля развернул хвост.

Дело принимало неприятный оборот. Более того — становилось опасным. Вурлаков непременно решит, что я нарочно его надула — подсунула какую-то дуру вместо делового партнера, заманила зря в Англию, а потом еще и бросила. Меня охватил ужас. Мэй ворковала с Пам. Я одним духом выпила все, что оставалось у меня в рюмке. Стоило Мэй положить трубку, как раздался телефонный звонок.

— Hello, — ответила Мэй… Наступила пауза. Моя приятельница — а точнее, теперь уже властительница, — внимательно вслушивалась, по-видимому, пытаясь что-то понять. Молчание длилось. Я похолодела.

— Anna! It seems, that’s for you. Somebody from Russia, [54] — и она широким жестом протянула трубку мне. При этом Мэй ехидно ухмыльнулась.

— Алё, — проговорила я, надеясь на чудо. Но чуда, как всегда, не произошло. Через годы, через расстояния из грязной кухни на Маяковке прямо в голубую гостиную Стрэдхолл Мэнор, каким-то неведомым образом непосредственно соединенную с Валериным логовом, донеслись по проводу слишком знакомые звуки. Напряженный голос Вурлакова проскрипел:

— Анькя-а-е, это ты?

Я поняла: на любой дороге, в стороне любой Валере ты не скажешь “до свидания”, Валера не прощается с тобой…

— Да, это я. — Я снова опрокинула рюмку, любезно наполненную для меня Мэй. Мэй, как всегда, наслаждалась: утром, водкой, властью, а особенно — спектаклем, режиссером которого себя ощущала, — и, надо сказать, по праву.

— Ну, это… — продолжал гуманный дрессировщик, — привет. Как ты там?

— Спасибо, хорошо, — я решила быть лаконичной и таким образом заставить противника раскрыться.

— Ну, ты это… В общем, жди. Я завтра с утра иду за визой — там мне очередь займут — и вылетаю рейсом 17.40. Прибываю в Хитроу. Встречай. Узнай там, когда самолет прилетает.

— Ва-ле-ра, — сказала я чуть не по слогам, — ты в уме? Как я могу тебя встретить? Ты мне денег дал только на билет. Тут даже по телефону позвонить в аэропорт — и то мне не по карману. Потом, что значит — встречай? Как? На чем? На вороных мерседесах? Я что, королева Елизавета? Может, тебя еще в рыцари посвятить? Или прием в Букингемском дворце устроить?

— Так у тебя же там подруга богатая. И вообще все схвачено. Трудно встретить, что ли? Если у нее комнаты лишней нет, так я на худой конец и с тобой переночую. Делов-то.

— Ва-ле-ра, — прошипела я, — ты ничего не понимаешь. — Отстраняя наполненную рюмку, которую вновь протягивала мне Мэй, я задумалась, делает она это коварно или сострадательно. Мэй саркастически улыбалась. Какое счастье, что моя “хозяйка” ни слова не понимает по-русски! Но общий тон беседы, кажется, улавливает. Нужно говорить спокойней.

— Ва-ле-ра, — продолжала я, сознавая, что моя судьба будет решена тем, как я сумею сейчас объясниться, — слушай меня внимательно. Сделать то, что ты хочешь, к сожалению, невозможно. Здесь все стоит денег. Телефонные разговоры, бензин, транспорт, услуги. И вообще — все. Это тебе не Москва. Мэй — моя подруга, и для меня сделает все — но из этого “всего” — только то, что сама хочет. Я живу здесь на ее деньги, а не на твои. Пойми — это все меняет. Она платит — и она же мной распоряжается. Для своего удовольствия. Если бы платил ты — другое дело. Я зависела бы от тебя. А так — нет. Сейчас я завишу только от нее. Во всем. У нее свой план на весь этот месяц.

— Ну, ладно. На месте разберемся, кто от кого зависит. Денег-то хватит. Еще неизвестно, у кого их больше, — в Валерином голосе послышались ноты задетого самолюбия. — Тогда я для начала в гостинице остановлюсь. Мне тут одну порекомендовали, какая подешевле. Позвоню тебе, как приеду, и — давай.

— Что — “давай”?

— Как это что?! Приезжай послезавтра утром — или я сам к тебе приеду. Потом сразу поедем к твоей Пам в этот, как его… Нотинхер, что ли? У нас же все обговорено, разве нет?

— Да. Только меня вечером завтра дома не будет.

— Анькя-е, ты это… Э… Не шали. Ты что? Как это тебя дома не будет?!

— Очень просто, — сказала я с вызовом. — Так и не будет. Я завтра вечером приглашена в ресторан.

— Ага. Так. В ресторан, значит. Мы, значит, по ресторанам начали ходить. Жизнь прожигать. Нет чтоб делом заниматься. Интеллигенты хреновы. В какой-такой ресторан?!

— В Жокейский клуб.

— Ладно, Анька, пора базар заканчивать. Надоела вся эта лабуда. В общем, я завтра вечером приезжаю, и давай ко мне послезавтра утром в Лондон. Дело надо делать. Замётано. Завтра вечером дома сиди, жди звонка. Ну, до связи. Приятных кошмаров. — Тут запели провода и зазвенел голос телефонистки. Конец.

Я обернулась к Мэй. Она небрежно гладила одну из борзых — ту, что только что осторожно вошла в комнату и робко приблизилась к хозяйке. Две старшие суки томно раскинулись, пребывая в нирване сытости и уюта голубой гостиной, — знаменитая Лимонная Водка на сизом диване, красно-пегая Опра — в глубоком бархатном кресле. Громадного роста борзой кобель по имени Бонни Принц Чарли жрал печенье из вазы, роняя крошки и грубо чавкая. Ваза медленно, но верно приближалась к краю стола. Через окно в нее заглядывал павлин, явно обеспокоенный судьбой печенья и крошек. Мэй игнорировала и то и другое.

— Анна, что ты думаешь об этой младшей — Кильде? — спросила она, оглаживая бока тоненькой борзой своими обветренными руками. Сапфиры в кольцах синими искрами проблескивали сквозь бедноватую псовину стеснительной и, видимо, нервной сучонки. — По-моему, это просто гадкий утенок. Вырастет из нее что-нибудь стоящее? Американских кровей, как Бонни и Скай, но… Isn’t she rather plain? [55]

Маленькая борзая, как бы нехотя перенося ласки, вежливо отворачивала свою точеную сухую головку от красноватой руки хозяйки и недоверчиво косилась черным выпуклым глазом на вторую младшую суку — свою сестру-однопометницу Скай. Как и Бонни Принц Чарли, Скай была роскошно одета длинной атласной псовиной, чрезмерно велика ростом, а главное — заметно сыра и груба. Но и сильна. Бонни и Скай, на взгляд русского борзятника еще и жирные, перекормленные, воплощали американскую мечту о псовой собаке представительского класса.

Черно-атласная Скай лениво поднялась с персидского коврика у камина, презрительно глянула на свою сестру-заморыша и, не удостаивая ее больше вниманием, предпочла присоединиться к брату. Печенья оставалось еще много. Ваза поехала в другую сторону и остановилась посередине стола. Павлин разочарованно отошел от окна.

— М-м-м…, - протянула я, стараясь подобрать верные слова. — Мэй, дорогая, сказать по правде, Кильда мне нравится больше всех. Я думаю, она будет не хуже Водки.

По изменившемуся лицу Мэй я поняла, что слова оказались не те. Я сделала по крайней мере две ошибки.

Во-первых, в глазах обладательницы Водки статус этой собаки был априори настолько высок, что назвать рядом с ее именем любое другое оказалось не просто дерзостью — оскорблением. Из всех борзых одну только Лимонную Водку Мэй любовно титуловала “Born in the Purple” — Порфирородная. Ироническая улыбка при этом именовании отнюдь не скрывала гордости. Такова английская манера — чем выше ценишь то, что имеешь, тем насмешливей об этом говоришь. Но этот первый ляпсус мне легко простили — по доброте душевной Мэй оценила его как обыкновенное недомыслие.

Во-вторых, что гораздо серьезней, я напрасно разволновала свою приятельницу. До сих пор она была вполне уверена в том, что выгодно вложила деньги и не напрасно возлагает надежды на своих американизированных любимцев — роскошного Бонни и красавицу Скай. И тут приезжает русская (а значит, по праву крови непререкаемый авторитет в русской породе) — и что же?! Вдруг обнаруживается, что щенок-заморыш, взятый бесплатно и только из жалости, просто заодно с рослыми атласными красавцами, щенок, предназначенный всю жизнь сидеть дома и лишь составлять компанию будущим знаменитым шоу-победителям, — именно этот щенок понравился больше всех! Как?! Почему?? Покой Мэй был нарушен. И тем не менее, демонстрируя саксонскую стойкость, она легко рассмеялась:

— Well, dear, you can’t be serious. [56] Я тоже ее очень люблю, мою маленькую Кильду. Я дала ей второе имя, домашнее — Mouse. Oh, Mousie dear, I love you so much — so much! [57] — и Мэй припала лицом к слишком длинной шее маленькой борзой. Собака деликатно отстранялась, осторожно переставляя свои сухие и сильные ножки и наблюдая, как Бонни и Скай облизывают пустую вазу.

— Анна, а как это будет по-русски? Mouse? Я хочу звать мою обожаемую собачку русским именем!

— Мышка, — сказала я задумчиво. — Мыш-ка. Повтори!

— Oh, let me try… Mysh-ka… Миш-ка… How lovely! [58]

Раздался звон стекла. Ваза все-таки разбилась.

— Не обращай внимания, черт с ней, с этой вазой. Дэбби потом уберет. Главное, чтобы собаки лапы не поранили. — Мэй вскочила и, жестами направляя собак к двери, закричала тонким голосом, точно так, как кричат русские бабы, сзывая кур:

— Doggies! Puppies! Come, dears! Walkies! Walkies!!! [59]

В дверях появилась кудрявая светловолосая девушка с совком и метелкой. Очевидно, это и была Дэбби. Откуда она узнала, что возникла необходимость в ее услугах, осталось тайной. Собаки, заслышав знакомый призыв, одновременно бросились к двери и чуть не свалили Дэбби с ног, но румяная помощница устояла. Мы с Мэй вышли следом за борзыми.

Вчера случилось еще многое другое, в том числе встреча с Энн, но сегодня утром, соскочив с кровати, я подумала сперва о Вурлакове, потом — о Пам, однако все это занимало меня недолго. Ранним утром трудно сосредоточиться на неприятных мыслях.

Я вспомнила Мышку. Где она сейчас, эта русская Золушка в изгнании? Скоро мы пойдем на прогулку, и я снова ее увижу, посмотрю, как она скачет (если, конечно, при такой жизни она вообще способна это делать). Но как, как в одном помете могут появиться столь разные щенки? Каким волшебством многие поколения американских собак, предки которых были вывезены из России сразу после революции, могли разом проявить те скрытые дотоле свойства, что были слиты в этой маленькой борзой? Удивительно! Невероятно! В ней было все — и правильные линии, и изящество, и грация. Но главное — в ней чувствовался характер, то есть особый сплав деликатности и страсти, ума и внутренней силы, выносливости и хрупкости, смирения перед неизбежным и несгибаемости, любви и беспощадности, строгости и сосредоточенности. Характер и делает настоящую борзую. Без него эта порода просто бессмысленна.

Вероятно, именно такой склад души и принято называть благородством.

В общем, когда я смотрела вчера на Мышку, то почувствовала, как по коже побежали мурашки. (- Look, Anna, you have got ants creeping, [60] — заметила наблюдательная Мэй.) Со мной это случается редко. Никогда — от страха, всегда — от внезапного воодушевления.

Размышляя так, я подошла к окну спальни. Передо мною открылся обширный зеленый луг, покрытый ровно подстриженной травой. В некотором отдалении виднелись большие деревья — судя по силуэтам и ритму ветвей — дубы и каштаны. Над лугом поднималась легкая и быстро редеющая пелена утреннего тумана. Очертания белой статуи жеребенка, вставшего на дыбы под деревьями, становились все отчетливей и яснее.

Все казалось абсолютно нереальным. Мне захотелось открыть окно, вдохнуть воздух Англии и убедиться, что это я, а не героиня романа какой-нибудь Джейн, или Шарлотты, или Эмили, — что это я, я сама соскочила с кроватив спальне Стрэдхолл Мэнор.

Чтобы открыть свое окно в английской усадьбе, я попыталась поднять раму. Именно так сделала вчера Мэй в голубой гостиной, чтобы угостить павлина печеньем.

Спустя мгновенье я уже лежала на ковре, закрыв голову руками: раздался дикий вой сирены. Воздушная тревога продолжалась достаточно долго, чтобы я, уткнув нос в ковер, превозмогла первый шок и начала думать. Еще не прекратились завывания, как я заподозрила, что между моим прикосновением к оконной раме и этими жуткими звуками возможна некая связь.

Я оказалась права. В дверь ломилась Мэй. — Анна! Анна! Не бойся! — кричала она. — Это сигнализация! От воров! Ты, наверно, просто притронулась к окну!! Анна! Анна! Открой!! Где ты, Анна? Анна, ответь мне!!!

Внизу залаяли борзые — сначала тихо, потом громче.

Лай собак перешел в леденящий душу вой.

Шок еще длился, однако я поняла, что по-пластунски ползу к двери: a la guerre comme a la guerre! [61]

Я доползла, поднялась на ноги и повернула ключ.

Дверь распахнулась, и мы с Мэй упали друг другу в объятия.

— Анна, дорогая, — успокаивала меня хозяйка, — не волнуйся! Все хорошо. Как ты? Как я могла! Как я могла вчера тебя не предупредить! Это все из-за водки! Я имею в виду, конечно, “Гжелку”… Я забыла! Это… Это непростительно!

— Мэй, милая, все в порядке, извини. Прости! Я перебудила весь дом.

— Ничего, ничего, it’s all right, it really does not matter. [62] Вот только щенки! Щенки! Скорей! Бежим!

— Что такое? — не поняла я. — Куда бежим?

— Как куда?! Скорей, необходимо срочно дать Бонни и Скай валиум… Их нервы! Их нервная система! Быстро!!! — И Мэй ринулась в коридор, потом вниз по лестнице.

Чувствуя себя безмерно виноватой, я понеслась за ней следом. Когда я ворвалась в кухню, Мэй уже вкладывала белые таблетки валиума в кусочки желтого сливочного масла. Принимая их из ее рук, я аккуратно запихивала успокоительное средство в щучьи пасти борзых. Валиум дали не только щенкам, но и двум старшим сукам — для профилактики.

Через некоторое время, выпив кофе и обсудив происшедшее во всех деталях, мы с Мэй были уже готовы к прогулке. Часы над очагом показывали ровно пять — минута в минуту.

Как чинно вышли мы в сопровождении собак во внутренний дворик, где белая чаша фонтана возвышалась на зеленой лужайке, а нежные плетистые розы цветущим ковром прихотливо спускались с серых каменных стен! Как беззаботно, помахивая поводками, проследовали мы к вольере с попугаями! Как пристально, не торопясь, рассматривали ярких птиц и как щедро хвалили их! Блистало ослепительно-алое перо горных лорикетов, зелеными молниями проносились александрийцы, тропическим синим сверкали плоскости крыльев лазурных попугайчиков, крупных, как амазонские бабочки морфо…

Как неторопливо пристегнули мы собакам поводки — каждой борзой особого цвета, и Водке, конечно, пурпурный… Мышке остался белый, на вкус Мэй — вовсе никакой.

Полукруглая дверь в каменной стене открылась, из внутреннего дворика мы вышли на лужайку и двинулись вдоль подъездной аллеи. Я разглядывала кедры. Мэй взяла Водку, Опру и многообещающего Бонни. Мне достались две младшие суки — Скай и Мышка. Тонкие капроновые поводки резали руки, борзые рвались вперед.

Вдалеке в паддоках паслись лошади — длинные гнедые кометы на зеленом горизонте. Карие бока лоснились под косыми лучами утреннего солнца.

— Спускать собак нельзя, — пояснила Мэй, — они могут разволновать кобыл и напугать жеребят.

Борзые быстро потащили нас по аллее. Время от времени какая-нибудь из собак присаживалась.

— Thank you, dear, — неизменно благодарила каждую Мэй и немедленно давала специальное лакомство, созданное именно для этой цели профессионалами фирмы “Педигри”.

— Вот это гуманная дрессировка! — поразилась я и тут же с содроганием вспомнила про Валеру. — Боже мой, а он ведь того гляди получит визу — разница во времени три часа, значит, в Москве уже девятый!

Мне показалось, что мы движемся к воротам с каменными орлами, сквозь которые вчера — Господи, только вчера! — длинный “мерседес” ввез меня в этот мир.

Но Мэй внезапно свернула на боковую тропинку.

— Давай пройдем через калитку Привидения, — предложила она.

Зачем отказываться? Привидение так привидение, — подумала я.

Мэй, ловко управляя своей тройкой борзых, повлекла меня к почти незаметной калитке в красно-кирпичной ограде имения. По сторонам высились какие-то мрачные кусты с темной листвой. Валера на время полностью выпал из моего сознания. Что-то было не так. Я остановилась.

— Мэй, — сказала я, — подожди. Куда ты? Почему эта дверка так странно называется? Причем тут какое-то привидение?

Водка, Опра и Бонни почему-то тоже замедлили шаг, ослабили натяжение поводков и перестали волочить Мэй за собой. Она получила возможность обернуться ко мне и ответить:

— It’s quite simple, Anna. Naturally because the Ghost lives here.

— Where?

— Just there. [63] — И Мэй указала на серую дверцу в стене. Белесые от дождей и туманов шершавые доски калитки все еще плотно прилегали друг к другу. Дверь была некогда сработана добротно. Только это было очень давно. Задумчиво и как-то печально висел на крупных петлях тяжелый ржавый замок.

— Откуда ты знаешь, что тут что-то живет? Ты что, видела … его?

— Видела. Правда, всего два раза. Впервые — накануне свадьбы. Тридцать лет назад. Пошла на прогулку с Даной. Дана была моя первая борзая. Как я была счастлива в тот вечер! А второй раз недавно — перед смертью Дункана. Решила пройтись с Водкой и Опрой. Боже, сердце у меня не просто разрывалось — никакого сердца будто и вовсе не было. Он так мучился — невыносимо, — и я… ничего вокруг не замечала. Брела и брела, и подошла почему-то к калитке. Вернулась в дом, и только там поняла, что только что видела наше Привидение. Тогда уж мне все стало ясно… Окончательно: надежды нет!

Собаки притихли и стояли, понуро опустив головы. Я не знала, что и сказать. Мне было мучительно жалко Мэй — маленькую фигурку под темной листвой у серой калитки, одиноко страдающую в этом странном замкнутом мире, населенном множеством прекрасных животных и единственным Привидением. Чтобы обнять ее, пришлось подтащить поближе обеих борзых.

— Пожалуйста, Мэй, милая, расскажи про Привидение! Их же нет!

— В Англии есть. Даже здесь, в Стрэдхолл Мэнор, их три.

— Господи, — прошептала я.

Оказалось, даже привидения целых три, и только Мэй — одна!

— А где же еще два?

— Второе появляется по другую сторону главной аллеи, у входа в паддоки. Там, где растет куст шиповника. Но я его сама не видела. Оно является только тем, кто серьезно работает с лошадьми. Дункан встретился с ним однажды, ранним утром — шел в паддок взять лошадь для проскачки. Дункан ведь был жокеем, правда, не профессиональным, — скакал на наших собственных лошадях. Говорят, около этого шиповника от сердечного приступа умер конюх — недавно, лет сто назад.

Третье живет в дупле одного дуба — дерево можно увидеть из окна твоей спальни, под ним мраморный жеребенок. Дуб почти пустой внутри, и если заглянуть в дупло, видно, что сверху свисает толстая цепь. К ней был прикован один человек. Там он и умер. Давно. Это привидение никому из тех, кого я знаю, не являлось. Сохранилось только предание.

— Какое? — я уже смутно догадывалась, перед кем обнаружит себя третье привидение, и почти не нуждалась в подтверждении.

— История довольно темная и, на мой взгляд, невероятная… Давай продолжим прогулку, расскажу по дороге. А то собачки хотят пройтись, — Мэй вынула из кармана куртки ключ и отперла ржавый замок, по-видимому, кем-то заботливо смазанный.

Серая калитка на удивление легко отворилась, и мы вышли за пределы Стрэдхолл Мэнор. Мы стояли на обочине узкой асфальтированной дороги, заключенной между двумя полосами высокой живой изгороди. Боярышник уже почти отцвел, и только редкие белые соцветия украшали сплошную темную зелень живых стен. Изгородь отделялась от асфальта узенькой тропкой. По ней мы и пошли. Понятно, что двигаться рядом было невозможно, так что пришлось выстроиться цугом — впереди Водка с Опрой и Бонни, за ними Мэй, потом Мышка и Скай. Я замыкала шествие. По шоссе довольно часто проносились автомобили, и тогда нам с Мэй приходилось вжиматься в колючую стену боярышннка, подтягивая покороче собачьи поводки. Дорога петляла. Самые сложные моменты наступали, когда из-за поворотов внезапно появлялись всадники, совершающие утреннюю верховую прогулку. Нельзя сказать, чтобы борзые и, главное, Мэй вели себя при этом спокойно.

— Oh, shit!!! [64] —шипела она сквозь зубы, завидев издали верхового. — Hello! Good morning [65], - так громко и звонко приветствовала Мэй уже приблизившегося всадника. Каждый отвечал ей столь же радостно, хотя люди были явно незнакомые. Но так принято в Англии. Я заподозрила, что и они цедили про себя: “Oh, damn!!!” [66], прежде чем с радостной улыбкой пропеть вслух: “Good morning!”.

Особенно безобразничал Бонни. Пользуясь длинными рычагами своих грубых сильных ног и немалым весом, он нещадно мотал Мэй и двух сук из стороны в сторону, норовя выскочить на асфальт, и вставал на дыбы, если это не удавалось. Бедная Мэй! Представьте Аничков мост, где каждый атлет держит не одну лошадь, а целых три…

Когда ритм и стиль нашего продвижения вдоль шоссе окончательно наладились, Мэй, полуобернувшись ко мне, начала рассказ о третьем привидении.

— Ты ведь знаешь, Анна, что мои предки происходят от незаконного сына короля Генриха VIII, — сказала Мэй как бы нехотя, через силу. В Англии такие вещи сообщают только в случае крайней необходимости. Я поняла, что без этих сведений рассказ был бы просто непонятен, и подтвердила, что таковой факт мне известен, хотя слышала об этом впервые. Так полагается.

— У Анны Болейн, матери Елизаветы, была старшая сестра Мэри. Она родила Генриху сына еще до того, как он сочетался браком с Анной. Хорошо, что король на Мэри не женился — по крайней мере, голова на плечах осталась. Кстати, в программу твоего визита в Англию я включила соответствующий пункт — поездку в Хэмптон Корт. Это дворец, который Генрих построил для Анны. Недолго она там прожила. Ну, неважно. Короче говоря, Мэри и ребенку досталась жизнь, но из владений — весьма немногие, и в их числе — Стрэдхолл.

Дальше пошел ряд поколений, и всегда появлялись незаконные дети. Не все они смирялись с тем, что их лишали имени, владений, имущества. Я думаю, они просто не понимали, что самое ценное — все-таки жизнь. Ее-то они получали! Но им было этого мало, и некоторые пытались протестовать. Протесты принимали разные формы. Знаешь, кровь Генриха, даже в очень разбавленном виде, просто страшная штука. (Это уж точно, — согласилась я про себя и с тоской вспомнила ежедневник.) Короче, один из таких недовольных и был посажен на цепь в этом дупле — для острастки, чтоб другие не вставали на дыбы. Это разрешается только жеребятам. Вот почему потом под дубом поставили мраморного жеребенка. Он напоминает.

— Когда “потом”?

— Ну… когда этот человек умер. С тех пор прошли сотни лет, Анна, и обычаи изменились. Люди стали покорней, а жеребята все такие же. И это прекрасно.

— А что же привидение?

— Говорят, являлось несколько раз — тем, кто так и не смог смириться с жизнью. Или не захотел. Беспокойным, знаешь ли… После этой встречи все они быстро понимали, что к чему. У нас в Англии сейчас таких не осталось. Некому больше помогать образумиться. Так что дупляного привидения давно никто не видел. Может, его и нет уже…

Я теперь вполне представляла, что означает слово “давно” в устах Мэй. Разговор о привидениях иссяк.

— Мэй, а когда же мы придем? — спросила я. — Долго еще?

— Куда придем? Что ты имеешь в виду?

— Ну, мы ведь пошли гулять… С борзыми…

— Так мы и гуляем! Сейчас дойдем до тех деревьев — видишь, вон они — и повернем назад.

— А где же мы собак отпустим?

— Отпустим? Как это?

— А чтобы они могли побегать… На поле… Тут ведь кругом поля!

— Анна, милая, эти поля чужие. Тут собакам бегать нельзя. Гляди, вот табличка.

И в самом деле, мостки через придорожную канаву, вдоль которой мы двигались, были перегорожены аккуратной калиткой. Я прочла: “PRIVATE. NO TRЕSPASSING” [67]. Вопросов у меня больше не было. Но Мэй пояснила:

— Моим борзым очень повезло. Большинство членов нашего клуба постоянно держат своих в вольерах. Собаки оттуда вообще никогда не выходят — только на выставки. А вот я со своими каждый день гуляю. Кроме того, я каждый день выпускаю их в паддок. У меня всегда находится свободный загон — ведь лошадей постоянно приходится перемещать на свежую траву. Так что во вторую половину дня мои собачки получают возможность побегать. Вот увидишь, как они резвятся! Приедем от Энн, выпьем немного, отдохнем — и снова гулять! Правда, здорово?!

— Да, замечательно, — ответила я. И тут же снова вспомнила о Вурлакове. При этом где-то в животе возникло то отвратительное ощущение, которое я всегда испытывала в лифте высотного здания МГУ при начале движения: у-у-х-х-х… Увы, виза у Валеры уже в кармане. Мне живо представилось, как гуманный дрессировщик засовывает свое барахло в чемодан, специально купленный для этого случая — первой в его жизни поездки за границу.

Следуя за Мэй и ее тройкой борзых обратным путем, для разнообразия — по противоположной стороне дороги, которая, впрочем, ничем не отличалась от первой, я думала об alma mater на Воробьевых горах.

Странное место все-таки. Заколдованное. Интересно, есть ли там привидения. Должны быть. Бродят, наверное, по коридорам, оправленным в дубовые панели, по этим академическим темным аллеям, призраки бывших советских деканов, некогда изгнанных за строптивость — робкие попытки утвердить и отстоять научную истину или человеческую справедливость… курят по ночам на лестницах призраки влюбленных… И в любое время года клубятся в парках грозовые облака сирени, плещут вокруг памятника Основателю сизые голубиные крылья, пенится нежная розово-белая кипень цветущих яблонь, простираются золотые поля одуванчиков… Как мажется желтая пыльца… Как зелена трава… А в солнечном небе этой вечной весны неустанно носятся, пронзая сердце острыми крыльями и криками, привидения птиц — стрижи. Вот что такое МГУ — призрак юности, наша фата-моргана…

Да и Андрей — кто он? Не призрак ли любви? Не привидение ли надежды? Не напрасное ли ожидание счастья — он, вечно неспокойный, летучий фантом? Кто? Как он выглядит, мой любимый? Человек, которому бесполезно звонить — все равно не окажется дома, невозможно писать — письмо не дойдет, затерявшись в поисках ускользающего адресата… И где его дом? А где дом у стрижа? Кто ответит?

Открылась, скрипнув, серая калитка и пропустила нас в Стрэдхолл. Мэй вдела в ржавые петли толстую дужку замка. Лязгнув, он заперся. Мы проследовали в дом — отдыхать и одеваться к ланчу у Энн.

Утомленные “прогулкой” борзые рухнули в свои кроватки, устланные мягкими одеялами, а Мэй поставила на очаг чайник, чтобы выпить еще чашечку кофе. К кофе предлагалось сухое вино — what would you prefer, Anna, red or white? [68] Я предпочла бы бутерброд, но было совершенно очевидно, что выбирать полагалось только цвет напитка. Я сдуру назвала красное, прикинув, что оно все же питательней, и снова ошиблась. Я знала: Jentlemen prefer blonds — джентльмены предпочитают блондинок. Однако Ladies prefer white [69] — но это правило английской жизни было мне еще неизвестно.

Вино было французское, и его было очень много. После второй бессонной ночи и прогулки я впала от молодого бургундского в какую-то эйфорию. Меня уже почти не волновал ни скорый визит к Энн, которому Мэй явно придавала какое-то особое значение, ни даже надвигающаяся катастрофа в образе Вурлакова, уже простершего тень своих крыл над Британией. Черный ворон, что ты вьешься… Ну и вейся себе на здоровье. Звонок телефона, прервавший нашу спокойную беседу, затронул лишь край моего сознания и почти не обеспокоил. Во всяком случае, “эффект лифта” в животе на этот звук не сработал.

— Анна, это опять тебя: тот же голос из России, — услышала я как-то издалека.

Ничего, пробьемся, — подумала я, протягивая руку за трубкой… Часы над очагом показывали девять. Плюс три часа. Получается двенадцать. Ну, конечно. Сейчас опять скажет, чтобы встречала, и сам, наверное, узнал, когда. Черт с ним. Потрачу все свои деньги до последнего доллара, поеду в Хитроу одна. До Ньюмаркета дойду пешком по дороге — не привыкать, всего-то миль десять будет… Это не расстояние… Дальше на автобусе до поезда, потом до Лондона… Хорошо, что невзначай расспросила Мэй и все узнала… Доберусь как-нибудь, а там посмотрим. Вещи брать не буду, чтобы Мэй чего не заподозрила. Возьму только документы и обратный билет в Москву на всякий случай — хоть он и с фиксированной датой, но, может, удастся доплатить и улететь отсюда сегодня же к чертовой матери. То есть домой, на Плющиху. А Вурлаков с Пам пусть сами разбираются. Ну их. Я все равно с ними обоими не справлюсь. Стыдно перед Мэй, конечно. Ну, делать нечего. Да и Мэй тоже хороша — все распланировала, а меня даже не спросила. Я не игрушка все-таки. И без меня развлечений хватит. Позвоню ей из Хитроу перед самым рейсом, чтобы не поймала.

Я приложила трубку к уху.

— Анькя-э-э, это я. В общем, тэ-э-к… Я не еду.

— Что?

— Ну, не еду я.

— То есть?!

— Ну, визу не дали. Отказали.

— Не может быть! Как это?

— А вот так. Отказали, и все. Сволочи. Я скоро человека пришлю. Вместо себя. Гриб. Владимир Владимирович.

— Какой гриб? Валера, ты что? Что все это значит?

— Значит, что ты должна там жить и ждать, когда приедет Гриб. Как оформим на него документы, визу получим, так сразу и позвоним.

Все выгоды моего положения, дарованные переменчивой судьбой, я смогла оценить только сейчас.

— Валера, — сказала я строго и назидательно, — ты представляешь себе, сколько стоит прожить в Англии хотя бы сутки? Нет? Ну, узнай у сведущих людей. А сколько именно суток мне нужно будет тут провести, пока приедет твой Гриб, знаешь? Можешь сказать? Нет?

Отлично. То есть очень жаль.

— Чего — чего?

— Досадно, говорю. У меня обратный билет с фиксированной датой. Через месяц. Тогда и приеду. Точно как договаривались. — Я с восторгом поняла, что отныне и навсегда неуязвима ни с моральной, ни с материальной точки зрения. Что я свободна по крайней мере от Валеры. Главный фронт — восточный — прекратил военные операции, и практически навсегда. А со вторым, западным, я как-нибудь справлюсь. Было совершенно ясно, что никакой Гриб не сможет получить загранпаспорт и визу за оставшееся время. Я — свободна!

Невероятное случилось! Я — свободна!

Но Валера продолжал атаку:

— Ну, Аньк, ладно тебе… Поживи там подольше, по ресторанам пока походи… Интересно ведь! Красота!! — Враг попытался прибегнуть к военной хитрости, последней и жалкой.

— Нет, не буду. И не проси. Сколько договаривались, столько и проживу. Я ведь работаю все-таки. Пока.

— Пока, — беспомощно сказал Валера и… повесил трубку.

Я повернулась лицом к западному фронту, ощущая его в данный момент почти союзником:

— Мэй, ты знаешь, что произошло? Мой русский — тот, насчет льна, не приедет. Пам не повезло!

— Неужели? Бедная Пам! Впрочем, я ничего другого и не ожидала. Что она ни затеет, все проваливается. Я же тебе говорила! Вечно какая-нибудь чепуха. Да, кстати, а почему это он не приедет?

— Он сказал, что визу не дали.

— Неужели! Странно. Он не сказал, в чем дело? Кто он вообще такой?

Этот вопрос застиг меня врасплох. Действительно, кто он такой? Что я знаю о гуманном дрессировщике — я, я сама, а не со слов Андрея? Так сказать, где информация из независимых источников? Я призадумалась. Ответ был ясен и тревожен — ничего! Абсолютно ничего! Непонятно даже, что сказать Мэй. Удивительно, почему нам, русским, в отличие от англичан, не приходит в голову задаться столь простым и совершенно естественным вопросом, когда на горизонте появляется новый знакомый: а кто он, собственно, такой? Мы склонны верить на слово — даже тем, кого знаем пять минут… И верим безоглядно всегда — тем, кого любим. Но ведь и они могут ошибаться! Почему, ну почему мы так неосторожны? И это после десятилетий страшной, кровавой, вполне современной истории, полной поучительных примеров предательства, низости, подлости… У англичан, по крайней мере в последнее время, ничего этого не было. Почему же они так разумны?

— Мэй, дорогая, это знакомый моего друга. Он психолог, работает в академическом институте, дрессирует собак. Мы с ним издавали книгу, тоже о собаках.

Произнося все это, я лихорадочно соображала. И сопоставляла. Психолог? Допустим. А где его статьи — конечно, кроме той, что “редактировалась” у меня на кухне? Работает в Институте психологии? Да, лаборантом. В его-то годы. Ну ладно, это как раз бывает. Но по диплому — зоотехник. Это вовсе не психолог. Дрессировщик? Я сама была на занятии. К сожалению, только на одном. Мне тогда еще показалось, что эта гуманная дрессировка как-то отдает ДОСААФом. И вообще ВОХРом. В принципе, эти навыки, а главное, стиль общения и с собаками, и с их хозяевами может легко получить и усвоить любой активист досаафовской дрессировочной площадки. Правда, сам метод, безусловно, другой. Да, кстати, а есть ли метод? В чем он состоит? Я с содроганием вспомнила команду: “Подготовить собак по кости!” Вопрос оказался для меня слишком сложным.

— Анна, а он женат, этот твой знакомый? — спросила Мэй.

— Женат, — ответила я неуверенно. — Я видела жену. То есть какую-то женщину. И они праздновали годовщину свадьбы.

— Что, и дети есть?

— Двое. — И в этом я теперь усомнилась. Но тут же поняла, что по крайней мере один ребенок был просто копия дрессировщика.

— А сколько ему лет, по-твоему?

— По-моему, он мой ровесник.

— Ну, дорогая, этот твой русский — или преступник, или военный, или сотрудник… Ну… Как это у вас называется… Помнишь, вы с Андреем показывали нам памятник на какой-то площади… На каменном столбе — такой высокий, черный… Страшный… Когда везли нас с Энн по снегу в такси к Тарику. У нас это Intelligent Service, а у вас… Кажется, Lubianka?

— Нет, Мэй, не может быть!

— Почему?

И на этот простой вопрос ответа я не нашла. Пора было одеваться к ланчу. Все же перед тем, как подняться наверх, Мэй налила нам обеим еще вина и кратко пояснила:

— Знаешь, Анна, у наших очень полные данные. К тому же они многое могут уточнить, если нужно. Никаких сложностей, кроме тех, о которых я тебе сказала, возникнуть не могло. Конечно, если дело обстояло именно так, как ты себе представляешь. Если он не получил визы — а он ведь не получил — причина одна. Все, дорогая, пошли. Скоро ехать. Опаздывать нельзя.

Да, кстати. Все время забываю сказать. Слава Богу, что вспомнила все-таки. Пожалуйста, не спрашивай у Энн, как поживают ее собаки. Я знаю, что ты обязательно спросила бы — ты ведь так …

Я поняла, что Мэй хочет сказать “хорошо воспитана”, но думает, что прямая оценка прозвучала бы свысока, и это невежливо.

… You are so… So delicate [70], - нашлась наконец Мэй и умолкла.

— Спасибо, — автоматически сказала я, подтверждая эту похвалу, замечательную в устах англичанки, даже подруги (если вообще бывают англичанки-подруги), и пытаясь сообразить, в чем, собственно, дело. Какая-то очередная нелепость. Почему нельзя говорить с Энн о ее собаках? Интересно, у Мэй-то спросить можно? Или это тоже будет преступлением? Я понимала, что любая неприятность, с нашей точки зрения пустяковая, для англичанина может оказаться темой тяжелой, а потому для светской беседы наглухо закрытой. Я вспомнила, что в письме от Энн (в том первом и единственном, с фотографиями своры гончих и охотников-графов) сообщалось, что она с волнением ждет разрешения от бремени своей любимицы, принадлежащей к славной старинной породе английских стэффордшир-терьеров. Может, сука не разродилась? У английских бульдогов, кстати, такое бывает сплошь и рядом. Гордость английской нации, чьи слишком выразительные черты еще более утрированы в советских карикатурах на сэра Уинстона Черчилля и увековечены в образе Джона Булля, в конце двадцатого столетия производит щенят на свет исключительно аристократическим способом. Еще бы, с такой-то головой — и без кесарева сечения! Подумаешь, — решила я, вдохновленная свободой от Валеры, — спрошу все-таки Мэй. Мелочь, конечно, но интересно.

— Мне очень жаль, дорогая, — сказала я. — Наверное, Энн перенесла тяжелое испытание.

Ответа не пришлось долго ждать. Фраза оказалась удачной. Мэй раскололась.

— Как же ты права, Анна. Я бы не должна рассказывать. Это абсолютный секрет. Тайна. Ну, да ты все поймешь. Тебе сказать можно. Это ужасный, ужасный случай. Трагедия. — Мэй опустила голову. Потом медленно произнесла:

— Собаку пришлось усыпить.

— Неудачные роды? — сказала я. — Бедные крошки!

— Нет, дело обстоит хуже, чем ты думаешь. Крошки тут ни при чем. Вернее, их к этому времени уже раздали хозяевам, а это просто катастрофа.

— Господи, да что же случилось?

Мэй страдальчески поморщилась:

— Собака ПРОЯВИЛА АГРЕССИВНОСТЬ!

Коротая одинокие ночи до поездки в Англию, я прочитала несколько подшивок британских журналов о собаках, специальных и популярных, вложенных Мэй, Пат и Пам в коробки с гуманитарной помощью, и в общих чертах представляла себе менталитет современного англичанина. Портовый грузчик, докер, жизнелюбивый фермер и даже викторианский сквайр, не чуждые кровавым забавам собачьих боев и публичного удушения крыс в яме, спустя столетие уступили место яростным ревнителям гуманности. Способность, а тем паче склонность собаки кусаться в новую систему ценностей не входила. Я выразила подобающий ужас:

— Как? Что она сделала? Укусила Энн?

— Что ты. До этого не дошло. Она ЗАГРЫЗЛА СВОЮ ПОДРУГУ!

— Подругу?!

— Ну да. У Энн был еще маленький бордер-терьер. Тоже сука. Собаки воспитывались вместе. И так дружили! Представляешь, что пережила Энн! Ведь собака, которая ПРОЯВИЛА АГРЕССИЮ к другой собаке, может напасть и на человека! Пришлось усыпить. Вот и все, Анна. Хватит об этом. Забудем этот разговор. Нам пора.

Я допила вино одним глотком и встала. На душе было как-то смутно. Загрызть подругу… Усыплять всех подряд… Противно. Вспомнились светлые глаза Энн и ее белые напудренные руки…

Мы вместе поднялись по дубовой лестнице, устланной темно-голубым ковром. По дороге Мэй с улыбкой кивала своим предкам разной степень давности. С портретов на нас взирали мужчины и женщины в темных одеждах: на Мэй одобрительно, на меня — с презрительной жалостью. Так мне показалось. Неприятно выглядеть идиоткой. Особенно перед собой. И даже в непроницаемых глазах давно ушедших политиков и государственных деятелей такой маленькой страны. А уж совсем противно — в серьезных и таинственных глазах их жен. Все они умные. И осмотрительные. Потому и смогли продержаться, преуспеть, сделать свою крохотную страну державой. Britain rules over the seas. Британия правит морями. Ну, пусть теперь не правит. Или правит не морями. Но таких дураков и дур, как я, тут нет. И не было. А если и были когда-то, то вымерли в процессе эволюции.

Поднявшись по лестнице между рядами фамильных портретов, как пройдя сквозь строй, я поднялась наконец на второй этаж. Мэй повернула налево, в свою спальню, я — направо, в комнату, где провела предыдущую ночь. И остановилась как вкопанная.

На стене, замыкающей темный тупик коридора, висела картина. Особые лампы освещали ее сверху и с боков, как самые ценные экспонаты в большом музее. Странно, что я не заметила ее раньше. Под картиной располагалось что-то вроде тумбочки. На ней, в мягком свете отдельного фонаря, стояла пара крошечных узких туфелек. Туфельки были из красного атласа и с бантами.

С портрета на меня смотрела девочка лет двенадцати. В белом платье, серьезная, темноволосая, голубоглазая. Она напоминала Мэй. Или Мэй напоминала ее. У ног девочки, обутых в красно-атласные туфли с бантами, лежала большая белая мохнатая собака. Это была моя собака — точно та, которую я, уезжая, оставила в Москве на попечение Андрея. Я остолбенела. Кличка моей русской овчарки — Званка. Так называлась усадьба, в которой мой любимый Гаврила Державин тщился наладить свою жизнь. Это имя я и дала своей якобы русской собаке. Несчастный написал поэму — «Жизнь Званская», но жить, как в поэме, все равно не смог.

Но как моя собака — это нежное и злобное животное, не умеренное ни в чем — ни в своей преданной любви к хозяину, ни в своей отчаянной ненависти к любому постороннему, как эта собака, предки которой снимали врагов с седел на полном скаку, как эта “исконная” крымская славяно-татарская порода, к созданию которой приложил руку и немецкий барон Фальц-Фейн, как моя Званка могла оказаться здесь, в старинном английском поместье, на картине, у ног девочки в туфлях из красного атласа?

Спрошу у Мэй. Теперь время есть. Есть время! И с этим чудесным чувством я отправилась в свою комнату.

Окно с момента воздушной тревоги так и оставалось полуоткрытым. Беломраморный строптивый жеребенок нежился в лучах скупого английского солнца, хотя дуб распростер над ним свои темные ветви. Дупла отсюда не было видно. Нет, вон, кажется, что-то темнеет на стволе. А может, и нет.

Я не без опаски (а вдруг еще одна сигнализация!) открыла дверки платяного шкафа. На плечиках висела моя парадная форма — белая бабушкина блузка из тонкого льна, с прошвами (Кострома, начало века), юбка умеренной длины из сурового волокна (Литва, середина столетия — бабушка привезла ее из Каунаса), суконный жилет с ручной вышивкой (принадлежность народного костюма, Латвия, тот же период и та же домашняя коллекция). Из сумочки я достала серебряную брошку, чтобы сколоть блузку у ворота. Брошь, похожая на пряжку, была тоже бабушкина.

Ванная комната, выдержанная в оливково-зеленых тонах, таила немало загадок. Душа вовсе не было, смесителей тоже, а случайное нажатие ногой на какую-то кнопку внутри овальной ванны привело к шумному опусканию штор в спальне. Я надавила на кнопку еще раз, и шторы вновь взмыли к потолку. Все шло прекрасно.

Вымытая, одетая, причесанная и совершенно голодная, я танцующим шагом спустилась вниз по лестнице, на этот раз с некоторым вызовом встречая взгляды предков Мэй. Мне показалось, что теперь эти владетельные особы смотрят на меня с любопытством. Двое суток волнений и отсутствия пищи дали себя знать — я почти парила в воздухе, а одежда не только не стесняла, но даже слегка сваливалась.

— Oh, Anna dear, you are… Оh! You are so smart! [71] — Мэй была явно удивлена.

Я же чувствовала себя просто отлично.

— Спасибо. Ну, что? Я не опоздала? Уже пора?

— Представляешь, пока мы одевались, позвонила Энн. Она сама — сама! — за нами заедет. She really does us a great favour! Unbelievable! [72] Пойдем в большую гостиную, к парадному входу.

И Мэй двинулась вперед по коридору. Носки ее лаковых туфель с пряжками мелькали над паркетом быстро и четко, как у девочки на уроке ритмики. Не поспевая, торопились за ней складки цветастой широкой юбки, собранные у талии черным блестящим поясом.

В гостиной было почти темно. Чуть мерцала позолотой рама картины, занимавшей всю стену напротив главного входа. В полумраке угадывались на холсте смутные контуры животных. Одно из них, громадное, размером со статую на брегах Невы, — чистокровная гнедая кобыла. Три другие грации, лишь немного уступавшие лошади ростом, изогнули небрежно шеи, устремив на меня жалостливо-отстраненные взгляды. Так смотрят мадонны с полотен маньеристов и политические комментаторы с экрана телевизора. В двух из этих борзых — полово-пегих — я узнала чемпионок Водку и Опру, черная же была мне незнакома. Беглый комментарий Мэй подтвердил мою догадку и снабдил недостающими сведениями: лошадь на картине — вообще почти и не лошадь, а легенда конюшен Стрэдхолл Мэнор, черная собака — предшественница чемпионок. Не знаменита, но более всех любима.

Следом за юбками Мэй я пронеслась мимо обеденного стола длиною в милю.

Едва мы успели открыть дверь гостиной, выходящую прямо на подъездную аллею, и отогнать подальше навязчивого павлина, как по серому гравию зашелестели шины роллс-ройса. Машины мне не интересны, но две марки я знаю — роллс-ройсы по фильмам, а мерседесы, эти самые обычные лошадки новых московских конюшен, — по опыту.

Из автомобиля появился высокий молодой мужчина и сильной рукой распахнул перед нами дверцу. Мэй с радостными кликами двинулась вперед. Я старалась держаться позади. На переднем сиденье я заметила Энн.

Старая леди живо обернулась к нам. Никаких признаков остеохондроза, — автоматически отметила я.

Энн улыбнулась. Щеки ее розовели под пыльцой пудры, все в тонкой сети еле заметных пергаментных складок, как крылья пожилой бабочки. Сверкающие завитки голубоватых волос выбивались из-под белой панамки. Такую носила моя бабушка и малолетние жертвы советской педагогики, сосланные родителями в летние лагеря.

— Привет, малышки, — обратилась к нам Энн. — You are very, very welcome. [73] Садитесь. Поехали в Ферлоу. Какое чудесное утро! Ричард, пожалуй, стоит приоткрыть окно, никто не против? Мэй, дорогая, я всегда так рада тебя видеть (тут Мэй расцвела в улыбке), а особенно сегодня (улыбка Мэй прекратила свое развитие и угасла). Надеюсь, собачки здоровы. Анна, познакомься с моим младшим — это Ричард. Он много о тебе слышал. Я столько рассказывала ему о нашем путешествии в Россию! Так. Мэй и ты, Ричард, дорогой, вы ведь давно знакомы. Но в последние годы так редко виделись, что, наверное, можете друг друга и не узнать. Ричард служит в авиации. Все время где-то в районе Персидского залива. Правда, милый? Ну, поехали.

Я откинулась на спинку сиденья. Взглянула в окно. Мы уже выехали за пределы Стрэдхолла и неслись куда-то по зеленому коридору, между высоких стен живой изгороди. Плющ в канавах казался теперь вполне обыденной, не стоящей внимания деталью.

Мне стало грустно. Эйфория, вызванная голодом и волнениями, куда-то пропала. Кажется, я снова оказалась во власти того состояния, которое Валера назвал «фрустрация». Когда ничего не хочется, потому что ничто невозможно.

Вероятно, дело было в том, что Ричард был не просто великолепен. Он был совершенен.

“Она опасная очень”, - с тоской вспомнила я давний и точный диагноз гуманного дрессировщика.