Прядильщица Снов

Глава 13. Разрушенные надежды

Полина

Они стояли у входа в её подъезд — типовая девятиэтажка времён поздней советской эпохи. «Как же я ненавижу этот дом», — думала Полина, глядя на облупившуюся серую краску, исписанную маркерами дверь и ржавые перила. Унылая постройка в унылом Зимнеградске — этом богом забытом месте с его вечной серостью, будто всё за окном снимали через пыльный фильтр.

Полина поёжилась от промозглого осеннего ветра.

«Ненавижу весь этот жалкий городишко».

Роман прижал её к стене, и их губы слились в поцелуе. Полина покорно приоткрыла рот, позволяя углубить поцелуй, но внутри — пустота. Ничего. Ни единой струны. Ни жара, ни трепета, ни дурацких бабочек в животе, о которых болтают в идиотских фильмах. Только мятный привкус напоминал о том, что она целовалась с живым человеком, а не с манекеном.

«Что со мной не так?» — мысль скользнула холодной змейкой. — «Почему я не могу почувствовать хоть что-то?»

Слёзы покатились по щекам сами собой, хотя она не собиралась плакать. Просто горячие капли стекали по лицу вместе с каплями начинающегося дождя. Роман не заметил. Конечно, не заметил. Он никогда ничего не замечал.

— Ты завтра придёшь в школу? — спросила Полина, когда он наконец оторвался от неё.

— Не знаю, — он пожал плечами со своей фирменной небрежностью, которая сначала показалась Полине такой привлекательной, но теперь скорее раздражала. — Школа — не то, о чем мне хочется сейчас думать…

Полина знала, что он не болен, в чём так яро пытался всех убедить. В этом они друг друга понимали: она делала вид, что верит в его басни, при этом невыносимо завидуя равнодушию его матери, а он… он помогал остаться ей в реальности своим проявлением высоких чувств. Или делал вид. Да что там, они вместе только и занимались тем, что делали вид ради спасения друг друга. Жаль только, эта увлекательная игра не помогала.

Утопающего не спасти, когда от его лёгких уже не осталось ничего, кроме воды, а тело начало гнить.

— Что ж… — она натянула улыбку. — Надеюсь, ты хорошо выспишься.

Забавно, что сначала его бунтарство показалось ей таким глубоким, таким значительным. Она увидела в нём непонятого гения, которому тесно в рамках системы. Теперь она замечала только инфантильного мальчишку, погрязшего в воздушных грезах. Ещё глубже, чем она сама. И оттого тоже тянущего ее на дно.

И в этот момент Полину в очередной раз с хрустальной ясностью пронзило осознанием: она его не любит. Никогда не любила. Всё это время она просто цеплялась за эти отношения, потому что после Влада и его новой девушки ей нужно было заполнить зияющую дыру внутри. Убедить саму себя, что она всё ещё желанна, всё ещё может вызывать чувства. Что она не жирная, не уродливая, не отвратительная. Остаться в реальности, а не уйти туда… Роману требовалось примерно то же самое. И у них выпал неплохой шанс — спасти друг друга. Но они сделали только хуже.

«Влад…» — даже думать о нём было больно. О том, как он бросил её, сказав, что она «слишком нервная и требовательная». О том, как смеялся над её слезами, когда она умоляла его не уходить. И потом этот пост в его соцсетях с новой девушкой — высокой, стройной, улыбчивой Юлькой.

«Вот это настоящая красота, а не истеричная анорексичка», — написал кто-то в комментариях. И Влад поставил лайк.

С Романом всё было иначе. Ей нравилось внимание подруг, верещавших от ее рассказов об отношениях с самым загадочным красавчиком класса, нравилось, как кривились лица соперниц — особенно мерзкой жирухи Костровой — но она не могла чувствовать. Они общались по душам лишь единственный раз, на набережной в парке, а в остальное время даже не всегда находили тему для разговоров. Полина не могла назвать их взаимодействие даже дружеским, что уж говорить о любви и страсти, которую они тщательно изображали на людях.

А самое ужасное — она это понимала и принимала. Потому что отношения с Романом, какими бы пустыми они ни были, давали ей хоть какую-то опору в реальном мире. Пока у неё есть парень, пока она кому-то нужна, она могла сопротивляться зову иллюзий. Этому голосу, который шептал: «Ты недостаточно хороша. Ты толстая. Ты уродливая. Тебе лучше исчезнуть».

Но теперь… теперь она понимала, что это не работает. Иллюзия отношений не спасает от реальности. От голода, который грыз её изнутри. От ненависти, которую она испытывала к себе каждое утро, глядя на весы. От пустоты, разраставшейся внутри с каждым днём.

— Я пойду, — Она осторожно отстранилась от Романа. — Мама скоро вернётся, нужно прибраться.

— Хорошо, — он кивнул и чмокнул её в щёку. — Увидимся.

— Хорошего вечера, — улыбнулась она сквозь слёзы.

Роман развернулся и пошёл прочь, не оглядываясь и, должно быть, не задумываясь, останется ли она стоять в одиночестве под дождём.

Полина дрожащими руками набрала код на домофоне, вошла в подъезд. Запах приторного освежителя воздуха смешивался с запахом сырости и кошатины. Кто-то разбил лампочку на первом этаже, и в полутьме она едва не споткнулась о разбросанную рекламу.

Её накрыла привычная волна слабости — голова кружилась, ноги подкашивались. Всего один тост с авокадо за целый день, и даже его она не смогла удержать в себе. А весы всё равно показали прибавку — целых двести грамм за ночь. Как это возможно? Она почти не ест, не пьёт, изматывает себя тренировками, и всё равно — плюс двести грамм.

И эта стерва Кострова… Как она посмела? Как осмелилась указывать ей на её… проблему?

«Ты сама каждый день считаешь калории, просиживаешь часами в спортзале, издеваешься над собой диетами — потому что боишься поправиться. Боишься, что если наберёшь хоть килограмм, тебя перестанут любить. Перестанут восхищаться. И тебе нужен кто-то, кто будет оттенять твою «идеальную» фигуру».

Слова Али звенели в голове, как пощёчины. Никто, никто не смел так говорить с Полиной Луневой! А эта жирная, уродливая корова посмела. Увидела её слабость, её позор, и бросила ей в лицо.

К горлу подступила тошнота. В ушах шумело, перед глазами плыли чёрные пятна. Запах подъезда, этот отвратительный, удушающий запах, только усиливал дурноту, вызывая горечь желчи во рту. Она слишком хорошо знала этот привкус. Даже мятная жвачка уже не перебивала его полностью.

К пятому этажу она едва доползла — ноги дрожали, сердце колотилось как сумасшедшее. Слишком мало калорий, слишком много тренировок. Она знала это. Знала, что разрушает себя. И не могла остановиться.

В квартире было пусто и тихо. Мать ещё на работе, вернётся поздно. Полина прошла прямо в ванную, включила свет, взглянула на своё отражение.

«Боже, какой кошмар!»

Тушь растеклась от слёз, помада размазалась от поцелуев с Романом. Бледное, почти прозрачное лицо с заострившимися скулами и огромными глазами. Когда-то она гордилась своими скулами. Теперь они выглядели болезненно, неестественно острыми.

Она стянула с себя мокрую от дождя блузку, джинсы. Встала перед зеркалом в нижнем белье.

Тощая. Изнурённая. Ребра выпирали, ключицы торчали, бёдра стали как у двенадцатилетней девочки. И всё равно, всё равно в зеркале она видела жир. На животе, на бёдрах, на руках. Даже там, где его физически не могло быть.

Она видела отвратительное, неуклюжее, ненавистное тело, которое никогда не будет достаточно худым, достаточно красивым, достаточно совершенным.

Ненавидела себя — всю, целиком.

Но в то же время… в то же время где-то глубоко внутри жила часть Полины, не желающая поддаваться иллюзиям. Часть, цепляющаяся за жизнь, за реальность, за будущее.

«Я ещё могу всё изменить! Могу уехать в Москву после школы, поступить в институт, начать новую жизнь. Вдали от этого города, от школы, от матери с её вечными любовниками».

Она надеялась, что отношения с Романом удержат её в реальном мире. Что, если у неё будет парень, если она будет кому-то нужна, то сможет побороть это желание уйти в другое место…

Но Роман не спас её. Он даже не заметил её слёз, её боли. И теперь внутри неё шла война — между частью, которая хотела жить, и жаждой конца (или все же перерождения?).

В приступе ярости Полина ударила кулаком по зеркалу. Не слишком сильно — стекло не разбилось, но костяшки заныли от боли.

— Хватит! — крикнула она своему отражению. — Хватит мучить меня!

Она выскочила из ванной, накинула мешковатый домашний халат с китайским узором и направилась в спальню матери. Там, в тумбочке, она знала, мать хранила лекарства. В том числе — снотворное, которое ей прописал врач из-за хронической бессонницы.

«Бессонница, как же!» — с горьким смехом думала Полина, роясь в аптечке. — «Просто Димочка не даёт ей спать по ночам своими играми в молодого жеребца».

Полина его на дух не переносила. Он смотрел на неё как-то странно — то ли с интересом взрослого мужчины к молодой девушке, то ли с раздражением к падчерице, мешающей его идиллии с любовницей.

Её пальцы наконец нащупали пузырёк с таблетками. Она достала его, посмотрела на этикетку.

«То, что нужно. Целая упаковка, почти полная».

Полина сжала пузырёк в руке и вышла из спальни. На кухне она достала стакан, налила воды. Поставила таблетки на стол, глядя на них, как зачарованная.

«Это решение всех проблем. Больше не будет голода, ненависти к себе, страха потолстеть. Не будет Зимнеградска, матери с её упрёками, школы с её бессмысленной иерархией, где она вынуждена быть лучшей, носить корону, даже когда ей хочется кричать от боли».

Будет другое место, другая реальность, где она — красивая, любимая, знаменитая и утопающая в завистливых взглядах всего мира.

Но прежде чем открыть пузырёк, Полина заметила мамин шёлковый шарф на спинке стула. Тот самый дизайнерский шарф цвета жидкого золота, который мама подарила ей на один из дней рождения. На один из самых теплых и счастливых дней, навсегда отпечатавшихся в ее памяти. Полина носила его лишь по особым случаям, чтобы сохранить отпечаток тех сокровенных воспоминаний.

Полина взяла шарф, поднесла к лицу. Вдохнула запах — чистоты, сладких духов и выпечки. Запах детства. Запах, который возвращал её в те времена, когда всё ещё было хорошо.

От вида знакомой надписи в сердце кольнуло: «Тянись к звездам даже во снах». И Полина тянулась. Пыталась тянуться. Но в последнее время скорее срывалась с небес, разбиваясь о камни на земле.

Она вспомнила себя шестилетней девочкой. Зима, канун Нового года. Они всей семьей жили в Питере и вместе с мамой пекли имбирное печенье в форме звёздочек для папы. Мама позволила ей украшать печенье глазурью, и маленькая Полина старательно выводила узоры. Мама смеялась, обнимала её, называла «моё сокровище». А потом папа пришёл с работы, и они вместе наряжали ёлку — огромную, пахнущую лесом. Папа поднял Полину на руки, чтобы та могла повесить звезду на самую верхушку.

Тогда мама ещё любила Полину больше, чем своих мужчин. До того, как отец их бросил. До того, как всё пошло под откос.

И в этот момент Полина услышала звук поворачивающегося в замке ключа. Мама! Она в панике спрятала пузырёк с таблетками в карман халата, вытерла слёзы. Только бы не заметила.

Входная дверь распахнулась, и в квартиру ввалились двое — мама и Дмитрий. Оба слегка навеселе, судя по громким голосам и смеху.

— О, а вот и наша принцесса! — воскликнул Дмитрий, увидев Полину на кухне. — Скучаешь в одиночестве?

«Какой он отвратительный!»

Полина смерила его холодным взглядом. Снова эта вечная ухмылка, эти мерзкие шуточки… Как мама могла вестись на такого?

— Не ваше дело, — процедила она сквозь зубы.

— Ты бы лучше ужин приготовила, а не хамила, — мама сбросила туфли в прихожей и прошла на кухню. — Мы с Димой голодные.

— Я не кухарка, — огрызнулась Полина.

— Ты живёшь в этом доме, — парировала мать. — И можешь хоть что-то делать по хозяйству. А то только о себе думаешь. О своей фигуре, о своих танцульках…

— Мои танцы требуют дисциплины. Не то что твоя жизни, — нервный смешок неконтролируемо вырвался из груди.

— Что ты сказала?! — мать повысила голос.

— Полина, ты что, совсем отощала? — вмешался Дмитрий, оглядывая её с ног до головы. — Скоро сквозь тебя можно будет газеты читать! Ты вообще ешь что-нибудь?

«М, ну надо же, наш Димочка — сама забота! Лучше бы так за собой убирал в квартире».

— Не ваше дело, — снова отрезала Полина.

— Ты живёшь в нашем доме, на наши деньги, — Дмитрий подошёл ближе, его тон стал менее шутливым и более угрожающим. — Так что это моё дело.

— В вашем доме? — Полина рассмеялась ему в лицо. — С каких пор это твой дом, Дима? Ты всего лишь очередной любовник моей матери. Через полгода она найдёт кого-то получше, и ты вылетишь отсюда, как пробка.

— Полина! — вскрикнула мать, и эта звонкая нота заставила внутренности Полины сжаться, словно в ожидании удара. — Немедленно извинись!

Полина замерла, ощущая, как адреналин смешивается с желчью в её пустом желудке. Волна первобытной, яростной злости поднялась откуда-то из глубины, выжигая всё на своём пути — страх, неуверенность, боль. Пальцы непроизвольно сжались в кулаки, ногти впились в ладони до крошечных полумесяцев. Во рту появился металлический привкус — она прикусила щёку изнутри, пытаясь сдержаться, но это оказалось бесполезно.

— Ещё чего, — выплюнула она, чувствуя, как дрожит нижняя губа. — Ты меняешь мужиков как перчатки, а я должна перед каждым твоим зайчиком-пупсиком реверансы делать? С какой стати?

Последние слова она произнесла отчётливо, с расстановкой, как учитель, объясняющий прописную истину особо тупому ученику. Глаза матери распахнулись от шока — Полина никогда раньше не позволяла себе так открыто дерзить в её присутствии.

Отлично, пусть поймёт, что её идеальная дочь, её «маленькая принцесса» не так уж идеальна. Что за фарфоровой маской, которую она годами старательно полировала и демонстрировала всему миру, прячется нечто тёмное, уродливое, искажённое болью и голодом.

— Да ты… неблагодарная идиотка! — мать потеряла дар речи на секунду, лицо пошло красными пятнами, а рука поднялась для удара.

Полина дёрнулась, но не отступила.

«Да, ударь меня. Ударь ещё раз, как тогда, в седьмом классе, когда я первый раз отказалась есть. Это ведь так просто — бить тех, кто слабее, тех, кто зависит от тебя. Особенно если тебе хочется чувствовать контроль хоть над чем-то в своей жалкой жизни».

В последний момент Дмитрий перехватил мамину руку, мягко, но решительно удерживая запястье. Полина мысленно поаплодировала — вот оно, благородное вмешательство рыцаря в сияющих доспехах. Сейчас он скажет что-нибудь покровительственное и снисходительное, пытаясь унять ситуацию своими большими сильными мужскими навыками.

— Тише, Лена, — произнёс Дмитрий тем особым тоном, которым взрослые разговаривают с капризными детьми. — Не стоит. Она просто расстроена.

Как предсказуемо. Полина почувствовала, как к горлу вновь подкатывает тошнота — не от голода на этот раз, а от омерзения. Она прекрасно помнила этот взгляд, которым Дмитрий скользил по её телу, когда они случайно сталкивались в коридоре, или когда она выходила из ванной, завёрнутая в полотенце. Эти «случайные» касания, будто бы невинные, оставляли на коже отвратительно липкое ощущение.

— Не притворяйся хорошим, — процедила она, не сводя глаз с его руки, всё ещё удерживающей мамино запястье. — Я видела, как ты на меня смотришь, когда думаешь, что мама не видит. Как будто я кусок мяса на прилавке, который можно ощупать и оценить. Ты такой же, как все они. Всем вам нужно только одно.

Она выплюнула последнее предложение с искренним презрением, наблюдая, как лицо Дмитрия меняется. Напускное спокойствие сменилось удивлением, затем — тревогой, и, наконец, каким-то странным, искажённым выражением, в котором смешались вина и злоба.

«О да, я тебя раскусила. Я вижу тебя насквозь, Димочка».

— Что за чушь ты несёшь?! — взорвалась мать, вырывая руку из хватки Дмитрия и делая шаг вперёд. Полина инстинктивно отступила, натыкаясь спиной на полки. — Ты совсем с ума сошла? Бредишь? Дима — самый порядочный мужчина из всех, кого я знаю!

Мама наклонилась так близко, что Полина ощутила запах вина в её дыхании, смешанный с ароматом дорогих духов.

— Конечно, — Полина растянула губы в улыбке, которая больше напоминала оскал раненого животного. — Кто бы сомневался, что он «самый порядочный»… С-а-амый порядочный, точно. Особенно когда вы орёте друг на друга по утрам.

Она театрально захлопала в ладоши, чувствуя, как лицо искажается от ярости, как слёзы стоят комом в горле, но не могут пролиться. Тело трясло, как в лихорадке — слишком мало калорий, слишком много адреналина. Перед глазами заплясали тёмные пятна, но Полина упрямо смотрела прямо в мамины глаза — такие же карие, как у неё самой. Когда-то они смотрели на неё с любовью.

— Ты… — мать задохнулась от гнева, лицо побелело, а затем снова пошло красными пятнами. — Ты неблагодарная дрянь! Я всю жизнь для тебя…

Эта фраза, стандартная фраза из арсенала «самых заботливых матерей», стала последней каплей. Что-то сломалось внутри Полины, будто плотина не выдержала напора воды, и все тёмные, ядовитые мысли, которые она годами держала в себе, вырвались наружу.

— Для меня?! — её голос сорвался на крик, высокий, почти истерический. Пустое помещение кухни с кафельными стенами только усилило звук, создавая неприятное эхо. — Да ты, чёрт возьми, никогда обо мне не думала! Только о себе! Всегда! С тех самых пор, как отец ушёл, ты занята только своими мужиками, своей маленькой игрой в «я ещё молода и привлекательна»! А я… я просто помеха, обуза! Лишний рот, который нужно кормить! Неудобный довесок, который пришлось взять в придачу к квартире!

Слова хлестали, как кнут, и каждый удар приносил странное, болезненное удовлетворение. Вот оно — всё то, что она хотела сказать годами.

— Не смей говорить об отце! — мать побелела от ярости, глаза сузились, ноздри раздувались от каждого тяжёлого вдоха. — Он бросил нас! Ушёл к другой женщине!

Полина рассмеялась — резкий, лающий смех, совершенно не похожий на её обычный мелодичный смешок, которым она одаривала школьных друзей и поклонников.

— Потому что ты запретила ему видеться со мной! — теперь слёзы всё-таки навернулись на глаза, жгучие, горячие, оставляющие солёные дорожки на щеках. — Ты настроила меня против него! «Папа нас бросил», «папа нас предал», «папа нас не любит»…

Полина задыхалась от собственных слов, от рыданий, рвущихся из груди, от нехватки кислорода в лёгких. Крошечные чёрные точки перед глазами разрастались, превращаясь в большие пятна.

Воцарилась тяжёлая, вязкая тишина, нарушаемая только тяжёлым дыханием Полины. Мать смотрела на дочь широко раскрытыми глазами, в которых смешались гнев, страх и что-то ещё — то, что Полина не сразу распознала как вину.

«Неужели? Неужели она всё-таки чувствует вину за всё это?»

Дмитрий переминался с ноги на ногу, явно чувствуя себя не в своей тарелке. Этот личный, слишком интимный скандал между матерью и дочерью определённо не входил в его планы на вечер. Он хотел уютных посиделок с вином, пока падчерица делает вид, что не слышит звуков из-за стены. А получил семейную драму в трёх актах.

— Лена, — он наконец нарушил тишину, осторожно, будто проверяя, не взорвётся ли бомба от звука его голоса, — может, вам стоит поговорить наедине? Я могу пойти… не знаю, за продуктами сходить или ещё что-то.

«Ещё что-то» прозвучало так неуклюже, что в другой ситуации Полина могла бы рассмеяться. Но сейчас ей было не до смеха.

— Нет, — мать выпрямилась, поправила волосы, протёрла глаза, смахивая непролитые слёзы. Полина видела, как она берёт себя в руки, как натягивает на лицо маску уверенности и контроля — ту же самую, которую сама Полина носила в школе каждый день. — Не о чем говорить. Полина просто устроила истерику, как обычно. Завтра остынет.

И что-то в этой фразе, в этом тоне, в этом «как обычно» окончательно сломало что-то внутри Полины. Туманная мысль, которая бродила на задворках сознания весь день — маленькая, тёмная, неоформленная мысль о пузырьке с таблетками — вдруг обрела кристальную ясность.

— Никакого завтра не будет, — тихо сказала она, и внезапное спокойствие в её голосе, контрастирующее с предыдущей истерикой, заставило мать насторожиться. — Для меня — не будет.

Полина не планировала говорить это. Слова сами вырвались из глубины, как будто их произнёс кто-то другой — кто-то, кто жил внутри неё и наконец получил право голоса.

— Что ты несёшь? — устало спросила мать, но в её глазах на секунду промелькнула настоящая тревога.

Полина почувствовала странное удовлетворение от этого мимолётного беспокойства.

«Значит, мама всё-таки способна волноваться за меня. Хоть немного».

— Сегодня последний день, когда вы меня видите, — Полина сама не понимала, почему говорит это, почему раскрывает свои планы. Слова вырывались сами собой, будто разговаривала не она, а кто-то другой, используя её голос, её язык, её губы. — Последний день, когда я существую. В этом мире. В этой жизни. В этом теле.

Она провела руками по своему халату, чувствуя, как ткань трётся о выпирающие рёбра, о тазовые кости, которые теперь торчали, как у скелета, обтянутого тонкой кожей.

— Опять твои драмы, — мать закатила глаза, и этот знакомый, раздражающий жест вызвал у Полины волну чистой ненависти. — Я слишком устала для твоих представлений. Дима, сделай нам чай, пожалуйста. А ты, Полина, иди в свою комнату. Поговорим, когда успокоишься.

«Поговорим, когда успокоишься» — ещё одна фраза из арсенала мамы, которая означала «Мне плевать на твои чувства, просто перестань их демонстрировать, потому что это портит мне настроение».

— Я абсолютно спокойна, — Полина растянула губы в улыбке — широкой, яркой, совершенно неуместной. Лицевые мышцы напряглись в гримасе, которая, должно быть, выглядела жутко. — И я не шучу. Это не драма. Это не представление. Это прощание. Прощай, мама.

Она произнесла последнее слово почти нежно, с болезненной лаской, словно прощала все эти годы пренебрежения, все эти дни и ночи, когда она чувствовала себя одинокой, ненужной, некрасивой.

Не дожидаясь ответа, Полина развернулась и выскочила на балкон, захлопнув за собой дверь. Она успела услышать мамино раздражённое: «Вот видишь, что я говорила? Очередная истерика!», прежде чем звуки из кухни заглушил шум дождя.

Порыв холодного ветра ударил в лицо, принося с собой запах мокрого асфальта, сырости и дыма — специфический аромат Зимнеградска в октябре. Дождь усилился, превращаясь в настоящий ливень, капли больно ударяли по коже, забирались за воротник халата, заставляя Полину дрожать от холода.

Но это было почти приятно — чувствовать хоть что-то, кроме пустоты и голода. Полина подставила лицо дождю, запрокинув голову к низкому, затянутому тучами небу. Вода смешивалась со слезами, смывала остатки косметики, которую она не успела стереть перед ссорой.

И вдруг, неожиданно для самой себя, Полина начала смеяться. Сначала тихо, почти беззвучно, потом громче, громче, пока смех не превратился в неконтролируемый истерический хохот. Она смеялась, запрокинув голову, чувствуя, как капли дождя попадают в открытый рот, смешиваются со слюной, как мокрые волосы липнут к лицу, как тонкая ткань халата промокает насквозь и облепляет тело.

Этот звук — отчаянный, надломленный, совершенно безумный — разносился над двором, отражаясь от стен соседних домов. Если бы кто-то услышал, то решил бы, что на балконе стоит сумасшедшая. И, может быть, оказался прав.

Пузырёк с таблетками оттягивал карман халата, создавая ощущение тяжести, напоминая о своём присутствии. Одно решение — и всё закончится. Вся эта боль, весь этот кошмар, всё это невыносимое существование в ненавистном теле и слишком ярком, слишком громком и требовательном мире. Одно решение — и она переместится туда, где всегда мечтала жить, избавиться от ненавистного тела. Пройдёт трансформацию.

И в этот момент, стоя на балконе под проливным дождём, смеясь, как безумная, с пузырьком смертельных таблеток в кармане, Полина впервые за долгие месяцы почувствовала что-то похожее на умиротворение.