Прядильщица Снов

Глава 21. Символы надежды

Аля открыла глаза.

Не в комнате с диваном и псише. Не во дворце с зеркальными потолками и бесконечными отражениями. Перед ней раскинулась обыденная русская деревня — покосившиеся избы с резными наличниками, пыльная дорога, колодец с журавлём. Подсолнухи в палисадниках, будто вырванные из детской книжки, выглядели слишком ярко, слишком правильно.

Но Аля никогда не жила в деревне.

Москва, Зимнеградск — серые подъезды, вечно спешащие родители, потрёпанные обои в цветочек. Откуда эти воспоминания? Чужие? Её собственные, но забытые?

Жители сновали по своим делам, словно заведённые куклы.

«Что-то не так».

Женщина развешивала бельё плавными, механичными движениями, будто её конечности крепились на невидимых шарнирах. Её пальцы — длинные, тонкие, шесть на каждой руке — цепко перебирали ткань, испещрённую кровавыми пятнами.

— Как красиво, — прошептала Аля, но ее голос прозвучал неестественно, чуждо. В нем не осталось даже уже привычной мелодичности идеального образа — только бесплотная, безэмоциональная пустота.

Мужчина у забора вбивал гвозди. Не молотком, нет — голым кулаком.

Удар. Треск кости. Удар. Хруст.

Он улыбнулся.

Дети вокруг бегали на четвереньках, как животные; их спины выгибались неестественно, словно под кожей скрывались дополнительные суставы. Их смех — не детский, а слишком высокий, пронзительный, почти истеричный — резал тишину невидимыми лезвиями.

— Играй с нами! — кричали они хором, но в их голосах не было веселья. Только глумливая радость — они явно уже знали, чем закончится эта игра.

Аля почувствовала, как воздух густеет, наполняясь сладковатым запахом гнили — как в подъезде бабушкиного дома, где когда-то нашли мертвого кота. Тяжёлым. Удушающим. Каждый вдох обжигал лёгкие испарениями от разлагающейся плоти.

— Это не может быть реальным… — прошептала она, но слова безмолвно повисли в пустоте.

Аля замерла — лепестки подсолнухов, будто выкрашенные кровью, повернулись к ней, а не к солнцу. Вместо чёрных сердцевин у них оказались не семечки, а крошечные глаза, которые моргали в такт её дыханию.

— Они ждут тебя, — прошептал знакомый бесплотный женский голос.

Она резко обернулась. Никого.

Но голос не исчез — он стелился по земле, обвивал ноги, проникал под кожу:

— Ты должна быть с нами.

Небо над деревней было неестественно красным, словно раскаленный металл. По нему плыли облака в форме испуганных лиц, застывших в вечном беззвучном крике.

— Мы все здесь, — не унимался голос, и Аля почувствовала, как страх сжал её грудь.

Земля под ногами пульсировала, словно она шагала по живой, дышащей плоти. Каждый шаг отзывался глухим стоном.

— Найди нас, — прошептало нечто, и Аля поняла, что это не просто деревня, а очередное место, где страх и боль становились реальностью. Очередной уровень кошмаров.

Паника волной нарастала внутри. Следовало найти кого-то нормального, кого-то, кто объяснил бы, что происходит.

У ближайшего дома она увидела пожилого мужчину. Он копался в огороде, собирал картошку — вроде бы обычный дедушка в выцветшей рубахе и соломенной шляпе. Казался нормальным. Человечным.

— Извините, — голос Али прозвучал неестественно громко в гнетущей тишине. — Можете сказать, что это за деревня?

Мужчина замер. Медленно, слишком медленно выпрямился. Повернулся.

Под соломенной шляпой оказалось обычное морщинистое лицо, обветренная кожа, седая щетина. Но вместо глаз зияли пустые глазницы. Не просто слепые, а именно пустые, впавшие, словно кто-то выскоблил глазные яблоки ложкой.

— Добро пожаловать домой, девочка, — в беззубом рту копошилось что-то белое, извивающееся. — Мы ждали тебя.

Крик застрял у Али в горле. Она бросилась прочь, не разбирая дороги. Лишь бы подальше от этого существа, от его ласкового, отеческого голоса и черных глаз.

Дома оживали — в окнах мелькали тени со слишком длинными руками, с перевёрнутыми наизнанку лицами. Колодец булькал чёрной жижей, пузыри лопались с мокрым чавканьем, выпуская облачка гнилостного газа.

— Этого не может быть, — прошептала Аля, но паника уже охватила её.

Собака, лежавшая у крыльца одного из домов, подняла голову, показывая человеческое лицо с пустыми глазницами, как у старика. Она улыбнулась человеческими зубами, слишком белыми и острыми.

— Играй с нами, — прошептала она, и Аля почувствовала, как страх охватывает её с головой.

Паника нарастала, превращаясь в настоящий ужас, перекрывавший дыхание.

«Почему я здесь? Чей это кошмар? Что эти видения пытаются сказать мне?»

Внезапно тишину разорвал рев авиационных двигателей.

Аля вскинула голову — над деревней, почти касаясь крыш, проносились военные самолёты. Старые, покорёженные временем, словно сошедшие с пожелтевших страниц учебников истории. Их грохот заполнил всё — он вдавливался в череп, заставляя зубы ныть.

Жители деревни взвыли, словно пробудившись от транса. Они метались, как тараканы под внезапно зажжённым светом. Одни бежали на четвереньках, и их спины неестественно выгибались, а суставы хрустели под кожей. Другие растворялись в воздухе, оставляя после себя чёрную сажу, которая оседала на землю мертвыми хлопьями.

Грохот.

Земля вздыбилась фонтанами грязи. Снаряды рвались рядом, обдавая жаром — Аля почувствовала, как осколки царапают щёку, оставляя тонкие кровавые дорожки. Звуки бомбёжки смешивались с нечеловеческими воплями, и она поняла:

Это не её кошмар.

Это чужая боль. Чужой страх. Память, которой у неё не должно быть, но которая въелась в коллективное бессознательное, как ржавчина в старую рану.

— Спасите! — закричала она, но никто ее не услышал.

Аля побежала, спотыкаясь о развороченные снарядами камни; лёгкие горели от едкого дыма и словно наполнялись раскалённым металлом. Воздух густел, насыщался гарью горящих домов и чем-то ещё, более ужасным, чем просто дым. Смрад горящей плоти, сладковатый и тошнотворный, въедался в ноздри, прилипал к нёбу и оседал на языке липкой плёнкой.

Крики позади становились тише, будто кто-то медленно закручивал кран. Или это её собственный разум вырезал самые страшные звуки, оставляя лишь глухой гул — последний рубеж защиты перед безумием.

Вырвавшись за околицу, она замерла, охваченная новым ужасом.

Поле.

Бескрайнее, расползшееся до самого горизонта, как кровточащая язва на теле земли. И всё оно было усеяно трупами, которые даже смерть не смогла сделать безликими.

Солдаты в выцветших от крови и грязи мундирах застыли в последних судорогах. Их лица, искажённые предсмертными гримасами, казалось, всё ещё кричали в немом отчаянии. Некоторые шевелились, будто сама смерть, издеваясь над ними, оставила клочки сознания барахтаться в изуродованных телах.

Аля сделала шаг — и земля под ногами зачавкала, как живая.

Это оказалась не земля.

Месиво из грязи, крови, осколков костей и чего-то ещё — оно пульсировало под её ступнями, обволакивало туфли, засасывало их с мокрым чмокающим звуком, будто пыталось поглотить и её, сделать ещё одним элементом кошмарного пейзажа.

Запах.

Он обрушился на неё новой волной, проникая в ноздри, впитываясь в кожу, пропитывая одежду.

Кровь — медная, резкая, с привкусом ржавых монет на языке.

Порох — едкий, горький, разъедающий слизистую.

Разложение — сладковатое, тяжёлое, с нотками испорченного мяса и чёрной плесени.

Этот смрадный коктейль висел в воздухе осязаемой пеленой, прилипал к ресницам, застревал в волосах. Аля чувствовала его даже сквозь закрытые веки — он проникал в неё, становился частью её самой.

Небо над полем было не красным, как над деревней, а свинцово-серым, низким, давящим. Сквозь рваные, как старые бинты, облака глядели не звёзды, а огромные, бездонные глаза без век. Они скользили по полю боя с холодным любопытством учёного. Ни капли сочувствия — только бесчеловечный интерес.

Аля брела вперёд, потому что вернуться в пылающую деревню — значило принять гибель от огня вместо смерти от отчаяния.

Каждый шаг давался с неимоверным трудом — ноги вязли в кровавой трясине, руки дрожали от усталости и шока, веки слипались от едкого дыма и слёз.

Хотелось зажмуриться.

Но она не могла.

Её взгляд против воли цеплялся за кошмарные детали, выхватывая их из кровавого тумана.

Молодой солдат, почти мальчик, с разорванным животом сжимал в окровавленных пальцах фотографию — девушка в белом платье улыбалась с пожелтевшего картона, её глаза сияли надеждой, которой уже не осталось в этом мире. Офицер с оторванной челюстью смотрел на Алю с немым вопросом: «За что?»

Его пальцы впились в землю, словно после смерти он пытался отползти, спастись — но война не отпускала даже своих мёртвых. Санитар прижимал к груди изорванную сумку с красным крестом; его губы шевелились, беззвучно повторяя имя того, кого не успел спасти.

Они все были мертвы.

Но казались живее живых.

Словно смерть была лишь паузой, мигом затишья в вечной буре насилия, а не концом.

— Помогите! — снова крикнула Аля, но её голос потерялся в рёве артиллерии, хрипах умирающих, гуле приближающихся самолётов.

Никто не ответил.

Только ветер донёс обрывки чьих-то последних слов, смешавшихся с грохотом взрывов.

— Почему? — слёзы, горячие и солёные, обожгли ей щёки и оставили на коже мокрые линии, похожие на следы дождя на грязном стекле.

«А может, эти кошмары — не просто образы?

Может, они — зеркала, отражающие тьму, что дремлет в каждом из нас? Тьму, которую запирают в самых тёмных уголках сознания, притворяясь, что её не существует? Но которая вырывается наружу, когда мир сходит с ума, заливая всё вокруг кровью и болью».

Мрак сгущался.

Буквально.

Небо темнело на глазах, будто невидимый великан медленно закрывал ладонью последний источник света. Звуки стихали — даже стоны раненых, даже хрипы умирающих. Наступала тишина, тяжёлая и зловещая, как предсмертный вздох.

Холод.

Он пробирался до самых костей. Нет, не физический холод — ощущение абсолютного одиночества, брошенности, ненужности. Как будто весь мир уже умер, а она осталась одна, забытая даже собственной тенью.

— Есть ли здесь хоть искра надежды?

Но в ответ — тишина, глухая, безжалостная.

Должно быть что-то. Символ. Знак. Хоть что-то, способное вытащить её из этого ада.

«Символы надежды. Где же они? Может, в этом месте совсем не осталось надежды, а лишь кромешный мрак?»

Аля всмотрелась в тьму, сощурилась, напрягла зрение — и заметила, как нечто мерцает вдали.

Свет.

Огонь.

Или ей только показалось?

Она поползла вперёд, цепляясь за землю, впиваясь пальцами в липкую грязь, которая чавкала под её ладонями, будто живая.

Тела.

Она спотыкалась о них, чувствуя под пальцами холодную кожу, рваную ткань мундиров, осколки костей.

Что-то твёрдое — гильза? Кость?

Её идеальные ногти сломались, оставив кровавые заусенцы, но Аля почти не чувствовала боли.

Внезапно — выстрел. Не отдалённый, как раньше.

Близкий. Оглушительный.

Они стреляли в неё.

Но кто — они?

Аля не успела обернуться.

Боль. Резкая, обжигающая, как раскалённый гвоздь, вогнанный в спину. Воздух вырвало из лёгких. Аля рухнула на колени, чувствуя, как что-то тёплое и липкое расползается по спине, пропитывая роскошное изумрудное платье, стекая по бокам тонкими ручейками.

Кровь.

Её кровь.

Рот наполнился металлическим привкусом — она сплюнула, и чёрная в этом мраке жидкость закапала на землю.

Руки дрожали, не слушались. Пальцы утопали в грязи, холодной, вязкой, как болотная трясина.

— Я не могу сдаться…

Но куда идти?

Как выбраться?

Мир начал вращаться, расплываться по краям, как старая плёнка, которую зажевали в проекторе.

Звуки становились глуше, будто доносились сквозь толщу воды.

«Холодно.

Так холодно.

И одиноко».

— Роман… Помоги!

Но тьма уже накрывала её чёрным одеялом, затягивалп в небытие, в то место, где боль наконец прекратится.

Аля распахнула глаза — и увидела себя.

Бесконечное множество собственных отражений в зеркалах злосчастного зала, где даже стены дышали её страхами, а потолок растворялся в чёрной бездне. Здесь она впервые увидела свой оживший идеальный образ. Здесь заключила страшную сделку и продала свою жизнь и личность за красивую обёртку.

Она поднялась с пола, ощупывая спину дрожащими пальцами.

Раны не было.

Ни крови, ни боли — осталось только фантомное жжение, будто призрачная игла всё ещё торчала в позвоночнике.

И тогда она заметила.

В зеркалах отражалась не идеальная Александра — не высокая, стройная девушка с огненными волосами и скульптурными чертами.

Там стояла настоящая Аля.

Полная. Неуклюжая. С блёклыми прядями волос, одутловатым лицом и высыпаниями. В мешковатой футболке, скрывающей ненавистные складки на животе, и джинсах, которые впивались в бёдра, оставляя красные полосы.

Сутулые плечи. Потухший взгляд. Дрожащие губы.

— Уродина…

Слово ножом резануло по сознанию, отчего Аля даже почувствовала почти физическую боль. Но это было не просто отражение.

За стеклом шевелился целый мир — её прошлая жизнь, размытая, будто сквозь запотевшее окно.

Аля видела квартиру в Зимнеградске — ту самую, с желтеющими от времени обоями и залитыми дождём окнами. Ту самую квартиру, которую мать украшала яркими вещами и безделушками, чтобы она выглядела «веселее».

Мать.

Её токсичный позитив витал в воздухе густым сиропом, липким и приторным. Она не смотрела на дочь — скользила взглядом, будто Аля была неудачным проектом, который стыдно показывать клиентам.

— Кушай, дорогая, — говорила она, пододвигая тарелку с булочками, от которых тошнило уже при одном виде.

Забота?

Нет.

Это был укол. Напоминание:

«Ты — жирная. Ты — неидеальная. Ты — разочарование».

Школа.

Сначала московская, потом зимнеградская — но ничего не менялось.

Коридоры, забитые подростками, среди которых Аля была невидимкой и объектом насмешек.

— Эй, психичка, чего пялишься? — шипели в спину, а она сжималась, будто пыталась исчезнуть, раствориться в стене.

Аля увидела московского физрука, презрительно кривившего губы, когда она пыталась подтянуться на турнике:

— Ну что, Кострова, так и будешь висеть, как мешок с картошкой?

Увидела себя в ванной, с ненавистью разглядывающую свое тело в зеркале и щипающую кожу до синяков. Складки на животе, целлюлит на бедрах, красные полосы растяжек.

«Ненавижу, ненавижу, ненавижу».

Увидела весы. Цифры на них плясали, но всегда оставались слишком большими, несмотря на диеты и изнуряющие тренировки.

Увидела бабушку в гробу. Не по-настоящему — она не была на похоронах, мать не взяла её. Но картинка, созданная воображением, вышла настолько яркой, что казалась реальней самой реальности. Восковое лицо, скрещенные на груди руки, запах цветов, скрывающий формалин.

Эти образы были не просто воспоминаниями. Они исказились, усилились, превратились в квинтэссенцию боли и унижения, словно кто-то выделил самые болезненные моменты её жизни и теперь проигрывал их на повторе, заставляя переживать снова и снова.

Зеркала показывали не просто её настоящую внешность, а самую уродливую версию. Все недостатки преувеличили, все пропорции исказили. В отражении она видела не просто полную девушку, а монстра — бесформенную массу плоти с маленькими поросячьими глазками, тонкими губами и обвисшими щеками.

— Видишь? — шептали зеркала. — Вот кто ты на самом деле. Жалкая, никому не нужная уродина. Ты правильно поступила, согласившись на сделку. Здесь твой дом. Здесь ты можешь быть красивой.

Аля задрожала.

Ее охватил не просто страх, а физическое отторжение, волна тошноты, поднимающаяся из самого дна сознания. Даже монстры, война и чужая боль не пугали её так, как сейчас.

Как это зеркало.

Оно показывало не просто отражение, а всю её ничтожность, собранную в одном уродливом образе.

Во рту пересохло. На языке горчил привкус желчи, как после ночной истерики, когда рыдания выворачивали её наизнанку. В ушах звучал шум крови, глухой, навязчивый, будто кто-то стучал по барабанным перепонкам изнутри.

Запах в зале изменился. Стал таким, как в её собственной комнате — дешёвый фастфуд, яблочный шампунь и солёные следы на наволочке. Запах одиночества. Запах стыда.

Из глубины зеркала, из самого горла её искажённого отражения, начали выползать пауки.

Сначала маленькие, чёрные, юркие. Потом — крупные, мохнатые, с блестящими красными глазами и капающими ядом жвалами.

Они лезли наружу десятками, сотнями, тысячами, заполняли отражение, копошились, взбирались друг на друга, сливались в живую, пульсирующую массу.

И из этого месива начали формироваться руки.

Длинные. Тонкие. Бледные, с синими венами и острыми ногтями, похожими на лезвия.

Они тянулись к Але, словно пытались вытащить её из этого ада — но она не могла пошевелиться.

Это была не просто картина, а она сама.

Её тёмная сторона, её страхи, её ненависть к себе — всё, что она так тщательно прятала, теперь вырвалось наружу.

Паника накрыла Алю с головой. Она кричала, но звук застрял в горле. Ноги приросли к полу, она не могла сдвинуться с места.

Она бросилась в сторону, с трудом отрывая себя от завораживающего ужаса зеркала. К двери, к выходу, куда угодно, лишь бы подальше отсюда. Зеркальная дверь, отражающая её искажённый силуэт, приближалась слишком медленно.

Наконец, вот она, ручка под пальцами, холодная, металлическая. Аля дёрнула, распахнула, сделала шаг… Нога соскользнула, тело потеряло равновесие. Она полетела вперед, в пустоту, в новый кошмар…

Но вот сильные руки подхватили её, прижали к груди. Такой знакомый запах — дождливое утро с лёгкими древесными нотками.

— Ничего не бойся, милая Александра, я здесь, — высокопарно, с легкой театральностью произнёс знакомый голос.

Аля подняла взгляд и увидела бледное лицо, обрамленное черными, как смоль, кудрями; пронзительно-синие глаза почти светились в полумраке, а губы изогнулись в полуулыбке.

— Роман? — выдохнула она обессиленно, цепляясь за его плечи, как утопающий за соломинку.

Он мягко погладил её по голове, пропуская пряди волос сквозь пальцы.

— Ноктюрн, — поправил он мягко. — Навсегда. Рядом с тобой. Здесь.

Его голос обволакивал, успокаивал, словно теплое одеяло в холодную ночь. В его объятиях страх отступал, кошмары блекли, становились лишь тенями, не способными причинить вред.

— Ты так долго шла ко мне, — в голосе звучала искренняя нежность. — Преодолела столько препятствий. Я горжусь тобой, моя храбрая, прекрасная Александра.

Он называл её Александрой, не Алей. Именно так она представилась ему в этом месте, наивно представляя, будто в «идеальной» жизни она не скромная толстушка Алечка, а уверенная красавица Александра.

— Где мы? — спросила она, все еще дрожа от пережитого ужаса.

— Во дворце Прядильщицы Снов, — его глаза загорелись странным огнем. — В самом сердце Ткани Снов. Ты сама нашла дорогу сюда, преодолела все кошмары, все страхи. Твоя трансформация почти завершена.

Он произносил это с таким восторгом, с таким обожанием, что сердце Али сжалось от эфемерного счастья, преследовавшего её в этом мире. В голову вторглась мимолётная мысль, что она наконец нашла свое место, свой дом, того, кто будет любить её.

Ноктюрна.

— Осталось совсем немного, — прошептал Ноктюрн, наклоняясь к самому её уху. — И ты станешь частью этого мира навсегда. Моей навсегда. Разве не этого ты хотела?

Его дыхание щекотало шею, вызывало приятную дрожь. И Аля почти готова была сказать «да», почти готова отдаться этому иллюзорному чувству безопасности и принятия…

Но что-то удерживало. Какое-то маленькое, настойчивое сомнение грызло душу.

«Символы надежды», — вспомнила она вдруг. Она ведь искала их. Для чего-то важного. Для кого-то важного.

«Роман».

Не Ноктюрн, а настоящий Роман. Тот, кто смотрел на неё — на настоящую её — с любовью и принятием.

Ноктюрн крепко прижал Алю к себе. Его руки были холодными, но надежными, словно выкованными из металла. Она чувствовала сквозь тонкую ткань платья его пальцы, оставляющие на коже ледяные следы.

— Теперь нас ждет долгая совместная жизнь в идеальном мире, — сказал он торжественно, будто произносил заученную речь. — Здесь, где ничто и никто не потревожит нашу прекрасную любовь. Ты будешь вечно молодой и красивой, а я — вечно преданным тебе. Как и должно быть. Как было предопределено.

Его речь звучала слишком высокопарно. Слишком напыщенно. Словно говорил не Роман, а актер, читающий чужой текст. Или марионетка, которой управлял кукловод.

«Агата. Это она. Она контролирует его».

Аля отстранилась немного, заглянула в его глаза. Такие синие, такие пронзительные — и такие пустые. Как у красивой фарфоровой куклы. В них не осталось ни капли от той теплоты, того живого света, что был у Романа, когда он смотрел на неё на мосту, в кино, у него дома.

— Я не хочу стать призраком, — сказала она, удивляясь своей смелости. Словно собственный голос шёл из глубины, о которой она раньше не знала. — Не хочу быть иллюзией. Фантомом.

Губы Ноктюрна расплылись в идеальной глянцевой улыбке, вызывающей мурашки по коже.

— Но, Александра, — произнёс он мягко, словно объясняя ребенку простую истину, — именно здесь всё настоящее. Этот мир — не иллюзия, а истинная реальность. Более настоящая, чем та, от которой ты так стремилась сбежать.

Аля покачала головой. Внутри неё проснулось что-то сильнее страха и отчаяния.

— Нет. Всё здесь призрачное. Всё подчиняется Прядильщице Снов. И ты теперь тоже. Это не ты говоришь, Роман. Это она — через тебя.

Его лицо на мгновение исказилось, словно маска, готовая треснуть и показать истинный облик. Но лишь на мгновение. Потом — снова эта идеальная, пустая улыбка.

— Ты устала, милая. Потрясения измотали тебя. — Он снова крепко обнял её, зарылся лицом в волосы. — Я так люблю тебя, Александра. И совсем скоро мы будем вместе навсегда. Осталось всего несколько часов для твоей окончательной трансформации и перехода на Ткань Снов. И тогда начнется наша идеальная жизнь. Бесконечная. Совершенная.

Его руки успокаивающе скользнули по её спине, но совсем не согрели — они были холодными, скользкими, как мраморные пальцы статуи. От каждого движения его ладоней она чувствовала мурашки, будто по коже ползли ледяные пауки.

Краем глаза Аля заметила шевеление в зеркалах. Эти безмолвные свидетели кошмара всё ещё окружали их. И то, что они показывали теперь, заставило кровь буквально застыть в жилах.

Там, в отражениях, появилась она. Настоящая. Аля Кострова. В своей старой мешковатой куртке, с растрёпанными волосами, выбивающимися из-под дешёвой вязаной шапки. Она перебегала дорогу, не глядя на светофор, не видя несущийся на полной скорости автомобиль. Водитель, разговаривающий по телефону, тоже не заметил её.

Удар.

Её тело взлетело в воздух, как тряпичная кукла, и рухнуло на асфальт с жутким хрустом ломающихся костей. Она увидела, как голова неестественно дёрнулась, как рука вывернулась под невозможным углом, как изо рта брызнула алая струйка. В ушах раздался оглушительный звон, но она знала — в той реальности не было ни звука, только тихий болезненный стон.

Ноктюрн резко прижал её к себе, закрывая ладонью её глаза, но она уже всё увидела.

— Ничего, всё будет хорошо, — прошептал он у самого её уха. — Это просто испытание на пути к идеальной жизни. Главное — что теперь мы рядом.

Он наклонился, его губы коснулись её губ. Холодные, как у трупа, вытащенного из реки. Она содрогнулась и попыталась отпрянуть, но он держал крепко, жадно углублял поцелуй.

И в этот момент вся правда обрушилась на Алю, как лавина, сметающая всё на своём пути.

Она умирала. Прямо сейчас. Там, в реальном мире, её тело, изуродованное аварией, медленно угасало в больничной палате. А здесь, на Ткани Снов, её душа готовилась стать вечным пленником — призраком в мире иллюзий, красивой оболочкой без сути.

Ужас проник в каждую клетку её существа. Не тот детский страх перед монстрами под кроватью, а всепоглощающий ужас перед небытием. Сердце забилось так сильно, что, казалось, вот-вот разорвёт грудную клетку. По спине заструился ледяной пот. Во рту пересохло, а в горле встал ком.

Она не хотела этого. Не хотела умирать в шестнадцать, не успев ничего по-настоящему. Не хотела становиться тенью, вечным странником в чужих снах. Не хотела терять всё, что делало её человеком — боль, страх, несовершенства, даже эти ненавистные складки на животе, которые теперь казались таким драгоценным доказательством того, что она живая.

Аля резко оттолкнула Ноктюрна. Он отступил, удивлённо подняв брови; в глазах мелькнуло что-то чужое, нечеловеческое.

— Это не путь к идеальной жизни! — её крик разорвал тишину зала, отразился в тысячах зеркал, вернулся к ней со всех сторон, как приговор. — Это смерть! Смерть всего настоящего! Всего, что делает меня человеком, а не… не этой куклой!

В глубине его синих глаз мелькнула неуловимая вспышка боли, но почти мгновенно погасла, утонув в привычной маске холодного совершенства.

— Александра, милая, что ты говоришь? — голос прозвучал сладко, как сироп, но как никогда фальшиво. — Неужели ты хочешь вернуться в тот кошмар?

И тогда Алю прорвало. Горький, истерический смех вырвался из горла, смешавшись со слезами. Это было надрывное отчаяние на самой грани между безумием и просветлением.

— Да, хочу! — она буквально выкрикнула эти слова, давясь смехом и соленым вкусом собственных слез. — И я просто Аля. Алька Кострова из десятого «А», а ты… — её голос дрогнул, — ты просто Роман Ларинский, помнишь? Что эта ведьма сделала с тобой?

Он застыл на месте, будто наткнулся на невидимый барьер. Привлекательные черты исказились в искреннем недоумении, отчего он вдруг показался почти… человечным.

— О ком ты говоришь, Александра? — в его обычно бархатном голосе проскользнула легкая дрожь. Этой едва уловимой нотки страха оказалось достаточно, чтобы в ней вспыхнула надежда.

Аля сделала шаг вперед, затем еще один, пока не оказалась так близко, что могла разглядеть мельчайшие детали его лица — золотистые крапинки в радужке, родинку на скуле, легкую неровность бровей, которую не замечала раньше. Всё это было так знакомо, так дорого…

— Рома, — прошептала она нежно, будто говорила о чём-то невероятно ценном и трепетном. — Помнишь, как ты спас меня на том мосту? Я стояла там, на краю, готовая шагнуть в пустоту. А ты появился из ниоткуда. — Её пальцы дрогнули, когда она осторожно коснулась его щеки. — Отогнал этих дураков. Удержал. Не дал мне совершить самую страшную ошибку.

В его глазах, как луч света в тёмной комнате, мелькнул слабый проблеск осознания.

— Помнишь, как ты порвал мою картину-ключ? — продолжала она, чувствуя, как голос становится тверже. — Ты знал, что она ведет сюда, к Агате. Знал, чем это закончится.

Его зрачки расширились. Грудь вздымалась неровно, словно он только что пробежал марафон.

— Помнишь, как мы недавно вместе прогуляли школу? — её пальцы сжали его руку, и она почувствовала, как под кожей дрожат сухожилия. — Два самых лучших дня в жизни? Ходили в кино на тупой ужастик, тусовались в заброшке, ели пиццу у тебя дома? Ты тогда сказал, что тебе нравится моя искренность…

По его лицу пробежала судорога — словно внутри него боролись две сущности, два сознания. Его пальцы сжали её с такой силой, что стало больно, но она не отдернула руку.

— Помнишь, как мы рисовали друг на друге лунными красками? — шептала она, чувствуя, как слезы катятся по щекам. — А потом увидели эти узоры в реальном мире? Это было доказательство — наши чувства настоящие не только здесь, но и там.

Его руки задрожали сильнее. Он сглотнул с таким усилием, словно в горле у него застрял камень.

— Помнишь, как мы были вместе там, в том, живом мире? — её голос сорвался, превратившись в хриплый шепот. — Ты смотрел на меня — на настоящую меня, Рома. Не на эту идеальную куклу, а на обычную девчонку с лишним весом и веснушками. — Она прижала его ладонь к своей щеке, чувствуя, как она трясётся. — И в твоих глазах не было отвращения или жалости. Только тепло и понимание.

Между ними повисла тишина, густая, как туман. И вдруг его глаза наполнились осознанием, таким острым, таким живым, что у неё перехватило дыхание.

— Черт… — в одном этом слове уже не было гладкой театральности Ноктюрна — лишь глухое отчаяние Романа. Её Романа, с которым сделали что-то страшное.

— Она погрузила меня в сон за то, что я раскрыл всю правду тогда, на мосту, и порвал картину. Она поняла это… — выдохнул он, поражённо осматриваясь по сторонам. — Аля, что ты тут…

Она не дала ему договорить. Бросилась в его объятия, вжалась всем телом, вдыхая его настоящий запах — не приторную сладость Ткани Снов, а его живого, настоящего.

— Всё хорошо, — прошептала она, уткнувшись лицом в его плечо. — Я просто сплю… Рядом с тобой. С моим символом надежды среди вечного кошмара.

Она ощущала его тёплые, живые руки на своей талии.

Они тряслись, но в этой дрожи чувствовалась не слабость, а невероятная сила пробуждающейся жизни.

Когда Аля подняла голову, их взгляды встретились. В его глазах бушевала целая буря эмоций — боль, страх, надежда, нежность, решимость. И что-то еще, глубокое и всепоглощающее, заставляло даже самые страшные кошмары на миг замереть и отступить.

Любовь.

Он бережно коснулся её лица, пальцы скользнули по щеке, стирая слезы. Его прикосновение согрело её уютным пламенем камина в осеннюю ночь. Кончики пальцев провели по линии подбородка, остановились на губах, словно запоминая каждую черточку, каждую неровность.

— Аля, — он произнёс её имя, как клятву, как молитву, как единственную истину в этом мире иллюзий. — Моя Аля.

Она не могла дышать, потому что внутри все трепетало натянутой струной. Её тянуло к нему с неумолимой силой, как планету к солнцу.

Аля почувствовала его губы на своих — мягкие, теплые, настоящие. В этом нежном трепетном поцелуе ей почудился привкус самой жизни — неидеальной, но такой драгоценной. Вкус слез, смеха, утрат и обретений. Вкус правды.

Время остановилось. Исчез страх, боль, одиночество. Остались только они — два человека, держащиеся друг за друга среди бури.

И в этот момент она поняла — она нашла свой первый символ надежды. Любовь. Не иллюзорную, не идеальную, а настоящую. Любовь, которая принимает тебя целиком — со всеми изъянами, страхами, несовершенствами. Любовь, которая видит красоту в самой сути, а не во внешней оболочке.

Любовь, ради которой стоит бороться. Стоит жить.

Когда их губы наконец разомкнулись, он посмотрел ей в глаза с непоколебимой решимостью.

— Мы выберемся отсюда, — его голос прозвучал твердо, как сталь. — Я обещаю. Мы вернемся в настоящий мир. Вместе.

И она верила ему. Верила всем сердцем. Потому что в мире иллюзий нашла самую настоящую реальность — их чувства.

Но внезапно Роман оторвался от неё, будто получил удар током. Посмотрел в ближайшее зеркало, и Аля увидела, как его лицо буквально на глазах потеряло краски — губы побелели, кожа приобрела мертвенно-серый оттенок, словно кто-то выкачал из него всю жизненную силу. Глаза расширились до невероятных размеров, наполнились первобытным ужасом. Дыхание сбилось, превратившись в прерывистые, хриплые всхлипы.

«Что происходит? Ткань Снов сопротивляется?»

— Ты не просто спишь… — его голос дрогнул и сорвался, застрял где-то в горле. От его судорожного вдоха сквозь тонкую ткань совершенной белой рубашки проступили ребра. — Это всё правда, да? Ты умираешь там?..

Его пальцы впились в её плечи — не до боли, но с такой силой, что дрожь его рук передалась и Але. Каждое прикосновение обжигало, оставляло на коже незримые ожоги.

— Они нашли тебя? — в этих трёх словах заключалась целая вселенная ужаса.

Каждое — острое, ранящее, неумолимое. Так странно было слышать свой приговор из чужих уст — будто смерть становилась реальной, только когда её признавал кто-то ещё.

Горло Али сжалось, как от невидимой петли. В ушах нарастал гул, подобный приливной волне. Перед глазами заплясали чёрные пятна, сливающиеся в причудливые узоры. Кожа покрылась липким, холодным потом, одежда прилипла к спине мерзкой плёнкой.

Дышать стало тяжело, но она заставила себя кивнуть. Даже столь обыденный жест дался с невероятным трудом.

— Да, — тихо произнесла она, и слёзы снова выступили на глазах — горячие, солёные, обжигающие. Они текли по щекам, оставляли после себя дорожки, капали с подбородка на воротник платья, образуя тёмные пятна, похожие на кровь. — Это правда, Рома.

Боль от каждого слова проникла в каждую клеточку её тела, каждый закоулок души.

— В том мире… в настоящем мире… я умираю.

Последнее слово вырвалось почти беззвучно. Произносить его вслух — всё равно что самой заколачивать крышку собственного гроба.

Роман отшатнулся, словно от удара в живот. В его глазах появилась растерянность ребёнка, столкнувшегося со смертью. Непонимание. Отрицание. Отчаянный, детский отказ принимать неизбежное.

— Я видела это, — продолжала Аля, потому что теперь, начав говорить, не могла остановиться. Слова лились сами, как кровь из полученных ран. — В зеркале. Машина… она сбила меня. В Зимнеградске. Я лежала на асфальте, вся в крови. Наверное, сейчас я в больнице. Может, в коме. Может…

Голос сорвался, превратился в хрип. Последнее она не могла произнести вслух — «может, уже умерла». Слова болезненным комом застряли в горле.

Роман сделал шаг назад, отчаянно осматривая комнату, будто искал выход, решение, малейшую зацепку, чтобы опровергнуть услышанное. Его пальцы судорожно сжимались и разжимались, ногти впились в ладони, оставив красные полумесяцы на коже.

Потом он снова посмотрел на неё. В его взгляде было столько боли, что у Али перехватило дыхание.

— Я хочу попросить Прядильщицу снов вернуть меня в настоящее тело, — каждый звук пришлось вытаскивать из себя клещами, но она всё же сказала это. — Чтобы… чтобы умереть просто собой.

Она произнесла своё настоящее имя, как заклинание, как последний якорь в этом мире фантомов:

— Алей Костровой. Без перехода на Ткань Снов.

Глаза Романа наполнились смесью недоверия и отчаяния, словно его мозг отказывался обрабатывать услышанное.

— Но пока есть возможность…

Трясущейся рукой она коснулась его лица; пальцы скользнули по скуле, мягко провели по лбу, словно проверяя температуру, смахнули тёмную прядь. От такого простого, человеческого тактильного момента сердце сжалось в комок горячей боли.

— Я хотела попрощаться с тобой. Здесь.

Каждая клеточка её тела запомнила этот момент — текстуру его кожи под подушечками пальцев, едва заметную дрожь в мускулах, биение височной артерии.

Внутри что-то лопнуло. Не с громким треском, а с тихим, едва слышным звуком — должно быть, так ломается сердце. Боль кислотой разлилась по груди, оставляя после себя выжженную пустыню там, где когда-то цвели чувства.

— Я никогда не думала, что со мной может случиться что-то хорошее, — слова тонули в рыданиях, прерывались всхлипами, застревали в горле. — Вся моя жизнь была… серой. Пустой. Я была никем, понимаешь? Просто занимала место. Дышала. Ела. Спала. Существовала, но не жила.

Она судорожно втянула воздух, пытаясь успокоиться хотя бы настолько, чтобы закончить мысль. Ком в горле мешал дышать, а туман перед глазами не давал разглядеть его лицо.

— А потом появился ты. И за короткое время я почувствовала себя… живой. По-настоящему живой.

Последние слова почти растворились в рыданиях, но по движениям она поняла — он услышал.

Роман обхватил её лицо ладонями. Его руки — те самые теплые, надежные руки, что спасли ее на мосту — теперь удерживали ее от падения во мрак кошмаров. Он наклонился, соприкоснулся с ней лбами, и она почувствовала его дыхание на своих губах — тёплое, неровное, прерывистое, с легким запахом мяты. Его глаза были так близко… В их синеве бушевал океан боли. Океан, в котором она тонула, не желая выплывать, потому что на поверхности её ждала только пустота.

— Знаешь, что самое ужасное? — она невольно разглядывала каждую золотистую крапинку в радужке, каждую отдельную ресничку, тень от них на скулах. — Я не боюсь смерти.

Она сглотнула комок в горле, попыталась улыбнуться, но губы предательски дрожали, отказываясь подчиняться. Вместо улыбки получился только вымученный оскал — совсем не этого требовал прощальный момент.

— Я боюсь никогда больше не увидеть тебя.

Её голос сорвался, превратившись в невнятное рыдание. Плечи затряслись, дыхание стало прерывистым.

Умирать в шестнадцать лет — страшно. Умирать, только-только почувствовав вкус любви — невыносимо.

— Ты пришёл в мою жизнь так внезапно, — она всхлипнула, цепляясь за его плечи, словно он мог удержать её от падения в пропасть небытия. — Я даже не успела насмотреться на тебя. Не успела запомнить все родинки на твоём лице. Не успела узнать, куда ты планируешь поступать. Не успела…

Не успела полюбить его так сильно, как он того заслуживал. Не успела прожить с ним ни одного из тех счастливых дней, которые представляла себе, лежа в постели и глядя в потолок. Не успела сказать ему, что он — лучшее, что когда-либо случалось с ней в этой серой, жестокой жизни.

Роман внезапно выпрямился во весь рост, и в этот момент что-то в нём изменилось — не физически, а глубже, на уровне самой сути. Его плечи расправились, подбородок приподнялся, а в глазах вспыхнул стальной блеск, словно он в один миг принял самое важное решение в своей жизни. Он больше не выглядел мальчишкой — перед Алей стоял мужчина, готовый пойти на всё.

— Нет, ты не умрёшь, — В его голосе было столько силы, столько непререкаемой уверенности, что Аля на мгновение перестала плакать, поражённая этой переменой. — Ты вернёшься домой. Ты будешь жить. Самой лучшей, самой настоящей жизнью.

Его пальцы нежно убрали мокрые пряди волос с её лица, заправили их за ухо — таким простым, таким домашним жестом.

— Ты достойна этого, — в этих словах прозвучала такая искренность, что Аля почти поверила. Почти.

Но затем перед глазами снова всплыл образ — её собственное тело, лежащее на асфальте в луже крови. Машина, несущаяся на полной скорости. Визг тормозов, которого она не слышала. Удар, который не почувствовала. И темнота, накрывшая её, даже не дав осознать, что это конец.

— Уже поздно… — её голос дрогнул, а слёзы снова хлынули потоком, размывая очертания его лица, превращая любимые черты в акварельный рисунок, растворяющийся в воде.

Аля больше не могла говорить. Не хотела тратить последние мгновения на пустые слова, бессмысленные перед лицом неизбежного. Она сделала шаг вперёд, преодолевая крошечное расстояние между ними, и прижалась губами к его губам.

Этот поцелуй отличался от всех прошлых. Он был отчаянным, жадным, солёным от слёз. В нём таилась вся боль прощания, все невысказанные слова, все несбывшиеся мечты.

Все их «если бы» и «что, если».

Если бы она была смелее в школе… Если бы они встретились раньше… Если бы она не пошла по той дороге… Если бы водитель был внимательнее…

Они целовались так, словно хотели запечатлеть вкус друг друга в памяти навечно. Как будто этот момент близости — единственное, что останется от них, когда всё закончится.

Его губы были тёплыми, мягкими, невероятно живыми. Они пахли мятой и дождем — именно так, как она запомнила. Пуговица его рубашки впилась ей в грудь, но Аля не отстранилась. Эта маленькая боль тоже стала частью момента, частью воспоминания, которое она хотела унести с собой.

Его руки скользили по её спине, путались в волосах. Он прикасался к ней нежно и трепетно, как к фарфоровой хрупкой статуэтке. Она и правда разбивалась — внутри, на тысячи острых осколков, каждый из которых ранил душу.

Их слезы смешивались, скатывались по губам, добавляя ещё больше горечи в этот прощальный поцелуй. Время словно остановилось, растянулось, превратилось в густую патоку. Секунды стали часами, минуты — вечностью. Она не хотела, чтобы это заканчивалось. Не хотела отпускать. Не хотела прощаться.

Но воздух в лёгких закончился, и пришлось оторваться. Аля тяжело дышала, словно пробежала марафон, сердце выпрыгивало из груди. Перед глазами снова стоял он — её Роман, с глазами, полными слёз, но и такой твёрдой решимости.

— Я люблю тебя, — прошептала она, и эти три слова вместили в себя всё — и боль, и надежду, и благодарность, и прощание.

Он только кивнул, не в силах говорить, и прижал её к себе крепко-крепко, будто хотел сделать частью себя, чтобы ничто и никогда не могло их разлучить.

Затем он отстранился на миллиметр. Аля заметила в его глазах глубокую боль, но и что-то еще. Решимость? Да. Смирение? Тоже. Но больше всего — любовь. Та самая любовь, что заставляет матерей жертвовать всем ради детей, солдат — ради товарищей. Любовь, перешедшая ту грань, за которой начинается святость самопожертвования.

— Существу из мира снов никогда не поздно вернуться взамен живому…

Такие простые, но таких страшные слова. В них заключался весь ужас его намерения, безжалостный, как приговор.

Сначала Аля не поняла. Мозг отказался воспринимать смысл — так желудок отвергает проникший в него яд.

Но осознание обрушилось на нее быстро, упало тяжелым булыжником на голову.

— Нет! — из её горла вырвался дикий, надрывный крик маленькой девочки, потерявшейся в тёмном лесу. Он отразился от зеркальных стен, умножился, вернулся к ним — уже не один голос, а целый отчаявшийся хор.

— Нет, Рома, ты не можешь… ты не должен…

Её руки вцепились в его рубашку с такой силой, что ткань затрещала по швам. Ногти впились в ладони, но боли не было — осталась только всепоглощающая паника.

— Да, Аля. Ты вернёшься в тот мир на моё место.

Каждое слово — удар молота. Каждое движение — шаг в пропасть.

Внутри у Али всё похолодело — не метафорически, а буквально. Она почувствовала, как ледяная волна поднимается от живота к груди, сковывая, парализуя.

— А ты останешься здесь? — прошептала она, уже зная ответ. Зная и боясь услышать.

Роман покачал головой. Всего один раз. Но в этом жесте была вся обречённость мира.

— Нет, — произнёс он так тихо, что она скорее прочитала по губам, чем услышала. — Я не останусь нигде.

Четыре слова. Четыре ножа. Четыре гвоздя в крышку гроба.

И Аля поняла. Поняла весь ужас его решения. Он не останется ни здесь, ни там. Он ведь не такой, как она. Он сновидец — путешественник по Ткани Снов в собственном теле.

Он собирался исчезнуть. Раствориться. Перестать быть.

— Рома, нет, — бессильно зашептала она, цепляясь за его рубашку, как утопающий за соломинку. Пальцы немели, отказывались слушаться. — Пожалуйста, нет…

Но он только улыбнулся. Улыбнулся так печально, так нежно, что мир вокруг потерял краски.

— Я хочу, чтобы ты жила, Аля, — в его голосе больше не осталось страха — только решимость и странное умиротворение. — Жила полной, настоящей жизнью. За нас обоих.

Его пальцы коснулись её щеки и стёрли слёзы — от этого жеста внутри всё сжалось в тугой, болезненный комок.

— Обещай мне, — его голос надломился. — Обещай, что будешь жить. Не просто существовать, а жить по-настоящему. Любить. Мечтать. Чувствовать все оттенки этого мира. За нас обоих.

Аля открыла рот, чтобы сказать, что не сможет, не сумеет…

Внезапно тишину разорвал звук бьющегося стекла. Она обернулась — несколько зеркал разлетелись на осколки. Но осколки не упали — замерли в воздухе, сверкая в полумраке, как застывшие слёзы.

За разбитыми зеркалами открылся проход. Оттуда лился голубоватый свет, пульсирующий, словно живой.

И из этого сияния явилась Она.

Её силуэт выплывал из мерцающей дымки, как из самого пространства. Высокая, статная, в платье цвета полуночного неба, расшитом сапфирами; каждый камень мерцал, словно крошечное окно в иные миры. Если вглядеться, можно было заметить, что в глубине их застали целые галактики — миры из чьих-то снов.

На плечах колыхался плащ, сотканный из самого тумана, переливающегося оттенками фиолетового, синего, чёрного. Он менялся и показывал обрывки чужих сновидений — смеющиеся дети, разбитые сердца, погибшие города, несбывшиеся мечты.

В её длинных, бледных пальцах — чёрное веретено, то самое, что Аля видела на пиру. Оно вращалось бесшумно, наматывало на себя невидимые нити. Густые, темные, как сама тьма, волосы струились по полу, переплетаясь с краем мантии. Они шевелились сами по себе, извивались змеями.

Она напоминала Агату — те же острые скулы, те же привлекательные черты лица, те же гипнотические синие глаза. Но в ней совсем не осталось ничего человеческого. Только непостижимая древняя мощь.

Воздух вокруг наполнился электрическим напряжением. Густая, тяжёлая атмосфера обволакивала лёгкие, как сироп. Волосы на затылке встали дыбом, кожа покрылась мурашками.

Роман сжал её руку крепче.

Их пальцы сплелись — отчаянно, крепко, будто он мог удержать ее здесь одной силой желания. Аля почувствовала, как он напрягся, готовый броситься вперёд, заслонить её, принять удар на себя.

Перед ними стояла она. Прядильщица Снов.

Ткачиха жуткой реальности.

Та, кто в тот самый момент держала в руках нити их судеб.

Спасительница.

Или палач.

Они замерли, не дыша, не шевелясь, не смея даже моргнуть.

Роман едва подался вперед, уверенно подняв подбородок и глядя Агате прямо в глаза.

Казалось, в этом мимолетном движении было всё.

Вся его любовь.

Вся готовность умереть.

Але хотелось кричать, умолять, упасть на колени, вырвать из груди слова, застрявшие в горле комом горячего страха.

Но мир уже сжался до трёх точек —

Она.

Он.

И Та, что держала в руках чёрное веретено, на котором висели их сны, их желания, их жизни.

Готовые оборваться.