Прядильщица Снов

Глава 14. Золотистый шарф

Иногда Але нравилось погружаться в историю. Прикасаться к чему-то древнему, вечному и неизменному. В отличие от непредсказуемого настоящего, прошлое казалось надёжным и безопасным.

И она с искренним интересом готовила доклад по истории России о Древней Руси и эпохе князя Владимира, вчитываясь в книги, словно искала там особый смысл и для собственной жизни.

И с таким же неподдельным, липким ужасом ждала очередного часа позора — выступления, пусть и всего лишь перед своим классом. Еще с начальной школы Аля знала этот сценарий наизусть — сколько раз она стояла у доски, чувствовала себя голой и беззащитной, краем уха улавливала шёпот и смешки! А потом запиралась в туалетной кабинке и глотала слёзы, мечтая стать невидимой, или, хуже того, не сдерживала рыдания прямо во время выступления, как это произошло на недавнем конкурсе.

Но не сегодня.

Сегодня ее не покидала странная, почти невесомая лёгкость. Ладони оставались сухими, колени не дрожали, а сердце билось ровно и спокойно, как метроном. Тревога растворилась, уступив место отстраненному спокойствию, будто всё происходило с кем-то другим, а она лишь наблюдала со стороны.

Это последний день толстушки Али. Последний день, когда её будут унижать за лишний вес, непривлекательную внешность и неуверенность. Последний день в ненавистном теле. Последний день серой, никчёмной жизни.

Вечером она наконец решится. Спрыгнет с моста через реку Зимницу и навсегда останется на Ткани Снов — в чудесном мире, который показала ей Агата. Мире, где она красивая, стройная, любимая. Где нет ни следа этой вечной боли, этого неотступного стыда за собственное существование.

Она расправила плечи, медленно выдохнула и подняла взгляд, встречаясь глазами с классом. Их лица размывались, словно фотографии не в фокусе — будто они были не совсем реальными.

«Или это я уже не совсем здесь?»

В классе пахло мелом, духами и влажными куртками — октябрьский дождь лил с самого утра, серый и монотонный, как сама жизнь в Зимнеградске. Капли стучали по стеклу — тук-тук-тук — усыпляющим ритмом. Приглушённый свет люминесцентных ламп придавал всему нереальный, слегка болезненный оттенок.

— Принятие христианства князем Владимиром в 988 году стало поворотным пунктом не только в религиозной, но и в политической истории Руси, — начала она чётко, без обычного дрожания в голосе. Слова лились легко, плавно, словно она много лет выступала перед публикой. — Это был стратегический шаг, направленный на укрепление международного положения молодого государства среди европейских держав…

За третьей партой Лиза Скворцова что-то шепнула Даше Масловой. Они прыснули со смеху, прикрывая рты ладонями и бросая на Алю насмешливые взгляды. Аля услышала обрывок фразы: «…сейчас опять покажет всем свой лифчик…».

Раньше эти слова вонзились бы в неё отравленными стрелами, заставили бы сжаться, смутиться, потерять нить рассказа. Раньше каждый смешок был как удар ножом, каждый косой взгляд — как пощёчина. А сегодня… сегодня их слова просто отскакивали от невидимого щита, которым она себя окружила.

«Смейтесь, смейтесь», — думала Аля с холодным, отстранённым превосходством. — «Вечером меня здесь уже не будет. А вы останетесь в этом сером, унылом городе навсегда».

— Византийская традиция подарила Руси не только новую религию, но и письменность, архитектуру, искусство иконописи… — продолжала Аля, наслаждаясь звучанием своего голоса. Ровного, уверенного, почти чужого.

Аля улыбнулась, глядя прямо на шепчущихся девочек, и те удивлённо переглянулись. В их глазах мелькнуло недоумение. Это была не та Аля Кострова, которую они затравили — вечно зажатая, вечно краснеющая, вечно извиняющаяся за собственное существование. У доски стояла Александра — с прямым взглядом, расправленными плечами и лёгкой, почти снисходительной улыбкой на губах.

Кто-то, кто уже почти не принадлежал этому миру.

Кажется, даже Мария Сергеевна, отвлекшаяся от заполнения журнала, слушала ее с приятным удивлением, отчего Аля чувствовала себя почти счастливой в этот момент.

«Хоть в последний день жизни можно побыть хорошим оратором…»

Сегодня даже Роман явился в школу, хотя в последние несколько дней его было не видно. Он сидел за последней партой, глядя в окно на серый октябрьский дождь, как обычно, отстранённый от всего происходящего, окутанный своей собственной атмосферой. Под глазами у него снова залегли темные круги, словно он не спал несколько дней, кудри растрепались, а школьная рубашка выглядела слегка небрежно.

Его по-прежнему окружал ореол тайны и недосказанности. Тёмный омут, в который страшно заглянуть. Но даже он теперь не заставлял трепетать ее сердце — гораздо больше ее волновал Ноктюрн, его таинственный двойник из Ткани Снов. И скоро они всегда будут рядом.

Аля невольно задержала на однокласснике взгляд чуть дольше, чем следовало бы, и в этот момент он внезапно повернул голову и посмотрел прямо на неё.

Их взгляды встретились — всего на мгновение, на долю секунды, — но по позвоночнику Али пробежал холодок. В его глазах было что-то… странное. Словно он увидел в ней кого-то знакомого, кого-то… не отсюда.

Она быстро отвела взгляд, продолжая свой рассказ, но внутри что-то дрогнуло натянутой струной. Жаль, она пока не могла понять, что именно.

«Неважно. Скоро всё это останется позади. Ничего не имеет значения».

Но кто действительно привлек её внимание, так это Полина Лунева. Сегодня она не сидела, как обычно, рядом с Романом, а забилась в угол, у окна, и выглядела… непривычно. Бледнее обычного, с потухшими глазами и искусанными губами. Волосы, обычно уложенные волосок к волоску, казались тусклыми и безжизненными. И на шее — золотистый шелковый шарф, который Полина почему-то сжимала в пальцах, как спасательный круг.

«Может, они поссорились с Романом?»

Впрочем, какое ей дело до Полины Луневой? Особенно после вчерашнего инцидента в раздевалке, когда та отвесила ей звонкую пощёчину за то, что Аля имела наглость сказать правду о её расстройстве пищевого поведения.

Аля до сих пор чувствовала жжение на щеке — словно отпечаток пальцев намертво впечатался в кожу. И уж конечно, она не собиралась переживать за девушку, которая устроила ей ад в новой школе.

— В заключение хочу отметить, что выбор православия определил культурную идентичность России на тысячелетие вперёд, — закончила Аля твёрдо, уверенно, с удивительной скрытой силой. — Спасибо за внимание.

В классе повисла тишина. Мария Сергеевна слегка нахмурилась по привычке, задумчиво пролистнула журнал, а затем кивнула Але:

— Хорошее выступление, Кострова. Твёрдая «пятёрка».

«Пятёрка» — по истории! В любой другой день она бы ликовала от счастья, звонила бы родителям, гордилась бы собой. Но сегодня… сегодня это не имело никакого значения. Оценки, школа, будущее — всё это потеряло важность. Всё это вот-вот должно было остаться позади.

Возвращаясь на место, она ощущала странную лёгкость во всём теле, словно гравитация для неё уже не действовала в полную силу. Словно она уже наполовину находилась где-то… не здесь.

Прозвенел звонок, и класс мгновенно наполнился шумом — скрежет отодвигаемых стульев, радостные возгласы, обрывки смеха и обсуждений планов на скорые выходные. От этого гула у Али даже слегка закружилась голова. Мария Сергеевна, собрав со стола бумаги, тоже поспешно вышла из кабинета и направилась в учительскую.

Полина не встала. Она осталась сидеть у окна, куда маленькими призраками падали тени дождевых капель. Смотрела на тяжёлые, свинцово-серые осенние тучи, словно пыталась что-то разглядеть в их бесформенных очертаниях. Пальцы нервно теребили шелковый шарф цвета жидкого золота, напоминающего о солнце и лете, о чём-то далёком и, возможно, навсегда утраченном. Она сжимала его так крепко, будто талисман, последнюю ниточку, связывающую её с реальностью.

Подруги сбились в стайку у двери, бросая на Полину озадаченные взгляды. Лиза наклонилась к уху Даши — чем-то они даже были похожи на свою предводительницу, но в их взглядах читалось что-то более поверхностное.

— Что с ней сегодня? — прямо спросила Лиза, даже не думая понизить голос.

Даша пожала плечами, равнодушно скользнула взглядом по подруге:

— Кто её знает. Может, с Романом поссорилась. Или ее мама опять привела мужика.

Их звонкий, как треснувший колокольчик, смех раньше всегда вызывал у Али чувство зависти и горечи. Сегодня он показался просто пустым.

Полина даже не повернула головы в их сторону. Казалось, она полностью погрузилась в собственный мир, отделённый от реальности стеклянной стеной осеннего дождя. И через несколько секунд её подруги, пожав плечами и обменявшись ещё парой фраз, ушли.

В пустом классе остались только они. Аля и Полина. Жертва и мучительница. Две стороны одной и той же монеты, хотя ни одна из них ещё не осознавала этого.

Аля замерла, не зная, что делать.

«Уйти, оставив её в покое? Или спросить, всё ли в порядке?»

После вчерашней сцены в раздевалке, после пощёчины, после всех насмешек и издевательств — разве Полина заслуживала её внимания? Её заботы?

И всё же… что-то с ней явно было не так. Что-то не вписывалось в привычный образ уверенной в себе, высокомерной «королевы».

В этот момент Аля увидела, как Полина медленными, почти ритуальными движениями достаёт из кармана маленький пузырёк. Утреннее солнце, с трудом пробивающееся сквозь октябрьские тучи, на мгновение коснулось стекла, высекло из него тусклую искру. Тонкие пальцы с идеальным маникюром задрожали.

Полина посмотрела на пузырёк, как на фолиант со всеми ответами на вопросы Вселенной. В её глазах, обычно холодных и надменных, сейчас читалось что-то похожее на… облегчение? Словно она наконец нашла выход из долгого, мучительного лабиринта.

А затем открыла крышку одним плавным движением — как будто делала это тысячи раз — и высыпала на ладонь не одну-две таблетки, как принимают обычное лекарство, а целую горсть. Маленькие белые кружочки, похожие на мел или конфетти, зловещей горкой легли на бледную кожу.

Сердце Али пропустило удар. Что-то щёлкнуло внутри, соединило разрозненные части мозаики. То, что секунду назад казалось странным, вдруг стало жутким, невыносимо очевидным.

Она не могла ошибиться. Эта горсть таблеток, этот ритуальный жест, этот взгляд — Аля и сама в прошлом задумывалась о таких вещах, но не решилась. Тогда никто не предлагал ей смерть в обмен на преображение.

Время словно замедлилось. Капли дождя за окном зависли в воздухе, превратились в крошечные хрустальные шарики. Тишина пустого класса стала осязаемой, плотной. Рука Полины начала движение ко рту, губы приоткрылись.

Глубокий вдох, как перед прыжком в ледяную воду.

— Эй, — вырвалось у Али прежде, чем она успела подумать. Собственный голос показался чужим, далёким, словно кто-то другой говорил её ртом. — Ты что делаешь?

Полина вздрогнула и обернулась. Теперь она напоминала скорее испуганного ребёнка — с широко раскрытыми глазами, чуть приоткрытыми дрожащими губами и вздёрнутыми бровями. Ничего общего с ледяной принцессой, идущей по школьным коридорам, как по подиуму.

Но это длилось лишь мгновение. Удивление в её глазах быстро сменилось раздражением — маска вернулась на место.

— Ничего, — она отвернулась, явно намереваясь проигнорировать Алю. Голос прозвучал сухо, почти враждебно, но Аля уловила в нём заметную дрожь — трещину на идеальной фарфоровой статуэтке.

Аля уже не могла остановиться. Что-то толкало её вперёд — может быть, любопытство, а может, странное чувство родства с этой девушкой, которое и заставило их враждовать с первого дня.

Она сделала несколько шагов и оказалась рядом с Полиной как раз в тот момент, когда та готовилась забросить в рот все таблетки сразу.

— Стой! — слово вырвалось выстрелом в тишине. Аля сама не поняла, как её рука оказалась на запястье Полины.

Прикосновение к коже, холодной и мраморно гладкой.

— Это же… это же опасная доза!

Полина высвободила руку с неожиданной силой — в этом тонком, почти бестелесном теле оказалось удивительно много энергии. Её лицо исказилось — не привычной высокомерной гримасой, не тем выражением царственного презрения, с которым она ходила по школе. В её чертах проступило что-то болезненное, надломленное, почти отчаянное.

— Вау, какая догадливость, — протянула она с горькой усмешкой. Хрипло, как после долгих слёз. — Великое открытие, Кострова. Да, это опасная доза, Шерлок. В этом весь смысл.

Аля даже растерялась. Замерла на перепутье — между затаённой обидой, поселившейся в её сердце с самого первого дня в этой школе, и неожиданным сочувствием, которое вдруг поднялось из глубины души.

На мгновение Аля представила, как просто развернется и уйдёт, оставляя Полину наедине с её таблетками, с её выбором, с её демонами.

«В конце концов, разве эта стерва не заслужила страданий?»

«Око за око. Зуб за зуб. Разве не в этом справедливость?»

И всё же… что-то останавливало её. Возможно, взгляд Полины — потерянный, затравленный, болезненно знакомый. Точно так же она сама смотрела на себя в зеркало после очередной изнурительной диеты, после неподходящего платья в примерочной магазина, после лишних килограммов на весах. Взгляд человека, который ненавидит себя больше, чем кто-либо другой.

— Ты… правда хочешь… уйти?

В горле предательски пересохло.

Это был глупый вопрос.

Конечно, Полина хотела. Разве не об этом говорила горсть белых таблеток на её ладони? Разве не поэтому она осталась в пустом классе, когда никто не помешает?

Разве не по той же причине сама Аля собиралась вечером пойти на мост через Зимницу?

Резкий, неестественный смех Полины эхом отразился от пустых стен и высокого потолка. В этом звуке не было ни капли радости — только боль, только отчаяние, только бесконечная усталость.

— Какая разница? — она говорила тихо, но каждое слово будто вырывалось из груди с кровью. — Тебе-то что до меня? — На её губах заиграла горькая усмешка. — Иди, радуйся. Одной стервой в школе будет меньше. Это ведь то, чего все вы хотите, правда? Чтобы злобная Полина Лунева перестала портить всем жизнь своим существованием.

Эти слова сочились такой сырой, нелицеприятной правдой, что внутри у Али что-то дрогнуло. Ещё несколько дней назад, увидев поцелуй Полины и Романа, она мечтала, как соперница однажды просто исчезнет из школы. Хуже того, она бы злорадно улыбнулась от плохих новостей об этой стерве.

Но сейчас, глядя в эти тёмные глаза, полные слёз, Аля не чувствовала ни злорадства, ни даже обиды. Только мучительное, щемящее чувство — словно кривое зеркало показывало другую версию её личной боли.

Она медленно обошла парту и села рядом с Полиной — совсем близко, на соседний стул, так, что их колени почти соприкоснулись. Аля почувствовала сладкий аромат жасмина с нотками цитруса — полную противоположность её дешёвому яблочному гелю для душа.

— Я знаю, что ты чувствуешь, — произнесла Аля тихо, глядя не на Полину, а на её руку с таблетками. Тонкие пальцы, безупречный маникюр, маленькая родинка у основания запястья. Рука, которая вчера оставила горящий след на её щеке.

— Ой, только не надо этих банальных утешений, — огрызнулась Полина, но уже без привычной ядовитой резкости. — «Всё наладится», «время лечит», вся эта чушь из дешёвых психологических брошюр. — Она фыркнула, сдувая прядь волос со лба. — Ты понятия не имеешь, что я чувствую.

На мгновение класс погрузился в полумрак — тучи сгустились, перекрыв редкие лучи света. Словно сама природа решила создать декорации для их разговора — интимные, тревожные, на грани света и тьмы.

Аля покачала головой. Жидкие рыжие пряди волос качнулись в такт движению.

— Нет, я правда знаю, — возразила она, собирая всю свою храбрость. — Я сама… я собиралась сегодня вечером…

Она не договорила, испугавшись собственной откровенности. Это звучало так… окончательно, когда произносилось вслух. Словно, обнародовав свои планы, она делала их более реальными.

Но Полина уже смотрела на неё — впервые по-настоящему смотрела на неё, а не сквозь, как на пустое место. В её глазах — тёмных, как лесной мёд, с золотистыми крапинками вокруг зрачка — мелькнуло шокирующее понимание.

— Ты тоже?.. — голос Полины стал тише, человечнее.

Аля кивнула, чувствуя странное облегчение от возможности разделить с кем-то бремя собственной души.

— Я всё решила. Сегодня. Последний день… всего этого, — она неопределённо махнула рукой, этим движениям охватывая всю свою жизнь: школу с её издевательствами, дом с его безразличием, город с его серостью, собственное тело, которое она так ненавидела.

За окном пронеслась стая ворон — чёрные росчерки на сером фоне напоминали иероглифы древнего, забытого языка. Их карканье, глухое и зловещее, недобрым знамением донеслось сквозь шум дождя. За дверью царила привычная школьная суета на перемене, но в классе стояла гнетущая тишина; Аля даже слышала их прерывистое дыхание.

Полина положила таблетки на подоконник. Белые кружочки на фоне тёмного дерева выглядели почти красиво, как ноты на нотном стане, как буквы предсмертного сообщения, как последняя точка в конце затянувшейся истории.

— Я не могу больше, — Полина заговорила глухо и надтреснуто. — Каждое утро просыпаться и ненавидеть своё отражение в зеркале. — Она обхватила себя руками, словно ей вдруг стало холодно. — Каждый день играть роль, которую от меня все ждут, быть идеальной во всём. Всегда улыбаться, всегда сиять, всегда быть лучшей… — она нервно сглотнула. — Знаешь, как это выматывает?

От этой искренности и боли в её голосе Аля на мгновение растерялась. Ещё пару дней назад ей казалось, что у Полины идеальная жизнь — популярность, красота, дизайнерская одежда. И, конечно, Роман, из всего класса обративший внимания только на неё одну.

— А я… я просто устала быть уродиной, — призналась она, глядя на свои руки — широкие, с коротко остриженными ногтями, такие непохожие на изящные руки Полины. — Глупой жирухой Костровой, над которой все смеются. Ты хотя бы… красивая.

Полина издала что-то между смехом и всхлипом. Звук, полный такой горечи и самоиронии, что Аля вздрогнула.

— Красивая? — её голос вдруг стал резким, почти злым. — Ты считаешь меня красивой? — Она покачала головой с таким отвращением, что Аля растерялась. — Аля, я вешу сорок два килограмма при росте сто семьдесят. — Её голос упал до шёпота, словно она признавалась в чём-то постыдном. — Но смотрю в зеркало и вижу жир. Везде. На животе, на бёдрах, на руках. Я вижу, как он нарастает с каждым съеденным кусочком. Каждый чёртов грамм… — её голос дрогнул.

Аля тихонько ахнула от растущего изумления.

«Полина Лунёва — девушка с болезненно худощавой фигурой, длинными ногами и кукольной талией — и правда считала себя толстой? Такая страшная комедия абсурда».

— Я не могу есть, — продолжила Полина. — А если и ем, то сразу вызываю рвоту. — Она криво улыбнулась. — Да, ты вчера сказала правду. Всю.

Аля медленно кивнула, чувствуя, как краска заливает щёки.

— Прости за вчерашнее, — сказала она тихо. — Я не должна была вмешиваться. Это было не моё дело.

— Нет, — Полина покачала головой. — Я заслужила. Я ведь… я ужасно вела себя с тобой. Как последняя стерва. — Она глубоко вдохнула, словно собираясь с силами для чего-то очень трудного. — И эта пощёчина… — к удивлению Али, она вдруг протянула руку и коснулась её щеки кончиками пальцев — прикосновение было лёгким, как перышко, почти невесомым. — Прости. Я просто испугалась. Что все увидят настоящую меня — уродливую, жалкую, ненормальную.

Аля замерла, не веря собственным ушам. Полина Лунёва просила у неё прощения? Полина Лунёва признавала, что поступила плохо? И, что ещё более невероятно, — считала себя уродливой?

К горлу подступили непрошеные, неконтролируемые слёзы. Кто бы мог подумать, что Полина будет говорить с ней как с равной, что попросит прощения, как королева у нищенки?

— Я тоже ненавижу своё тело, — Аля с трудом сдержала нервный смешок, обнажая столь постыдную правду, — Бывает, что даже щипаю этот тупой жир до синяков.

Аля непроизвольно потёрла место на бедре, где под мешковатыми школьными брюками осталась созвездие фиолетово-жёлтых отметин. Доказательство её ежедневной войны с собственной плотью.

Полина молча слушала. В её глазах не было отвращения или насмешки — только понимание. Глубокое, искреннее понимание, от которого у Али вдруг перехватило дыхание.

— Мне казалось, что к тебе все относятся… хорошо, — продолжила Аля, не в силах остановить поток откровений. — Что твоя жизнь идеальна. Что у тебя есть всё, о чём я только мечтать могу — красота, популярность, внимание… заботливая семья.

Полина покачала головой, и её волосы, такие же гладкие и золотистые, как загадочный шарф с надписью на английском языке, мягко колыхнулись. На мгновение по губам пробежала горькая улыбка.

— Заботливая семья? — Полина издала короткий, лающий смешок без капли веселья. — С тех пор как отец ушёл, она меняет мужчин как перчатки. А я… я перестала для неё существовать.

В её голосе звучала такая боль, что у Али защемило сердце.

— Сейчас у неё новый — Дмитрий, такой… — Полина вдруг поёжилась, словно от холода, обхватила себя руками. По её телу прошла видимая дрожь. — Он смотрит на меня… ну, не так, как должен смотреть на дочь своей подруги.

Она не сказала больше ничего, но и не нужно было. К горлу Али подступила тошнота от одной только мысли о грязной правде, скрывающейся за этими словами. Что-то внутри неё рушилось с каждым словом Полины. Её представление о мире, о социальной иерархии, о «хороших» и «плохих» жизнях — всё это осыпалось карточным домиком.

— А я… — она запнулась, но потом решилась. Если уж говорить начистоту, то до конца. — Я решила пойти к психологу. Может быть, ты слышала об Агате? — Имя соскользнуло с губ легко, словно она произносила его тысячу раз. И одновременно странно — как заклинание на незнакомом языке. — Она… она показала мне другой мир. Ткань Снов.

Аля подняла глаза, ожидая увидеть в лице Полины недоумение или скептицизм. Ткань Снов — это звучало как название из фэнтезийной книги, как выдумка, как бред сумасшедшего.

Но вместо этого она увидела, как Полина вздрогнула. Как таблетки на её ладони замерли на полпути ко рту.

— Место, где я могу быть кем угодно, — продолжила Аля, чувствуя непривычное возбуждение, словно её несло течением, которому она не могла сопротивляться. — Красивой, уверенной, любимой. Нужно только… только сделать выбор. Шагнуть с моста. В другую реальность. Туда, где нет боли и отвержения. Туда, где я действительно живу, а не просто существую.

— Ткань Снов? — Полина замерла, и в её голосе послышалась болезненная надежда. — Ты знаешь о Ткани Снов?

В её взгляде мелькнула нездоровая, лихорадочная искра, а зрачки поглотили почти всю радужку. В этот момент она казалась одновременно очень юной и очень старой — как существо, повидавшее слишком много всего плохого на этом свете.

Аля кивнула, чувствуя, как по спине пробегает холодок. Странное совпадение — слишком странное, чтобы быть случайным. Словно сама судьба свела их в этом пустом классе, в этот дождливый день, на распутье между жизнью и смертью.

— Я… я занимаюсь с Агатой, — слова сами лились из её рта, хотя она не была уверена, что хочет делиться своим секретом, тайной дверцей в мир, где всё иначе, шансом на побег из серой, безрадостной реальности. — Каждую ночь я путешествую туда. На Ткань Снов.

Признание повисло в воздухе, как дымка, как туман, окутывающий очертания другого, лучшего мира.

— Там всё… иначе, — продолжила она, чувствуя, как её охватывает странное возбуждение, почти эйфория. — Там я не такая, как здесь. Я красивая, уверенная, талантливая. Меня любят и ценят. — Она подалась вперёд, глядя прямо в глаза Полины, ища в них понимание, отклик. — Там нет этого, — она обвела рукой вокруг, словно пытаясь охватить всю серость Зимнеградска, всю убогость их существования, всю бессмысленность их жизни.

Во взгляде Полины читался страх, понимание и, должно быть, голод. Не физический голод, от которого она так страдала, а голод души — жажда чего-то настоящего, чего-то большего, чем эта унылая, болезненная реальность.

— Я собираюсь… переместиться туда навсегда, — Щёки Али вспыхнули от этого признания. Никогда раньше она не произносила эти слова вслух. Они жили внутри неё, как семена, и ждали своего часа, чтобы пробиться на поверхность. — Сегодня вечером. С моста.

Она замолчала, ожидая… Осуждения? Недоверия? Насмешки? Ведь собственные слова звучали безумно даже для неё самой. Сумасшедшие фантазии отчаявшейся девушки, готовой поверить в любую сказку, лишь бы сбежать от реальности.

Но Полина медленно кивнула, словно всё это было совершенно естественно и логично. Словно они говорили о поездке в соседний город, а не о смерти.

— Тогда ты меня понимаешь, — её голос прозвучал почти нежно — как далёкая музыка, доносящаяся из приоткрытого окна в летний вечер. — Ты единственная, кто действительно понимает.

Полина взяла руку Али в свою — тонкие, изящные пальцы с идеальным маникюром легли на её неухоженную, обветренную ладонь. В этом лёгком, почти невесомом прикосновении было столько доверия, столько уязвимости, что у Али перехватило дыхание.

И прежде чем она успела что-то ответить, Полина вдруг выпрямилась, словно приняв важное решение. Её лицо исказилось смесью решимости и покоя, почти умиротворения. Так, наверное, выглядят мученики перед казнью, смирившиеся со своей судьбой и даже принявшие её.

Одним плавным движением она запрокинула голову и отправила в рот оставшиеся таблетки — белый водопад исчез между бледных губ. Глоток, тяжёлое сглатывание — и всё.

— Я выбираю свой путь на Ткань Снов, — прошептала она уже немного невнятно, словно издалека. — Встретимся там, Аля. Я буду ждать тебя.

Аля замерла, не в силах пошевелиться. Внутри неё разразилась буря противоречивых эмоций. С одной стороны — логичная часть её сознания кричала, что нужно немедленно позвать на помощь, вызвать скорую, заставить Полину избавиться от таблеток. Что происходящее — безумие, настоящее, жуткое безумие.

Она видела, как зрачки Полины расширяются ещё больше, почти вытесняя радужку. Как её движения становятся медленнее, тяжелее. Как веки начинают опускаться, словно ей вдруг стало невыносимо трудно держать глаза открытыми.

С другой стороны — если Ткань Снов реальна, если Агата не лгала… Тогда Полина просто выбрала другой путь к той же цели. Таблетки вместо прыжка с моста. Но суть та же — переход в лучший мир без боли и отвержения. Туда, где Полина, наконец, перестанет бояться каждого кусочка пищи и ненавидеть своё отражение. Где Аля не будет больше невидимкой, серой незаметной тенью.

Аля смотрела, как тонкие пальцы Полины безвольно разжимаются, роняя пустой пузырёк на пол. Стеклянный флакон покатился по линолеуму, едва слышно позвякивая — тоненькая, хрупкая мелодия напоминала последние ноты колыбельной.

«Но разве можно так? Разве можно просто… взять и уйти? Разве это не предательство — бросить семью, друзей, весь мир? И что, если Агата всё-таки обманывает? Что, если смерть — это просто смерть, и ничего больше?»

«Страшно», — подумала Аля, ощущая, как к горлу подкатывает тошнота. — «Мне так страшно».

Время словно замерло, растянулось, как резиновая лента. Сердце стучало где-то в висках — громко, неровно, отсчитывая секунды, которые оставались у Полины. Часы на стене смотрели чёрной дырой циферблата, механический маятник качался из стороны в сторону с безжалостной методичностью.

Аля вдруг вспомнила, как душным июльским вечером вместе с семьёй гуляла в Зимнеградском парке, недалеко от набережной Зимницы. Бабушка подарила ей воздушный шарик, но Аля случайно выпустила его, и он устремился ввысь, становясь всё меньше и меньше, пока наконец не превратился в крошечную точку на фоне закатного неба. Маленькая Алечка долго плакала, а бабушка говорила ей, что шарик полетел на небо, к другим шарикам, где ему будет лучше.

Полетел на небо… Будет лучше…

Слова, которыми взрослые так часто успокаивают детей, говоря о смерти. Эвфемизмы, метафоры — всё, чтобы не утаить ужасную правду: смерть — это конец, навсегда, без возврата.

Или нет?

Смотреть, как кто-то умирает на твоих глазах, зная, что можешь помочь, но не помогая — разве это не делало её соучастницей? Разве это не… убийство?

Дрожь прошла по телу Али от этой мысли. Она вспомнила, как ходила с родителями в православную церковь на краю города — тёмную, с тяжёлым запахом ладана и воска. Как священник в чёрной рясе рассказывал о грехе самоубийства. О том, что решивший свести счёты с жизнью обрекает свою душу на вечные муки.

А если Агата ошибается? Если Ткань Снов — лишь красивая фантазия, иллюзия, дабы подсластить горькую пилюлю самоубийства?

Полина сидела, прислонившись к стене, и её лицо постепенно расслаблялось. Напряжение медленно уходило, оставляло после себя потерянное, почти детское выражение. Никогда раньше Аля не видела Полину Лунёву такой… умиротворённой.

— Полина, — пробормотала она, наконец обретя голос. В тишине класса её слова прозвучали неестественно громко. — Полина, подожди. Может, есть другой способ? Может, не нужно умирать, чтобы…

Но она не успела закончить. Полина вдруг резко побледнела — ещё сильнее, хотя, казалось бы, куда уж дальше. Фарфоровое лицо приобрело зеленоватый оттенок, губы задрожали, а глаза расширились от внезапной боли или осознания.

— Мне… дурно, — выдавила она и, не дожидаясь ответа, неловко поднялась на ноги. Пошатнулась, чуть не упала, но чудом сохранила равновесие и, придерживаясь за парты, выскочила из класса.

Аля бросилась за ней, сердце колотилось где-то в горле. Она догадывалась, куда Полина направляется — в женский туалет в конце коридора, где обычно курила с подругами.

Где-то на половине пути она потеряла одну туфлю, но даже не заметила, продолжая идти, прихрамывая, оставляя на полу влажные следы от колготок.

Полина едва успела добежать до кабинки. Аля слышала, как хлопнула дверь, как щёлкнул замок, а затем — жуткие, мучительные звуки рвоты. Не «привычной» рвоты булимика, которую Полина, должно быть, провоцировала не один десяток раз, а иной — насильственной, неконтролируемой, болезненной.

Звуки эхом отражались от кафельных стен туалета, усиливаясь, превращаясь в жуткую смесь боли и отчаяния. В тусклом свете единственной лампы, моргавшей под потолком, всё казалось ещё более нереальным, кошмарным. Где-то капала вода из неплотно закрытого крана — мерно, методично, как метроном.

Тук. Тук. Тук.

Отсчёт стремительно утекающего времени.

Аля замерла у двери кабинки, не зная, что делать. Внутри неё боролись противоречивые чувства — страх, жалость, ответственность, растерянность. Она ещё не до конца осознавала, что происходит, что прямо сейчас, буквально в метре от неё, человек борется за свою жизнь.

Или со своей жизнью?

— Полина, — позвала она неуверенно, по-детски. — Полина, ты… ты в порядке?

Глупый вопрос. Конечно, она не в порядке. Она отравилась. Намеренно. Приняла дозу таблеток, способную убить взрослого мужчину, не то что истощённую девушку.

В ответ из-за двери раздался стон, затем последовал новый приступ рвоты — мучительный, долгий, с хрипами и судорожными вздохами. Звук, полный такой невыносимой физической муки, что Аля невольно зажала уши руками.

Но даже через ладони она слышала эти звуки — кашель, хрипы, прерывистое дыхание. Их нельзя было спутать ни с чем другим.

— Полина, послушай, — Аля вся дрожала, сердце колотилось так сильно, что, казалось, сейчас проломит рёбра, — я сейчас позову кого-нибудь, хорошо? Марию Сергеевну или медсестру. Мы вызовем скорую, и всё будет хорошо, ты…

Она говорила быстро, захлёбывалась, не находила нужных, правильных слов. В голове крутились обрывки фраз из фильмов про больницы, из телепередач о спасении людей. Но ни одна из них не подходила к этой ситуации — к реальному человеку, который умирал по собственному желанию.

— Н-н-нет, — голос Полины едва различался, был сдавленным и хриплым, как наждачная бумага. — Не надо… Никого не… зови…

Новый приступ рвоты заглушил её слова. Аля слышала, как тело одноклассницы сотрясается от спазмов, как она судорожно глотает воздух между приступами, словно утопающий.

— Полина, ты умираешь, — выдавила Аля, чувствуя, как слёзы наворачиваются на глаза. — Может быть, уже поздно, нужно…

Дверь кабинки внезапно приоткрылась — ровно настолько, чтобы Аля могла увидеть происходящее внутри.

Полина сидела на корточках перед унитазом, держась одной рукой за стенку, чтобы не упасть. Её изящная блузка из дорогой ткани испачкалась, тушь растеклась по щекам чёрными ручейками, а волосы свисали спутанными прядями, полностью потеряв свой обычный лоск.

Но хуже всего было её лицо. Мертвенно-бледное, с синюшным оттенком, как у утопленницы, которую достали из воды слишком поздно. Губы потрескались, а из уголка рта стекала тонкая струйка слюны, смешанной с желчью. Глаза ввалились, под ними залегли глубокие тени, как от длительной бессонницы.

— Не звони, — прохрипела она, и Аля поразилась тому, сколько силы всё ещё было в этом измождённом теле. Сколько упрямства, сколько решимости. — Пусть… всё так и будет…

Новый спазм скрутил тело Полины, и она снова согнулась над унитазом. Тонкие волосы прилипли к потному лбу, руки дрожали так сильно, что она едва могла удержаться. Скулы выступали под восковой кожей, как у черепа, подчёркивая болезненную худобу.

Полину колотил озноб. Её тело тряслось, зубы стучали, а на лбу выступили капли пота.

«Признаки отравления снотворным», — пронеслось в голове у Али. Она когда-то читала об этом — тогда, когда сама начала задумываться о подобном способе ухода. «Сначала сонливость, потом тошнота, рвота, мышечная слабость, судороги…»

Следующий признак — потеря сознания. А потом — остановка дыхания. Смерть.

Мысль пронзила её с ледяной ясностью. Полина действительно умирала. Прямо здесь, в школьном туалете, под моргающей лампой, на грязном кафельном полу. Умирала мучительно, некрасиво, в одиночестве. Не было в этом ни капли романтики, ни грамма красоты. Только боль, только страх, только холодное осознание необратимости.

В глубине души Аля понимала, что должна бежать за помощью. Что каждая секунда промедления может стоить Полине жизни.

Но что-то удерживало её. Возможно, взгляд Полины — мутный, расфокусированный, но всё ещё упрямый. Возможно, память о её словах: «Это мой путь на Ткань Снов».

А может быть, мысль о том, что она и сама планировала нечто похожее. Что через несколько часов она должна была стоять на мосту над Зимницей, готовясь к прыжку. К своему собственному переходу в другой мир.

Полина дрожащими пальцами попыталась снять с шеи шарф — тот самый, странный золотистый шарф с надписью, который она так крепко сжимала весь день. Мягкая ткань сопротивлялась, цеплялась за влажную от пота кожу, и Полина слабо застонала от бессилия.

— Помоги, — прошептала она. — П-пожалуйста…

Аля наклонилась, помогая ей освободиться от шарфа. Ткань была мягкой, неожиданно тёплой, с едва уловимым ароматом — не духов, а чего-то более глубокого, более… настоящего.

— Возьми, — Полина с трудом выговаривала слова, её язык словно не слушался. Губы едва шевелились, синеватые, с кровоточащими трещинками — она прикусила их во время рвоты. — П-пусть будет у тебя… Это ключ…

Шарф был тёплым, почти горячим, несмотря на прохладу помещения. И этот запах… Сладковатый и одновременно терпкий, как воздух перед грозой, как свежескошенная трава, как… чужой мир или слишком давно забытые воспоминания.

«Шарф — это ключ, как моя картина. Вот только…»

— Полина, я вызову скорую, и ты…

— Нет, — Полина слабо покачала головой, а затем её тело снова свело судорогой.

Металлический запах крови смешался с кислотным смрадом желудочного сока в удушливый, тошнотворный букет смерти.

— Ткань… Снов… — в тусклом свете её глаза вдруг засияли нечеловеческим блеском. На мгновение Але показалось, что зрачки Полины изменили форму, стали вертикальными, как у кошки. Но это, конечно, была игра света, оптическая иллюзия, вызванная её собственным шоком.

— Полина! — Аля в ужасе смотрела на кровь. Алые разводы на белой керамике унитаза, на бледных дрожащих губах, на некогда идеальной блузке из дорогого шёлка. Это было уже не просто отравление, а что-то гораздо более серьёзное. Внутреннее кровотечение? Повреждение пищевода? Разрыв желудка от сильных спазмов?

— Полина, я сейчас же звоню в скорую!

Её сердце билось так быстро, что казалось, вот-вот вырвется из груди. Руки дрожали, пот выступил на лбу холодными каплями. Туалет словно сужался вокруг них, стены сдвигались, потолок опускался, навевая ощущение клаустрофобии, словно они оказались в в могиле при жизни.

Она потянулась к своему рюкзаку, где лежал телефон — старенький смартфон с треснувшим экраном и едва работающей камерой.

Но Полина внезапно схватила её за руку, на удивление сильно для человека в таком состоянии. Её пальцы впились в кожу Али, словно когти хищной птицы, цепляющейся за последнюю надежду на спасение.

— Помни, — прошептала она, глядя Але прямо в глаза — и в этот момент её взгляд прояснился, стал осмысленным, почти напряжённым, словно она изо всех сил пыталась донести что-то важное. — Помни… меня…

Но в следующую секунду тело Полины обмякло, словно из него внезапно вынули все кости. Глаза закатились так, что открылись белки, голова безвольно свесилась на грудь. Рука, сжимавшая запястье Али с такой силой, разжалась и упала сломанной веткой.

Но она продолжала захлёбываться рвотой — уже без сознания, не контролируя процесс. Жуткие, булькающие звуки отражались от кафельных стен в какофонией смерти.

Аля замерла, чувствуя, как её собственное сердце начинает биться где-то в горле. Ужас парализовал тело, мысли метались в панике, словно испуганные птицы, бьющиеся о стёкла закрытых окон. Ударяли её с ошеломляющей силой — как пощёчина, как ведро ледяной воды.

Вот она, смерть. Не красивый сон, не мягкий переход на Ткань Снов, а безобразный, мучительный процесс умирания. Тело, которое борется до последнего, отторгая яд. Сознание, которое угасает, но не сразу — долго, медленно, давая человеку почувствовать весь ужас происходящего.

Дверь туалета резко распахнулась — с таким звуком, что Аля вздрогнула и почти подпрыгнула на месте. В проёме показалась фигура школьной уборщицы — полной женщины в синем халате, с морщинистым, вечно недовольным лицом и шваброй в руках.

— Что здесь происходит? — начала она строго, с неизменным возмущением к всякому беспорядку. Но тут её взгляд упал на Полину, безвольно обмякшей над унитазом, но продолжающей захлёбываться рвотой с примесью крови. — Господи боже! Что с ней?!

Её лицо мгновенно изменилось. Вся суровость, вся напускная строгость исчезли, уступив место искреннему ужасу.

— Она… она выпила таблетки, — выдавила Аля, чувствуя, как подступают слёзы. Слова застревали в горле острыми осколками стекла. — Много таблеток. Снотворное, кажется. Или что-то… сильнее.

Уборщица на мгновение застыла, её глаза расширились от шока. А потом она словно переключилась — моментально, полностью, превратилась из обычной ворчливой уборщицы в собранного, решительного человека, готового действовать.

— Таблетки?! — лицо женщины исказилось от шока и отвращения. — Суицид?! О господи!

Она быстро опустилась на колени рядом с Полиной, зажала ей рот рукой, чтобы та не захлебнулась рвотой, и повернула голову набок. Другой рукой она выхватила из кармана халата мобильный телефон — старый, кнопочный, с потрескавшимся корпусом — и удивительно быстро для женщины ее возраста набрала номер.

— Скорая? — голос уборщицы стал резким, чётким, без обычных просторечных выражений и деревенского говора. — Это школа № 5, Зимнеградск. У нас тут девочка… отравление, возможно, суицид… — Она говорила отрывисто, только самое важное, никакой лишней информации. — Рвота с кровью, без сознания… Да, захлёбывается… Хорошо, ждём, скорее!

Она повернулась к Але, на её лице отразилась глубокая, почти материнская тревога.

— Так, девочка, — она говорила резко, командным тоном, но Аля чувствовала за этим не злость, а скорее попытку пробиться сквозь её шок. Взгляд пронзительных серых глаз, испещрённых морщинками в уголках, впивался в лицо Али, словно пытаясь нащупать в нём признаки жизни, осознанности. — Беги к медсестре, скажи, что нужна помощь. Срочно! А потом найди классного руководителя. Ясно? Быстро!

Резкие, короткие приказы, которые не оставляли места для сомнений или колебаний. Именно это нужно было Але в этот момент — чёткое направление, конкретная задача, которая не требует думать, что Полина может не дожить до приезда скорой.

Аля кивнула, не в силах произнести ни слова. Её горло сжалось, словно в тисках, а тело двигалось как будто само по себе, без участия сознания. Она прижимала к груди золотистый шарф Полины, как священный артефакт, способный защитить от хаоса реальности.

Коридор школы, ещё недавно казавшийся бесконечным, теперь слился в одно размытое пятно. Звуки доходили с задержкой, цвета приглушались, тени на стенах принимали причудливые, угрожающие формы.

Школ вдруг снова стала чужой, незнакомой, зловещей. Классы за закрытыми дверями, где только что начался новый урок, мерцающие лампы — всё скрывало невидимую угрозу.

Это напоминало сон — дурной, кошмарный сон, от которого невозможно проснуться. Сон, где Полина Лунёва — высокомерная, недоступная, презирающая всех «королева» — вдруг оказалась человеком. Сломленным, отчаянным, готовым на самолично уйти из этого мира.

Человеком, который, возможно, умирал прямо сейчас, пока она бежала по коридору в поисках помощи.

Сон, где смерть оказалась не романтичным переходом в другую реальность, а грязным, мучительным, унизительным процессом. Процессом, который она сама планировала для себя всего несколько часов назад.

«Я могла бы быть на её месте», — туманная мысль мелькнула где-то на краю сознания. «Я могла бы лежать там, захлёбываясь собственной рвотой, теряя кровь, пытаясь сказать последние слова кому-то, кто, возможно, даже не поймёт их значения».

И всё же… шарф в её руках был реальным. Тёплым. Странным. И надпись «Тянись к звёздам даже во снах» — тоже. Какая ирония.

Мир вокруг Али раскололся на части, как разбитое зеркало. Реальность больше не была монолитной, однозначной, понятной. Она стала зыбкой, текучей, полной тайн и возможностей.

Может быть, Агата не лгала. Может быть, Ткань Снов действительно существовала. Может быть, там, за гранью этого мира, было что-то ещё — более яркое, более настоящее, более… живое.

Но стоила ли эта возможность такой цены? Стоила ли она мучений умирающего тела, отчаяния близких, ужаса в глазах тех, кто становился свидетелем этой агонии?

Сердце Али сжалось от внезапной острой боли — не физической, а душевной. Такую боль она не испытывала никогда раньше. Боли за Полину, за её отчаяние, за её одиночество, которое привело её к этому страшному решению. Боли за себя — за то, что она сама была так близко к этому же выбору. Боли за всех тех, кто, как они, оказался на краю.

На автопилоте она дошла до медицинского кабинета. Каждый шаг давался с трудом, словно её ноги завязли в вязкой субстанции. Время растянулось резиновой лентой, секунды ощущались часами, минуты — вечностью.

Постучала. Костяшки пальцев болезненно ударились о деревянную поверхность двери, и этот звук эхом отдался внутри черепа. Открыла дверь. Увидела недоумевающее лицо школьной медсестры Елены Павловны, немолодой женщины с усталыми глазами и вечно сжатыми губами. На полке за её спиной стояли десятки пузырьков с лекарствами, банки с бинтами, коробки с шприцами. Свет от настольной лампы бросал резкие тени на её лицо, делая его похожим на театральную маску — одна половина освещена, другая в тени.

— В туалете, — Аля не узнала собственный голос, словно говорил кто-то другой, используя её горло, её язык, её губы. — Полина. Таблетки. Скорая едет.

Короткие, рубленые фразы — всё, на что она была способна сейчас. Язык казался распухшим, неповоротливым, чужеродным объектом во рту. Горло сжималось, не пропуская воздух, будто невидимая рука стискивала его всё сильнее.

Медсестра не стала задавать вопросов. Её лицо мгновенно изменилось — от обычной профессиональной усталости к собранной тревоге. Она схватила потёртую сумку с красным крестом и выбежала из кабинета, на ходу бросив Але:

— Найди классного руководителя!

Она нашла Марию Сергеевну в учительской — небольшой комнате, заставленной старыми шкафами с пожелтевшими от времени книгами и папками. Воздух там всегда казался затхлым, с примесью табачного дыма (хотя курить в школе запрещалось) и дешёвого кофе из автомата в углу.

Классная руководительница сидела за общим столом, проверяя тетради; стопка исписанных неровным почерком листов высилась перед ней маленькой горой.

— Мария Сергеевна, — голос Али дрожал, срывался, словно несмазанная дверная петля. — Там… там Полина…

Она что-то объяснила ей — Аля сама не помнила, что именно говорила. Образы, слова, фрагменты фраз складывались в бессмысленную мозаику. «Таблетки», «туалет», «кровь», «скорая» — отдельные слова вылетали изо рта, как испуганные птицы из клетки, бились о стены учительской, о книжные шкафы, о недоумевающие лица других преподавателей, случайно оказавшихся свидетелями этой сцены.

Она видела только, как менялось лицо учительницы — от удивления к тревоге, от тревоги к ужасу. Морщины на лбу Марии Сергеевны стали глубже, губы сжались в тонкую линию, а глаза расширились от ужаса.

— Господи, — в этом слове было столько отчаяния и бессилия, что Аля невольно поёжилась. — Господи, только не это.

Учительница вскочила, опрокинув стул. Ручка выпала из её руки на раскрытую тетрадь, оставив на чистой странице кроваво-красную кляксу. Остальные учителя засуетились, загудели встревоженным ульем, задавая вопросы, на которые никто не отвечал.

А потом Мария Сергеевна бежала по коридору, а Аля брела за ней — всё так же сжимая шарф, всё так же в странном, отрешённом состоянии, словно душа отделилась от тела и наблюдала за происходящим со стороны. Звуки доносились приглушённо, как сквозь толщу воды. Цвета казались тусклыми, размытыми; палитра Зимнеградска, города, который, казалось, всегда существовал в режиме пасмурного дня, сейчас стала ещё более блёклой, почти монохромной.

Когда они вернулись к туалету, уже прибыла скорая помощь. Люди в белых халатах — двое мужчин и женщина средних лет — суетились над Полиной; её уложили на пол, предварительно постелив одноразовую простыню. Один из врачей делал ей искусственное дыхание — ритмичные движения, вдох-выдох, вдох-выдох. Другой доставал ампулы из чемоданчика — тонкие стеклянные пробирки с прозрачной жидкостью внутри. Третий накладывал жгуты на руки, чтобы найти вену для капельницы.

Рядом стояла школьная уборщица. На её рабочем халате расплылись тёмные пятна; лицо побелело, словно присыпанное мукой, глаза расширились, взгляд стал отсутствующим, а губы шевелились в беззвучной молитве.

— Как она? — голос Марии Сергеевны дрожал, срывался.

Женщина-врач коротко покачала головой, не отрываясь от работы.

— Состояние тяжёлое. Большая доза. Внутреннее кровотечение, возможен отёк лёгких.

Короткие, рубленые фразы ударами ножа отзывались болью в сердце Али. Она стояла в дверях, не в силах оторвать взгляд от Полины, распростёртой на полу школьного туалета, как сломанная кукла, которую небрежно отбросил жестокий ребёнок.

Её лицо, её тело, казавшееся Але воплощением совершенства, сейчас выглядели чужими, неестественными. Глаза были закрыты, но веки подрагивали, словно ей снился кошмар. Губы — синюшные, потрескавшиеся, с пеной в уголках. Кожа — бледная, почти прозрачная, с мраморной сеткой вен на висках и шее.

«И ради чего? Ради призрачной надежды на что-то лучшее за гранью этого мира? Что смерть — это не конец, а просто… дверь? Дверь на Ткань Снов, куда её проведёт загадочная Агата с её странными глазами и гипнотическим голосом?»

Врачи аккуратно погрузили Полину на носилки, пристегнули ремнями, подключили капельницу, надели кислородную маску. Её тело выглядело таким безвольным и бесплотным, словно оттуда ушла вся жизненная сила.

Один из медиков — худощавый мужчина с заметной щетиной и усталыми кругами под глазами — что-то говорил директрисе, тоже прибежавшей на шум. Какие-то медицинские термины, фразы о состоянии, о шансах, о необходимых процедурах.

Аля не вслушивалась в слова. Они омывали её, как волны, но не проникали в сознание. Она смотрела на лицо Полины — восково-белое, с заострившимися чертами, будто уже не из этого мира.

«Пожалуйста», — мысленно просила Аля, сама не зная кого — Бога, в которого не верила; Вселенную, которая не слышит; Судьбу, которая не прощает ошибок. — «Пожалуйста, пусть она выживет. Пусть это будет не так. Не так всё должно заканчиваться».

Слова складывались в безмолвную молитву, неумелую, неуклюжую, но идущую из самой глубины души. Слова-мольба, слова-заклинание, слова-обещание.

«Я не буду прыгать. Я останусь. Только пусть она выживет».

Полину вынесли из школы, погрузили в машину с красными крестами на боках, с мигалками на крыше, с особым запахом медикаментов, который всегда ассоциируется с болью, страхом, надеждой.

Двери захлопнулись с глухим стуком; от пронзительного, тревожного звука сирены у Али заложило уши.

И всё. Полина Лунёва исчезла. Может быть, навсегда.

Машина скорой помощи растворилась в сыром тумане, окутавшем улицы Зимнеградска. Только красные отблески мигалок ещё какое-то время мерцали в октябрьской мгле, словно прощальный сигнал из другого мира.

Звонок на следующий урок уже прозвенел, но Аля не пошла в класс. Какой смысл сидеть на математике после случившегося с Полиной? Цифры, формулы, уравнения — всё это выглядело таким бессмысленным и незначительным перед лицом смерти. Или почти-смерти? Она не знала, выживет ли Полина, но почему-то уже думала о ней в прошедшем времени. И завидовала одноклассникам, которые спокойно учились в тот момент и находились в наивном неведении.

Она вернулась в тот же туалет — теперь пустой, с тяжёлым, удушливым запахом хлорки, не способными полностью перебить запахи следы случившейся трагедии. От тревожного, неровного мерцания лампы на потолке рябило в глазах и болела голова.

Злосчастная кабинка осталась открытой — как незашитая рана. На полу — следы воды, остатки бумажных полотенец, которыми наспех пытались что-то вытереть. Маленькие бумажные комочки напоминали озёрную пену, прибитую к берегу волнами. Под одним из них Аля заметила бледно-розовое пятно, не оттёртое до конца.

Приглушённый свет из окна падал на всё это скудными, тусклыми потоками, создавая причудливую игру теней. Зимнеградское небо, всегда затянутое облаками, сейчас стало почти чёрным — надвигалась гроза, первые раскаты грома уже доносились издалека рычанием огромного зверя.

Аля подошла к раковине и включила воду. Старый кран недовольно скрипнул, выпуская сначала тонкую струйку ржавой жидкости, а затем — полноценный поток относительно чистой воды. Прозрачная струя ударилась о белую керамику, смывая невидимые пятна.

В шуме воды Але чудились голоса — тихие, неразборчивые, словно кто-то шептал ей что-то важное, но слов было не разобрать. Она тряхнула головой, отгоняя наваждение. Просто шум воды. Просто игра воображения, измученного стрессом и потрясениями сегодняшнего дня.

Потом, медленно, почти ритуально, она поднесла шарф Полины к воде. Мягкая ткань потемнела, приняла грязновато-жёлтый, почти ржавый оттенок, а высокопарная надпись выглядела болезненной насмешкой.

Кровь. Рвота. Пот. Слёзы. Всё смешалось на этом куске ткани — всё, что осталось от Полины Лунёвой. Полины, которая ещё утром была недосягаемой богиней школы, а сейчас лежала под капельницей между жизнью и смертью. Такого же сломленного человека, как и сама Аля.

Она начала осторожно промывать шарф дешевым хозяйственным мылом, стараясь не повредить нежную ткань. Она всё ещё не до конца осознавала произошедшее, всё ещё чувствовала себя внутри кошмарного сна.

Но холодная вода, обжигающая кожу, была слишком реальной для сна. И шарф в её руках выглядел слишком материальным, слишком… настоящим. Она чувствовала каждое волокно ткани под пальцами, каждый стежок, каждый узелок.

Вода окрашивалась — сначала слегка розовой от крови, потом желтоватой от желчи, потом снова прозрачной. Розовые облака расходились по белой поверхности раковины, закручивались спиралями, таяли, исчезали. Будто вся жизнь Полины Лунёвой — её боль, её страдания, её тайные страхи — смывались вместе с этой водой, утекали в канализацию, исчезали навсегда.

Аля выжала шарф, встряхнула его. Несколько капель упали на её лицо, на руки — тёплые, почти горячие, хотя вода из крана была ледяной. Она не вытерла их — позволила им стечь по коже, впитаться. Эта вода касалась Полины. Может быть, последнее, что касалось живой Полины.

«Помни меня», — сказала она. Но что это значило?

Шарф в руках Али был мокрым, но чистым — золотистым, как и раньше, с той же странной надписью. Но что-то в нём изменилось. Аля не могла объяснить это, но чувствовала всем своим существом.

Аля дрожащими руками сложила влажный шарф и аккуратно убрала его в свой рюкзак, стараясь не помять.

Почему она так бережно обращалась с этой вещью? Почему ей казалось, что это важно — сохранить этот кусок ткани, принадлежавший девушке, которую она всегда ненавидела?

Может быть, потому, что шарф был последним, что связывало Полину с этим миром?

Внезапно Аля почувствовала прилив ярости — обжигающей, почти болезненной. Она ударила кулаком по раковине, не обращая внимания на боль в костяшках пальцев. Злость была направлена не на Агату, не на Полину, не на жестокий мир, который вынуждал подростков искать выход в смерти.

Злость на саму себя. Она поверила в сказку о лёгком пути. Подумала, что можно просто перепрыгнуть из одной реальности в другую, не заплатив настоящую цену. За то, что проявила себя такой… слабой. Такой доверчивой. Готовой принять любую ложь ради мнимого преображения.

Но сегодня она не прыгнет с моста. Сегодня она останется здесь — в этом сложном, жестоком, но реальном мире. Хотя бы ещё на один день.

Для начала этого достаточно.

Аля не помнила, как добралась домой. Её ноги словно сами несли её по знакомым улицам, которые сейчас выглядели чужими, как из кошмарного сна.

Дождь усилился, превратившись из мелкой мороси в настоящий ливень. Тяжёлые капли колотили по плечам, заливали лицо, стекали за воротник, заставляя ёжиться от холода. Но Аля едва замечала это. Физический дискомфорт был ничем по сравнению с тем, что творилось в её душе.

В голове крутились одни и те же мысли, одни и те же образы — бледное лицо Полины, её дрожащие руки, рвота, кровь, расширенные зрачки, полные ужаса умирания.

И другие образы — более давние, но не менее яркие. Агата с её гипнотическим голосом, который проникал под кожу, в самую душу, и заставлял верить каждому слову. Агата, которая показала ей Ткань Снов — мир, где всё возможно, где нет боли, нет страданий, нет ограничений.

Мир, где можно остаться навсегда, только умерев в этом.

Да, возможно, Ткань Снов существовала. Да, возможно, там всё действительно было прекрасно, идеально, свободно. Но путь туда вёл не через волшебную дверь, не через портал из детской сказки.

Путь туда — через кровь, боль, агонию умирающего тела, через ужас в глазах тех, кто остаётся.

Дома никого не было — родители ещё не пришли с работы. Её встретила только тишина — тяжёлая, гнетущая, словно ещё один свидетель произошедшего.

Аля бросила мокрую куртку на пол в прихожей, не заботясь о луже на линолеуме, за которую мама потом будет ругаться. Сейчас это казалось таким незначительным. Таким мелким. Подумаешь, лужа. Подумаешь, мамины упрёки. Всё это было жизнью — настоящей, реальной жизнью, с её маленькими проблемами и маленькими радостями.

Она прошла в свою комнату и упала на кровать, не раздеваясь. Мокрая одежда холодила кожу, но ей было всё равно.

Сил не осталось. Вообще никаких.

Случайно она посмотрела на пустующее место на стене над кроватью, где висел портрет с идеальным образом. Теперь он покоился в сумке и ожидал её смертного часа: Аля собиралась прыгнуть с моста вместе с ключом.

Что это было на самом деле? Образ её лучшей версии? Или приманка, наживка, на которую Агата ловила таких отчаявшихся подростков, как она сама?

Агата сказала, что это — своего рода проводник между мирами. Ключ к Ткани Снов. Способ закрепить связь, сделать переходы более реальными.

А ещё — способ остаться там после смерти.

Но сегодня… сегодня Аля не хотела туда возвращаться. Не желала видеть иллюзорный мир, который, возможно, был просто ловушкой. Не хотела даже встречаться с Ноктюрном: теперь романтические чувства к собственной иллюзии казались ей чем-то жутким, ненастоящим, эфемерным, как всё на Ткани Снов.

Что, если таких, как они с Полиной, было много? Запутавшихся, одиноких, ненавидящих себя подростков, возомнивших красивую сказку о другом мире единственным выходом? Что, если Агата собирала их, как коллекционер — редкие марки? Что, если она… питалась их душами?

— Остановись, — сказала себе Аля, чувствуя, как сердце начинает биться быстрее от этих мыслей. — Ты становишься параноиком. Агата — просто психолог. Возможно, не очень хороший, возможно, с сомнительными методами, но всё же… человек. Не монстр из фильма ужасов.

И всё же… Ткань Снов. Странные сеансы с погружением в транс, её перевоплощение, Ноктюрн, так похожий на Романа. Всё это было… не совсем нормальным. Не совсем реальным.

Или, может быть, наоборот — слишком реальным? Настолько, что обычный человеческий разум отказывался это воспринимать, цепляясь за привычную, понятную реальность, где нет места магии, порталам и существам из других измерений?

Аля решительно встала, подошла к рюкзаку и достала оттуда всё ещё влажный шарф Полины. Затем положила его на тумбочку, а рисунок с собственным идеальным образом убрала подальше, в ящик стола.

«Пусть остаётся там. Пусть не влияет на мои сны».

Пусть не зовёт в мир, который, возможно, был не раем, а ловушкой.

Сегодня ночью она хотела спать без сновидений. Без Агаты. Без Ткани Снов. Просто… спать. Как обычный человек. Как живой человек.

Не дождавшись, пока родители придут с работы, она легла в постель, накрылась одеялом с головой, закрыла глаза. Через мокрую одежду холод проникал в самые кости, заставляя дрожать, но у неё не было сил переодеться и даже просто встать.

За окном продолжал барабанить дождь — тяжёлый, монотонный звук, как будто кто-то настойчиво стучал в окно, требуя впустить. Ветер выл в щелях оконной рамы, создавая тоскливую, жуткую мелодию. Где-то вдалеке прогремел гром — словно небо раскололось пополам, как треснувшее зеркало.

«Не хочу на Ткань Снов. Хочу обычных снов. Или вообще никаких».

Эта мысль стала последней чёткой вспышкой сознания перед погружением во тьму. Не ту привычную, обволакивающую темноту предсонья, а что-то более плотное и осязаемое. Словно её с головой накрыли тяжёлым бархатным покрывалом, отсекая от мира, от звуков, от воздуха.

Аля поняла, что что-то не так, ещё до того, как открыла глаза. Изменился воздух — стал затхлым, с запахом сырости и старого дерева. Так пахнет музей или заброшенный особняк — пространство, где время течёт иначе, где пыль веков оседает на поверхностях, создавая почти осязаемый слой истории.

И звуки — не привычный шум машин за окном, не тиканье часов на кухне, не постукивание капель дождя по подоконнику, а… тишина. Абсолютная, гробовая тишина дышала, пульсировала вокруг неё. В такой тишине слышен даже самый тихий шёпот крови в венах, даже самый слабый шорох ресниц по подушке.

Она открыла глаза и увидела бесконечный зал с зеркалами. Тот самый зал, где она оказывалась во время сеансов с Агатой. Самое пугающее место, одновременно дарующее ей надежду.

Потолок, терявшийся в высоте, теперь покрылся паутиной — не обычной, серой и пыльной, а тонкой, серебристой, похожей на причудливые кружева. В промежутках между нитями мерцали крошечные огоньки — то ли пойманные в ловушку светлячки, то ли крошечные звёзды, упавшие с небосвода. Они мигали неровным, тревожным светом, создавали иллюзию движения, словно сама ткань пространства колыхалась от невидимого ветра.

Аля посмотрела на свои руки и сразу поняла, что была в своём идеальном образе — том самом, который нарисовала на портрете под впечатлением от статьи Агаты. Знакомое изумрудное платье переливалось в редких лучах фосфорисцирующего света.

Сделав шаг вперёд, Аля заметила, что все её отражения в зеркалах повторяют движение с секундной задержкой. Это было жутко: за каждым стеклом стоял её двойник, имитирующий её движения, но не совсем точно.

От пола веяло неживым, могильным холодом. При каждом шаге от него расходились круги — словно она шла по поверхности воды, а не твёрдого материала.

— Что происходит? — прошептала она. Её голос эхом разнёсся по пустой комнате, многократно отражённый и искажённый. Не один голос, а хор, звучащий чуть вразнобой.

— Почему я здесь?

Последние слова утонули в эхе, отразились от зеркал и вернулись к ней змеиным шёпотом:

— Здесссссь… здессссь… здессссь…

— Потому что ты нарушила обещание.

Голос раздался отовсюду — низкий, с лёгкой хрипотцой, одновременно знакомый и чужой. Словно кто-то говорил через ткань, воду или границу миров.

Аля обернулась, но вокруг — только зеркала.

И вдруг она заметила, что одно из отражений изменилось. Это была идеальная версия Али, но в её лице, в глазах что-то не так. Она смотрела прямо на Алю, но не повторяла её движений, а глядела с хищным интересом, который не имел ничего общего с человеческими эмоциями.

Её глаза были не зелёными, а золотистыми, с вертикальными зрачками. В полумраке они излучали холодное сияние.

— Ты дала обещание, — теперь Але показалось, что это кто-то за гранью использовал отражение как марионетку. — Ты обещала стать мной. Навсегда.

Воздух в зале зеркал сделался плотным и тяжёлым, словно пропитался невидимыми частицами ужаса и отчаяния. Каждый вздох давался с трудом, будто лёгкие не принимали этот странный, чуждый воздух.

Аля отпрянула, ощущая, как страх ледяными пальцами сдавливает горло. Это был не обычный страх перед чем-то конкретным, а первобытный ужас перед неведомой, запредельной угрозой, которая существовала вопреки всему.

— Я… — она запнулась, не зная, что сказать. Голос срывался, превращаясь в хрип. По спине скатилась капля холодного пота, оставляя за собой влажную дорожку. — Я передумала. Я не уверена, что хочу…

— Передумала?! — отражение исказилось от гнева, его черты заострились, глаза сузились до золотистых щелей. На мгновение Але показалось, что она видит не своё лицо, а что-то другое — нечеловеческое, чужое, древнее. Лицо существа, которое жило задолго до появления людей и будет жить после их исчезновения. — Ты не можешь передумать! Ты дала слово! Ты уже наполовину здесь!

С этими словами отражение подняло руку и прижало её к зеркалу изнутри. Поверхность стекла пошла рябью, словно потревоженная водная гладь. А затем — о ужас! — рука начала проходить сквозь неё. Тонкие, изящные пальцы с сиреневыми ногтями сначала казались полупрозрачными, но постепенно становились всё более материальными, плотными, настоящими.

Аля сделала ещё один шаг назад, пытаясь увеличить расстояние между собой и кошмарным видением, но спина упёрлась в холодное стекло ещё одного зеркала. Оно прогнулось под её весом и стало мягким, будто пыталось втянуть её внутрь. Волосы на затылке прилипли к поверхности, одежда начала срастаться с ней, сама её кожа превращалась в часть стекла.

— Нет! — вскрикнула она, отскакивая назад. Страх придал ей сил, и она буквально оторвала себя от поверхности зеркала, оставив на нём часть ткани своего платья и несколько рыжих волосков. — Я не хочу! Я хочу вернуться!

— Вернуться? — отражение рассмеялось, и этот смех заставил волосы на затылке Али встать дыбом. Не человеческий смех, а скорее жуткая пародия на него — словно кто-то, никогда не испытывавший искреннего веселья, имитировал его звуки. — Куда? В свою жалкую жизнь? В своё жалкое тело? Зачем? Посмотри на себя сейчас! Ты прекрасна! Ты идеальна! Ты всё, о чём мечтала!

Отражение снова изменилось. Теперь оно улыбалось, но улыбка смотрелась пугающей. Она казалась неестественной, слишком широкой и натянутой, как будто кто-то силой растягивал уголки рта. Зубы стали острее и длиннее, уже совсем не как у человека.

— Останься здесь, — голос отражения прозвучал мягче, соблазнительнее, как у искусителя из древних легенд. — Здесь ты можешь быть кем угодно. Делать что угодно. Никаких ограничений. Никаких страданий. Только… красота. Только… совершенство.

Отражение прижало ладони к зеркалу. Поверхность пошла волнами, как живая кожа под натиском. Зеркало начало растягиваться, выгибаясь в её сторону. Казалось, что существо внутри пытается прорвать тонкую преграду.

— Ты обещала! — прошипело эхо, словно сотни существ говорили одновременно. — Ты дала слово! Ты нарушила договор!

Алю всю охватил парализующий ужас — тот самый первобытный страх, который испытывали предки, сидя ночью у костра и слыша рычание хищников в темноте. Страх перед тем, что древнее человечества, что неподвластно человеческому разуму.

Но вместе с этим страхом пришло и другое чувство — гнев. Праведный, обжигающий гнев на существо, пытавшееся обмануть её, заманить, поймать в ловушку.

— Я ничего не обещала! — крикнула она, и её голос стал сильнее, увереннее. — Ты обманула меня! Ты показала мне только красивую сторону, только иллюзию!

При слове «иллюзия» всё пространство зала зеркал словно содрогнулось. Зеркала задрожали в своих рамах, некоторые пошли трещинами — тонкими, как паутина, расходящимися от центра к краям.

Существо за стеклом зашипело громче, яростнее. Его лицо теперь совсем не напоминало человеческое — оно было текучим, изменчивым, как будто состояло из дыма или тумана, принимающего разные формы.

— Ты цепляешься за свой жалкий мирок, за свои жалкие привязанности. Ты недостойна Ткани Снов! Ты недостойна… меня!

Последнее слово существо прорычало с такой яростью, что несколько зеркал лопнули, осыпаясь осколками. Но странным образом эти осколки не падали на пол — они зависали в воздухе, продолжая отражать Алю и существо.

— Хорошо, — прошептала она, ненавидя себя за эту слабость, но не видя другого выхода. — Я… я обещаю сделать это. Просто дай мне ещё немного времени.

Слова давались с трудом, будто каждое из них было тяжёлым камнем, который она тащила в гору. Голос звучал хрипло, надломленно, но в нём чувствовалась решимость — решимость выжить, вернуться, понять, что происходит.

Отражение расплылось в жуткой, неестественной улыбкой, обнажившей многочисленные зубы. Улыбке хищника, почуявшего кровь.

— Умная девочка, — повторил двойник, и его голос многослойным эхом отразился от поверхностей. — Ты вернёшься. Все возвращаются. Но все, кто однажды увидел Ткань Снов, становятся её частью. Рано или поздно.

Отражение протянуло руку — длинную, с паучьими пальцами, с серебряными когтями вместо ногтей — и коснулось лица Али. Ледяное прикосновение, как касание смерти, обжигало кожу и заставляло всё внутри неметь.

— А теперь… просыпайся.

Последнее слово она не произнесла, а выдохнула — словно выпустила его из самых глубин своего существа. И оно повисло в воздухе, разрастаясь, заполняя собой всё пространство зала зеркал, становясь материальным, почти осязаемым.

И зеркала вокруг взорвались, осыпая Алю миллионами острых осколков, которые вонзались в кожу, в глаза, в самую душу…