Пустоцвет

Глава 34. Пограничье. "Дети" Гиппократа

Посвящаю "Розовым снам" из роман а

"Лоскутные розы" Е. Миллер , которые и навеяли мне сие странное сновидение .

***

Шаткий, мощенный из досок мост. И, казалось, не через реку он перекинут, и не через озеро... а через непроглядной дали... целое море, выливающееся за горизонт.

Люди, толпа людей, но не общим сплоченным телом, а рассыпаны - лениво тащатся, каждый утопая в своих думах. С работы - домой. Час пик. Да только на небе - не закатного светила переливы, а темный бархат, усыпанный звездами. Ночь.

И мы идем... прём против "течения": я и Инка. Манит нас та неведомая даль. Манит. Вот только ходу нормального впереди нет: деревянные плиты лишь здесь, около нас, у берега; и где-то там еще, далеко-далеко, у самого горизонта... что и не достать дотуда - не допрыгнуть... И между этими островами - отнюдь лишь голые балки-опоры, горизонтальные, тянущиеся бесконечными рельсами, навесом, вдаль. Другим - ни по чем: идут в нашу сторону... неведомым образом легко преодолевая эту преграду.

А мы стоим - мнемся, не решаемся.

- Да уж... и вправду, "роковой мост", - задумчиво шепчет подруга.

Бросаю взор около: справа - тоже мост, вот только он целый, толковый, крепкий; слева - еще больше разрушен, нежели наш.

- Роковой? Погоди... как "роковой"? - недоумеваю. - Какой из них? Разве не тот? - киваю в сторону руин.

- Не знаю... - виновато прячет взгляд.

Ходит, бродит по краю настила, по балкам вперед-назад эквилибристом, дразня темную, непроглядную пучину, в которую упади - и не выберешься уже никогда.

И вдруг один из прохожих (молодой незнакомый мужчина, с длинными русыми волосами, вид - усмиренного бунтаря, рокера) метнул на меня взор, отчего и я его приметила, различила среди безликой толпы:

- Этот - и есть... - будто громом голос.

- Как этот? - взорвалась я искренним, откровенным шоком, тотчас утонув в прозрении: отчего же тогда столько людей собой глупо, слепо рискуют... играя с проклятием?

Смолчал, не ответил. Более того - не захотел больше проявлять участия. Отвернулся. Слился с теменью - и пошагал прочь, не оборачиваясь.

И снова взор устремляю на подругу: но не надо слов - сама поняла и подчинилась та.

Живо срываемся на бег - и, будто земля под ногами горит, мчим на берег. Затесываясь среди толпы... через дебри - в сторону сердца города, в сторону дома.

Вот только теперь осознаю: я - босая, и на теле - лишь длинная, белая ситцевая ночная сорочка. Холодно, дурно, стыдно... И даже ступать приходится осторожно, с опаской. И не так колет сухая трава или студит ноги холодная (хоть и пропитанная летом) земля, и не так сор под ногами смущает (отходы, пакеты, окурки), взывая к брезгливости, как стекло - много битого стекла, то и дело норовящего вонзиться в плоть и раскромсать оную до крови, до кости, заражая... и без шансов убивая.

Замечаю впереди себя пожилого мужчину: ловко пробирается среди зарослей по шальной тропинке в сторону жилых домов. Предусмотрительно, хитро следую за ним - за мной же покорно мчит и Инка. Он - мой поводырь, я - ее. Незнакомцу проще, на его ногах - обувь: ботинки, подошва плотная, крепкая. А потому смело рвет вперед, мне же - каждый сантиметр дается тяжко: до дрожи пробирает угрозой.

Еще шаги, еще усердия - и прорвались, ступили на не менее холодный, но гладкий... нежный, твердый асфальт - уверенной походкой, поступью вперед. А поводыря уже и не различить среди полумрака: ночь сожрала очертания, не уступая даже фонарному, медовому свету.

Нестрашно. Сама справлюсь! Сама отыщу наш с Инкой путь! Это здесь наши с незнакомцем кривые дороги пересеклись, наслоились друг на друга, пока от моста через дебри на свет, на твердынь не вышли. А дальше - а дальше у каждого свое предназначение, свой конечный пункт!

Я сама справлюсь - я сама нас спасу!

Срываюсь на бег - уверенно мчу вперед. И вдруг - замечаю на обочине незнакомую женщину с дочкой. Стоят, смотрят на меня в испуге. И почему-то я начинаю орать, дико, отчаянно, взмолившись:

- Помогите! Помогите ей! - тычу рукой куда-то назад вполоборота, в сторону своей Инки, туда, где она за мной слепо, безропотно летит.

- Помогите! - слышу, вторит мне ее голос.

Вот только этим двум всё равно, более того - они боятся нас, отворачиваются, обособляются, жаждут сбежать.

А потому рву когти дальше я, визжа, ревя, разрывая отчаянным криком темноту и тишину ночную:

- Помогите ей! - снова рвет мое горло безысходность, будто чувствую, как Смерть отбирает Ее у меня.

И вдруг не ощущаю больше за мной участия. Странный шорох - "пуф": и ничего...

Замираю в ужасе. Оборачиваюсь: нет Инки нигде. А вместо нее... за мной мчат санитары.

Жутко, страшно... и будто чувствую, что нехорошее они мне несут. Будто не спасти хотят, не помочь - а добить, уничтожить.

Срываюсь на бег - умчать далеко-далеко, но не выходит - ноги ватные враз почему-то, непослушные: заплетаюсь, едва не падаю. Еще немного - и оборачиваюсь, позорно сдаваясь захватчику - наступают, надвигаются на меня, словно туча, желая всю меня обволочь и захватить в плен.

Выставляю руки вперед, ограждаясь - пытаюсь сопротивляться. Злобный рык:

- Где Инна?! Что вы с ней сделали?! ГДЕ ОНА?!!

- Нет ее! - мерзкий, приторно-убаюкивающий голос звучит, скребя по сердцу, словно по слуху - визг металла, пронзая до кости, пробивая до самых пят жутью и страхом. - И не было, - грохочет гром. - Лиза! Лизонька! Позвольте Вам помочь! Прошу!

Обступают, загоняют... жертву, требуя не плоть, не жизнь - а душу. Жутко, до одури пугающе.

Еще одна моя тщетная попытка сопротивляться - и схватили, заломили... Обреченность и немощность тотчас разлились по жилам, погоняя кошмар.

Ухватили за руки, ладонями разворачивая к себе.

Резвый удар - и пробили едва не насквозь оные.

Капельница: иголки, трубки. Загоняют в меня неизведанную прозрачную жидкость - а в ответ... из другой - полилась по пластмассовым венам в никуда... моя кровь.

Замкнулся круг. Опустошение. Агония. Пограничье...

Я - умираю.

***

Посвящаю прекрасным людям, медработникам:

r u - ta , О. А., ан. Н., К. М., Б. Е. А., а. С, а. Т.

Спасибо вам за труд, колоссальную поддержку, доброту , заботу и душевное тепло!

А также семейству А.

Ленивой змеёй сознание ворвалось в меня, прогоняя остатки дурмана, отрицания и покоя. Остатки пустоты...

Что, кто, где - полное непонимание. Оглядеться по сторонам, сражаясь с резью в глазах.

Больничная палата. Попытка позвать кого: но сухо, хрипло, вяло - тщетно, никакого участия. Попытаться сесть - вмиг резкая боль в груди пресекла столь глупую затею. Полумрак ударил в очи, застилая льняным полотном и рисуя живые звезды на нем. Тошнота подступила к горлу. Головокружение. Дышать: глубоко, отчаянно, стойко сражаясь за прежнее, шаткое, но более-менее терпимое внутренне состояние, за ясное сознание.

Минуты сбегали в небытие... Не знаю, сколько прошло времени (одиночества и "самопознания"), но вполне достаточно - дабы не только успокоиться, но и смело (безрассудно) попытаться вновь сесть. И едва это более-менее удалось (пусть и не с первого раза), следующая ступень моей "недо-эволюции" - было желание встать на ноги...

Кое-как, жадно цепляясь за боковые держатели у изголовья, встать... а затем и вовсе, перебираясь руками по постели, храбро сражаясь с приступами головокружения и стремлений высвободить всё содержимое желудка, стала прорываться к умывальнику...

Пол гладкий, холодный: и хоть все это вызывало колкие, неприятные ощущения, мысль - что я больше не овощ, прикованный к горизонтальной поверхности, провоцировала куда более внушительные эмоции, переживания.

Еще немного - и рискнуть оторваться от спинки кровати и ухватиться за раковину. Минуты - и я уже всматривалась в зеркале в жуткое, постапокалиптическое чудовище: волосы взъерошены, целый клубень путаницы на затылке; синячища под глазами; кожа бледная, будто у трупа; губы сухие, целые острова мертвой кожи. Лицо осунулось. Щеки запали. Еще хуже, чем была до этого...

Тихо взвыть от позора и обреченности...

Шумный вздох - отворачиваюсь, прогоняю глупые мысли из не менее глупой головы.

Раскрыть на груди предусмотрительно, как для больничной сорочки, широкий ворот, и взглянуть на целое творение из повязок и пластырей. Не решаюсь дотронуться. Вмиг вспыхнули перед глазами воспоминания той ночи. Выстрелил. Все же... ублюдок выстрелил в меня... А Костя? Он мне привиделся? Или все же был там? Был, мой хороший. Был... Или сон, или реальность - но от тех ощущений... до сих пор тепло, бросает в дрожь, а на душе - разливается волнительная эйфория. И снова вдох-выдох, пытаясь совладать с чувствами, с непослушным телом: на глазах застыли дурные слезы.

Поднять, задрать рубашку, оголяя плоть.

Взгляд прикипел к животу.

Ребенок. Господи, неужели?.. Неужели я - беременна?.. И все требования, и вся "плата" за это счастье... позади?

Я же беременна? Да? До сих пор?.. Прошу, Боже!.. Очень прошу, пусть... если я пережила весь тот ужас, если осталась жива - то не зря. Пусть и ребенок мой, наш... наш с Костей выживет. Очень прошу. ОЧЕНЬ!

А иначе...

Нет! Нет! Прочь дурные мысли! Кыш!

Я - беременна.

Беременна и точка.

Провести, нежно погладить по животу и тихо, радостно улыбнуться. Мой малыш, мой любимый... маленький малыш. ТЫ - ЖИВ!

Позорно шмыгнуть носом - и снова уставиться в зеркало. Попытка встать на носки, дабы хоть краешком глаза узреть живот. Вдруг округлился? Хоть немножечко... Самую капельку - дабы узреть, уверовать... возрадоваться... своему, нашему... счастью.

Но внезапно (идиотка! о чем думала?!) нога соскользнула. Жадная попытка ухватиться за раковину - но та оказалась мокрой, а оттого - не менее скользкой. Грохнулась, завалилась на умывальник, едва челюстью добротно не стукнувшись. Взвыла от боли в груди и внизу живота... от таких неосмотрительных, резких перемен.

Вдруг скрипнула дверь. Живо кто-то кинулся ко мне.

Едва различимый, терпкий мужской парфюм ударил в меня, еще сильнее вздымая волну тошноты - но держусь, изо всех сил сопротивляюсь.

- Да что же ты творишь?! - злобно, возмущенно взвыл незнакомый мужской голос мне на ухо, едва я попыталась самостоятельно выровняться, и тем самым чуть двоих уже не завалила долу.

Пристыжено, на грани зарождающейся истерики, страха, смущения, рассмеялась я.

- Успокойся, - гаркнул. - Расслабься, я сейчас сам всё сделаю!

Покорно поддаюсь наставлениям.

Ухватил за талию, а затем ловко под руку.

Неторопливые, аккуратные шаги к кровати. Разворот к себе лицом - и напором заставляет присесть, лечь на постель. Исполняю.

Смущенный, беглый взор по белому халату, по незнакомому лицу: врач?

Живо отвожу взор в сторону, дабы никого из нас более не смущать.

- Елизавета-Елизавета... Вы меня удивляете. Причем, не меньше... чем вся Ваша прежняя история, - шумный вздох. Резкое движение куда-то в сторону и, схватив стул, что стоял у стены, живо приставил к койке почти вплотную.

- Простите... - едва слышно, сгорая в позоре и стыде, пряча очи, прошептала я.

Присел рядом на добытый трон.

Взгляд на меня.

Краем глаза ловлю на его устах добродушную улыбку. Обмерла я в удивлении.

- Да что мне? - неожиданно отозвался сквозь тихий смех. - Так, ладно, - глубокий вздох. - А я, Елизавета Анатольевна Цветкова, - резво выдал по памяти, - Ваш лечащий врач, Афанасьев Артур Альбертович. И меня очень интересует, как Вы себя чувствуете?

- Я... - растерянно протянула, перебирая мысли, слова. И снова взор метнула бегло на молодого мужчину (лет сорока, не больше).

Тихо рассмеялся.

- Так, давайте я помогу: слабость, тошнота, легкое головокружение. Боль в груди... при, кхм, ходьбе и резких движениях.

- Да, - торопливо подтверждаю, неосмотрительно, смело уставившись в его карие очи.

Мило, жеманно улыбнулся.

- Еще какие жалобы?

Отрицательно качаю головой:

- Нет...

- Хорошо... - задумчиво. - Но если будут какие еще замечания - сразу сообщайте: или мне, или медсестре - вот кнопка, - ткнул рукой на тумбу. - И я бы пока Вам не рекомендовал вставать с кровати. Придете в себя, наберётесь сил, а дальше - хоть в пляс. А то Вашей методикой - не только себя угробите, - продолжил шутливым тоном, - но и меня заодно: Ваш муж никогда мне этого не простит.

- Муж? - изумленно выпалила я.

Хмыкнул, не меньше моего удивившись:

- Ну, не знаю... - пристыжено рассмеялся. - Я не особо вникал в вашу личную жизнь, простите. Но то, что он Вами безумно дорожит, знают уже все: вплоть до бабы Мани, нашей уборщицы, - залился широкой улыбкой. - Так рвал и метал, что даже нашему Главврачу сильно досталось. Всех обещал упечь за решетку, если хоть один облажается. Но, судя по последним новостям, по Вашему только что рвению, - есть у всех нас шанс... еще побродить под солнцем, если, конечно, рвение останется только рвением... пока.

Чувствую, как от стыда жаром залились мои щеки. Прячу взор:

- Странный у Вас юмор...

- Странный? - удивленно. Немного помолчав: - Какой уж вложили... и какой разрешено было оставить, - снова тихий хохот.

- Кем "разрешено"? - не сдержалась я от издевки.

Ухмыльнулся:

- Сердитым начальством, - внезапно зашевелился, снял с шеи фонендоскоп. - Ладно, - громко вздохнул. - Шутить шутки потом будем, когда первое апреля наступит. А пока - пока зима - давайте лечиться! И, для начала, послушаем не только Ваш прекрасный, нежный голосок, но и угрюмые легкие, - торопливо засунул оливы аппарата в уши.

- А чего угрюмые? - сконфужено рассмеялась я.

Обмер, гримасничая. Округлил очи:

- А Вы когда-нибудь слышали, что б они шутили?

Невольно загоготала я и тут же смущенно закусила губу, пряча взгляд.

- Всё тогда угрюмое: и сердце, и почки, и печень...

- Э, нет, - злокозненно. - Эти - те еще шутники. И что примечательно, всегда не вовремя. Особенно сердце: так пошутит, так пошутит, что потом днями взахлеб ревёшь. Вопрос только, в кого они такие... злые и коварные юмористы...

Улыбаюсь:

- Все шутят, а легкие - не шутят?

- Не шутят, - казалось, вполне серьезно отрезал, закачав головой. - Сколько не вслушивался, каким только прибором не пользовался - не шутят. Но оно и хорошо. Ладно, - гаркнул, пресекая затянувшуюся тему. - Хватит прелюдий. Давайте, раскрывайте сорочку. Послушаем и Ваши - вдруг я все же неправ.

Поддаюсь. Сгорая от смущения, замираю на грани приличия.

Тихо рассмеялся:

- Да не бойтесь меня. Не укушу я. Сам женат - и за любую прореху подзатыльник получу. И поверьте, моя жена - куда ужаснее тиран, чем Ваш заботливый, нервный кавалер. Всё пытается контролировать: начиная от сахара в моей крови и заканчивая едва ли не физическими процессами развития Вселенной. Спиной, - соответствующий жест, подначивая меня. Помогает приподняться... - А так, я же всё-таки врач, нечего меня бояться. Это - моя работа... Задержите дыхание, - еще немного вынужденных касаний. - Всё. Умница, - ухватив за плечо, укладывает меня обратно. - Всё отлично. И вообще, - внезапно уставился мне в глаза. - Я давно уже ничему не удивляюсь и особо не радуюсь, кроме как минутам тишины дома, когда не бубнит моя задира. И, естественно, тем мгновениям чуда, когда таких как Вы, мои коллеги и я спасаем.

Улыбнулась смущенно:

- Спасибо.

- Да не за что, - ухмыльнулся. Вмиг забросил фонендоскоп себе на шею, а затем машинально спрятал руки в карманы. Пристальный взор мне в очи: - Как я понял, это Вы, как раз таки, герой в этом случае: отважно защищали нас от злодеев.

Пристыжено опустила взгляд:

- Как-то... неудачно, - горько рассмеялась и закусила губу.

- Ну... не всегда всему же быть по идеальному плану.

- Да у меня... как-то всё оно... через одно место.

Тихо хихикнул:

- Всему своё время. Москва тоже не сразу строилась. И я, как начинал, так косячил... так косячил, что мой учитель, наставник, куратор... только за голову и хватался. Седел не по дням, а по часам... И если бы не его гордость задетая, будто это он со мной не справляется, то и терпение его золотое ему бы не помогло. Вопреки всему... решил довести дело до конца: слепить из обезьяны человека. Так что, - невольно устремляю ему в лицо взгляд; поджал губы, - если бы не труд, время и терпение - я бы давно пошел куда-то сторожем работать, а не... остался людей здесь лечить.

- Сторож - тоже нормальная профессия, - тихо, язвительно шепчу.

- Профессия, - рассмеялся не менее издевательски. - А вот учитель мой был иного мнения. Всё сулил мне ее и угрожал, как чем-то самым страшным. А потом... пришел момент: заболел тот сильно. Сам себе диагноз давай ставить и коллег подключать. Лечили, лечили его - и всё безуспешно. Пока я нечаянно не наткнулся на одно несоответствие в анализах, зацепку. Все книги, помню, тогда перерыл... и накопал. С меня поржали, а потом - делать нечего: повелись. И что? Вылечил я старого брюзгу. И знаете, что мне в итоге сказал, вместо благодарности? "Ну, Артур, теперь и помирать не стыдно", - тихо рассмеялся сам себе под нос мой Доктор. - С тех пор и я поверил в себя... окончательно. Теперь стараюсь изо всех сил... дабы у старика оставался повод "бесстыдно умереть".

Не сдержалась - рассмеялась я нескромно. Поддержал улыбкой и Афанасьев меня.

- А вы говорите: не по плану всё и всегда. Значит, рано еще... или планы "не очень".

- Спасибо, - шепчу смущенная, пряча взгляд.

- И более того, если бы не медицина: я бы свою жену так и не встретил.

- Вы же говорите, что она - тиран, - осмеливаюсь на иронию.

Хохочет:

- Тиран. Но мой, и ни на кого никогда я ее не променяю. Я не мазохист - просто, когда буря стихает, эта женщина делает меня действительно счастливым.

Улыбнулась я понимающе...

Шумный вздох - и решаюсь на самый жуткий, пугающий, душу мою раздирающий уже давно, вопрос:

- Вы говорите, что со мной всё хорошо...

- Да, - поспешно. - Вы же даже уже ходить умудрились. Так что - все ставки на скорое выздоровление. Авось завтра уже и в ЗАГС можно!.. - хохочет.

- А ребёнок?

Обмер, будто его расстреляли. Глаза округлились:

- Что ребёнок? - искреннее удивление.

- Что с ним? Я - беременна. По крайней мере... была, - сухим, дрожащим голосом прошептала, едва уже не плача, осознавая и без того... уничтожительный ответ.