7

Семь лет назад, почти день в день, она – мать шестилетних близнецов и четырехнедельной дочери, только что поселившаяся на Западном побережье, – впервые вышла на работу в качестве специалиста по разведению обезьян-игрунок. Даже теперь достаточно запаха крепкого кофе, чтобы пробудить в ней воспоминание об этом дне. Кофе – кофе Ивена – был самым сильным впечатлением того дня. Или, быть может, сильнейшим впечатлением был все же сам Ивен, точнее, контраст между его черными волосами и светло-голубыми глазами, а также вопросительно вскинутые брови, борода. Борода каким-то образом делала его губы мягкими и беззащитными.

Ивен встретил ее с доброжелательной улыбкой, за которой таилось нечто большее, чем простая приветливость. Ей это понравилось.

– Партия красноухих должна прибыть в сентябре, – произнес он вместо приветствия. – Нам предстоит чертовски много работы. – Он заставил ее сесть на диван, стоявший в его кабинете. Прошло немало времени, прежде чем он превратился для них в постель.

Его кабинет был маленьким: двенадцать футов на двенадцать, прикинула она. Одна стена увешана заключенными в рамки титульными листами его статей. Это тщеславие тронуло ее и даже доставило облегчение: оно помогло ей преодолеть робость. Коллекция плакатов, изображавших обезьян, украшала другие стены. Все они были ей знакомы, кроме одного: на нем обезьяна-капуцин висела вниз головой на кончике хвоста, лапами она очищала банан. Надпись гласила: «Счастье в цепком хвосте». Это ее рассмешило.

– Кофе? – спросил он, обращаясь к сидевшей на диване Шон.

Позже он признался ей, что это был тест. Он заваривал кофе крепким и густым каждое утро, пропуская через кофемолку зерна, которые хранил в плетеной корзине. Если бы она побледнела при первом же глотке, он собирался отправить ее паковать вещи.

Но она нашла кофе восхитительным и, подойдя к корзине, стала изучать зерна, из которых он был приготовлен.

– Они почти черные. – Она углубилась рукой в корзину, позволяя маслянистым зернам скользить между пальцами. – Колумбийский?

– Бразильский.

– По цвету напоминает красноухих. – Шон снова села, подумав про себя: как это получилось, что я Сейчас сижу здесь с Ивеном Сент-Джоном и собираюсь стать его партнером по осуществлению единственной в Северной Америке программы разведения красноухих обезьян-игрунок?

На нем были джинсы и футболка, на ней – джинсы и зеленая блузка без рукавов. Шон не знала, как ей одеться. Она не хотела выглядеть чересчур обыденно, но это была не такая работа, на которую ходят в парадной одежде.

Она сделала короткую стрижку как раз накануне переезда. Волосы едва доставали ей до плеч, лоб закрывала прямая челка, которая ей не нравилась. Дэвид называл это «стилем Клеопатры».

Ивен присел на другой конец дивана.

– Я восхищаюсь работой, которую вы проделали в Национальном зоопарке, – сказал он.

– Меня вдохновляли ваши труды. – Шон надеялась, что это не прозвучало слишком льстиво. Она прочла каждую строчку, которую он написал за последние пять лет. Однако имя Ивена Сент-Джона ассоциировалось у нее с человеком более пожилым, седовласым и – почему-то – пузатым. Она воображала, что говорить он будет с британским акцентом. И никак не ожидала встретить столь молодого человека, к тому же очень привлекательного. Привлекательного настолько, что это вызвало у нее легкое беспокойство. За девять лет брака с Дэвидом она никогда не чувствовала такого физического влечения к другому мужчине.

– Ивен… могу я спросить, сколько вам лет?

– Я на два года моложе вас. – Он хитро улыбнулся.

– Как, вам только двадцать девять? – Она внезапно ощутила, что ничего еще не сделала, хотя ей уже тридцать один год.

– Неужели я выгляжу настолько старше своих лет? – На этот раз в его голосе послышалось беспокойство.

– Да нет, мои вопросы вызваны тем, что профессионально вы сделали неизмеримо больше, чем я.

– Но мне не приходилось отвлекаться на замужество и воспитание детей, – сказал он, и ей послышалась тоскливая нотка в его голосе.

Она уже допила кофе.

– Могу ли я попросить еще чашку?

Он налил ей кофе с видимым удовольствием, и в течение всего остатка дня, пока он показывал ей питомник, она чувствовала, как благородная жидкость согревает ей кровь.

Питомник был тогда другим. Намного меньше. И никаких медных эльфов. В тот день, семь лет назад, ни Ивен, ни Шон и не слышали о существовании такого вида игрунок, а пятиконечное строение существовало только в замысле архитектора. Тогда Ивен был удовлетворен помещениями для игрунок. Они осмотрели два длинных бетонных здания с холлами посередине и двумя рядами клеток для обезьян, а также рядом клеток для птиц. В одном здании содержались несколько семей серебристых игрунок, которыми Ивен занимался в последние годы. Другое здание, на краю каньона, совсем новое, стояло пустым; его девять клеток ожидали прибытия красноухих игрунок.

Каждое утро начиналось с кофе на диване Ивена. За чашкой кофе они разрабатывали программу действий на день. Шон поймала себя на том, что каждый день с нетерпением ожидает этих получасовых «совещаний». Она носила в себе память о них весь остаток дня, иногда и ночи. Со временем она начала рассказывать ему не только о планах относительно красноухих и своих научных идеях; могла рассказать и о шутке Джейми за завтраком, о том, что Хэзер впервые улыбнулась осмысленной улыбкой. Она рассказывала о своем отце, как он один воспитал ее, как он мог исцелить животное одним прикосновением правой руки. Она говорила о том, сколь многим пожертвовал ради нее Дэвид, переселившись поближе к питомнику: он бросил работу и предоставил самих себе родителей, живших далеко на востоке. Линн теперь тоже жила здесь, в Сан-Диего, и Шон знала, что Дэвид считает, что они с сестрой предали своих родителей. Хотя он никогда не говорил об этом. Он знал, сколь важно это место для карьеры Шон, и с удовольствием проводил время дома с их маленькой дочерью.

Ивен был гораздо более сдержанным, но постепенно и он рассказал ей о своей семье – об отсутствии семьи. Ему недоставало личного самоотождествления, сказал он, этим и было вызвано стремление сделать себе имя в науке. Работа занимала все его время. Он почти не встречался с женщинами, знакомясь с ними в основном при посещении церкви. У него была одна серьезная связь, которая прекратилась два года назад, когда его возлюбленная сказала, что сыта по горло его одержимостью работой.

– Она сказала мне: «Или я, или обезьяны, Ивен», – смеялся он. – Ей следовало бы знать меня лучше, чтобы не предъявлять подобных ультиматумов.

В послеобеденное время, в те первые дни работы в питомнике, Шон запиралась в своем квадратном кабинете, чтобы нацедить из груди молока для Хэзер Она хранила его в маленьком холодильнике, стоявшем в кабинете Ивена, и вечером приносила домой, чтобы Дэвид кормил им Хэзер на следующий день. Хэзер никогда не противилась кормлению, когда бутылочка была в руках у Дэвида.

Когда Хэзер исполнилось два месяца, Дэвид нашел работу на радио в качестве репортера по дорожному движению. Радиостанция специализировалась на классической музыке. Ему не сразу удалось убедить администрацию" в том, что он сможет совмещать работу репортера и свои полеты на самолете. Для него это была идеальная работа: он был в гуще событий и в то же время далеко от них, в воздухе.

В течение последующих трех недель, пока они не нашли няню, Шон брала Хэзер с собой на работу. Это было то еще времечко! Она носила Хэзер с собой на лямках, укрепленных на плечах, или возила на коляске по территории питомника, пока не нашлась няня.

К концу первой недели Ивен называл Хэзер не иначе как «своим любимым маленьким приматом». Он умолял позволить ему поносить ее на лямках с собой по питомнику и всегда одной рукой поддерживал ее, как будто не надеясь на прочность подвешенной на лямках корзины. Иногда Шон заставала его за беседой с ее малюткой: он что-то втолковывал в шаткую головку Хэзер. К началу второй недели он попросил Шон не запираться в своем кабинете во время кормления. Она не могла найти убедительных причин для отказа, хотя си уже тогда приходилось вести борьбу со своими чувствами к нему. Присутствие Ивена при кормлении заставляло Шон. убеждать себя в том, что она не чувствует и не может чувствовать влечения к нему как к мужчине.

– Ивен нуждается в ребенке, – сказал она Дэвиду за обедом. – Если у вас там на радио есть подходящая женщина, подумай об этом, ладно?

– Ладно. – Дэвид поправил стул под Джейми и убрал у мальчика волосы со лба.

– Он очень мило обращается с Хэзер. Он даже укачал ее сегодня после еды. – Это напоминало признание, которое ребенок делает своим родителям, чтобы узнать, не допустил ли он какой-нибудь ошибки. Она допустила.

– Ивен присутствовал при кормлении? – Дэвид положил вилку на тарелку.

– Да.

– Дело довольно интимное, тебе не кажется? Все-таки он чужой.

– Он не чужой.

Дэвид снова взял вилку и кивнул.

– Извини. Ты права. Это просто ревность: он может видеть Хэзер в течение дня, а я нет. Я скучаю по ней.

Шон вернулась к еде с чувством вины. Милый, во всем доверяющий ей Дэвид. Ему и в голову не приходит, что настоящим поводом для ревности могли бы стать ее чувства к Ивену.

Она не могла бы точно указать момент, когда поняла, что любит Ивена. Чувство ткалось, как гобелен, каждый день добавлял в его рисунок новые теплые нити. Ее сны были заполнены им, и она краснела перед зеркалом ванной комнаты, вспоминая о них. Дэвид приписывал усиление ее сексуального пыла чувству облегчения от того, что они обосновались в Сан-Диего, что он нашел работу, что дети ухожены. В те ночи она постоянно занималась любовью с Дэвидом, но, стоило ей закрыть глаза, как перед ней возникало лицо Ивена; это губы Ивена целовали ее. Но фантазии не удовлетворяли ее. Она сердилась на себя за неумение контролировать их.

Они много работали, стараясь закончить оборудование клеток до прибытия красноухих. Ожидались двенадцать детородных пар и двенадцать подростков, но некоторые уже погибли во время транспортировки. Они проводили все больше времени за кофе, тщательно продумывая все детали обеспечения выживания редких животных.

Они оба волновались все больше, по мере того как день прибытия партии приближался. Кофе не помогал, и временами Шон была не уверена в истинных причинах своего нервного возбуждения. Она не могла сидеть на месте. Она проверяла клетки два или три раза в день, меняла наклон веток, испытывала работу системы обогрева, которая должна быть доведена до совершенства, чтобы облегчить акклиматизацию вновь прибывших обезьян.

При перевозке было потеряно всего пять игрунок. Остальные наконец оказались в клетках.

– Это самые уродливые существа, какие мне только приходилось видеть, – смеялась Шон. Животные выглядели истощенными, длинными и костлявыми, их мех был испещрен серыми пятнами, портившими розовые стрелки по бокам почти безволосых голов.

Ивен кивнул.

– Люди удивятся, отчего поднято столько суматохи вокруг спасения этих уродцев.

Игрунки были к тому же еще и драчливы. За первые несколько дней Шон трижды укусили в руку.

В течение первой недели Ивен оставался ночевать в питомнике, Шон возвращалась в семью. По утрам она находила его на диване. Он едва держался на ногах после возни с игрунками. Племенная книга лежала рядом с ним на подушке вместо любовницы. Он не мог расставаться с этой книгой. Она содержала тщательно разработанную систему спаривания красноухих, в книге было оставлено место и для возможного потомства каждой пары. Книга была преисполнена надежды.

– Знаешь, теперь они не так уродливы, как в момент первого знакомства. – Этими словами он встретил ее однажды утром. Он сидел на диване, босой, с голой грудью. Шон приготовила ему кофе. Тут он улыбнулся. – Ты приснилась мне этой ночью, Шон Мак-Гарри Райдер.

– Правда? – Она сидела на подлокотнике дивана и старалась смотреть ему в глаза, а не на черные волосы на его груди.

– Между двумя костлявыми обезьянками.

– Я польщена.

Он рассказал ей, что во сне встретил ее в лесу. Густой мох рос у них под ногами.

– Тебя опять укусили. Но не в руку, а сюда. – Он показал на ее бок, чуть ниже ребер. – Ты сказала, что это укус игрунки, но когда ты подняла рубашку, я понял, что это совсем не так. Следы укуса были слишком большими и глубокими. Кровь не текла, но виднелись разорванные мышцы в открытой ране, и каким-то образом я знал, что укус смертелен, но ради твоей же пользы делал вид, что ничего страшного не случилось. – Он глотнул кофе. – И тогда мне открылось, что если мы сделаемся любовниками, ты будешь спасена.

Она засмеялась.

– Хорошенькое у тебя внутреннее Я. Он защищался.

– Это был великолепный сон.

Она взяла чашечку в руки, вспоминая свои собственные сны.

– Ну и как, ты меня исцелил?

– Не помню.

– Ты хочешь сказать, что именно это тебе не запомнилось?

Он улыбнулся.

– Знаешь, это очень хорошо, что по вечерам ты должна уходить к своей семье и не можешь проводить здесь ночи.

– Почему?

– Потому что я не думаю, что мог бы выдержать, если бы знал, что ты спишь в соседней комнате.

Она поставила чашку. Все освещение в комнате, казалось, сосредоточилось в голубизне его глаз.

– Я тоже не думаю, что могла бы это выдержать, Ивен.

Он откинул голову на спинку дивана. – Тем более хорошо, не так ли?

Телефон разбудил ее в половине шестого утра накануне Рождества. Это был Ивен.

– Мне только что звонили из питомника. – Его голос звучал напряженно. – В каньоне был лесной пожар. Они говорят, что мы потеряли несколько красноухих.

– Я выезжаю. – Шон уже встала с кровати и натягивала свитер. Она нагнулась, чтобы поцеловать Дэвида перед уходом.

На автостоянку питомника она въехала, когда огромное красное солнце поднималось над черневшими зарослями колючего кустарника. В воздухе стоял запах гари. Стекла зданий, отражая солнце, излучали необычное красное сияние, повсюду летали серые хлопья пепла. Он уже покрыл крышу машины Ивена и начал подбираться к ее машине. Она чувствовала его под пальцами, даже когда поправляла волосы.

Земля вокруг помещения с красноухими игрунками была обуглена, но само здание казалось не тронутым огнем. Ивен встретил ее у входа.

– Я уже отнес живых к ветеринару, – сообщил он. В белках его глаз отражалось красное солнце. – Их осталось не так много.

– Осталось немного живых?

Вместо ответа он взял ее за руку, и они вошли в здание. Первое, что она заметила, это тишина. Где трели и долгие крики? Где неумолкаемый гомон птиц?

– Все птицы погибли, – сказал Ивен. Она увидела двух смотрителей в глубине клетки, которые шли, переступая через оперенные трупы.

– Я ничего не слышу. – Она закашлялась. Было трудно дышать.

Первые три клетки были пусты.

– Эти были в порядке, – сказал Ивен. – Они у ветеринара. Пара в клетке номер три наглоталась дыма, но, я думаю, они оправятся. – Он молчал, когда они подошли к клетке номер четыре, и у Шон перехватило дыхание. Три мертвых игрунки растянулись вдоль задней стенки клетки. Четвертый труп лежал около домика-гнезда.

Они медленно прошли мимо оставшихся шести клеток, не говоря ни слова. Большинство игрунок лежало вдоль задних стенок, возле закрытых раздвижных дверей. Они пытались спастись. Шон представила себе, какая царила среди них паника. Она прижала руку ко рту, чтобы удержаться от рыданий; рука стала мокрой от слез.

Она вышла из здания, туда, где светило красное солнце; было прохладно. Ивен обнял ее, и они долго стояли неподвижно.

– Никто не сгорел, – сказал он, помолчав. – Все дело в дыме. Он только перемещался из одного конца коридора в другой.

– Мы потеряли… сколько, Ивен? Две трети нашей популяции?

Он буквально стонал.

– Подумай, что это означает с учетом потенциального прироста. Дерьмо! – Он ударил кулаком по бетонной стене. – Все, о чем я думал в последние два года, были эти проклятые красноухие. Ты можешь вообразить себе телеграмму в Бразилию? «Сожгли ваших двадцать пять игрунок. Продолжим программу разведения, когда получим от вас еще пару дюжин».

– Успокойся. Давай, по крайней мере, проясним обстановку.

Это заняло у них остаток дня. Не было настроя, чтобы работать быстро. Они находили клейма на лапках мертвых игрунок и вычеркивали соответствующие записи из племенной книги. Они писали слово «умер» и дату рядом с любовно выведенными данными и номерами, которые еще несколько часов назад были для них залогом надежды и оптимизма.

В последней клетке Ивен в изнеможении сел на пол, привалившись к задней стенке. Шон не стала ему мешать. Она сама нашла вытатуированные номера и сделала пометки в книге, пока он смотрел в потолок.

– Это самка? – спросил он, когда она делала последнюю запись.

Она кивнула и протянула ему безжизненное тельце. Он положил его к себе на колени и пощупал пальцами маленький живот.

– Беременная? – спросила она.

Он кивнул и передал ей игрунку.

– В каждой клетке была беременная самка.

– По крайней мере, мы знаем, что находились на правильном пути.

Остаток дня они провели, убирая опилки и пепел, а затем вымыли полы в клетках. Свитер и джинсы Шон выпачкались в саже. Ей не скоро удалось избавиться от запаха гари в волосах. Она позвонила Дэвиду из кабинета Ивена, когда солнце уже садилось.

– Я скоро приеду, – сказала она ему. Голос Дэвида звучал на фоне хныканья Хэзер и пения мальчиков, исполнявших песенку «Колокольчики звенят». Она не встретила с детьми Рождество. Бедный Дэвид. Совсем не так предполагал провести он этот день. – Спасибо, что ты прикрыл меня, Дэвид.

– У нас все в порядке. Чистим морковку для оленя Санта-Клауса.

– Что имеет его олень против кожуры?

– Спроси об этом своих разборчивых сыновей. Она повесила трубку и встретилась глазами с Ивеном. Он сидел ссутулившись на своем казенном кресле и выглядел слишком усталым, чтобы пошевелить пальцем. Она представила себе, как он сидит в этой позе на протяжении всей рождественской ночи.

– Счастливого чертова Рождества, – пожелал он.

Шон стояла рядом с ним и прижала его голову к своему бедру. Его волосы тоже были покрыты пеплом.

– Я рада, что ты придешь к нам завтра на рождественский обед, – сказала она. – Невыносимо думать, что после всего этого ты останешься совсем один. – Она пригласила его несколько месяцев тому назад. Ивен уже стал для них почти членом семьи.

Он пошевелил головой, лежавшей на ее бедре.

– Я составлю неважную компанию.

– Ты не должен оставаться один на Рождество, Ивен.

– Это же не впервые. К тому же тут осталась кое-какая работа.

– Дети ждут встречи с тобой. Твой любимый маленький примат скучает по тебе.

– Нет, – сказал он решительно. Его рука сжала ее бедро. Она чувствовала прикосновение каждого пальца: это было предупреждением о том, что могло произойти. Он поднял другую руку и медленно провел ею по ее бедру.

Для нее это был последний сигнал тревоги, она почувствовала сильное сердцебиение. Подумала о том, что еще не поздно отойти от кресла, взять свою кофту и уйти. Но вместо этого она закрыла глаза и ждала. Его пальцы расстегнули пуговицу на ее джинсах и застежку молнии, он прижался щекой к ее коже. Она еще крепче прижала к себе его голову. Сердце стучало так сильно, что она подумала о том, чувствует ли он биение ее пульса сквозь мягкий пушок своей бороды.

Он взглянул на Шон снизу вверх. Нельзя было не понять того, что она выразила своим ответным взглядом. Он встал и поцеловал ее, и впервые за этот день вкус сажи и пепла не был ей неприятен. Она прижалась к нему всем телом в знак согласия. Он через голову стянул с нее свитер, подняв в комнате облачко пепла, и повел ее к дивану. Когда она почувствовала его губы на своей груди, Шон уже знала, что именно этого она ждала со дня их первой встречи, с того момента, когда погрузила свои пальцы в корзину со скользкими черными кофейными зернами.

Потом она лежала в его объятиях, они едва умещались вдвоем на диване, который не было времени раздвинуть. Но хотя она наслаждалась теплотой, исходившей от его тела, что-то было не так. Ей не хватало воздуха. Один вдох был слишком глубоким, несколько других слишком мелкими. И эта дрожь по всему телу. Она ползла по животу, по ногам, перешла на руки.

– Ты дрожишь, – сказал он, встал, достал из шкафа одеяло и принес. Она села, чтобы он мог закутать ее, но дрожь была теперь почти конвульсивной.

– Кажется, я заболеваю. – Шон встала и деревянной походкой прошла мимо него в ванную, стараясь сдержать рвоту. Закрыв за собой дверь, она наклонилась над высоким белым унитазом, подстелив одеяло себе под колени. Она разревелась. Рвота всегда сопровождалась у нее плачем. Малейшая тошнота превращала ее в двухлетнего ребенка. Она вытянула руку и включила вентилятор, чтобы Ивен ничего не услышал.

Тошнота все не отпускала, пот ручьями стекал по ее шее. Голова кружилась, ей представлялся Дэвид, меняющий салфетку Хэзер, чистящий морковку для оленя.

– Дэвид, – прошептала она. – Мне так жаль. Она тужилась. Еще и еще. Ничего не получалось; она не в силах была остановить спазмы.

Ивен уже оделся, когда она вышла из ванны. Его лицо было белым.

– С тобой все в порядке?

Ноги донесли ее только до дивана, и она села, снова завернувшись в одеяло.

– Все нормально, – прошептала она. – Это у меня от смущения. – Она опять начала плакать, он сел рядом, сжимая ее руки сквозь одеяло.

– Прости меня, – прошептал он ей на ухо. – Это никогда не повторится.

Она покачала головой.

– Да, больше никогда. – Она встала и начала одеваться. На столе лежали четки Ивена. Простые деревянные шарики, почерневшие от времени. Как-то он признался ей, что, когда впервые дотронулся до груди девушки, то почувствовал себя таким грешником, и потом часами молился, перебирая четки. Не этим ли он займется, когда она уйдет? Не так ли проведет Рождество?

Когда Шон подъехала к дому, она заметила через арочное окно гостиной мигание синих и белых огоньков на украшенном рождественском дереве. Войдя в комнату, Шон увидела, что Дэвид успел накормить и приодеть мальчиков, Хэзер уже спала. Взглянув на нее, Дэвид нахмурился:

– Боже мой, ты выглядишь совершенно разбитой. – Он направился к ней, но Шон проскользнула мимо.

– Дай мне отмокнуть в ванной, чтобы избавиться от сажи, – сказала Шон. Она не могла встретиться с ним взглядом: боялась, что он все поймет.

Он последовал за ней в ванную.

– Дай мне твою одежду, я положу ее в стирку, – скомандовал Дэвид.

Он приготовил ей какао, она сидела в кресле-качалке, наблюдая за тем, как он раскладывает игрушки под деревом. Он был озабочен тем, чтобы расположить игрушки в определенном порядке: Джейми должен был найти сначала гоночную машину, а потом уже железную дорогу. Кейт должен был обнаруживать игрушки вперемежку с новой одеждой.

– Он ненавидит обновки, но, может быть, это научит его в следующий раз не играть с дегтем.

Дэвид засмеялся и произнес доверительным тоном:

– Мне бы хотелось, чтобы Хэзер была немного старше. Помнишь первое Рождество когда мальчики уже понимали, что происходит?

Она кивнула. Это действительно было замечательно.

Он дотронулся до стеклянного единорога, висевшего на нижней ветке дерева.

– Джейми захотел повесить его сюда, но это низковато. Как ты думаешь, стоит ли мне перевесить его повыше?

Шон кивнула. Она смотрела, как он перевешивает единорога, и думала о том, каким чудесным был этот большой красивый мужчина, который ничего так не желал, как увидеть радость на лицах детей в рождественское утро. Она почувствовала, что ком сдавливает ее горло. На какой идиотский риск она пошла.

– Ты плачешь? – Он встал и прижал теплую ладонь к её щеке.

Она пожала плечами.

– Игрунки… ты ведь знаешь. Сможем ли мы раздобыть новых?

Шон говорила об игрунках, как будто они были причиной ее слез. Дэвид хотел посадить ее к себе на колени, но она осталась в кресле, чувствуя себя недостойной его заботы. Ей хотелось бы найти в себе силы и рассказать ему, что произошло. Она нуждалась в его прощении. Возможно, она смогла бы признаться, будь это какой-нибудь другой мужчина. Но Ивен давно уже стал частью их семьи, их жизни.

Это пройдет, говорила она себе. Они с Ивеном просто забудут о том, что произошло, и все постепенно пройдет. Она обещала себе, что это никогда не повторится.

И пока не умерла Хэзер, она держала свое слово.

Загрузка...