Шальная графиня

17. Возвращение героя

А он и вправду стал другим! Пережитое в Сербии оказалось сродни внезапной смертельной болезни, которая каким-то чудом отступилась, но в это еще не верится: чудится, живешь в каком-то изломанном, перевернутом мире, где всякое чувство, всякая мысль и даже движение имеют смысл лишь постольку, поскольку ты не уверен, а удастся ли тебе повторить его, испытать еще хоть раз... хоть раз?

Иногда ему казалось, что вместе с Арсением и впрямь погиб Вук Москов. Он умер для Сербии, он оплакан ею – а значит, он умер и для Алексея Измайлова и не может воскреснуть и вернуться. Словно бы некие двери сомкнулись – двери Сербии, двери гайдукского прошлого, оставив ему на память только зеленый крестьянский плащ, на который он обменял в Нови-Саде монашескую рясу. Нечто подобное уже случалось с Алексеем. Он дважды назывался чужим именем – и дважды проживал чужую жизнь, как если бы был не реальным человеком, а некою выдумкою досужего рассказчика. Но он теперь вернулся к себе истинному... а все-таки не к тому юному Алексею, который когда-то стремился в Запорожье! Этот новый человек смотрел в свое прошлое со спокойной и благодарной улыбкой, и даже если бы некая высшая сила дала ему возможность набело переписать некоторые черные страницы книги его бытия, Алексей не стал бы делать этого, за исключением разве одной строчки, в которой начертано: «Лисонька». Он намерен был оставить в памяти только то, к чему мог обернуться без стыда и слез. Когда, еще во время пути по Сербии на восток, до него дошли слухи, что Георгий Ватра вовсе не убит, а только ранен, Алексей не стал проверять эту весть. Он просто принял ее, запретив себе отягощаться сомнениями, – и продолжил путь. Георгий жив – дай бог, чтоб это было так! Тем лучше для него и для Сербии. Но Алексей должен по мере сил исполнить то, чему едва не помешало предательство в лесной избушке, то, что он обещал сделать Георгию: донести до русского царя весть о положении его южнославянских братьев. После этого он будет окончательно свободен от прошлого.

Он был сильным человеком, Алексей Измайлов, и почти все сложилось именно так, как он задумал.

Вот именно – почти...

Путь его в Россию пролегал через Полтаву, и там от дядюшки-губернатора, пролившего не одну слезу над племянником, коего давно почитали погибшим, Алексей узнал, что отец его, оставив свою подмосковную, переехал в нижегородское Измайлово, где и живет теперь вместе с дочерью. «Слава богу!» – подумал Алексей, изобразив приличное случаю изумление, ибо никому, даже дядюшке, не имел он охоты рассказывать обо всех подводных течениях своей судьбы. Во всяком случае, теперь он доподлинно знал, где искать Лисоньку.

Дядюшка оказался весьма полезен еще и тем, что ссудил оборванца племянника деньгами и платьем, а также дал ему рекомендательное письмо ко всесильному Никите Панину, который был верным сподвижником новой русской императрицы в первые годы ее владычества. Да, в ту пору власть российская быстро переходила из рук в руки, но Алексей Измайлов был не из тех, кто отягощает себя размышлениями о праве или бесправии престолонаследников. Персону русского самодержца он воспринимал априори как помазанника божьего и не дерзал оскорблять его (или ее) своими сомнениями. Русский царь, русская царица – какая разница для него и Сербии? Он узнал от Панина главное: идея серба Юрия Крижанича, который еще в XVII веке мечтал поднять греческих подданных Турции, при их помощи очистить русским дорогу на Константинополь, воскресить древнюю монархию Палеологов и освободить Европу от турок и татар, идея, которой был воодушевлен и Петр Великий, когда начинал кампанию 1711 года, – эта идея чрезвычайно занимала и Екатерину. С другой стороны, в начале своего царствования императрица меньше всего желала ссор с могущественной Австро-Венгрией. То есть мгновенного ответа на свои вопросы Алексей ни в коем случае получить не мог, и Панин, с помощью Алексея составивший памятную записку о Сербии для доклада в Иностранной коллегии, посоветовал молодому человеку пока заняться устройством собственных дел в России, пообещав извещать о всяком новом повороте событий.

Алексей был доволен таким решением, он мечтал уехать из Санкт-Петербурга как можно скорее. Мечты о вечном празднике придворной жизни не отягощали его нимало. Это была не его жизнь и не его судьба!

Особенно отчетливо он ощутил это, остановившись под стенами маленькой церкви на Ильинской горе. Утихла не только та давняя августовская буря, мешавшая землю, воду и небо, – утихло смятение, бушевавшее в душе Алексея все четыре года, прошедшие с того памятного дня. Глядя на тихую, серебристо-розовую Волгу, на белый покой просторных берегов, он чувствовал душою такой мир и тишину, что слезы счастья навернулись на глаза. Это был тот мир, про который господь сказал ученикам своим: «Мир мой даю вам...»

А церковь оказалась заперта, словно дорога к прошлому. Алексей даже и сам не знал, рад он этому или нет.

Подъехала нарядная, но заляпанная грязью карета, однако из нее никто не вышел: очевидно, увидели его напрасные попытки попасть в церковь.

Алексей стоял в задумчивости, кутаясь в плащ, поглубже надвинув треуголку: пробирал ветер. Была мысль поговорить со священником: вдруг окажется тот самый, кто венчал их с Лисонькою? Может быть, он согласится, пусть и за большие деньги, уничтожить старые записи? (Да, сичевик-запорожец и дерзкий гайдук еще жили в душе Алексея!) Однако то, что церковь оказалась заперта, поколебало его. Было в этом что-то ненапрасное. Как предупреждение, к которому необходимо прислушаться.

Алексей покорно склонил голову. Хорошо. Сначала он повидается с Лисонькой и с отцом.

Решительно двинулся к неказистому, грязному возку. Захлопнулась дверца, кучер прикрикнул на лошадей. Тронулась и чужая карета. Алексей, усаживаясь, с любопытством прильнул к окошку, разглядывая красивую упряжь, женский силуэт, смутно, загадочно мелькнувший за стеклом... Кучера обменялись угрюмыми взглядами, коротко ржанули лошади, кареты разъехались. И Алексей тотчас забыл об этой мимолетной встрече, всецело отдавшись дороге – дороге домой.

Сколько раз он воображал себе эту минуту! Сколько раз видел мысленным взором страдающее лицо Лисоньки, слышал ее упреки... Но действительность оказалась настолько иной, что оставалось только подивиться прихотливости Провидения, кое ошарашивает внезапностью своих даров и взысканий, словно бы с особенным удовольствием не оставляя камня на камне от наших предчувствий и опасений.

Когда Алексей подъехал к высокому крыльцу измайловской усадьбы, там уже стояла легонькая, нарядная повозка. Старый лакей, с трудом сгибая спину, придерживал дверцу, а со ступенек спускался румяный черноусый господин, ведя под руку стройную барышню, так укутанную в дорогие меха, словно на дворе стоял не легонький октябрьский, пронизанный солнцем морозец, а лютая январская стужа.

Завидев гостя, пара приостановилась. Лакей с удовольствием распрямил спину, обернулся, и Алексей узнал Никитича, своего старого дядьку. Горло перехватило: значит, он уже и впрямь добрался до дома! Уже почти в отцовских объятиях! Выскочив из кареты, сдернул треуголку, опасаясь лишь, что старый дядька не узнает его поседевшие, забранные черной лентою волосы (умыкали бурку крутые горки!), но, пока Алексей со смехом наблюдал, как изумленно расширяются старческие глаза, рядом раздался восторженный визг, и на него вдруг обрушилось что-то мягкое, теплое, душистое, шелковистое, залило его горячими, быстрыми слезами, осыпало бесчисленными поцелуями, затормошило, оглушило ахами, охами, всхлипываниями, смехом, и он сам уже смеялся, плакал, раздавал поцелуи, обнимал, что-то спрашивал, пока вдруг не понял, что держит в объятиях Лисоньку.

Меховой капор ее свалился и висел на лентах за спиной, ротонда распахнулась, гладко причесанные волосы раскудрявились, щеки горели румянцем. И Алексею достало лишь одного взгляда на нее, чтобы понять: зря он себя опасался, для него это не женщина – это сестра! Им стоило лишь раз встретиться глазами, чтобы эта невинная, родственная любовь из паутинки превратилась в нерасторжимые, радостные путы. Но он был поистине ошарашен, когда Лисонька подтолкнула к нему своего спутника и, как прежде, сияя зеркально-черными глазами, выпалила:

– Познакомьтесь, господа. Ах, как я счастлива вашей встречею! Это брат Алексей, коего живым увидеть уже не чаяли, а это мой жених, князь Павел Александрович Румянцев.

Алексей отдался ритуалу знакомства, но, когда все скопом ринулись в дом искать отца, причем Никитич, как молодой, прошмыгнул вперед, Алексей улучил минутку шепнуть сестре:

– Павел Александрович знает?

– Об чем? – вскинула она круглые тоненькие брови. – О нашем с тобой романе? – хихикнула смущенно, в точности как прежняя лукавая Лисонька. – Да ну, чепуха какая!

Чепуха?!

Алексей остолбенел и не скоро, наверное, собрался бы с мыслями, когда б на пороге не встал князь Измайлов. И все враз отодвинулось, враз исчезло для отца и сына, кроме счастья обретения любви.

Как описать эту встречу? Эти упреки, тотчас сменявшиеся благословениями? Слезы, переходящие в счастливый смех? Тысячи вопросов, каждый из которых был жизненно важным и в то же время никчемным, ибо сейчас имело значение лишь одно: возвращение Алексея, воскрешение погибшего! Вечер был похож на сон, только во сне никто не опустошает столько бутылок вина, не съедает столько яств и не прожигает трубочным пеплом ковров. Но хотя и говорят, что от радости не умирают, все ж к полуночи старому князю таково дурно сделалось, что сын и дочь поскорее уложили его в постель, а Павлу Александровичу пришлось гнать в Починки, где стоял пост, за военным лекарем. Тот определил сильнейший сердечный спазм, от коего больному не скоро предстояло оправиться.

Князь Румянцев отбыл домой, опечаленный до глубины души, ибо предчувствовал, что внезапное недомогание Измайлова дурно скажется на его намерении сыграть с Лисонькою свадьбу под Рождество. Предчувствия не обманули: только весной окончательно миновала опасность для Михайлы Ивановича, – но в тот вечер, конечно, никто об сем знать не мог, а потому молодой князь с княжною, сидя у его постели, хоть и были встревожены нездоровьем oтца, все же полагали непременным выяснить свои отношения.

– Я так виноват перед тобою, Лисонька, – шептал Алексей, уверенный, что отец спит и не слышит их разговора. – Тяжело... Все эти годы иго на себе ношу. Казнился черной казнью! Ты небось проклинала меня?

– Иная жизнь, друг мой, – тихо отвечала Лисонька. – И мы иные!

– Я боялся, ты погибла, но потом Николка случайно увидал тебя в Елагином доме – одинокую, больную, – и я бога возблагодарил. Как же ты до дому добралась, Лисонька?

– Сама не знаю. Еще и теперь ни шагу своего вспомнить не могу. Бог спас – что еще сказать?

– Да... страшно подумать, что ты тогда чувствовала.

– Ничего, кроме горя.

– Я тоже.

Они надолго замолчали, вслушиваясь в слабое дыхание старого князя. Лисонька видела перед собою широко открытые мертвые глаза Тауберта, Алексей – искаженное лицо Неонилы Федоровны, но оба были уверены, что думают об одном и том же.

– Сколько бед мы перенесли – и все из-за нее, – пробормотал Алексей, и Лисонька не тотчас сообразила, о ком речь. Но и в самом деле: если б Неониле Федоровне не втемяшилось поженить их с Алексеем, то Лисоньке и Эрику не понадобилось бы тайное бегство, а стало быть, он мог бы остаться в живых!

– Я даже не знаю, где погребена эта злодейка. Будь моя воля, бросил бы ее воронам! – проворчал Алексей, но Лисонька торопливо перекрестилась сама и перекрестила брата.

– Не надо так говорить! Пусть будет ей царствие небесное. А схоронили ее мы с Силуяном. Может, помнишь – жил по соседству с нами бобыль? Он меня после той беды выходил – теперь у нас в Измайлове живет. Женился на богатой вдове, хозяином стал. Про тетушку же случайно узнал: мол, померла женщина такая-то из себя в Ильинской церкви. Понял, кто это. Забрал ее оттуда. Поп какой-то перепуганный был, двух слов связать не мог, никакого толку от него Силуян не добился, как тетушка там могла очутиться? Схоронили ее, а все так в безвестности и остались.

– Да уж, Николка крепко того попа припугнул! Мол, пикнешь хоть полслова кому – сразу на тот свет тебя отправлю! – печально усмехнулся Алексей, вспомнив отчаянное лицо друга и помертвевшего от страха батюшку.

Лисонька наморщила лоб.

– Николка? А он тут при чем?

– То есть как? – опешил Алексей. – Ты что, забыла? Он же дружка мой был!

– Да, помню, вы с ним дружили, – рассеянно обронила Лисонька, уставясь в темный угол опочивальни, словно вглядывалась в прошлое, в один из тех дней, когда за столом в Елагином доме сидели князь Измайлов, Эрик фон Тауберт и Николка Бутурлин, а Лисонька под неусыпным взором Неонилы Федоровны подавала чай. – А, наконец-то я поняла! Тетушка, наверное, бросилась за мной в погоню – она ведь не знала, куда я на самом деле пошла! – и поняла, зачем вы ждете в церкви.

Алексей с жалостью смотрел на нее: «Бедная, бедная сестра! Конечно, события того вечера были столь ужасны, что у нее в памяти все спуталось. Слава богу, она так добра, что не упрекает меня за глупость, за безрассудство!»

– Даже не знаю, как я все это пережила, – чуть слышно проронила Лисонька. – Боже мой! Казалось, едем к счастью, а тут такое! И ветер, какой тогда был ветер! Так холодно...

– Волга ярилась... – эхом отозвался Алексей. – Если бы не Николка, я, наверное, погиб бы, особенно когда увидел, что тебя нигде нет.

– Ты так страдал?! – вскинула она прекрасные, влажные глаза. – Знаешь, я не могла ни о чем думать, только о своей любви. И надеялась, ты не заметишь подмены, а потом все-таки простишь меня. А ты ждал, ждал напрасно...

Алексей недоуменно нахмурился. О чем она?

– Меня одно оправдывает: это была рука судьбы! – жарким шепотом воскликнула Лисонька и испуганно покосилась на спящего отца: не разбудила ли? – Ну ты только представь, каково ужасно было бы, если б я пришла все-таки в церковь, если бы нас обвенчали, а потом все выяснилось?

– Если бы? – тупо повторил Алексей. – Как это – если бы?

– Ну, если бы я не обманула тогда тетеньку, – терпеливо, как ребенку, пояснила Лисонька. – Это все Лизонька моя придумала. Она так любила тебя... Видишь, нас она от греха спасла, а ее судьба так тяжело сложилась, так диковинно, вроде твоей. Тоже странствовала, до самой Италии добралась! А вот если бы она тогда дошла до церкви и вас обвенчали бы, все, возможно, окончилось бы счастливо!

У Алексея заломило в висках.

– Погоди, – попросил хрипло. – Одно скажи: где ты была в тот вечер?

Лисонька изумленно воззрилась на него.

– Я думала, ты знаешь! Тетенька нас с тобою сводила, но я-то любила Эрика фон Тауберта! И когда ты ждал меня на Ильинской горе, мы с ним бежали в Высоково, только...

Горло у Лисоньки перехватило от горестных воспоминаний, но тут же она забыла о них, увидав, как побледнел ее брат. Она подскочила к нему, схватила за руку.

– Что ты, ну что ты? Что с тобою?!

Алексей открыл невидящие, помутневшие глаза, губы его слабо шевельнулись – и Лисонька не поверила ушам, услышав, что прошептал брат:

– Ради бога, сестра... скажи, на ком же я тогда женился?!

Через несколько мгновений Алексею стало стыдно своей слабости, но все же казалось, что такого потрясения он в жизни не испытывал. Изумленные глаза сестры вернули его к жизни, однако ее следующие слова вновь выбили почву из-под ног:

– Значит, она меня обманула? Значит, она все же дошла до церкви?

– Кто?! – взревел Алексей, вскакивая и отшвыривая кресло. – Кто, черт подери?

– Моя племянница, – послышался слабый голос, и молодые люди, вздрогнув, словно застигнутые за кражею, увидели блестящие глаза отца, устремленные на них с лица столь же бледного, как наволочки и простыни.

– Ты его разбудил! – погрозила брату Лисонька. – Надо же было додуматься – так кричать!

– Тихо, дочка, – прошелестел старый князь. – Я и не спал. Так, подремывал – да вас слушал.

Лисонька опустила голову.

– Так вот почему ты бежал, – задумчиво проговорил отец. – А я-то не мог понять... Ты думал, что женился на своей сестре, но... что с тобой?

Последнее восклицание относилось к Алексею, ноги которого вдруг подломились, и он сел прямо на пол.

– Иисусе Христе! – воззвал он к высшим силам. – Но Неонила поклялась, что я обвенчался с моей сестрой! А если это была не ты, Лисонька, значит, ты не моя сестра!

В голосе его звучало такое отчаяние, что Лисонька залилась слезами, однако старый князь успокаивающе улыбнулся дочери и похлопал по плечу сына, сидевшего на полу.

– Ты бы не сомневался, если бы увидел портрет ее матери. Они похожи как две капли воды. Неонила была уверена, что с тобою в церкви Лисонька, потому и говорила так.

Алексей встал. Поднял кресло, поправил одеяло в ногах отца. Подошел к окну и долго глядел в темное стекло, где отражались его понурые плечи, горящая свеча, напряженно застывшая фигурка Лисоньки и белая постель, откуда на него, чуть приподнявшись, участливо смотрел отец.

– Вот почему Неонила умерла! – подумал Алексей и не сразу понял, что говорит вслух. – Она подняла фату моей... жене, поглядела на нее – и упала замертво. Теперь я понимаю. Только теперь! – Обернулся к Лисоньке: – Она ожидала увидеть тебя! А увидела... – Он запнулся.

Лисонька всхлипнула.

– Как ее зовут? – спросил Алексей, даже из вежливости не стараясь говорить с интересом: ему сейчас все было безразлично. Четыре года! Четыре года искупления несуществующего греха!..

Лисонька так плакала, что ничего не могла сказать. Ответил старый князь:

– Елизавета. Ее зовут Елизавета.

– Она жива?

– Да.

– Где она сейчас?

Ответа не последовало. Алексей поднял свечу. Из полумрака выступило помертвелое лицо с закрытыми глазами.

– Отец! Батюшка! – в один голос крикнули брат и сестра.

Поднялась суматоха... И вот так и случилось, что минуло более полугода, прежде чем Лисонька смогла приехать в Любавино.

Алексей за эти месяцы выдержал с Лисонькой немало баталий, ибо сестра желала как можно скорее объявить Елизавете о его возвращении, а он яростно этому противился. Новое дело, еще одна напасть: оказаться женатым на существе, даже лица которого он не мог вспомнить! На истинной авантюристке без стыда и совести! Ей еще повезло, что обман не вскрылся тотчас: Алексей сам утопил бы ее в Волге, чтобы избавиться от немилой жены, которую он вдобавок считал сестрою.

Лисонька, выслушивая его гневные речи, удивлялась, как брат не понимает: Елизавета спасла их обоих от страшного греха! И если Алексей страдал, то неужели Елизавета все эти четыре года страдала меньше? Она ведь тоже была уверена, что обвенчана с единокровным братом!

– Страдала? – едко усмехнулся Алексей. – Помнится мне, ты говорила, что теперь она зовется графиней Строиловой. Думаю, ни мне, ни другому мужу своему она не больно-то старалась сохранить верность!

Лисонька была уверена, что развратность вдовьей жизни не коснулась сестры. Но в рассказах Елизаветы о прошлом оставалось так много недоговоренного. Могла ли она поручиться перед братом за чистоту чувств и помыслов его венчанной жены? Алексей же твердо решил считать себя человеком свободным, да и все этому теперь благоприятствовало: улучив денек-другой, он все-таки съездил в Нижний, встретился со служителем Успенской церкви (другим – не тем, коего порою вспоминал в кошмарных снах) и узнал, что недавно церковь была взломана и все книги из ризницы украдены.

Алексей едва удержался, чтоб не сплясать прилюдно: путы, его связывающие, упали! В приподнятом настроении он воротился домой и тотчас возвестил это сестре, причем с неким злорадством: мол, судьба сама обо всем позаботилась! Он свободен! Но Лисонька поглядела на него как-то странно, словно бы с сожалением, – и пошла прочь, бросив на прощание:

– Когда б я думала, что таинство церковного брака состоит лишь в записях, рукою человеческой начертанных, я б лучше вокруг ракитового куста венчалась, как язычница, лишь бы по любви!

– Что ты знаешь о любви, – крикнул Алексей запальчиво, – ты – невинное дитя? Была одна женщина... Я встретился с нею среди моря и огня, мы оба были на волосок от смерти, мы любили друг друга час, два, не помню, а потом она исчезла. Не знаю, жива ли она, но буду помнить о ней всегда, и даже после смерти, ибо только с нею я понял, что такое любовь!

Лисонька ушла сердитая, и Алексей так и не понял, слышала ли сестра его слова. Сам же остался озадачен. Конечно, он готов был порою удавиться от несправедливости жизни и не мог не соглашаться с сестрою в одном: он помнил, что ощущал, когда священник произносил роковые слова. Кроме понятной тревоги, сомнений, даже страха, он чувствовал словно бы присутствие сонма незримых существ, собравшихся в маленькой пятиглавой церковке на Ильинской горе со всех концов поистине неоглядного загробного царства. О, они-то, конечно, прозревали своими всевидящими очами всю глубину страданий, на которые обрекаются эти двое, однако знали и другое: истечет время, изойдут многие пути, изольются слезы, сыщутся ответы на все вопросы, минуют горести – и останутся только вечные венчальные узы, на земле и на небесах, в жизни и в смерти связавшие этого мужчину с этой женщиной. Бог весть, может статься, их несчастья иссякли бы куда скорее, если б они раньше задумались о нерушимости данных друг другу клятв!

Алексей долго не спал в ту ночь. Нелегко было признаться даже себе самому, но пришлось: ярость его на эту неведомую Елизавету объясняется не столько ее давним обманом. Его почему-то до глубины души уязвляло, что венчанная жена его могла быть неверна ему и лукава до такой степени, что из выгоды (он ведь не знал иных причин, Елизавета скрыла их даже от Лисоньки) сделалась двоемужницей. «Надеюсь, господь достойно покарал ее!» – подумал он мрачно.

К исходу ночи он понял истоки своей мрачности и злобы. Это была ревность.

Да, он никогда не забудет Рюкийе (не странно ли, что ее настоящее имя тоже Елизавета!), с ней пережито упоение и блаженство, которое не всем дается на земле, и эти пленительные картины, наверное, будут терзать его до смерти, однако жива ли Рюкийе? Она для него потеряна, а с этой неведомой женщиной его связывают особенные узы, она принадлежит ему по праву! Как она посмела выйти за другого?!

Любовь – существо загадочное. Чем больше в ней тайны, тем больше она разгорается. Поэтому не было ничего удивительного в том, что спустя некоторое время гордость оставалась последней преградою, стоявшей на пути Алексея, когда он собирался – и не мог заставить себя собраться – в строиловское имение. Но Лисонька, любившая брата всем сердцем, наконец не выдержала зрелища этого внутреннего раздора и сама отправилась туда, объясняя, что давно пора с сестрою свидеться, а до неприязни Алексеевой ей будто бы и дела нет. Лукавство ее было видно невооруженным глазом, но Алексей сделал вид, что не замечает его. Возможно, и впрямь следует повидаться с этой женщиной и разрешить то состояние неопределенности, в котором оба они пребывают. Ничего, пусть Лисонька произведет разведку, коли ей так хочется!

Однако разведка сия превзошла все ожидания и превратилась для его сестры в настоящее наступление! Лакей, сопровождавший княжну, вернулся в Измайлово с короткой, но яростной запискою, извещавшей, что в Любавине Лисонька обнаружила след убийц Эрика фон Тауберта и мщение пролагает ей путь в Нижний. Алексей и его отец немедленно отправились туда же и оставались в губернском городе весь месяц, пока не получили известия о захвате ватаги Гришки-атамана. История стычки его с графиней Строиловой в имении Алексея Яковлевича Шубина сделалась к тому времени всеобщим достоянием, а потому старый Измайлов велел детям немедля сопровождать себя в Работки, к старому другу и родственнику. Шубин поведал им некоторые подробности недавней баталии, оставшиеся скрытыми от широкой публики, например, то, что Вольного захватили в спальне графини, а потому главным требованием разбойников была именно ее выдача.

Алексей переглянулся с отцом. Одна и та же мысль разом посетила их... и оба порадовались, что она, очевидно, не пришла в голову невинной Лисоньке.

Алексей задумался. Образ этой неведомой жены уже достаточно четко сложился в его воображении. Возможно, будь она ему посторонняя, такая яркая женщина даже имела бы право на его мужское восхищение. Но быть связанным с нею... слуга покорный! Теперь он знал, что всенепременно должен повидаться с графиней Елизаветой Строиловой и прямо сказать ей, что они более не должны иметь друг к другу никакого отношения!

Любавино было рядом. Утром Алексей оседлал коня и зашел к отцу проститься.

– Едешь? – проговорил испытующе старый князь, глядя, как сын похлопывает хлыстом по ноге, как вздрагивают крылья тонко очерченного горбатого носа, отчего лицо его сделалось похожим на лик недоброй птицы.

– Еду, – резко кивнул Алексей. – И надеюсь нынче же все разрешить.

– Умоляю тебя, – тихо сказал Михайла Иваныч, – смотри со вниманием в свое сердце, ибо через сердце проходит единый свет, который может осветить жизнь и сделать ее ясной для твоих очей. Помни эту мудрость! Посмотри на Елизавету, поговори с ней, прежде чем сплеча рубить. Знаю, норовишь ты совершить ошибку, в коей всю жизнь каяться будешь. Не зря, не напрасно судьба вас свела, а что бог соединил – человеку не разлучить!

Алексей вгляделся в лицо отца... и вдруг, к своему изумлению, прочел в нем отсвет той давней, давно угасшей страсти, которая некогда пылала между князем Измайловым и матерью Елизаветы. О господи, какое бесповоротное, роковое стечение событий, переплетение судеб! Как разрешить его?

Он не в силах был и слова молвить. Поцеловал руку отцу – и вышел.

Ехал он неторопливо, невольно отдаляя час встречи, и едва миновал с версту, когда услышал позади конский топот и голос, окликавший его. Остановился, оглянулся и с удивлением узнал Лисоньку, которая, в домашнем платье, растрепанная, сидя в седле по-мужски, нещадно погоняла коня. И как только ей удалось разгорячить этого коротконогого тихохода?!

«С отцом что-то?» – упало сердце, но, увидав улыбку сестры, Алексей немного успокоился.

Осаживая коня, Лисонька вцепилась в край зеленого братниного плаща.

– Дура я глупая! Про самое главное забыла! Помнишь, говорил ты мне о женщине, которую встретил среди моря и огня? Помнишь?

– Ну? – холодно обронил Алексей, не желая сейчас никаких будоражащих сердце воспоминаний, и на Лисонькины глаза от его тона навернулись злые слезы.

– Ну?! – вспыхнула она. – Ну?! Ладно, коли так! Поезжай сам! Сам гляди! Хотела предупредить тебя, чтоб не натворил бед с порога, чтоб задумался – да бог с тобой! Делай как знаешь!

И, заворотив коня, она погнала его прочь с той же быстротой, с какой только что пыталась догнать брата.

Алексей окликал ее, но напрасно. Посмотрел вслед, пожал плечами – и поехал дальше, в Любавино, повторяя самую, пожалуй, сакраментальную фразу во всей истории человеческой, вернее, мужской: «Черт ли поймет их, этих женщин!»

Как враждебно ни смотрел Алексей на Любавино, не понравиться ему оно не могло. Привязав коня в рощице, примыкавшей к ограде, и оставаясь невидимым, он с интересом следил за жизнью усадьбы. Рабочая суматоха, царившая там, вся, чудилось, подчинена воле невзрачного невысокого человека, стоявшего на крыльце. «Друг, любовник?» – мелькнула неприязненная мысль, но тут же Алексей понял, что ошибался, – это управляющий графини: только управляющий мог так почтительно обнажить голову при виде амазонки, стремительно летевшей по дороге.

Это было великолепное зрелище! Она тоже, как и Лисонька, сидела верхом, но уж ее золотисто-рыжий молоденький жеребчик никак не был тихоходом! Да еще она горячила коня каблуками и кричала во весь голос:

– Эй, Алтан! Эге-гей!

На полном ходу ворвавшись во двор, всадница вздыбила коня у крыльца, к неописуемому восторгу маленькой девочки, которую едва удерживала на руках высокая немолодая женщина с изуродованным лицом и черными яркими глазами, похожая на цыганку.

«Татьяна и Машенька», – отметил мельком Алексей, достаточно осведомленный об обитателях Любавина, и взор его приковался к амазонке.

Шляпа ее свалилась, растрепанные русые пряди закрывали лицо. Князь Измайлов уверял, что она красавица, но сейчас Алексей ничего не мог разглядеть, кроме стройного стана. Он пребывал в странной растерянности, не зная, как действовать дальше. Следовало бы, наверное, показаться, попросить слугу доложить... но он почему-то растерял всю решимость, досадуя, что не послушал отца, предлагавшего уведомить Елизавету письмом или ему самому побывать здесь прежде сына. Да, жаль, что пистолет Эрика фон Тауберта не дал возможности Лисоньке приуготовить Елизавету к этой встрече. Сейчас Алексею почему-то не хотелось врываться в усадьбу, бросать гневные обвинения, требовать ответа... А ведь такая нерешительность была для него внове.

Он и не заметил, как спустились сумерки, как в доме зажглись окна. Ну, если появляться, спохватился Алексей, то сейчас самое время, не то придется так и ночевать под забором или ни с чем ворочаться в Работки. Подошел к коню, уже ступил в стремя – и замер, услыхав неподалеку торопливые шаги.

– Улька! Ульянка! – звала какая-то девушка. – Ты здесь? Ну?

– Тут я, – отозвался сердитый голос. – Чего шумишь?

– Знаешь, Улька, – возбужденно проговорила первая девушка, – ты платочек свой забери от меня. Подарки твои мне без надобности. Не поведу я тебя к барыне, нет, не поведу!

– Чтой-то? – удивилась Улька. – Или ты, Наташка, белены объелась? Уговор дороже денег! Веди!

– Почему ночью, почему тайком? – сердилась Наташка. – Коли тебе так уж надобно, остановила бы ее на дороге, когда она сломя голову носится, пала бы в ножки.

– Будет она из-за меня останавливаться! – усмехнулась Улька. – Нет, Наташка, одно мне спасение: пробраться к ней в опочивальню. Чтоб и ей, и мне деваться было некуда.

– За что она на тебя так разгневана? Велика ли беда – в подоле принести! Ты, что ль, первая, ты последняя?

– Не в том закавыка, что принесла, а в том – откудова! – тихонько усмехнулась Улька. – Нет, Наташка, веди меня в дом! Платок себе оставь и еще бусы вот возьми. Да не думай, не деревянные, не рябиновые – настоящие корольковые [61]. А теперь пошли. Пошли, ну!

Шаги и нерешительный ропот Наташки удалялись по направлению к барскому дому.

Алексей покачал головой. Любопытный разговор он подслушал! И что-то подсказывало: если постоять тут еще, можно и продолжения дождаться. Уж больно напориста эта Улька, в голосе которой звучала столь откровенная неприязнь к своей барыне, что лишь туповатая Наташка могла этого не заметить.

Какое-то неясное чувство, некое смутное опасение заставило Алексея не трогаться с места.

Окна в доме гасли одно за другим. Теперь светилось лишь одно на верхнем этаже. Порою какие-то неясные тени метались перед ним, и Алексей не сомневался: это окно Елизаветы, и сейчас она спорит там с Улькою. Уж точно – спорит! Чем же окончится этот спор?..

Свеча вдруг погасла. Алексей, похлопав коня по шее, быстро пошел к воротам, но приостановился. То же «нечто» подсказывало, что Улька вряд ли пройдет здесь: ворота заперты на ночь, а шуму ей поднимать наверняка не хочется. Скорее она будет уходить по берегу: он еще днем заметил там обходную дорогу.

Алексей побежал вдоль забора. Он и сам не понимал, какой прок ему в выслеживании дерзкой девки, но подобную тревогу ощущал не раз и прежде – в Сечи, в Сербии – и потом всегда благодарил бога за то, что слушался своих предчувствий.

Остановился под берегом, слушая перешептывание волн, вдыхая сладкий, влажный запах ночи, – и вздрогнул: голос Ульки произнес, казалось, над самым его ухом:

– Сюда, барыня. Так скорее дойдем. – И две тени скользнули мимо.

Барыня? То есть Елизавета? Куда, зачем пошла она ночью с крестьянской девкой, которая ее так откровенно ненавидит? Конечно, ревнивые глаза далее орлиных глядят, но Алексей почти сразу отмел предположение, что Улька – обыкновенная сводня, устраивающая тайные свидания своей госпожи. Уж очень тревожно было на душе! Даже захотелось окликнуть Елизавету, но... хорошо бы выглядел он сейчас! Ничего, лучше пока побыть в сторонке, последить за женщинами.

Он и предполагать, конечно, не мог, что это «немного» обернется несколькими часами пути! И с каждым шагом предощущение опасности в нем росло, крепло – и в конце концов Алексей понял, что вещая душа не обманула и на сей раз.

...А потом он бездумно брел по лесу, пронизанному солнцем, едва волоча ноги от безмерной усталости, телесной и душевной.

Елизавета сразу уснула, но Алексей еще долго лежал рядом, ожидая, пока бессильно раскроются стиснувшие его руки и он сможет выскользнуть из ее объятий, не потревожив, не разбудив.

Ему надо было хоть немного прийти в себя, а рядом с ней это было никак невозможно. Кинулся в искрящуюся реку. Чудилось: вода зашипела, коснувшись его опаленного страстью тела, но не принесла облегчения, только еще сильнее утомила.

Выбравшись на берег, кое-как вытерся, оделся. Елизавета все спала, лежа на боку, щекою на ладони, и у Алексея вдруг комок подкатил к горлу. Почему он не может снова лечь рядом, обнять, почему хочет уйти?

Но ему надо было, он должен был сейчас побыть один, прийти в себя от внезапности свершившегося! И, свернув разбросанные Елизаветины платье, рубашку, юбку, он вложил в спящие руки повод лошади, вяло помахивающей хвостом и наслаждающейся покоем. Он не хотел, чтобы Елизавета испугалась, если проснется одна, без него. Бог знает, когда он вернется и вернется ли вообще!

Когда он забрел подальше от берега, жар июньского дня отступил, оставив по себе лишь влажный, дурманный дух разогретой листвы: кругом играли узорчатые солнечные блики. Алексей прилег под кленовый кусток, укрыл лицо в зыбкой тени, смежил веки – и недоверчивая улыбка коснулась его уст.

Да уж, такого поворота событий даже он, с его привычкой к неожиданностям, не мог предугадать! Узнав Рюкийе в смятенной, разгневанной графине Строиловой, он не то что изумился, не то что не поверил своим глазам – был как молнией пронзен осознанием невозможности для человека противостоять божьей воле. Воистину: не для того соединяет господь людей, чтобы они дерзали разъединить свои судьбы, оправдывая себя обстоятельствами, болезнями, настроением, страхом, обидами, – не для того! И обвенчанные должны стремиться лишь друг к другу – но не по разным путям. Их дорога – одна, единая дорога. Аминь!

Алексей был слишком ошеломлен, чтобы испытывать радость встречи с Рюкийе – или печаль оттого, что она оказалась не той, кого мечтал найти. Вот и нашел он единственную женщину, которую воистину любил, но... но что? Легко было уверять себя, что ни прошлое, ни настоящее не имеет для него значения! А краем глаза взглянув на ту тьму, которая клубилась по ее следам, легко ли повторить эти слова?

Встреча с Вольным не шла у него из головы. Было мгновение, когда, казалось, не выдержит, выскочит из зарослей, расшвыряет всех, всех с криком: «Прочь! Это моя жена!» – однако что-то принуждало его стоять и смотреть, выжидая: а захочет ли она сама сбросить эти позорные путы, захочет ли сама, того не ведая, сделать шаг навстречу своему мужу?

Она сделала этот шаг – и теперь была под его защитой. Сражаясь с Касьяном, он словно бы сражался со всеми, кто хоть когда-то коснулся Елизаветы грязной, похотливой, жестокой рукою. Жаль, не судьба ему была добраться до Вольного!

Когда Алексей уже вез Елизавету по лесной дороге, он удивлялся своему самообладанию и робости. Не представлял, как начнет с нею разговор, как решится обнять... почему-то казалось, что прежде надо все же поговорить, объясниться. Но все сложилось иначе, все сложилось само собой. Так почему же он сейчас лежит здесь, в лесу, один, почему жмурится, глядя в высокое, бледно-голубое от зноя небо, по которому катится золотой шар солнца, но не возвращается на берег?

Его вновь опутала непонятная робость. Страсть уже второй раз освящала их встречи, но пока не был наведен духовный мост между двумя берегами этой единой реки-любви. Алексей знал, чувствовал: мало будет им с Елизаветою только телесного единения. Что-то должно случиться, чтобы их вновь соединить, как бы вновь повенчать. Что-то... он не знал что. Какая-то радость? А может, беда?

Он все думал, думал – и не заметил, как уснул.

Проснувшись, сразу вспомнил, где находится, одного не мог понять: откуда вдруг взялась ночь?

Сколько же он проспал здесь? А Елизавета? Ждет ли на берегу? Ушла? Ох, ну как так могло произойти?

Алексей замер, вскинув голову. Какой-то звук. Стон?

– Кто тут? – негромко окликнул он. – Елизавета? Рюкийе?

– Здесь, здесь, – отозвалось совсем рядом, но чуть слышно, как вздох. – Здесь...

О, как передать это мгновение ужаса, эту стынь в душе, сменившуюся жарким взрывом радости: нет, не она, слава богу! Алексей сердцем понял это еще прежде, чем наткнулся на ту, которая стонала, прежде чем упал на колени, едва различая в свете звезд мертвенно-бледное лицо.

– Помираю, – шевельнулись белые губы. – Прости...

Грудь ее была залита кровью, одежда черна от крови. Алексей вгляделся. Он видел, он уже видел это лицо!

– Кто это сделал? Почему?!

– Они! – Умирающая выдохнула это слово с таким отчаянием, но, казалось, истратила на него все свои силы – и умолкла, а когда, собравшись с силами, снова заговорила, Алексею почудилось, что и голос этот он уже слышал прежде. – Они ее увезли. Я выдала. Прости...

Она резко приподнялась, с хрипом выдохнула – и рухнула наземь. Запрокинулась голова, луч луны холодно заглянул в остановившиеся глаза – и Алексей узнал ее.

Улька. Это Улька!

Боже милостивый... Сколько смертей, крови сегодня! Почему так ужасно ознаменовался день, когда он вновь обрел свою Рюкийе?!

Но Улька, злосчастная... Кто же эти «они», так зверски ее убившие, кого она выдала им?

Сердце вдруг приостановилось – и, словно нехотя, с болью забилось вновь.

«Прости». Она сказала: «Прости!»

Он не помнил, когда еще бежал так, как в ту ночь. Не помнил, когда так кричал, звал, так метался, рыскал без устали по лесу, по берегу, по дороге.

Но все было напрасно, напрасно! Елизаветы он не нашел.

«Что-то должно, значит, случиться, чтобы вновь нас соединить? – подумал Алексей с такой ненавистью к себе, что, окажись сейчас в руках нож, ударил бы себя в сердце, как самого лютого врага. – Какая-то радость? Или беда? Так вот же она, беда! Ты ее накликал – так не знать же тебе покоя до той поры, пока ее не избудешь!»